Текст книги "Нина. Таинственный Ник"

– Как же вашего супруга величали до того, как он стал Мироновым?

– Юзов.

День среды. Теория откровенности

– Тогда идите, звоните сестре. Вон там – телефон, вот – монеты. А я зайду на минуту.

Соколовский скрылся за тяжелой дверью, а Нина поспешно сбежала с крыльца и направилась к телефонной будке.

Надю в конторе не нашли, сказали: «Надежда Петровна на ферме». Пришлось просить, чтобы передали Надежде Петровне, как она появиться, позвонить сестре Марии Петровне.

Покинув будку, Нина в ожидании спутника присела на деревянную крашеную скамью. Утро мягко слало городу Кипелову солнечные лучи, которые уже почти не грели, но радовали глаз и душу. Напротив милиции располагалось старинное здание с белыми колоннами – кинотеатр «Аврора». Когда-то, еще до свадьбы, они с Сашей любили гулять здесь: за углом находился сквер с уютными аллеями и беседками.

Нина тяжело вздохнула, поежилась, чувствуя, как легкий ветерок пронизывает ее неприятным холодом, нетерпеливо оглянулась: ну где же Соколовский? Все-таки лучше сидеть дома: вдруг Саша вернется. Хотя сейчас он на работе. Тут Нина беспокойно заерзала – в голову ей пришла мысль: сходить на завод, увидеть Сашу и все узнать. Да, так и нужно сделать!

Когда появился Соколовский, Нина кинулась к нему со своей идеей:

– Товарищ Соколовский, я поеду на завод, поговорю с мужем.

– Давайте сядем в машину, вы неважно выглядите, – Соколовский взял девушку под локоть, – там поговорим.

– Да нет же, нет, нужно на завод, – упрямо твердила Нина, выдергивая руку, – я увижусь с ним, и все решится.

– Нина Петровна, Александр Федорович Миронов во вторник на работе не появлялся, сегодня – тоже. Конечно, поехать на завод нужно, но лучше я это сделаю сам. Вам необходимо прилечь…

Пока Соколовский говорил, Нина чувствовала, как покидают ее жизненные силы, будто выливаются вместе со слезами, что потекли по щекам. Потом свет вовсе померк – осеннее солнечное утро куда-то пропало, зато появился звон в ушах и противная тошнота.

Очнулась она от вкуса чего-то терпкого на губах, потом – во рту, закашлялась и открыла глаза.

– Давайте-ка, сделайте еще глоток, – плыл откуда-то голос историка, ставший фоном Нининой жизни в последние сутки, – вам нужно еще лежать и лежать. Больше на ваши просьбы не поддамся: отвезу к доктору. Пейте!

Нина послушно глотнула из горлышка фляжки горькую, обжигающую горло, однако душистую влагу, плохо соображая, где она и что с ней.

– Ну, все, достаточно, пожалуй, – объявил голос, – немедленно едем к Иванычу!

Вдруг перед глазами появилось небо, удивительно синее, и девушка перестала чувствовать свое тело. Потом до Нины дошло: Соколовский несет ее на руках. Нина смотрела в безоблачное небо и пыталась вспомнить, что же произошло.

В машине она окончательно пришла в себя, чего нельзя было сказать о Соколовском: он с явной тревогой рассматривал Нину и бормотал что-то вроде: «Немедленно к Иванычу!»

– Не хочу к Иванычу, – заявила Нина, – это от неожиданности обморок случился. Я и представить не могла, что Саша на завод не ходит.

– Ну, уж нет – нужно в больницу. Я очень испугался.

– Не надо, – энергично замотала головой Нина, – пожалуйста. Я больше не буду в обмороки падать.

Она ощущала приятное тепло во всем теле; головокружение не прошло, но не тревожило, а напротив – расслабляло.

– Я теперь готова согласиться с Маней: Саша у красотки.

– Не понял: что за красотка? – вскинул брови Соколовский, – откуда взялась?

– Если бы он пришел и признался, я бы не держала его, – не слушая собеседника, убежденно проговорила Нина, – но так нельзя поступать. Нужно всегда честно говорить о своих чувствах.

– Это только легко рассуждать, – заметил Соколовский, – а признаваться в чувствах очень сложно, а иногда – просто невозможно.

– Вовсе нет! У меня есть теория жизни без проблем: необходимо непременно говорить о том, что в душе творится, о чем переживаешь. Люди же не умеют чужие мысли читать – как им понять друг друга? От недопонимания – все неурядицы.

Нина говорила свободно и легко, не искала слова. Она чувствовала себя хорошо, даже бодро, ее впервые совершенно не смущал ехидный Соколовский. Нине захотелось доказать неправоту этого взрослого мужчины, и она почему-то верила: ее аргументы заставят Михаила Владиславовича изменить свое мнение.

– Знаете, сколько я страдала из-за всяких недомолвок, мучилась от того, что мы не могли с мужем поговорить по душам? Саша ведь в детдоме вырос, среди чужих людей. Он не понимал, почему я к сестрам привязана, делюсь с ними переживаниями и проблемами. Он мне предложение так смешно делал: еле выговорил. Я думаю: его никто не любил, не научил сочувствовать, выражать эмоции. Никто о нем не заботился – он этого и не умеет. Сколько я потратила, как вы говорите, драгоценного времени, чтобы объяснить ему: мне неприятно, когда он игнорирует меня, мою семью, дичится, предпочитает молчание и одиночество. Доказывала, что необходимо считаться со мной и моими чувствами. И не зря: постепенно Саша и к сестрам стал теплее относиться, и в мамином доме ремонт сделал без уговоров. Знаете, я совсем не понимаю, что теперь случилось.

Тут Нина вздохнула:

– Хотела вас убедить в правильности моей теории, но мой пример, увы, подтверждает обратное: получается, неправильно я все делала – ничего не сказал мне муж, просто ушел. А что вы все молчите?

– Вас слушаю, – отозвался Соколовский, – за три года я столько вас не слушал, как эти четверть часа.

– Так вы сами виноваты, – смело заявила Нина.

«Что это я?!» – тут же охнула она мысленно, но уже без всякого страха. Глянула на собеседника исподтишка – тот улыбался.

– Я считала вас злым, – решила идти до конца в своей откровенности Нина.

– Даже так?

– Именно так. Вы ведь даже над Верой Степановной иронизируете.

– Открою вам секрет: мы с Верой в одном классе учились.

– С Верой Степановной? С директором? – поразилась Нина.

– Ну да. Но это прошу, – Соколовский прижал палец к губам, – не афишировать.

– Конечно! – закивала Нина.

Потом подумала секунду и спросила:

– А почему?

– Народ, глядя на меня, поймет, сколько лет нашему директору.

Нина засмеялась, потом храбро поинтересовалась:

– А сколько вам лет?

– Сорок один.

– Ого! – удивилась Нина, – ну, да, вы же воевали. А Саше моему – тридцать четыре. Только он моложе своих лет выглядит, может, от того, что блондин. Знаете, у него просто прекрасные волосы и глаза замечательные.

Соколовский повернул ключ зажигания, и машина легко тронулась.

– Вы сестре дозвонились? – вернул он Нину в реальность сегодняшнего дня.

Нина доложила обстановку с Надей и заявила, что поедет к ней сегодня же.

– Да вы, я вижу, совсем ожили. Вот что коньяк делает, – проговорил насмешливо Соколовский.

Девушка от изумления пропустила насмешку мимо ушей:

– Так вы дали мне коньяку?

– А вы не поняли? Я с войны привык носить с собой фляжку со ста граммами. Ну, тогда-то, конечно, во фляжку не коньяк наливался.

– Да как бы я поняла? В жизни не пробовала коньяк. А вы что же, всегда вот так пьете?

Соколовский оторвал взгляд от дороги, посмотрел холодно, как он умел, на спутницу и бросил коротко:

– Пью.

– Но это нехорошо, – заметила Нина, немного смутившись: суровый взор и интонация собеседника ее насторожила.

– Вы, Нина Петровна, решили учить меня жизни? Вынужден разочаровать: поздно.

Нина опешила: так резко Соколовский, какого она узнала в эти два дня, превратился в того, которого она знала три года.

Однако то ли коньяк, то ли ее собственная сегодняшняя речь о необходимости говорить откровенно, но что-то придало девушке смелости: Нина набрала воздуха и решительно спросила, повернувшись к Соколовскому и глядя на его строгий профиль:

– Вы, я думаю, сказали неправду: вы не пьете.

– Да, я еще лжец, совсем забыл.

– Но так невозможно разговаривать, – возмутилась Нина, отчаянно расхрабрившись, все-таки, наверное, от коньяка.

– Вот и давайте помолчим.

Колкая фраза, совсем в духе прежнего Соколовского, вконец расстроила девушку – она, внутренне сжавшись, как от удара, вдруг почувствовала себя несчастной, брошенной, обиженной всем светом. Ее отвага улетучилась – Нине захотелось в свою конурку: спрятаться под одеяло и плакать от жалости к себе.

Девушка отвернулась к окну, а там уже мелькали дома улицы Михайловской, то бишь Революции. Скорее бы приехать домой, остаться одной и дать волю слезам!

Однако, пропустив поворот на нужную улицу, они поехали дальше. Нина покосилась на Соколовского, но каменное лицо ее отпугнуло – она ничего не спросила. «Волга» свернула куда-то, катила, шурша, по пустынной улице.

– Что ж вы не спросите, куда я вас везу?

Голос Соколовского прозвучал так неожиданно, что Нина вздрогнула всем телом.

– Вы чего дрожите? – спросил тот ехидно, – ах, да, я запамятовал: вы же меня боитесь.

– Я не вас боюсь, а ваших насмешек.

– Помилуйте, да вам слова сказать нельзя. А как же теория о задушевных беседах?

Не зря она избегала общения с Соколовским: злой, высокомерный тип!

Нина, еле сдерживая слезы, вновь отвернулась к окну, смотрела на проплывающие мимо дома, однако ничего не видела.

Но постепенно мягкий шум мотора и мерное покачивание успокоили Нину. Она вдруг словно взглянула на себя со стороны и ужаснулась своему эгоизму. Вот обозвала Михаила Владиславовича злым, хорошо хоть не вслух, но ведь это совсем не так: он выручает ее, помогает, заботится. А она его и во вранье обвинила, и в пьянстве. Да и к Саше, наверное, несправедливо относилась, все воспитывала – муж и ушел к другой, не такой зануде. В других недостатки легко видеть, а своих, получается, Нина не замечает.

Машина тем временем остановилась в каком-то дворе.

Нина тихо сказала:

– Простите меня, товарищ Соколовский.

– Ради бога, Нина Петровна, это вы меня простите, старого дурака. Вы правы сто раз.

– Да в чем же?! Нет, я о себе только думаю хорошо, а людей обижаю, – Нина пыталась проглотить слезы, застрявшие в горле, чувствуя: еще чуть-чуть – у нее начнется истерика, прижившаяся в последние дни в ее организме.

– А Сергеев как же?

Сергеев – ученик пятого класса, гроза школы, шалопай и хулиган. Но он писал такие великолепные сочинения, придумывал такие фантастические истории, так артистично рассказывал их на уроке, что Нина диву давалась и ставила Сергееву пятерки. А когда в учительской в очередной раз мальчуган сопел и переминался с ноги на ногу перед сердито отчитывающим его учителем, Нина переживала, а после того, как Сергеева отпускали с последним предупреждением, доказывала, какой он талантливый, просто увлекающийся.

Вспомнив Сергеева, Нина невольно улыбнулась – слезный колючий ком в горле растаял.

– Разве что Сергеев, – сказала она, – но он ребенок, а я детей очень люблю.

– Я заметил, – кивнул Соколовский, – у вас одухотворенное лицо, когда вы с ребятами общаетесь или говорите что-то о них. Да вас все ученики обожают, не только Сергеев.

– Откуда вы знаете?

– Они мне сами рассказали.

Девушке приятно удивили слова Михаила Владиславовича. Она-то думала: он ее в упор не замечает – мало ли что там шуршит в учительской! Все же сложно разобраться в людях!

– Вы разговор перевели на Сергеева, – проговорила Нина, – но я, несмотря ни на что, в свою теорию верю. Я, правда, виновата, потому прошу прощения.

– Оставьте, прошу вас. Я-то фрукт еще тот: вас чуть до слез не довел.

– Просто я всегда плачу, если мне плохо, а сейчас, когда Саша пропал, так ничего не стоит из-за любого слова разрыдаться.

Соколовский повернулся к девушке всем телом, заговорил мягко, но твердо:

– Я прошу: не горюйте так. Лично я торжественно вам обещаю: первое – из-за меня вы уж точно никогда плакать не будете, второе – об исчезновении вашего супруга мы все, что возможно, выясним.

Он умолк, глядя на Нину. Если бы на месте Соколовского сейчас оказался кто-то другой, она бы решила, что смотрит коллега на нее ласково и даже с нежностью. «Это нервы», – отогнала девушка глупые мысли.

– Я на фронте в разведке служил, потом много лет – в уголовном розыске, – меж тем продолжал Михаил Владиславович, – а это что-нибудь да значит. Да и Лариса поможет: проконсультирует как специалист.

– Вы о ком? – не поняла Нина.

– Лариса, Лариса Андреевна Наумова. Я вам говорил – подполковник милиции.

– Нет, вы сказали – товарищ. Товарищ, выходит, женщина?

– Вы логически мыслите, – рассмеялся Соколовский.

Нина, наверное, впервые услышала по-мальчишески звонкий смех коллеги – и ей самой захотелось улыбнуться.

Соколовский распахнул дверцу и, прихватив с собой трость, вылез из машины. Нина, представляя неведомую красивую женщину в форме, спросила, словно невзначай:

– Тоже одноклассница?

– Товарищ – я же сказал.

«Ну, ладно. Товарищ так товарищ, лишь бы помогла», – подумала Нина.

– Куда мы приехали? – разглядывая уютный двор, поинтересовалась она.

– Я живу в этом доме. Приглашаю вас зайти в гости.

Вечер среды. Пропажа

Нина не ожидала такого поворота событий. Ни в какие гости она, конечно, не собиралась заходить. Стояла, осматривалась вокруг: вот на старых скамейках греются в прощальных лучах октябрьского солнышка старушки, в центре дворика – качели, справа, под толстой акацией – песочницы, в которых копошатся малыши, слева – клумбы с розовыми кустами, на которых еще держались потемневшие круглые листья и завядшие бутоны, в глубине двора – деревянные гаражи и сараи.

Красивый старинный двухэтажный дом находился в глубине двора. Нина обратила внимание на замечательные окна: наверное, метра два высотой.

– Нина Петровна! – окликнул девушку Соколовский.

– Спасибо за приглашение, товарищ Соколовский, но я здесь подожду, – отозвалась та, присаживаясь на скамью, – подышу воздухом.

Соколовский настаивать не стал. Вернулся он быстро, впереди себя неся довольно большую и, видимо, тяжелую коробку.

– А сейчас куда? – усаживаясь в «Волгу» и уже привычным движением мягко захлопывая дверцу, спросила Нина.

– Отвезу вас домой: отдохнуть, пообедать. Потом, если вы не против такого спутника, как я, поедем в деревню, к вашей сестре Надежде.

– Мне так неудобно вас нагружать своими проблемами!

Нина говорила совершенно искренне, однако в глубине души обрадовалась возможности поехать в деревню на автомобиле. Автобус в Крутово ходил раз в день, отправляясь от центрального автовокзала, который находился на другом конце Кипелова. К тому же автобус не заезжал в село – приходилось топать километра полтора пешком. Правда, иногда Иван или Надя встречали сестер – тогда кобылка, что Надежде дали в колхозе, запряженная в телегу или сани (в зависимости от времени года) не спеша везла пассажиров по проселочной дороге, позволяя любоваться сельскими пейзажами. Но сегодня тряская телега не прельщала полубольную девушку, да и вообще в будний день кобылка занята вместе со своей хозяйкой. Также не радовала перспектива ждать попутную машину неизвестно сколько, хотя именно таким образом Нина и Маруся чаще всего добирались до Крутово. А ведь потом предстоит обратный путь – Нина вернулась бы в Кипелов только вечером. На машине же можно управиться за полчаса, что уйдут на дорогу, а спросить, не приезжал ли Саша – дело минуты.

Соколовский вызвался провести Нину до двери и зачем-то потащил с собой коробку. «Наверное, там что-нибудь ценное, – решила Нина, – не хочет в машине оставлять».

Идя к своей пристройке, девушка подумала, что можно съесть: в доме лишь остатки принесенных вчера Соколовским вкусностей. Нина шагала по вкопанным в землю бурым кирпичам и вспоминала: если она задерживалась на работе, Саша готовил ужин к ее приходу. Не бог весть что: варил картофель или кашу, которая у него всегда подгорала.

Нине так хотелось войти в дом и увидеть мужа, его задумчивые голубые глаза, мягкую улыбку! Она ускорила шаги, но замерла в нескольких метрах от двери: на ней висел замок.

Соколовский без приглашения прошел в комнату, поставил на табурет коробку и принялся прощаться.

– А это что же? – ткнула Нина пальцем в картонную тару, – зачем вы оставляете?

– Это ваш обед, – заявил Михаил Владиславович, пятясь к выходу.

– Нет, нет, – замахала девушка руками, – не нужно! Я вам и так должна за продукты и сиделку. Вот, кстати, сейчас и отдам.

Нина рванулась в комнату, выдвинула ящик комода. Там, в старом кисете, что отец Нины привез с войны, молодая семья хранила свои мизерные запасы. Денег оставалось немного, но и немало – за квартиру заплатить плюс на расходы, но Нина не знала, сколько она должна Соколовскому и переживала: вдруг не хватит?

«Да где же он?!» – шарила Нина по углам ящика. Кисет не находился. Она принялась перерыла белье в другом ящике, потом бросила бесполезные поиски, села на стул, почему-то почувствовав смертельную усталость.

– Нина Петровна, – тихо окликнул ее Соколовский, о котором Нина как-то забыла, – а что случилось?

– Ничего, – пробормотала она, – все хорошо… только кисета нет и денег нет.

Девушка, сбиваясь, рассказала о пропаже.

– Даже не думайте об этом, – отмахнулся Соколовский, – пожалуйста, обедайте и отдыхайте. Я через два часа заеду к вам. Или через три?

– Но куда он делся? – не отвечая, растерянно спросила Нина, – деньги – ладно, но кисет отцовский…

Она боялась: сейчас Соколовский спокойно скажет, что деньги, конечно, взял Саша. Этот вывод казался самым логичным.

Но Михаил Владиславович пожал плечами:

– Засунули куда-нибудь. Потом отыщете среди вещей, вы ведь там, как я понял, деньги храните?

Нина отрешенно кивнула – да, да, конечно, сама куда-то задевала.

– Найдете, – уверенно заявил Соколовский, – непременно. У меня так часто случается.

Нина опять закивала, хотя у нее так никогда не случалось.

– А сколько, вы говорите, пропало денег? – спросил Соколовский, который ушел за перегородку и чем-то там гремел.

– Двадцать пять рублей, кажется, – прошептала Нина.

Она поднялась, наконец, пошла в кухню, привлеченная деятельностью гостя.

– Что вы делаете?

– Обед выгружаю, – показал Соколовский на блестящие мисочки разной величины, – тут второе и суп.

– Я пока не могу с вами рассчитаться, но скоро ведь зарплата – я все верну.

– Конечно, – с готовностью согласился Михаила Владиславовича, – мне не к спеху. Живу один как перст, так что помочь вам мне совсем не сложно. Отдадите, как сможете.

Девушка вдыхала аромат котлет, исходящий от одной из кастрюлек, и радовалась, что Соколовский не стал отказываться от денег – его отказ, наверное, унизил бы ее.

Нина вышла проводить коллегу на крылечко. Прищурившись, глядя в лазурную высь, она тяжело вздохнула: на фоне прекрасной теплой погоды ее беда казалась еще страшнее.

– Не вздыхайте вы так, Нина Петровна. Все образуется, супруг найдется.

– Найдется? Вы так говорите, словно он не ушел, а потерялся.

Присев на деревянную, когда-то синюю, а теперь облезлую лавочку, присоседившуюся к облупленной стене, Нина негромко заговорила:

– Маня решила, будто у Саши появилась женщина. Я теперь тоже ничего другого просто не могу предположить – остается только согласиться с сестрой.

Нина произнесла эту горькую правду, но, к удивлению, такой щемящей острой боли в сердце, как вчера, не ощутила.

– Но в глубине души я понимаю: история с красоткой – не про Сашу. Не потому, что я такая хорошая, вовсе нет. Просто он не такой.

– А какой? – спросил Соколовский, присаживаясь рядом на краешек лавочки.

Нина пожала плечами. В самом деле, чужому человеку трудно объяснить, почему ты не веришь в измену мужа, хотя она очевидна.

– Саша – чудесный муж. Знаете, он очень хорошо ко мне относится, жалеет меня.

– Счастливый человек ваш супруг: жалеет – и уже чудесный, – язвительно заметил историк.

– Он помогал по хозяйству, – упрямо продолжала Нина, стараясь не обращать внимания на ехидство собеседника.

– Да? – оглядывая маленький дворик, с сомнением в голосе проговорил Соколовский, – что же он делал?

Двор выглядел уныло: старый колодец, ветхий серый штакетник, деревянная уборная под старым тополем, низкий, накренившийся сарайчик, где хранились дрова. Единственным ярким пятном являлась клумба, на которой еще цвели розовые хризантемы.

– Дрова рубил, воду носил, – перечисляла Нина, – к маме со мной ездил. Там, в деревне, дел тоже немало: огород, ремонт. Дом у мамы совсем старый.

– Так он и у мамы вашей может находиться?

– Не может: у нас так не принято, чтобы без меня ездить. Да и с чего бы вдруг в рабочее время он отправится куда-то? Хотя он же на завод не ходит…

– А скажите, вы накануне не ссорились? – поинтересовался Соколовский.

– Мы вообще не ссорились. То есть не ссоримся.

– Это хорошо. Просто замечательно, когда в семье все прекрасно.

Почему-то эта оптимистичная фраза прозвучала совсем не радостно. Нина взглянула на собеседника: тот продолжал осмотр двора. Девушка вздохнула: наверное, ужасно выглядит ее быт со стороны. Однако Нина раньше этого не замечала – убогим дворик показался ей только сейчас.

– Ладно, Нина Петровна, я вас покину, – Михаил Владиславович поднялся, – вы отдыхайте.

Нина вернулась в комнату и, усевшись на кровать, уставилась на комод в напряженном внимании, словно надеясь получить ответы на свои вопросы от старой облезлой мебели. Куда делся кисет из коричневой кожи, украшенный цветком: тоненькая проволочка-стебель из чистого золота, три серебряных серых листочка, а в середине – красно-коричневая медная пуговица? В детстве Нина играла с отцовским подарком, рассматривала красивый цветок, вышитый серебряными и золотой проволочками, крутила выпуклую пуговицу. Постепенно кисет стал хранилищем для «сокровищ»: бусинок, фантиков, монеток. Петр Миронов не дожил до пятидесяти лет: умер от последствий тяжелых ранений, когда Нине исполнилось десять. Кисет остался у младшей дочери в память об отце, которого она так мало знала.

Теперь Нина страшно расстроилась, непонятно, из-за чего больше: что осталась без денег или что кисет исчез.

О пропаже она продолжала думать, пока ела, не чувствуя вкуса, угощенья Соколовского, и потом, улегшись на кровать и закутавшись в одеяло, попыталась вспомнить разговор с мужем о кисете. Саша тогда заметил, рассматривая кисет: «Знатная вещица». Неужели все-таки забрал?!

Нина задавала себе один вопрос: как же случилось, что близкий человек так поступил? Если до пропажи кисета она еще воображала некие ужасы, произошедшие с Сашей, то сейчас получалось: он ушел сам, по своей воле бросил ее, ничего не объясняя, да еще и памятную, дорогую сердцу жены вещь прихватил.

Ни до чего не додумавшись, Нина незаметно забылась тревожным сном.

Проснулась она уже в сумерках и не сразу поняла, какое сейчас время суток и почему она одетая лежит в постели. Потом действительность навалилась на нее с беспощадной прямотой: Саша пропал! Тут Нина вспомнила: Соколовский обещал отвезти ее к Наде. Но ведь уже совсем темно! Где же он?

Не успела Нина подняться с кровати, как услышала стук двери. Сердце замерло: «А вдруг Саша?!» Однако это явилась, как и обещала утром, Маруся.

Сестра принесла с собой свежесть осеннего вечера, суету и записку.

– Вот держи, соня! Чего дверь-то не запираешь?

Она протянула листок Нине. Та дрожащими руками приняла его и в первое мгновение не могла прочесть ни строчки.

– Михаил пишет – не стал тебя будить. А куда это вы собирались?

Маруся, конечно, прочла записку, которая оказалась от Соколовского. «Уважаемая Нина Петровна, – писал он размашистым почерком, – не стал Вас будить, так как мой друг Иваныч говорит, что сон – лучшее лекарство от всех болезней и бед. Поэтому восстанавливайте силы, а поездку нашу предпримем завтра. Также извещаю Вас, что мой «товарищ» из милиции сообщил: ни в больницах (дальше зачеркнуто), ни в других местах Миронов Александр не обнаружен. До завтра» (опять зачеркнуто).

– Он стучал, а я не слышала, что ли? – недоуменно спросила у самой себя Нина, рассматривая бумажный листок, словно надеясь прочесть там что-то еще.

– Нин! Что, Сашка не приходил? А откуда у тебя такие мисочки? Ой, пюре! А я голодная – ужас! – кричала из-за перегородки Маруся.

Однако, когда Нина со всей возможной небрежностью заметила, что еду привез товарищ Соколовский, сестра о голоде забыла: усевшись, приказала: «Рассказывай!»

– Маня, ты сходи, воды накачай, – отмахнулась от нее Нина, – а рассказывать нечего.

Маруся послушно поднялась. Но после ужина, за чаем, принялась рассуждать о жизни, поглядывая на сестру невинными глазами.

– Как ты умудрилась раньше меня и Нади замуж выйти? Ведь парней ни в грош не ставила. Вот научи, где найти мужчину? Тот вроде и ничего, а как выпьет – дурак, а другой и не пьет, а все одно – дурак. Жизнь проходит – работа, деревня, когда-никогда на танцы или в кино сходишь… Никакого просвета!

– Так ведь ты знакомилась летом с парнем, Пашей, кажется, – напомнила Нина.

Маруся со смехом перебила:

– Такой увалень деревенский! Говорил мне: «Какая ты, Маруся, здоровая!» Комплимент! Ха-ха-ха! Здоровая!

– Он симпатичный, – возразила Нина, – добрый, мне кажется. А комплименты – не главное.

– Не главное, – согласилась сестра, – а все же приятно. Вот Михаил… м-м… Владиславович…

– Начинается!

– Вот ты сердишься, а мне он очень понравился. И интеллигентный, и красавец, и умный. Мечта! И на меня он смотрит так…

Маруся изобразила, как смотрит на нее Соколовский.

– Когда ты успела его узнать? И когда это он на тебя смотрел? – ощущая, как где-то в глубине зарождается раздражение, осведомилась Нина.

– Да с первого взгляда видно, каков мужчина. А с первого слова – и подавно. Одно удивляет: чего он не женат?

– Он… это… пьет, – неожиданно для себя сказала Нина и покраснела.

– Вот я так и знала: что-то тут не то! Не может такой человек – и вдруг один, а оно вон как, – разочарованно воскликнула Маруся, всплеснув руками от огорчения.

А Нина, желая закрепить успех, добавила, краснея еще сильнее:

– И почему ты решила, будто он один? У него есть женщина, Лариса. Лариса Андреевна Наумова.

– Как?!

Маруся выглядела совсем несчастной: в глазах, темных, круглых, повисли слезы, черные брови горестно поднялись домиком, уголки полных румяных губ потянулись вниз.

– Ты же вчера говорила… то есть – о ней не говорила, – забормотала она растерянно.

– Да он вот сегодня мне сказал, – твердила быстро, боясь остановиться, словно в омут бросаясь, Нина, – они давно встречаются. Она подполковник милиции.

– Вот тебе на! Лариса – имя такое красивое. Не то, что мое – Маня.

– Красивое, – согласилась Нина.

– А я ведь ее знаю, – неожиданно произнесла Маруся.

Тут у Нины запал прошел. Она устало замолчала, совершенно не понимая, что такое с ней сейчас произошло. Даже лоб потрогала: может, опять температура? А Маруся, вздохнув, пояснила:

– Когда пожар произошел на фабрике, года два назад, нас вызывали в милицию, да ты должна помнить, я рассказывала.

Нина слушала в пол-уха, поглощенная мыслью: зачем соврала? Она старалась никогда никого не обманывать, а тут солгала, да еще сестре! И главное: зачем?

– Да, видная женщина, – меж тем печально продолжала Маруся, – высокая, статная, при форме. Волосы рыжие-рыжие, а кожа – белая.

– Ладно, Маня, – прервала сестру Нина, – скажи, Надя не звонила?

Но Надя не звонила: видимо, ей не передали просьбу Нины.

Ночью мысли девушки вертелись около Саши: где он и с кем? Потом они плавно сменили направление, и под уютное сопенье Маруси Нина вновь подумала о том, почему сказала сестре неправду. В конце концов, пусть Маруська встречается, с кем хочет. Конечно, Соколовский ей не пара, но они люди взрослые, разобрались бы как-нибудь. «Мне просто трудно представить Соколовского в роли ухажера, и, не дай бог, родственника, – решила Нина, – вот, Надин муж, Иван, например. Простой парень, веселый, жизнерадостный, свой в доску. При нем можно и нагишом в речке искупаться после бани. А с Соколовским как себя вести?»