Текст книги "Нина. Таинственный Ник"

– Вы, оказывается, – два сапога пара.

Соколовский намека словно не понял, не согласился:

– Вовсе мы не похожи. Иваныч добрый, честный, не пьет… Так, что еще я забыл? А, Нина Петровна?

Хорошо, что Егор вклинился в разговор:

– А где Мария?

– Собирается, а это процесс долгий, – развела Нина руками.

– Да, твоя сестра очень красивая, – невпопад заметил Егор, – Мишка предупреждал меня…

– Да уж, Мария Петровна поразила Иваныча в самое сердце, – вмешался Соколовский, – ты, Иваныч, хочешь идти за грибами? Вот сходи и поторопи красавицу. А мы пока с Ниной Петровной поболтаем.

«А что, если прямо потребовать: не распространяйте на меня свои чары», – думала меж тем Нина. Но она прекрасно знала, что ничего подобного не скажет, потому что Михаил Владиславович не предпринимал никаких действий, не делал двусмысленных намеков, не говорил приятных слов, ну разве что про нежные руки. Но вон какие дифирамбы достались Наде – она же не предъявляет претензий, а очень даже польщена. Так что «нежные руки» – всего лишь изящный комплимент. И если у Нины такая реакция – это проблемы самой Нины.

– Хороший человек мой друг Иваныч, но держать язык за зубами – не его достоинство. Он что вам нарассказывал? – нарушил молчание Соколовский, когда доктор отправился в дом.

– О Насте.

– Я совсем мальчишкой тогда был, – проговорил Соколовский после паузы, – а вокруг война… знаете, девушки мне на фронте встречались огрубевшие, что ли, а Настя – такая нежная, добрая. Война ее пощадила. Моя ровесница, со школьной скамьи – сразу на фронт. Смеялась она заразительно и плакала так же. Она из-за меня… погибла.

Нине слушала, затаив дыхание. Когда собеседник умолк, осторожно спросила:

– Вы поэтому никогда не говорите о войне?

– И поэтому тоже. И о чем же говорить? Война – это кровь, грязь, жестокость, страх…

– Но война – еще и подвиг, – возразила не вполне уверенно Нина.

– Подвиг, да… только тогда никто не думал о подвигах. Это сейчас так видится, а люди убивали врагов, друзей хоронили, и опять убивали… война – смерть, к которой привыкаешь. Война этим и ужасна: однажды после боя я поймал себя на том, что с аппетитом ем, за полчаса до этого убив человека, пусть ненавистного врага, но все равно – человека. Теперь понимаю, как неправильно, что я вот так взрослел: наивный мальчишка, а за три с половиной года столько пережил, сколько иному взрослому мужику на всю жизнь хватит. Я не хочу ничего вспоминать.

Так они стояли, глядя в далекие, по-осеннему унылые пустые поля, что раскинулись за околицей. Михаил Владиславович погрузился, казалось, в тяжелые мысли, притихла и девушка, пораженная его словами и тоном, каким он их произнес.

– Мой отец тоже не вспоминал фронтовые годы, – наконец, произнесла Нина, – и тоже войну закончил в Вене.

Собеседник не ответил, вдруг смял зажженную сигарету, а по лицу его прошла судорога.

День, воскресенье. В роще

Надя с Иваном за грибами не пошли, провели гостей до ворот, и те отправились вдоль по широкой улице мимо новых домиков из белого кирпича.

Маруся нашла-таки в гардеробе сестры не слишком потертое пальто и теперь с видом королевы беседовала с Егором о грибах, погоде и болезнях.

– Вот у меня голова порой кружится. От чего это? – спрашивала она кокетливо.

Тот отвечал, что тут «с ходу» не определишь – нужно обследоваться. Маруся смеялась: «Так ведь просто кружится, зачем обследование?» Егор не соглашался: «Нельзя так легкомысленно относиться к здоровью». Потом добавил: «Вам еще рожать!» Тут Маруся расхохоталась:

– А ничего, что я не замужем?

Нина шагала вначале рядом с сестрой, потом замедлила шаг – Марусина веселая болтовня после разговора с историком раздражала ее. Постепенно стал отставать и Михаил Владиславович: он заметно хромал и шел медленно. Таким образом, доктор и Маруся оказались впереди, Нина и Соколовский – позади.

Вскоре компания выбралась из деревни, перешла через небольшой мост. Впереди раскинулась золотая роща, куда вела широкая дорога.

– Идем туда, а после – налево, там есть тропка, – скомандовала Маруся – большая любительница тихой охоты.

В роще царили тишина и великолепие, какие бывают в лесу только в середине осени. Уже не слышалось пения птиц, и зелень не радовала взоры, но яркая желтая листва пока держалась на деревьях, осенние паутинки озорно блестели в лучах солнца, под ногами пружинила влажная листва, что опала первой и успела из золотой превратиться в коричневую.

Маруся и Егор скрылись за поворотом, а Нина со спутником еще медленно брели по дороге.

– Как красиво! – Михаил Владиславович остановился, огляделся, – может, сходим к реке?

Через пять минут они оказались на обрывистом берегу, поросшем низкой пожухлой травой. На противоположной стороне реки простиралось поле с разбросанными кое-где стожками сена.

– Отдохнем? – предложила Нина, указывая на упавший ствол, – интересно, что это за место? Ствол просто отполированный.

– Наверняка местная молодежь свиданья назначает, – догадался ее спутник, – на окраине каждого села такое местечко найдется.

– Да, верно. В деревне, где я в детстве жила, есть мостик висячий над речкой Мушкой, старый, скрипучий – тоже место свиданий. Сидят парочки, ноги свесив, мостик раскачивается, птицы поют, а закат алый-алый.

– Вы тоже так сидели?

– Нет, – покачала головой Нина, – я с десяти лет не жила в Мухине, только ночевала. Но, пока папа не умер, мы иногда ходили по мостику на противоположный берег, заросший ивами. Папа особенно любил старую иву, у которой одна толстая ветка горизонтально над водой протянулась. Он часами сидел, опершись на ствол, и молчал, а я добиралась до самого конца этой ветки, усаживалась и болтала ногами в воде или купалась. Иногда я прерывала молчание отца просьбами рассказать сказку – он сочинил историю о принцессе, которую похитили у злого волшебника бродяга и добрый принц, а после скрывали в волшебной пещере, в дереве. А случалось – отец играл на скрипке. Ах, как звенела музыка, уносила в дивные края! Скрипка пела так красиво, что я забывала обо всем на свете, а порой – плакала. Потом папы не стало. Я к тому дереву теперь очень редко хожу.

– От чего он умер?

– Вернулся весь израненный, больной и пять лет только прожил после войны.

– Война прошла, а раны не дают покоя, – вздохнул Соколовский.

– Вы о ноге? – забеспокоилась Нина.

– Да бог с ней, не обращайте внимания. Есть другие раны, что не заживают.

– Да, конечно… Но нога у вас все-таки болит.

– Ну, болит, – согласился Соколовский нехотя.

– Давайте палку найдем вместо трости. Как вы могли ее забыть?

– Лучше посидим еще немного. Хоть полюбоваться такой красотой напоследок.

Нина и так, вспомнив об отце, загрустила, потому, наверное, печаль послышалась ей в этом «напоследок» – у нее засосало где-то под сердцем.

– Михаил Владиславович, – жалобно проговорила она, – не стоило нам идти!

– Почему? Не пошли бы – не увидели бы такого великолепия. Скоро задует, задождит – листья облетят, солнце уйдет, а там – зима, и конец красоте.

Нина облегченно вздохнула:

– Да ну вас!

Михаил Владиславович усмехнулся:

– Вы решили: я умирать собрался? Ну, не думаю. В крайнем случае, ногу отрежут.

Нина вспыхнула:

– Ну, о чем вы говорите? Чему улыбаетесь? Все же зря мы пошли.

– Давайте найдем палку, то бишь трость, – поднялся Соколовский.

Они медленно побрели вдоль реки, время от времени Нина сворачивала в сторону, если замечала толстую палку подобие трости. Но подходящей все не попадалось. Девушка, в очередной раз, принеся большую ветку, с усмешкой заметила:

– Я напоминаю себе собачку, что бегает за палочкой для хозяина.

Соколовский расхохотался в ответ, нарушив тишину леса, однако, отсмеявшись, виновато заметил:

– Да уж! Нина Петровна, мне неловко, ей богу! Бросьте это занятие.

Нина с некоторым злорадством прищурилась:

– Ну, не только же мне неловкости испытывать.

Тут Нина снова убежала, увидев подходящую палку.

Когда она вернулась к спутнику, тот палку забраковал, попросил девушку не бегать, а объяснить, что она имеет в виду:

– У вас же есть замечательная теория – общаться откровенно. А то, право, я ощущаю вину, только непонятно, за что.

Нина пошла рядом, но не забывала о поисках: вертела по сторонам головой и говорила одновременно:

– Хотите откровенности? Тогда признавайтесь: вы за мной следили? Это я о зайце с морковкой.

– Упаси боже! Нет, конечно. А что не так с зайцем-то?

– Я мечтала его купить. Совпадение, хотите сказать? Почему – заяц?

Соколовский развел руками:

– Понравился.

Разгоряченная бегом, опьяненная осенним воздухом, солнцем, Нина вдруг почувствовала невероятное желание сказать многое. Отчаянная смелость, приступы которой в последнее время так часто посещали девушку, овладела ею.

– Ладно, допустим, заяц понравился, – Нина развернулась, зашагала лицом к Соколовскому, – а Вера?

– Это сложный вопрос и очень личный. Но я с вопросом веры не определился. Одно могу сказать точно: не являюсь атеистом. Хотя люди часто ошибаются: думают, что верят в одно, а потом происходит что-то в их существовании – и начинают они верить в нечто прямо противоположное.

– Очень это все занимательно, но я имела в виду женское имя.

– В таком случае, я не понимаю вас.

– Прекрасно понимаете.

– Нина, осторожно, упадете, – обеспокоился Михаил Владиславович.

Потом добавил, кашлянув:

– Петровна.

– Так что, про Веру ничего не хотите сказать?

Соколовский все-таки осторожно придержал девушку за локоть, но Нина вырвала руку, продолжая идти задом наперед.

– Ну, как же, ваша одноклассница, по совместительству – наш директор? – язвила она, не обращая внимания на оговорку спутника.

– Ах, эта Вера! Чем она вам не угодила?

– Это я ей не угодила.

Нина сбивчиво рассказала о субботнем инциденте с Верой Степановной.

Соколовский в продолжение повествования хохотал, да так звонко, что смех его эхом прокатывался по лесу.

– Вам весело?! – негодовала Нина, хотя в душе не сердилась, даже с трудом сдерживалась, чтобы тоже не засмеяться, – а я не знаю, как появлюсь на работе завтра. Из-за вас, между прочим.

– Вы зачем ей нахамили? – сквозь смех спросил Михаил Владиславович, – и почему – из-за меня?

– Я посчитала, что наше общение – не ее дело. И что значит – «почему из-за меня?» Она из-за вас завелась. «О чем вы можете говорить с Михаилом? У вас конфликт с Михаилом?»

– Ох, Нина… Петровна, как вы Веру похоже изображаете! У вас актерский талант.

– С вас пример беру.

– Ну и насмешили вы меня – я так не веселился целую вечность. И удивили: не могу представить вас в этой сцене. Вы ведь очень правильная и сдержанная.

Нина свернула в сторону, заметив в траве крепкую ветку.

– Держите. Подходит?

– Нина Петровна, мне кажется, – рассматривая очередную кандидатку на роль трости, – заявил вдруг Соколовский, – что вы слишком печетесь о моем здоровье. Вчера, на крылечке, беспокоились, чтобы я не простудился, и сегодня вот…

«Потом пожалею!» – мелькнула мысль, но Нина была уже слишком возбуждена, чтобы остановиться и – словно в омут с головой бросилась, проговорила:

– Не думаю, что вас это удивляет. Вы ведь к такому привыкли – разве нет?

– К какому – «такому»?

– Что вам стоит только посмотреть, даже не говорить ничего, – и все!

– Что – «все?»

– Не прикидывайтесь. И прекратите на мне испытывать ваше обаяние.

Соколовский рассматривал Нину с изумлением – она ожидала, что он и дальше станет притворяться, будто не понимает, в чем дело, но тот вдруг спросил спокойно и негромко:

– Вы из-за этого переживаете?

И Нина вмиг остыла. Опять свернула с тропы и шла минут пять, не оглядываясь. Остановилась у старой березы, прижалась горячей щекой к прохладному стволу. С кем она ввязалась в поединок: «ты птенчик, а он – пес охотничий»! Одной фразой на место поставил. А она-то разошлась! И откуда в ней такая смелость взялась?

– Нина Петровна! Вы где?

«Ага! Покричи, побеспокойся!» – злорадствовала Нина, продолжая обнимать березу.

– Нина Петровна! Я нашел трость! Отзовитесь! Прошу прощения за все! Я не знаю дороги, и у меня больная нога!

Нина рассмеялась: «Ну, хитрюга!» Поправила растрепавшуюся косу, подышала поглубже – унять колотившееся сердце.

Соколовский стоял на пригорке, опираясь на толстую прямую ветку, и оглядывался по сторонам, поджидая строптивую спутницу. Нина удивилась: стоило ей прекратить поиски, Соколовский тут же нашел нужную палку. Михаил Владиславович достал сигареты и вдруг то ли палка под тяжестью тела сломалась, то ли нога соскользнула – он пошатнулся, шагнул в сторону. Нина выскочила из своего укрытия, подлетела, подставила плечо, заохала.

– Что ж вы, Нина Петровна, бросили калеку, – пенял девушке Соколовский, держась за нее, – решили в прятки поиграть?

Нине стало совестно – она виновато попросила:

– Вы идите осторожно.

Тот продолжал недовольно бурчать, потом, наконец, приладил палку, которая оказывается, не сломалась, и попытался шагать, отпустив Нинино плечо. Однако тут же остановился.

– Похоже, я ее растянул, – проворчал он.

– Как же так? Болит? Держитесь за меня, – обеспокоенно предложила Нина.

Несчастный пострадавший с готовностью обхватил ее за плечи, и они продолжили путь.

День, воскресенье. О добре и счастье

– Нина Петровна, – заговорил Соколовский через пять шагов, – я понял, что вы боитесь спуститься с пьедестала, где сидите в гордом одиночестве, словно принцесса.

– Опять издеваетесь? – Нина хотела выскользнуть из-под руки Соколовского, но хватка у того оказалась железная.

– Но-но! Не вырывайтесь – это бесполезно, я вас не отпущу: мне надоело за вами бегать по лесу.

– Что вы выдумываете? – буркнула Нина, – ничего я не боюсь.

– Вот и правильно, Нина Петровна. Все вы придумали про мои чары, так сказать, выдали желаемое за действительное.

– Слушайте, ну это уж слишком! – Нина решительно остановилась, приготовившись просто вырываться из цепких объятий спутника, однако он отпустил ее сам.

От неожиданности Нина умолкла и вдруг ощутила неуютную пустоту вокруг. «Вот как такое называется? – возмутилась она про себя, – нет, надо держаться подальше».

Она зашагала вперед, язвительно спросила:

– Смеетесь надо мной? Я, разумеется, в ваших глазах дуреха неопытная и принцесса на пьедестале. Но Вера Степановна тоже принимает желаемое за действительное? Она же неспроста так со мной давеча говорила. Приятелей не ревнуют. У вас роман?

Соколовского спокойно заметил:

– Не хватало, чтобы я вам о своих романах рассказывал.

– Ясно.

Девушка все сильнее погружалась в лихорадочное возбуждение, которое, казалось, витало в пряном осеннем воздухе, позволяя вести себя дерзко. Она в глубине души понимала, что ни к чему ей знать о романах коллеги. Кто она такая? Но, с другой стороны, Нины эти романы касались, один-то – точно, с директрисой.

– Что вам ясно? Я же шучу, – принялся оправдываться Соколовский.

– Можете шутить, – разрешила Нина с театральным равнодушием, – у меня есть приятель, Егор Иваныч. Хранить тайны – не его конек.

– Ого! Вы с виду такой тихий глазастый котенок – а на самом деле…

– Смейтесь, смейтесь, – пробормотала Нина, – посмотрим, как вы будете веселиться, когда меня завтра уволят.

– Ерунда, – легкомысленно махнул рукой Михаил Владиславович, – никто вас не уволит. Я Вере все объясню.

– «Все» – это что? Расскажите про желаемое и действительное?

– Да, прав Иван, – неожиданно заявил Соколовский, оставив Нинину едкую фразу без внимания, – знаете, что он сказал?

– В бане? – уточнила с насмешкой Нина.

Михаил Владиславович расхохотался – по лесной чаще опять прокатилось эхо. Отсмеявшись, продолжил:

– Иван, по-моему, вполне справедливо заметил, что вы, Нина Петровна, пирожок. Корочка аппетитная, мягкий, кажется, сладкий, а раскусишь – внутри и соль, и перец, – черт знает что напихано.

– Какое поэтическое сравнение!

– А про вашего супруга Иван сказал: «каша на воде».

Нина скептически заметила:

– Теперь понятно, о чем мужчины говорят в бане. Почему каша, да еще и на воде?

– С виду как будто ничего, а попробуешь – пресно, постно.

– Саша добрый, учтивый, скромный, – сдерживая досаду, перечислила Нина, – одним словом, хороший, человек, а никакая не каша.

– Да, – вздохнул Соколовский, – ничего из вышеперечисленного я не нашел среди своих достоинств. И в чем же его доброта заключается? Человек познается через поступки. Вот вы точно добрая – вы любите детей.

– Следуя вашей логике, каждый, кто любит детей, добрый?

Соколовский кивнул:

– Ведь что есть доброта? Невозможность обидеть, оскорбить того, кто слабее, бескорыстное желание помочь нуждающимся.

– Вот так просто?

– Все просто на самом деле. Но человеку скучно жить, когда просто – он начинает городить огороды, потом разбирается, ищет смысл и страдает.

– И ему жить становится веселее? – засмеялась Нина.

– Ну, смотрите: злость, скупость, ложь – плохо. Не делай плохо – будешь спокоен и доволен собой. Но существует «ложь во спасение», «праведный гнев», «копейка рубль бережет» – и живут люди в противоречиях.

– То есть, кто не делает плохо, счастлив?

– Счастье – субстанция особенная. Счастливых людей немного.

– А если исполняется заветное желание – это счастье?

– Зависит от того, какое желание.

– Какая разница?

– Огромная, – не согласился собеседник, – пожелал я купить костюм – и просто любуюсь собой. Причем тут счастье?

– Ну, не костюм. Вот когда я поступила в институт, была счастлива.

– Вы собой гордились, – парировал Соколовский, – но ни удовольствие, ни радость, ни веселье, ни удовлетворение желаний не имеют отношения к счастью.

– То есть, живет себе человек, думает: «Какой я счастливый! И костюм купил, и в институт поступил, и красивый я, и умный!» А на самом деле он просто довольный и спокойный?

– Так и есть. А счастье – это крылья, космос, это – когда перехватывает дыхание.

– Раз эта субстанция такая недоступная – все люди несчастливы?

– Кое-кто счастлив.

– И кто?

– Настоящее счастье, Нина Петровна, дает только любовь. Хотите честно? Я всегда считал вас счастливой, мне казалось: вы любите и любимы.

Это «казалось» зацепило девушку – она спросила с обидой:

– Вы хотите сказать: я не люблю мужа? Или, нет, постойте – он меня не любит, так?

Соколовский полез за сигаретами. Нина молча ждала ответа. «Счастье дает только любовь… – стучали фразы в ее мозгу, – счастье – это космос…»

Соколовский, наконец, примирительно заговорил:

– Нина Петровна, простите, я не хотел вас обидеть: мы откровенничали, вы же сами, так сказать, призывали к искренности, и я…

– Откровенность и цинизм – разные вещи, – отрезала Нина.

– Разные, конечно, – с готовностью согласился Соколовский.

– Я люблю мужа, – заявила Нина гневно, – а он – меня.

Соколовский закивал: «Да-да, как скажите!» и добавил покладисто:

– И вы счастливы. Значит, я ошибся – простите еще раз.

– Да, представьте – ошиблись, – проговорила Нина с деланным энтузиазмом, но уже без прежнего запала.

Дальше шли молча. Молчание не тяготило Нину – она вдыхала сырой пьянящий осенний аромат полной грудью, размышляя о словах Соколовского. Ее пыл угас, оставив лишь пепел недосказанности. Нине казалось: она все правильно говорила. Что же не так? Почему нет осознания правоты?

Она бросила взгляд на оппонента, тот шагал, прихрамывая и морщась.

– Может, вернемся? – предложила Нина, – мне не нравится выражение вашего лица.

– Ну, по-моему, вам не только это не нравится. Мое следование вашей же теории откровенности вас прямо-таки раздражает.

– Хорошо, – проговорила Нина, – допустим, я не сразу сообразила, что для вас счастье – синоним любви, а вы сделали неправильный вывод.

– Про счастье и любовь не я придумал: таков закон жизни.

– А знаете, я чувствую порой крылья, когда у моих учеников все отлично получается, когда я с Петрушей играю.

– Вот вы сами подтвердили: все-таки счастье и есть любовь. Ведь вы обожаете своих пятиклашек, племянника. Мы просто говорим о разной любви. Если быть откровенным, что я уже опасаюсь делать…

– Перестаньте издеваться. И так всегда в споре с вами я оказываюсь в лучшем случае не права, а в худшем – полной дурой.

– Я старше и потому мудрее.

– Ладно, – усмехнулась Нина, – что вы хотели поведать, о, мудрейший?

Соколовский неожиданно сказал:

– Вам очень идет улыбка.

Нина от удовольствия даже покраснела, но Михаил Владиславович добавил, не дав ей долго порадоваться:

– И когда вы такая растрепанная.

Ну что за человек! Вот все вечно испортит! Нина, пока спутник отвернулся, закуривая, быстро пригладила волосы и поправила разлохмаченную косу.

Они шли теперь по лесной дорожке, незаметно для себя свернув направо от реки. Все меньше встречались теперь золотые березы: на смену им пришли дубы, украшенные коричневой листвой, иногда встречались вечнозеленые ели, под ногами ковер из листьев стал плотнее.

– Так вот, если говорить откровенно, – продолжил Соколовский, – я думаю: вы стремились жить счастливо. Вы спросили когда-то: если лишь мгновения наполнены чем-то хорошим, то зачем вообще нужно остальное время?

– Я? – удивилась девушка, но тут вспомнила: да, верно, как-то нечто подобное произнесла, пытаясь спорить с Соколовским, – вы помните то, что я говорила?

– Как видите. Вы вышли замуж, надеясь получить любовь, то есть – счастье.

– Как вы все обо мне понимаете, – с иронией заметила Нина.

– Я старше, ну, и так далее, – попытался шутить Соколовский, – но вас, по-моему, сердят мои умозаключения?

– Нет. Продолжайте, пожалуйста.

– До того, как я ближе вас узнал, был уверен: вы счастливы с мужем. Вы ведь закрытая, по вашему виду не догадаешься – приходилось ориентироваться на статус. А теперь я, простите, кое-что понял.

– «Кое-что»? – переспросила с обидой Нина, – итак, мы возвращаемся к началу спора: вы решили, что Саша меня не любит, моя семейная жизнь не удалась – я несчастлива.

Нина, говоря это, ускорила шаг. Слова собеседника терзали душу: а если прав опытный и умный Соколовский, и не любили они с Сашей никогда друг друга? В голове стучало: «Может, действительно, искала я любви, а нашла однообразный размеренный быт, рутину, что считала уютом, и привязанность принимала за любовь? Ведь не летала же я в космосе!»

– Нина Петровна, опять убегаете?

Соколовский догнал ее, наконец, зашагал рядом.

– Нина Петровна, поверьте: я не хотел вас обидеть. Напрасно мы затеяли выяснение истины: иногда неведение – благо.

Нина покачала головой:

– Нет, отчего же, я теперь знаю ваше мнение. Ладно, пусть Саша меня не любит, но почему вы считаете, будто я не люблю его?

– Да боже мой, за что же вам его любить?! – воскликнул неожиданно горячо Михаил Владиславович, – за учтивость и скромность?

– Замечательные качества, – парировала Нина.

Тут Соколовский ехидно процитировал:

– Да-да! «Умеренность и аккуратность».

– Перестаньте! Что за сравнения!

– Ладно, оставим эмоции, – согласился Соколовский, – обратимся к фактам. Что вы там перечисляли? Добрый? Ну и в чем доброта-то, ответьте, наконец? Водку не пил, вас не бил? Ящик почтовый повесил?

Нина лихорадочно принялась приводить аргументы в защиту Саши:

– Он мне помогал… да, никогда не отказывался…

– Да, просто подвиг: помочь жене, которая отработала весь день, у классной доски стоя, бред маленьких шалопаев выслушивая…

– А вы все-таки злой.

– Да я и не претендую на роль добренького дяди.

Недовольные друг другом, они, не сговариваясь, вновь зашагали по неширокой тропинке, почти соприкасаясь плечами.

– Когда мы поженились, поехали на месяц в Мухино, Саша огород перекопал, крышу починил, перестелил пол. Вообще, весь дом отремонтировал, двор в порядок привел, – заявила Нина.

– То, что Юзов трудился иногда помимо работы, не является показателем его доброты.

Нину скепсис спутника злил, тем более что вспомнить что-то еще она не могла.

– Вы, товарищ Соколовский, Сашу совсем не знаете, так почему он вам так не нравится? – с обидой спросила она.

– Вот вы говорите: я его не знаю. А где можно узнать такого человека, как Александр Юзов? У станка он молча точит железки, потом дома сидит, сидит иногда еще у родни в деревне. Что он любит, чем интересуется, какие книги читает? С кем общается, кроме жены, товарищей по цеху? Хотя жену видит лишь по вечерам, а товарищей – когда работает. Друзей нет, увлечений нет. Вы и сами давеча говорили: «не знаю я своего мужа».

– У него такой характер, – неуверенно попыталась возразить Нина.

– Зачем эта наивность? Простота, простите, хуже воровства. Что такое характер, как не поступки и привычки? Чем скорее вы осознаете: Александр Юзов – неизвестный вам человек с непонятными жизненными целями и интересами, тем яснее станут мотивы его поведения и исчезновения.

– Мне не хочется думать о муже плохо, – грустно сказала Нина.

Неожиданно у нее мелькнула мысль о Марусе: наивность-то, оказывается, раздражает товарища Соколовского.