Текст книги "Нина. Таинственный Ник"

Вечер субботы. В бане

Когда она вернулась в дом, поиски фотокарточек продолжались: сестры сидели рядышком и разглядывали какие-то старые снимки, тыча в них пальцами, перебивая друг друга. Оказалось – фотографии они смотрят старые: школьные, семейные, времен учебы Нади в техникуме.

– Вот я! – смеясь, говорила Маруся, – толстая какая!

– А вот мы на майские, помнишь?

Нина присела, принялась перебирать фотографии:

– А Сашины карточки где?

– Ищем. С Сашкой пока нет, зато есть твоя – смотри.

Надя протянула сестре фото. На нем – Нина в голубом платье, толстая коса переброшена через плечо, огромные, на пол-лица, глаза…

– Это когда я в институт поступила, – улыбнулась Нина.

Наконец, фотографии, сделанные Иваном, нашлись, однако Саша оказался только на одной карточке: у ворот дома, вместе с женой, ее сестрами и Петрушей.

Нина жадно смотрела на снимок, осознавая, как она соскучилась по мужу, как тает обида. По сути, все эти дни она была так несчастна! И если бы не Михаил Владиславович…

– Попроси Ивана завтра нас снять, – обратилась Маруся к сестре.

– Хорошо, – пообещала Надя, – а вот Петруше годик.

– Надь, не забудь, – толкнула ее Маруся, – и пусть напечатает сразу – я карточки заберу.

– Обещать ничего не могу. А что за спешка? – подозрительно поинтересовалась Надежда, отложив ворох фотографий.

– Хочу иметь фото Михаила.

– Интересное кино, – подняла брови старшая сестра, – что это значит?

Маруся, сбиваясь, принялась рассказывать, как познакомилась с коллегой Нины, как влюбилась с первого взгляда.

Марусину исповедь прервал заглянувший в комнату Иван.

– Так, девчата, мужчины явились – теперь наша очередь, – скомандовала Надя, – в бане поговорим.

Баня – место задушевных бесед. Лежа на просторном, пахнущем сосной полке, Нина теперь уже во всех подробностях рассказывала сестрам о страшной ночи с понедельника на вторник, о том, как, проснувшись, не нашла Сашу, как искала его, бегая по ночной улице, как заболела на утро.

Надя качала головой, охала, говорила время от времени: «Да ты что!» Маруся, хоть и знала эту историю, тоже прониклась рассказом сестры: пару раз даже прослезилась.

Выслушав сестру, Надя, высказала неожиданную мысль:

– Я думаю, это из детдома кто-то ему написал.

– Почему же Саша мне ничего не сказал? – озадаченно спросила Нина.

– Ну, не сказал и не сказал. Он человек-то, сама знаешь, неразговорчивый, тихий. А вот товарищ детства какой-нибудь и прислал письмо. Теперь все его знакомые – заводские мужики. Не будут же они ему письма писать.

– А как же адрес узнали?

– Может, кому-то сообщил когда-нибудь. Вот друг детства весточку Саше и подал.

– Или подруга, – подхватила Маруся, – потому он и сжег письмо.

– Может, и подруга, – задумчиво протянула Надежда, – да, пожалуй, надо бы съездить в Усольск.

– В детский дом? – удивилась Нина, – мне это и в голову не приходило. Да и что я там узнаю? У кого?

Надя энергично плеснула воды из ковша на горячие камни – пар наполнил баньку, скрыв девушек друг от друга.

– Что-то да узнаешь! Везде люди, поспрашиваешь. Мне кажется, там разгадка этого письма и самого исчезновения, – донесся из клубов пара решительный голос старшей сестры, – попроси своего историка: пусть отвезет тебя.

– Мне это неловко, – пробормотала Нина.

– А почему ты, Надя, так говоришь «своего»? – недовольно проворчала Маруся.

– Потому что он с Ниной работает. Слушай, Маруся, что до любви твоей…

Младшие сестры напряглись, перестали плескать на себя воду из тазов. И Нина, и Маруся прислушивались к мнению старшей сестры, которая твердо и уверенно давала советы, не сомневаясь в их правильности, принимала решения, не боясь брать на себя ответственность. Ветреная Маруся даже побаивалась всегда говорившей правду в глаза Нади, и потому сейчас ждала ее вердикта, затаив дыхание. А Нина разволновалась и так отчаянно принялась мылить мочалку, что, в конце концов, почувствовала: воздуха в баньке не хватает.

– Понимаешь, Маня, – между тем говорила внушительно Надежда, – Михаил – человек непростой. Есть в нем эдакое… Я понимаю: в такого влюбиться – раз плюнуть. Только нужна ему женщина такая же, как он.

– А я, что – совсем простая? Как карандаш? – со слезами в голосе воскликнула Маруся.

– Поверь мне: он не для тебя. Иди ты – не для него.

– Глупости, – упрямо возразила Маруся, – зачем же он тогда приезжал ко мне? Звонил? Вот к тебе меня привез?

– Ну, привез он не только тебя…

– Ты злая, – сердито прервала старшую сестру Маруся, потом повернулась к Нине, – а ты чего молчишь?

Нину обрадовали слова Нади, и, хотя она пыталась сохранить спокойствие, это ей плохо удавалось: улыбка так и просилась наружу.

– Я то же самое тебе говорила, – заявила она, – хоть Надю послушай.

– Постой! Так Михаил… из-за тебя?

Маруся возмущенно хлопала глазами, не находя слов.

Нина, чувствуя поддержку старшей сестры, обрела уверенность в своей правоте и спокойно сказала:

– Маня, ну что ты говоришь? Михаил Владиславович мне очень помогает. И мы, можно сказать, подружились. У меня ведь, как я замуж вышла, и друзей-то не осталось: всех заменил Саша. А вот Михаил Владиславович, я считаю, теперь мой друг. И я рада этому: он, как оказалось, хороший добрый человек. Фронтовик, разведчик. А еще у него товарищ – подполковник милиции.

– Товарищ? – фыркнула Маруся, – ты же говорила, будто Михаил с этой Ларисой встречается?

– Ну, нашла ты, Маня, в кого влюбиться, – вздохнула Надя, – в Дон Жуана! Мало тебе страданий принес Плетнев-Горский?

– Плетнева-Горского я забыла, ведь три года прошло. Да не называй меня Маней! – с досадой воскликнула Маруся, – сто раз просила. Вот спасибо маме с папой: дали тоже имя. Назвали бы как-нибудь красиво. Иолантой или Изольдой. Или хоть Ларисой.

– Не имя красит человека, – назидательно заявила Надя.

– А что за дон такой? – поинтересовалась не слишком увлекающаяся литературой Маруся.

– В него все женщины влюблялись, – без затей объяснила Надежда.

Нине надоело слушать сестер – она, решив прервать разговор, плеснула на Марусю водой, та взвизгнула и окатила сестру в ответ.

– Девчонки, – вскочила Надя, – уже совсем темно – пошли в речку!

Речка – вот она: пять деревянных ступеней вниз. Вода черная, страшная, потому лучше не смотреть, а сразу – бух! Ох, как обжигает ледяная водичка разгоряченное тело! Как легко забирает река ненужные мысли и тревоги! Девушки невольно визжали, выныривая из холодных объятий волн, потом быстро взобрались по скользким ступеням – и бегом в тепло, в горячую баню.

Уже засыпая в хрустящей накрахмаленными простынями постели рядом с сопящей Марусей, Нина вспомнила слова Михаила Владиславовича: «Я думал: какими же достоинствами должен обладать мужчина, чтобы вы его выбрали». Она удивлялась: «Зачем ему об этом думать?» Потом всплыли в памяти Надины слова о Соколовском и собственная речь о дружбе с ним. «Мне хотелось доказать, что Михаил Владиславович – друг мне. И я ведь говорила искренне. Но отчего тогда в глубине души скребут кошки, мешая провалиться в сон? Может, напрасно я и Надя с такой уверенностью отговаривали Марусю? Вдруг она нравится Михаилу Владиславовичу? И что это такое случилось со мной сегодня на крылечке?»

Утро воскресенья. За пельменями

В воскресенье Надя затеяла пельмени – разбудила сестер с утра пораньше. Теперь они хозяйничали на просторной кухне: Надежда раскатывала из теста лепешки, а Маруся и Нина нарезали тонким стаканом ровные кругляшки, и, положив в середину фарш, лепили пузатые пельмени.

Маруся сначала зевала, потом принялась вздыхать.

– Что-то ты, Манечка, приуныла? Все о Михаиле сокрушаешься? – напрямик спросила Надя.

– Тебе хорошо не унывать, – отозвалась Маруся, – у тебя муж есть.

– Кто ж тебе мешает замуж выйти? Ведь почти что сватался к тебе… Коля, что ли?

Маруся махнула рукой:

– Да ну его. Мне такой и даром не нужен.

– Конечно, тебе Филипа Жерара подавай! Помнишь, Нина, как Маня влюбилась в Филипа Жерара? – подмигнула сестра Нине.

– Вот почему мне так не везет? – не обращая внимания на насмешки, вздохнула Маруся, – с Жоржем мы расстались, он уехал с концами. А Михаил, правда, на Филипа Жерара похож, только не где-то там далеко, во Франции, а здесь, рядом.

Нина рассмеялась, хотя и не очень весело:

– Тоже нашла Филипа Жерара из Кипелова.

– Вот именно, – подхватила Надежда, – ну посмотри: хромой, немолодой. Зачем он тебе? Ни на лыжах кататься не сможет, ни танцевать, а ты ж у нас и лыжница, и плясунья.

– Зато автомобиль у него какой! И одеколон заграничный, – не сдавалась Маруся.

Надя даже руками всплеснула:

– Ну, ты, Маня, даешь! Да причем тут автомобиль? Что за меркантильность?

– Не обзывайся! – обиделась Маруся.

– Ох, Маня, вот говорю, говорю – как об стену горох. Я уж тебе все доводы привела. Ну, послушай же: Михаил слишком умный, слишком красивый, слишком опытный, а это – очень опасная смесь. С таким лучше не связываться, обходить десятой дорогой. Ты, Маня, птенчик желторотый, а Михаил – пес охотничий: схрумкает и не заметит, дальше пошагает. Такие – беда для девушек. Страданья наши им нипочем. Очарует мимоходом – ты влюбишься, а ему это не нужно и неинтересно.

Маруся шмыгнула носом, принялась бормотать какие-то невнятные возражения. А Нина думала: «Все верно Надя угадала: опасная смесь. Нужно все-таки избегать таких моментов, как вчера на крыльце. Тем более, у меня есть Саша, я должна о муже думать».

– И ты, Нина, тоже хороша, – неожиданно повернулась к младшей сестре Надя, – мужчины у тебя, знаешь, чудные. Вроде ты-то все понимаешь, а толку – ноль.

– Какие… мужчины? – изумилась Нина.

– Что Сашка, что Михаил.

– Надь?! – Нина воззрилась на сестру, бросив недолепленный пельмень.

– Саша, что ты мне ни говори, не от мира сего. Ты и сама теперь знаешь. А Михаил…

– А он причем? Ты его зачем мне приплетаешь?

– Ну, ладно, – примирительно сказала Надя, – ты разберешься, я надеюсь.

Тут дверь распахнулась – на пороге появился бодрый и опять с мокрыми волосами Соколовский.

– Девушки, доброе утро! К вам можно?

Надя бросила тесто, принялась наливать чай, доставать пироги из буфета. Маруся мельком глянула в маленькое зеркало на стене, неслышно охнула и выскользнула из кухни, видимо решив, что выглядит недостаточно привлекательно.

Нина продолжала сосредоточенно лепить пельмени, внутренне пообещав говорить с Соколовским по необходимости и без лишних эмоций.

– Баня не остыла? – спрашивала гостя Надя, выставляя на небольшой стол у окна варенье и сахар в пузатых вазочках зеленого стекла, домашнее сливочное масло на блюдце.

– Как раз для утренних процедур: не жарко, но и не холодно, – доложил Михаил Владиславович, – ну, в речку я, конечно, сегодня не прыгал.

«Ага, а вчера, значит, прыгал», – подумала Нина.

– Молодец ты, Михаил. А другие – сони. Ты пей чай, вот, с пирогами, а я пока тебе яичницу пожарю.

– Спасибо! Какая ты хозяюшка, Наденька, – говорил Соколовский, потряхивая мокрыми черными, с чуть заметной проседью на висках кудрями, – и готовишь так вкусно – я у вас наелся на неделю вперед.

«Наденька!» – про себя ехидно усмехнулась Нина, трудясь над очередным пельменем.

– Спасибо на добром слове, – поклонилась Надя, – только хозяйка я как раз неважная: за моей работой не особо похозяйничаешь.

– Еще и скромница! Я вот удивляюсь, как ты все успеваешь: прекрасный ребенок, муж, в доме порядок, во дворе – загляденье. Стол – как на свадьбу.

Надя потихоньку таяла, улыбалась ласково. «Ну-ну, Наденька, сейчас и тебя очаруют!» – язвила Нина в мыслях.

– Еще и работа тяжелая у тебя, ответственная. А почему ты ветеринаром стала? – принимая от Нади кружку с чаем, поинтересовался Михаил Владиславович.

«Хитрец какой! Как втирается Надьке в доверие!» – негодовала Нина и, наконец, оторвав взгляд от работы, украдкой глянула на Соколовского – и надо же! Он, оказывается, смотрел прямо на нее, а вовсе не на Надю!

Нина, рассердившись на себя, вновь принялась старательно запихивать фарш в кружочек теста.

– У вас, Нина Петровна, прямо шедевры получаются, – насмешливо похвалил Нинины пельмени Соколовский, словно только что заметив ее присутствие.

Нина решила не реагировать, работала молча.

– Почему ветеринаром стала? – поставив тарелку с яичницей на стол, переспросила Надя, – да долгая это история.

– А мы спешим? – с готовностью слушать «Наденьку» уселся поудобнее Соколовский, – благодаря вашему гостеприимству Иваныч, чует мое сердце, проснется еще не скоро – поход за грибами откладывается. Так что я могу вам помогать и слушать.

– Помогать? – опешила Надя.

Нина, вмиг забыв о своих намерениях не обращать внимания на Соколовского, живо поинтересовалась:

– Вы умеете делать пельмени?

– Да, – заявил тот, – не верите? Предлагаю устроить соревнования. А, Нина Петровна? Если проиграю – все грибы, что найду – вам.

– А если я проиграю? – подозрительно сощурилась девушка.

– Ну, не знаю. Выполните мое желание.

– Какое еще желание?

– Ну что вы за человек? Еще и не начали, а уже о проигрыше думаете.

– Ничего подобного, – возразила Нина решительно, – допивайте свой чай! И грибы мне ваши без надобности. Я тоже хочу – на желание.

– Да ради бога.

На стол выложили две деревянные доски, чтобы складывать готовые пельмени, и Надя, энергично выкатывая лепешку, повела рассказ:

– Я довоенное время хорошо помню: уже в школе училась, за сестрами смотрела, сначала за Маней, а в сороковом Нина родилась – забот хватало. Мне десять исполнилось, когда война началась. Отец на фронт ушел – у мамы от горя болезнь обострилась, три дня в лежку лежала, а Нине – год всего. Она орет постоянно – я уж и качала ее, и кашей кормила, – варить к тому времени уж научилась, – и гулять таскала в сквер. Мы тогда еще в Кипелове жили, в большом белом доме на площади Декабристов, на втором этаже.

Надежда отложила раскатанную лепешку, взяла стакан и принялась быстрыми уверенными движениями вырезать кружочки теста.

– Сейчас там парикмахерская, а на первом этаже – кафе, – заметил Михаил Владиславович.

Он чай допил, теперь курил и внимательно слушал. Нине ничего не оставалось, как изучать его профиль.

Надя взяла очередной кусок теста, принялась разминать сильными пальцами, потом спросила:

– Чего ж не лепите? Вон сколько заготовок! Давайте, вперед! Начинай, Нина, так сказать, с чистого листа.

Соколовский ловко принялся запихивать фарш в тесто, Нина, внутренне усмехнувшись, тоже взялась за дело, а Надя продолжила:

– Накормлю Нину, прижму к себе, песни пою, Маня сбоку присоседится, тоже – кроха еще, а мне подпевает. Голос-то у Мани уже в детстве звучал, как у певицы. Так лето прошло, мама немного от болезни оправилась. Однако тогда в городе совсем плохо стало, голодно. Так уехали мы сначала в райцентр, к маминой тетке, у которой Нина потом жила, десятилетку заканчивала. Только у тети Гали и своя семья большая. А тут отец с фронта пишет: «Езжайте в Мухино, там дом, где бабка раньше жила». Ну и отправились мы в это Мухино, деревню, богом забытую, на самом краю географии. Обосновались в хате, в какой папина бабушка обитала, то есть, наша, получается, прабабка. Она пару лет как умерла, ну, дом соседи досматривали, огородом пользовались, ну, и прабабушкиной коровой – тоже. Ее, корову эту, Зорьку, соседи, конечно, нам отдали.

Мама в первый же день работать в колхоз пошла. Явилась поздно вечером и свалилась, бедняжка, к еде даже не притронулась. А за Зорькой уход нужен. Я к маме: что делать-то? А та, городская жительница, только отмахивалась. Я хоть и считалась взрослой, но с коровами, ясно, дела раньше не имела. Соседку позвала раз, два – на третий уже неловко стало, а других никого не знала в селе. Вот как быть? Ну, накормить – ладно, соседи заготовленной травой делились. А напоить? Берега у Мушки крутые, воду нужно брать из колодца. Вот взялась я поить Зорьку. Воды кое-как принесу полведра, а Зорька выпьет и смотрит так жалобно! Я – опять тащу полведра, она – выпивает. Я уж боюсь: вдруг, думаю, лопнет. Не знала, что коровы много пьют. Но самое страшное – доить Зорьку надо. А как? Она мычит – мне ее жалко. И вот принялась я за дойку. Зорьку уговариваю: все, мол, хорошо, дашь нам молочка, а я тебя покормлю, напою. Но больше себя уговаривала, конечно. Как подоила, радовалась – не передать. Девчонок молоком парным напоила – они наелись, уснули. Тут я и оценила мою Зорьку! Ведь доишь ее полчаса, не больше, а пользы сколько! Творог делала, простоквашу, да мало ли чего из молока можно приготовить.

А потом Зорька вдруг захворала. До сих пор как вспомню – прямо мурашки по коже. Как я пешком в соседнюю деревню по грязи топала, чтобы ветеринара позвать! Как потом я ее неделю лечила, ночи напролет в сарае холодном проводила, ее обнявши!

Вот с тех пор и решила: стану врачом, который животных лечит. Уехала в Кипелов, благо война уже закончилась, отец вернулся – со спокойным сердцем оставила на него мать и Нину, а Маню с собой забрала. В техникум поступила, работать пошла в ветлечебницу. Днем занятия, вечером работа. Утром Марусю – в школу, а уж на занятия музыкой она сама добиралась. Да, нелегко тогда приходилось… Ну, я техникум закончила, решила учиться дальше, в институт пошла на зоофак заочно. Лечебницу не бросала, там для меня все родное стало. Ее потом перевели за город – приходилось чуть не час добираться и зимой, и летом, в жару, в метель, в мороз. Потом… ну, это не очень интересно. Когда я за Ивана замуж вышла, в колхоз сюда переехали, в Крутово: тут фермы большие, ветеринар очень требовался. Потом Петруша родился. Теперь я к деревне совсем привыкла. Ко всему ведь человек привыкает. Вот, коров лечу, Зорьку вспоминаю.

– Ты, Наденька, удивительная женщина, – восхитился Михаил Владиславович, – целеустремленная, сильная духом. Я, честное слово, таких не встречал, а ведь полжизни прожил.

«Надо же – «не встречал!» – с сарказмом думала Нина, – и говорит так искренне! Мне таких слов, конечно, не скажет: я-то самая обыкновенная».

– Да ничего во мне нет особенного. А на себя ты не наговаривай – «полжизни», – махнула Надежда на Соколовского рукой, – ты еще молодой, так сказать, в самом расцвете.

«Ну, Наденька! Ну, лицемерка! Только же говорила Мане, что старый!» – возмутилась про себя Нина.

– А Зорьку тогда вылечила? – спросил Соколовский.

– А то! – широко улыбнулась Надя.

Потом спохватилась:

– Заговорила я вас! Чего застыли-то? Соревнование продолжается! Нина, да ты отстаешь!

День, воскресенье. О гениях, спасательных кругах и войне

Конечно, Соколовский выиграл. Он с победным видом положил последний аккуратный пельмень на предназначенную ему доску, заполнив ее, тогда как Нине осталось использовать еще почти треть.

Надя не могла надивиться мастерству гостя, но на все ее попытки выяснить, откуда такое умение, тот отшучивался.

В течение процесса соревнования Михаил Владиславович веселился, сопровождал его остроумными комментариями, насмешками над Ниной, которые она героически переносила, лишь иногда огрызаясь. Правда, делала девушка это только для вида: иногда ей хотелось рассмеяться, но она помнила, что обещала сама себе оставаться сдержанной.

– Вы, Нина Петровна, – говорил Соколовский, с очень гордым видом рассматривая свою доску с пельменями, – слишком сосредоточены и очень уж стараетесь, от того у вас пальцы напряжены и устают быстро. Мой вам совет как победителя…

– Обойдусь – спасибо, – прервала Нина.

– Гордость – порок, – объявил Соколовский.

– Тщеславие – порок, – буркнула девушка, – а гордость все-таки – достоинство.

– Я думаю: чрезмерная гордость гораздо опаснее мелкого тщеславия. Вообще же, любое достоинство, если его в человеке чересчур, превращается в недостаток, – философски заметил историк.

– Вы, правда, так считаете? Любое достоинство? Скромность, например?

– Конечно. Скромность становится замкнутостью.

– А уверенность в себе?

– Самовлюбленностью.

– А если человек очень умный или талантливый? Гений?

– Ну, гений – это не черта натуры. Впрочем, гениальный ум делает человека одержимым великими идеями эгоистом, а талант требует самоотдачи, затмевает для его обладателя все остальное, что есть в жизни. Гении одиноки и, по сути, всегда несчастны. И часто конец их существования довольно печален.

– Да ну, – возразила Нина, – артисты, по-вашему, несчастные люди?

– Они в большинстве своем не гении. Я же говорю о тех, для кого ничего не существует, кроме их призвания. Таких немного.

Рассуждения Соколовского прервала Маруся, появившаяся на пороге при полном параде: в красивом наглаженном платье, с замечательной прической, в туфлях, с помадой на губах.

– Ну, Нин, вы тогда доделывайте, а я пойду, гляну, не проснулся ли Петруша, – с этими словами Надежда удалилась.

– Ого! Ну, ты, Нин, даешь! – изумилась, подходя к столу и разглядывая доски с пельменями, Маруся, – уже справилась.

Соколовский с усмешкой в глубине серых глаз смотрел на Нину. Щека и лоб он перепачкал мукой, что придавало ему мальчишеский озорной вид, хоть и надел он с утра элегантную рубашку.

– Да, Мария, – слепляя края пельменя, сказала Нина, – все-таки ты долго отсутствовала. Я долеплю уже до конца, а ты давай, убирай теперь тут все, посуду мой.

Но сестра, не слушая, повернулась к Соколовскому:

– Ой, у тебя мука!

Маруся потянулась к нему, но Михаил Владиславович отклонился:

– Не трогай – еще испачкаешься, а ты такая красивая! Эй, Нина Петровна!

Он шагнул к Нине:

– Где я измазался?

– Ну, да, я же не красавица, мне можно, – пробурчала Нина.

Пришлось подойти к Соколовскому, провести по лбу ладонью, стараясь не встретиться с ним глазами. Но не смотреть оказалось невозможно: надо же видеть, где вытирать. «Спокойно, – велела себе Нина, – не убегать же».

– У вас нежные руки, – неожиданно заявил Михаил Владиславович.

Нина удивилась, что совладала с собой: не вспыхнула, не смутилась, не отскочила или, наоборот, не застыла, словно загипнотизированная. Она вполне невозмутимо сказала: «Еще – на левой щеке», и, отвернувшись, принялась запихивать доски с пельменями в холодильник.

– А чего ты в муке? – поинтересовалась Маруся, с подозрением наблюдавшая сцену оттирания лба Соколовского.

– Спроси у Нины Петровны.

С этими словами Михаил Владиславович вышел, а Маруся вопросительно уставилась на сестру:

– Нина, что происходит?

Нина присела на стул. Ей хотелось то ли плакать, то ли смеяться, но сестра ждала пояснений. Пришлось вспомнить о том, что лучшая защита – нападение, и с негодованием произнести:

– Маня, тебе не стыдно? Я налепила кучу пельменей, а ты что делала?

– Не морочь мне голову, – не поддалась сестра, – ты к Михаилу точно неравнодушна. Вон, покраснела даже.

– Я просто вытерла ему лоб. Хочешь, тебе тоже вытру? – спросила Нина, стараясь говорить как можно спокойнее.

– Что ты кричишь, Маня? – входя, поинтересовалась Надя.

Она привела Петрушу – малыш проснулся и хотел завтракать.

Маруся с негодованием заявила, что Нина с Михаилом «заигрывала». Нина же пребывала в некоторой растерянности. Она сама не понимала, так ли все выглядело со стороны, как говорит сестра или у той просто разыгралось ревнивое воображение. Но больше девушку занимало другое: как получилось, что, обещая себе избегать ситуаций, как давеча вечером на крыльце, она и часа не выдержала?

Нина усадила Петрушу, налила ему молока в кружку, отрезала кусочек пирога. Возня с племянником успокаивала девушку, словно его бесхитростность и детская беззаботность переливались ей в душу, усмиряя взрослые страсти.

Надя варила кашу и строго говорила Марусе:

– Тебе Михаил нравится – вот и ревнуешь без причины.

– Ага, без причины! Они смотрели друг на друга… так друзья не смотрят.

– Ну, смотреть – не преступление. И что тут удивительного: у Михаила беспредельное обаяние – даже на меня подействовало. Хорошо, я в нем не утону: есть спасательный круг.

Надя кивнула на сынишку, поцеловала его в черные завитки на макушке.

– А мне что делать? – воскликнула Маруся, – ну почему мне так не везет в любви?

– У тебя тоже есть спасательный круг, даже несколько, – улыбнулась старшая сестра, – считай: красота, талант, женственность и наивность.

– Как это – наивность? – жалобно простонала Маруся, – глупость, что ли?

– Не глупость, а непосредственность, естественность.

– Ах, нет, я, точно, дурочка. Конечно, десятилетку не закончила.

– Перестань. Ты талантливая: вон как играешь и поешь, а шьешь – загляденье! Ты настоящая женщина, Маня, красивая, с отменным вкусом. Такую мужчина на руках должен носить, конечно, если любит по-настоящему. Хватит с тебя безответной любви! А учиться никогда не поздно. Можешь ходить в вечерку. Не горюй, Маня. Настоящее чувство обязательно встретишь, выйдешь замуж за любящего мужчину, станешь самой лучшей женой в мире. А страдания свои немедленно выброси из головы.

– Я, по-твоему, и страдать не способна?

Глаза Маруси наполнились слезами. Она прониклась словами старшей сестры, осознавая в глубине души их справедливость.

Надежда обняла сестру:

– Ты способна любить. А когда и тебя полюбят, тогда и страдать не нужно. Но влюбляться и выбирать для жизни нужно ровню по состоянию души, по духу, понимаешь? Ну, вспомни Жоржа Плетнева-Горского – ведь ничего хорошего не вышло из ваших отношений.

Плетнев-Горский при расставании заявил Мане, дескать, она ему не пора: он – артист театра, а она – обычная работница фабрики.

Маруся вытерла глаза, прижалась по-детски к Наде, спросила:

– Я-то надеялась, что уже встретила мужчину. Михаил так мне понравился! Когда я такого, как он, еще встречу?

– Да не такого! Другой тебе нужен. Вот хоть Егор. Он с тебя глаз не сводит, я заметила. Он не женат?

– Не интересовалась, – вспыхнула Маруся.

– Ну и зря. Егор очень симпатичный, милый, простой, и в то же время – серьезный, умный, интеллигентный. Если он свободен, присмотрись к нему.

А Нина думала: «Где же мой спасательный круг? Где мой муж?» В глубине души отрицать правоты Маруси она не могла: что-то происходило с ней. «Но я не причем, – уговаривала Нина сама себя, – просто так действует то самое обаяние. Может, это у Соколовского привычка такая – женщин очаровывать?»

После завтрака стали собираться в лес. Маруся перебирала Надины фуфайки, плюшевые полудошки, фыркала недовольно: старые, вылинявшие, облезлые вещи ее категорически не устраивали. Нина, надев на Петрушу пальто и шапочку, отправилась с ним во двор. Но гулять племянник не захотел: запросился в машину, возле которой стояли Соколовский и Иван.

– Нельзя! – пыталась удержать племянника Нина.

Но Соколовский решительно подхватил мальчика, попросил Нину снять с него ботики и посадил на переднее сиденье. Петрушу охватил тихий восторг: он сидел смирно, зачарованно любовался панелью и рулем красивого кремового цвета. Однако вскоре малыш освоился: принялся ползать по огромному сиденью, попытался перелезть на заднее. Михаил Владиславович показал Петруше приборы и разрешил крутить руль.

– Шофер будет, – смеялся Иван, морща покрытый веснушками курносый нос.

Зятю очень нравилась машина и новые знакомые: он шутил, беспрестанно хохотал, – Нина даже стала подозревать, не выпил ли он с утра водки.

Егор стоял у калитки, курил и рассматривал пустынную улицу.

– Как тебе нравится здесь? – спросила Нина, подходя к нему.

– Очень! Вы такие славные сестрички! А ты, Ниночка, не расстраивайся. Мишка в разведроте взводом командовал и в уголовном розыске служил – он тебе непременно поможет.

Нина вдруг подумала: в общем-то очень мало знает о своем коллеге, которого вчера самовольно произвела в друзья.

– Нина, скажи, Мария пойдет с нами за грибами?

Егор улыбнулся, спрашивая это, и Нина отметила: ему очень идет улыбка – бородатое лицо становится по-детски беззащитным и открытым.

«Ага! Наденька-то наша – просто провидица!» – воскликнула про себя Нина. Отчего-то страшно обрадовавшись, она поспешила заверить доктора:

– Разумеется: Маня все грибные тропы знает.

– Я, представляешь, тоже грибник заядлый. Редко только выбираюсь – работа, работа.

– А что с грибами делаешь? Ты такой же кулинар, как твой друг? – Нина кивнула в сторону «Волги», откуда слышался веселый писк Петруши и голос Соколовского.

– Мама солит, сушит, жарит. А почему ты решила, что Мишка кулинар?

– Он на спор пельмени лепил. Да такие красивые – один к одному.

– А на что спорили? – поинтересовался Егор.

– На желание.

– Он выиграл, конечно?

Нина кивнула:

– Вот мне интересно, откуда такие навыки?

– Это давняя история, с войны. У Мишки случился роман с девчонкой, поварихой. Так вот, командир роты наш, такой сибиряк здоровый, очень пельмени уважал. Ну и Настю прямо замучивал с этими пельменями. Вот Мишка и помогал ей.

Нина просто физически почувствовала, как уходит хорошее настроение, но соблазн узнать что-то еще заставил продолжить разговор.

– И что потом с этой девушкой стало? – спросила она как можно равнодушнее.

– Война шла: в апреле сорок пятого она погибла. Случайно, глупо.

Нина не ожидала такого трагического финала военного романа Соколовского, грустно вздохнула:

– Как страшно все это. Муж мой родителей потерял, когда поезд бомбили. Он всегда считал их погибшими, а я иногда думала – вдруг живы остались? Только Сашу не искал никто.

Тут Нина вспомнила о таинственном письме – может, все же, кто-то нашел? Она печально подумала: да, люди теряли друг друга на войне. Но Саша бросил ее просто так, ушел и забыл.

– Мишку тогда ранило очень тяжело. Он попал в госпиталь, там еле спасли его. Мы с ним встретились уже лет через пять после войны в Усольске, – меж тем продолжал Егор, – потом, еще лет через пять, Мишка стал жить в Кипелове и помог нам с мамой туда переехать: квартира у него в городе пустая стояла, наследство чье-то. Я работу нашел в больнице. А о Насте он никогда не вспоминает.

– А как его ранили?

– В Австрии, в Вене, в апреле сорок пятого, Мишка с Настей в дом один отправились, что-то там показалось ему подозрительно, ну, а девушка с ним увязалась. В квартире, где они оказались, прогремел взрыв. Настю убило, а Мишку взрывной волной из окна второго этажа вынесло. Думали мы: без ноги останется. Но повезло с доктором в госпитале: такая женщина попалась знающая, операцию сделала – ногу спасла. Раны на груди у Мишки такие страшные, рваные – заштопала. Я вот, кстати, тогда и профессию выбрал.

Соколовский, оглянувшись, словно понял, что Нина и Егор говорят о нем, поручив Петю Ивану, прихрамывая, направился к ним.

– О чем беседуете? – закуривая, поинтересовался он, посматривая на Нину.

– Егор рассказывал о случае, который помог ему выбрать жизненный путь.

– Что за случай? Когда девушка на катке руку поломала? – вспомнил Соколовский.

Нина усмехнулась, глянула на Егора, – тот растерянно хлопал глазами – заметила, не сдержалась: