Текст книги "Записки переписчицы"

Валентина Лесунова
Записки переписчицы
(Рассказы)

С 14 по 25 октября 2014 года в Крыму и Севастополе проводилась перепись населения.

Первая квартира

Открыл дверь мужчина средних лет в аккуратной одежде. Он выслушал текст о важности переписи населения с равнодушным выражением на широком лице землистого цвета. Наверное, военный в отставке, редко выходит из дома. Вряд ли злоупотребляет алкоголем, – стройная, мускулистая фигура без намеков на живот.

Я шагнула в прихожую и увидела как из боковой, чуть приоткрытой двери выглянула белая лохматая собачка и тут же скрылась. Воспитанная, – отметила я.

Мужчина чуть приподнял руку, я поняла жест, можно проходить в гостиную с велотренажером. И еще аквариум, фонтанчик с журчащей водой, ионизатор воздуха и два голых скифа: один крупный, второй мельче, видимо, кошка с подросшим котенком.

Я села на диван, и кошки сразу вскарабкались по моей спине на плечи. На плечах не удержались, скатились по рукам на пол и попытались залезть в портфель. Я отстраняла упругие, горячие тельца, но они все лезли и лезли ко мне. Верткие, в постоянном движении, они мне мешали. Но кошек я люблю, готова развлекаться, сколько угодно, пока хозяину не надоест.

Он сидел в кресле, сбоку, смотрел перед собой и в мою сторону головы не поворачивал.

Я обратилась к профилю:

– Сколько домохозяйств проживает в вашей квартире?

И без вопроса ясно, что живет одна, не многодетная семья: прихожая не перегружена одеждой. Гостиная с одним диваном и обилием природы тоже не предполагает большую семью. Комната, из которой выглянула собачка, рассчитана на двух детей, не больше. Да, и какие дети могут быть у мужчины, военного пенсионера. Они уже давно выросли и обзавелись собственными детьми. Мужчина живет так, как хочет, – есть средства для этого.

Я ожидала, что вопрос о домохозяйствах ему будет непонятен. Так и вышло: судя по приоткрывшемуся рту, он впал в ступор. Потом осторожно повернул голову в мою сторону, такое впечатление, что вот-вот услышу скрип шеи, и спросил: «Как это?» Рот закрылся, мужчина впал в оцепенение.

Где-то я слышала выражение: «Дурку гонит».

– Одно домохозяйство, это когда ведут одно хозяйство, все доходы складывают в один котел.

Так как он продолжал пребывать в оцепенении, я объяснила ему:

– Допустим, ваша жена готовит ужин. На всех, кто здесь проживает, или нет?

– Понял, нет, не на всех.

– Значит, у вас не одно, а, допустим, два домохозяйства.

Я объясняла ему, а кошки ящерками вились по спине, плечам, рукам, даже залезли на голову.

Он долго молчал, наконец, произнес:

– Записывайте, моя фамилия Томилин.

Точнее было бы «Утомилин». Он назвал себя, жену, ненамного моложе его, и сына десяти лет.

Со вторым домохозяйством произошла путаница. Он попытался назвать фамилии семьи старшей дочери из четырех человек, включая двоих детей, пяти и двух лет. Начал с Копылова Игоря, нынешнего мужа дочери, но не смог назвать его отчества. Полностью я записала только его дочь, Томилину, но дети имели разные фамилии, ни одна не совпала с Капыловым.

Кошки толкали меня под руку, я не могла писать, наконец, он сообразил их отвлечь игрушкой: палочкой с лентами на конце. Он двигал палочкой, но лицо его было все также неэмоционально. Все же я решила не портить бланк, информацию записать в блокноте, чтобы дома разобраться.

Когда дошло до вопроса, сколько лет Копылову, он засомневался: тридцать – тридцать два, «черт его знает». Он не помнил, когда родился младший сын дочери: в августе, а может, в сентябре.

Я посоветовала кому-нибудь позвонить и выяснить. Он позвонил, видимо, жене, спросил о дне рождения младшего внука, а заодно его отчество, но забыл спросить дату рождения мужчины и отключился.

Наверное, у дочери третий брак, двое детей от предыдущих браков. Не мое это дело. Хотя мое, потому что надо было заполнять бланки и четко показать степени родства. В конце, концов, где они, все, тут помещаются.

– Может, я приду, когда соберется вся семья? Вечером или в выходной день?

– Не надо, – коротко сказал он. – Вы же что-то записали.

– Да, но не все.

– Придумайте.

– Нельзя.

Он взял телефон и опять позвонил, наверное, жене:

– Тут вопросы есть, – сказал он и долго слушал.

Когда отключился, ни на один мой вопрос ответить не мог, наверное, жена говорила о другом, не имеющим отношения к переписи.

Дома в записях так и не разобралась, но идти к Томилину очень не хотелось, утомил так, что я решила пока о нем не думать. Приду в конце переписи. Правда, я не верила, что он к тому времени пополнит знания о семье дочери.

Пришла к нему за три дня до окончания переписи, вечером. Он был один, не считая кошек. Собачка не выглянула.

Кошки спокойно лежали на ковре и ко мне не лезли. Я достала бланки, и Томилин опять стал путаться. Наконец, посмотрел на часы и сказал, жена уже идет с работы, вот-вот будет, надо ее подождать.

Перспектива сидеть вдвоем с замороженным – заторможенным и ждать его жену, мне не понравилась.

– Вы ей позвоните.

Он послушно взял телефон.

– Ты где? А?

По голосу я поняла, что жена придет нескоро. Да, нескоро, в гости зашла.

Я бы на ее месте к такому мужу не спешила.

– Ладно, зайду через час, – сказала я.

Когда собиралась уходить, неожиданно явился мальчик, видимо, из школы, румяный, слегка полноватый, увидел меня, улыбнулся, открытый, веселый, никаких отклонений.

Я посмотрела на Томилина старшего. Ничего себе. Луч света в кромешной тьме, серебреный сосуд, очищенный от накипи. Потемневшая от времени картина под рукой реставратора не восхитили бы так, как счастливая улыбка на лице мужчины. Сын пришел, и праздник наступил.

Вот для кого живой уголок с фонтанчиком. Наверное, из-за такой любви к сыну сложились непростые отношения с дочерью.

– Где мама? – спросил сын.

– К соседке зашла.

– А?

Двое мужчин, понимающе переглянулись.

Из комнаты выскочила белая лохматая собачка, мальчик взял ее на руки.

– Она из Китая, – пояснил он.

Я выразила восторг по поводу зверинца в квартире. Мальчик стал рассказывать, как дружны кошки с собачкой.

Мужчина довольно улыбался.

Что же вы, уже немолодой мужчина, морочили мне голову? Оправдывает вас только то, что, как положено мужчине и воину, вы на страже своей семьи. Да, непростые отношения, да, дочь снимает где-то жилье, может, даже в другом городе, или в другой стране, но важно, чтобы они числились здесь, в нашем городе и в этой квартире. Так, на всякий случай.

Обманул меня, что ж, если это поможет крепче спать. Да и обманывать он не умеет.

Воздушный десантник Ситников

Я переписала приветливую семейную пару с дочерью, десятиклассницей, и спросила, кто живет в соседней квартире. Мне ответили, муж с женой. И я смело переступила порог квартиры, хотя мне открыл мужчина в семейных трусах. В южном городе ничего в этом странного нет, пусть даже осень на дворе. Мне бы на его лицо посмотреть, но я пыталась разглядеть за его спиной жену. Увы, жены не оказалось. Я шагнула в прихожую, еще шаг, он оказался за моей спиной и резко произнес: «Руки за голову и вперед шагом марш». Я спросила, куда деть портфель. Он ответил, на шею повесь.

Я повернулась к нему лицом: «Перепись населения, вот мое удостоверение, значок, шарф, браслет, а также есть паспорт. Я защищена законом».

Он был пьян. Но твердо стоял на ногах и угрюмо рассматривал меня. Но вот что-то изменилось в позе, он немного расслабился. Я спросила: «Мне прийти в другое время»? «Ты заложница», – сказал он. Я подумала, если он один, есть возможность выбраться невредимой, только не делать резких движений.

– Какие требования? Деньги? Сколько?

– У меня самого денег до хрена.

Что ж, мне легче, если бы у меня были деньги, я бы переписчицей не работала. Я обошла его и оказалась на кухне. Новые обои, новая кухонная мебель, чистый пол, только стол завален объедками красной рыбы на бумаге и три пластиковые бутылки пива, ни одной полной. Пиво показалось цвета мочи, как и его семейные трусы, с ржавым рисунком. В подробности рисунка я не вдавалась, – смотреть в лицо, лучше на переносицу, чтобы не раздражать.

– Сидеть, не двигаться, – команда запоздала, я уже села на диванчик у двери, – сидеть, не двигаться, – повторил он. – Сейчас буду звонить майору милиции, мы с ним пили вчера. Или позавчера, неважно, мы с ним пили. Требования мои такие, – он уставился на меня. Пьяный, а концентрироваться умеет. – Ладно, неважно. Не двигаться, я сказал!

Он отреагировал на то, что я полезла в портфель за бланками.

Ладно, не делаю лишних движений, прошла минута, может, две, для проверки, насколько опасно мое положение, пытаюсь открыть портфель.

Насторожился. Но вот взгляд его уплыл, на потолок, на пол, зафиксировался на бутылке пива. То пьяный, то трезвый, непонятно. Видимо, отходняк. Сколько он пил? Сутки, двое или больше?

– Пленница или заложница, – нуждаюсь в уточнении, – произнесла я, лишь бы не молчать.

– Выбирай.

Он встал и вышел из кухни. Тихо. Шагов не слышу. Внезапно появился, шагнул к плите, развернулся, сел напротив. Не делаю резких движений, не задаю вопросов. Сижу, скучаю, смотрю на серое небо за окном.

– Все же давайте я вас перепишу.

– Переписывай, – разрешил он.

Я достала бланки.

– Кабаридзе, моя фамилия.

– Может, Налбандян? На грузина вы не похожи.

– Иванов. Пиши. Не женат. Все, хватит. Убирай свои бумаги.

Что ж, убираю. На логику алкоголика рассчитывать не приходится. Смена настроения и желаний, не угнаться, да и не надо. Главное, убедительно изображать спокойствие, – все нормально, подумаешь, пьяный. Нашел, чем удивить.

Но как победить тревогу, серую, беспросветную, как предсмертная пустота.

Страх унижает, превращает в жертву. Нет, не дождется.

Я сама пришла в чужой дом. Он может держать меня, сколько захочет. Какой закон нарушает, если я сама пришла? Были передачи по телевизору, обращались к населению, чтобы нам отнеслись с пониманием, перепись нужна городу, всем, живущим в нем. Но есть закон, по которому частная собственность неприкосновенна. Вот такое противоречие. Никто не гарантирует полную безопасность переписчикам.

Он сидел, опустив голову, нет, не дремал, мы оба погрузились в невеселые мысли. Наконец, он забормотал:

– Я брал дворец Амина, воевал, три войны. Я брал дворец Амина. Духов надо убивать. Сразу. С духом не договориться, – он отпил глоток пенящегося пива цвета мочи, меня затошнило, – со снайпером договориться можно. Я был недавно в Луганской области. Видишь шрам над бровью?

Действительно, над левой бровью алел шрам. Он взял другую бутылку, пива совсем немного, покрутил ее до пенного состояния и отпил глоток.

– Так был приказ брать дворец Амина, или кто-то на месте проявил инициативу? – спросила я.

– Приказ был, приказа не было, не было. Как не было? Был. Не было – был – не было.

Он отпивал по глотку, отставлял бутылку, опять брал, отпивал, и бормотал.

Неожиданно подскочил и встал в позу боксера.

– Я тебе сейчас приемы боя покажу. Смотри.

И он стал двигаться, ловко, по-кошачьи, – сноровка сохранилась. Вспомнила знакомого, который говорил, что опыт не пропьешь.

Он пинал невидимого врага и продвигался к выходу из кухни. Нет, меня не задел.

– Щас я тебе покажу табельное оружие.

Его не стало. Выскочить на балкон? Закричать в форточку? Я привстала, балкон не застекленный, крик будет хорошо слышен. Если он профессионально не вырубит меня раньше.

Я уже стояла, появился он, без оружия, но настороженный.

– Надоело сидеть, решила размяться.

Он угрюмо молчал, пришлось занять прежнее место. Он сел за стол, отпил из бутылки, которая ближе ко мне, поморщился, видимо, пиво скисло. Какое-то мутное, как моча у больного циститом.

– Приказ был – приказа не было – был – не было, читай между строк. Видишь шрам? Сюда смотри, – он ткнул себя в правый бок, – пуля навылет, пробила, тут еще шрам, – он показал на грудь, – от ножа духа.

Но я плохо различаю, – он сидит, закрыв собой окно.

Не люблю войну, не люблю фильмов о войне. Недавно, правда, стала читать воспоминания белоэмигрантов, – каким-то образом перекликаются с нынешним временем. Война – беженцы – брат убивает брата.

Здесь, на кухне, нас двое, непонятно, враги мы или нет. И кто победит. Думаю, или победим оба или оба проиграем.

Почему он пьет эту мочу? Ведь ему захочется чего-то покрепче. Когда? Когда допьет пиво? Но такими темпами неделя может пройти.

Не надо молчать. Не дать ему уйти в глубокие воспоминания. Неизвестно кто ему привидится вместо меня.

– Шрам над бровью от снайперской пули?

– Зачем снайпер? Я ему сказал, – не стреляй, и он не стрелял.

– Как это?

– Так, – он встал, – я тут, – он ткнул в свою грудь пальцем, – он там, – показал на плиту, – я ему говорю, – ни – ни, – он погрозил пальцем в балконную дверь.

– И он послушал?

– Послушал.

– Может, не снайпер?

– С австрийской винтовкой?

Он сел, взболтал пиво и отставил бутылку.

– Если не снайпер, тогда кто попал? – я кивнула на шрам над бровью.

– Я сказал, запретил ему стрелять. Это осколок.

– Убить могло.

– Могло.

На его глазах появились слезы. Он опустил голову и, нащупав рукой бутылку, стал трясти ее. Потом открыл крышку и вылил пенистую жидкость на пол.

Никогда не буду пить пиво из пластиковой бутылки.

– Сходим за бутылкой, – угрюмо произнес он и поднялся, – я щас, оденусь, подожди.

Он вышел, вернулся с ворохом одежды, быстро, по-военному, оделся.

– Пошли, – скомандовал он.

Мы подошли к двери, он подергал ручку.

– Я забыл закрыть. А? как тебе? Дверь была не закрыта, – он смотрел на меня абсолютно трезвыми глазами.

Я попыталась улыбнуться. Не знаю, получилось ли. Опасный момент: он раздумывал, отпускать меня или нет. Понимает, для него возможны неприятные последствия. Он молчит. И я молчу. Никаких резких движений. Дверь открыта, а я не рвусь, потому что шансов успеть выбежать мало. Он почти прижался ко мне, даже крикнуть не успею. Даже если крикну, кто услышит, ведь я прошла весь подъезд, открыли только соседи на этом этаже. Но, может, они ушли? Может, смотрят фильм про войну, с криками и стрельбой?

И я произношу длинный монолог, как интересно провела время, какая насыщенная жизнь была у него, даже завидно, надеюсь еще встретиться и послушать, когда буду свободнее. Это не сложно, ведь мы живем в одном городе. Уф, выдохлась.

– А ты ничего, – он окинул меня глазами.

– Но, но, я замужем, – я погрозила пальцем и улыбнулась.

Странно, муж никогда не замечал у меня актерских способностей. Я тоже.

Он распахнул дверь, и я переступила порог его квартиры. Только не делать резких движений. Жду, когда он закроет на ключ дверь. И говорю, говорю, все о том же.

Под мой треп спускаемся вниз. Все, мы на крыльце, я, махнув рукой, направляюсь в сторону участка, он в противоположном направлении.

Ноги стали подгибаться, когда я завернула за угол. Перешла через дорогу, увидела на крыльце нашего переписного участка заведующую, обрадовалась.

Она спросила:

– Что-то случилось?

– Меня не выпускал один идиот. В полицию сообщать не хочу, три войны прошел, жалко его.

– Кто? Где?

Я показала на дом.

– А, знаю, Ситников. Как мы о нем забыли? Такой дурак. Действительно, много воевал. Его лечить надо.

– Ничего. Не жалуюсь. Ничего, все нормально, я жива. Жалко его, разве он виноват, что так много пришлось воевать.

Банка кизилового варенья

Когда я подходила к подъезду, меня окликнула с балкона второго этажа женщина, полная, с большим некрасивым лицом багрового оттенка.

– Что же вы не заходите? Я все жду, жду.

Дверь была полуоткрыта, я поняла, ни кошек, ни собак. Пахнуло уютом. Домохозяйка, муж военный, – решила я. Мужья мирных профессий редко могут содержать своих жен, не те зарплаты.

Она провела меня на кухню, все чисто, все на своих местах, предложила мне стул и села на табурет напротив меня. Безнадежно уродлива. Пухлое тело, обтянутое платьем серого цвета, напоминает туго набитый мукой мешок. Почему мукой? Потому что ни выпуклостей, ни впуклостей. Из мешка высовывается круглая голова с надутыми щеками в ярких сосудистых разводах, и синеватого оттенка нос картошкой. Мощная холка как серый нимб над опущенной головой. Легкомысленные кудряшки не делают женщину моложе. Глупее? Да.

Я обратила внимание на гладкие, белые ноги: если бы потоньше, сошли бы за красивые.

Нездоровая полнота. Может, она принимает гормоны? Красные сосуды на щеках указывают на вероятность увлечения алкоголем.

В конце концов, ее внешность для меня ничего не значит. У нее есть муж, какие-то достоинства в ней находит. Может, она хороший человек?

– Вы что больше любите: чай или кофе?

– Спасибо, только что кофе пила, – быстро проговорила я.

– А, торопитесь. Может, чего-нибудь покрепче? – она резко поднялась, открыла навесной шкаф и достала бутылку коньяка.

– Нет, нет, я работать не смогу.

Она снова села и, подперев щеку ладонью, жалостливо заговорила:

– Моя дочь учится на врача. И, знаете, у них была практика, она такого порассказала, что я расстраивалась.

– Если на врача, то учится в институте. В каком городе?

– Нет, здесь.

– Но у нас только медучилище.

– Там и учится. У них была практика в доме малютки. Чего только она не насмотрелась. Дети плачут, к ним не подходят, за ними не убирают, памперсов нет.

– Но ведь была гуманитарная помощь. В городе проводят акции.

– Нет контроля. Сами понимаете, всю гуманитарку разворовали.

– Разве так можно? – мне стало не по себе.

Как же так? Каменное сердце надо иметь, чтобы сирот обижать. Настроение портится, кухня уже не кажется такой уютной. Грязно-коричневые стены, – наклеенная кленка. Ни цветов, ни картинок. На женщине мрачное платье.

Нет, ей нельзя верить, информацию надо проверять. Обывателя послушать, вокруг все злые, все плохие, все воруют, – беспросветная чернота. Она, видимо, почувствовала:

– Вы не знаете, что делается в детских домах?

– Но ведь есть проверяющие.

– Они тоже разные бывают. Деток жалко, они такие обделенные.

Из ее глаз льются слезы, лицо угрожающе багровеет, вдруг удар хватит? Она протягивает руку, снимает со стены полотенце и шумно сморкается. Резко поднимается со стула, открывает навесной шкаф. Дверца скрывает манипуляции. Я слышу хрустальный звон, женщина жадно пьет, обтирает ладонью рот.

– Лекарство от давления, – поясняет она, хлопнув дверцей, – как вспоминаю малюток, давление подскакивает.

Я достала из портфеля бланки и начала задавать ей вопросы.

Она вдруг спросила:

– Почему вы одна ходите? Не опасно?

– Скажем так, не очень приятно, особенно вечерами. Но ничего, привыкла.

– Ой, да как же так? – заволновалась она, тело студенисто задрожало. – Зачем же вы ходите?

– Зарабатываю. Деньги нужны.

– Как это ужасно, так рисковать, – она опять побагровела, из глаз потекли слезы.

Повторились манипуляции с навесным шкафчиком. Дверца красная, на фоне коричневых стен яркий цвет радует и, как ни странно, успокаивает.

Она опять села напротив меня, подперла щеку ладонью.

– Хотите баночку меда? Очень хороший, с пасеки, – она привстала.

Я махнула рукой:

– Нет, нет, у меня аллергия на мед.

Аллергии нет, но брать не хочется.

– Тогда ладно, – облегченно вздохнула она, – но я так вас не отпущу.

Я заполнила бланки и заспешила к выходу, она шла следом.

– Постойте, я вам дам варенье.

– Давайте, – обреченно вздохнула я. Иначе не вырваться.

Она открыла кладовку: на полках снизу и до самого потолка в идеальном порядке располагались трехлитровые банки с плавающими в рассоле помидорами и огурцами, как заспиртованные человеческие органы в медицинском музее; а также ровные ряды пол-литровых банок разного цвета: от нежно-розового до темно красного. Варенья, – догадалась я и не ошиблась. Она выхватила из плотного ряда банку с наклейкой, прочитала: «Клубничное», поставила на место, объяснила: «Это не для себя, это соседкам. Я их всех кормлю, – она посмотрела на меня, – шутка. Достала еще банку: «Вишневое, с косточками, а, вот, кизиловое».

Я беру, с трудом запихиваю в портфель, надеюсь, что бланки не помнутся.

Спешу домой. Из еды яйца и хлеб. Зато есть варенье к чаю. Открываю банку: приятное на вкус, не приторно сладкое, из крупных ягод с косточками, куда там вишневым. Да, это не косточки, это костища.

Незаметно съела полбанки, осталось еще на раз, с чаем.

Не замужем и не была

Открыла дверь худенькая, сутулая, с уставшим лицом женщина лет пятидесяти. На ней строгий, темный костюм, видимо, только пришла с работы.

Чтобы не проходить в квартиру, я попросила стул, села у двери и увидела рядом на полке кота. Шикарный котища, в пышном светло-кремовом одеянии сидел неподвижно, зажмурившись, хвостище почти достигал пола, – и казался плюшевой игрушкой. Я коснулась его и не поняла, живой или искусственный, хотела погладить, но в этот момент из комнаты стремительно вышла молодая женщина в бело – голубом халате, зло посмотрела на меня и встала, скрестив на груди руки: оборонительная поза. Она не знала того, что знала я. Люди в раздраженном состоянии легче поддаются внушению. Только бы не мешала ее мать. Помешала:

– Не надо, Света, – тихо, почти шепотом, устало произнесла она.

Я поняла, уже был обмен мнениями по поводу переписи. Мнения диаметрально разделились.

– Нет, надо, как это не надо? – возмутилась дочь.

С полки спрыгнул кот и направился к ней, в качестве психологической помощи, – как раз, вовремя.

– Я думала, игрушка. Шикарный котик, – прокомментировала я.

Девица резко повернулась и ушла на кухню, кот вальяжно направился следом. Знает котяра, что красив, поэтому не спешит за хозяйкой. Разрешает полюбоваться им. Что ж, любуюсь.

Хозяйка нервная, наверное, не замужем. Коту все равно, какой у нее характер, лишь бы ласкала и лелеяла. Но в таком нервном состоянии мужчину трудно удержать рядом. С другой стороны, был бы мужчина, и характер бы смягчился. Банальные мысли, но как-то надо сохранять душевное равновесие. Оно еще пригодится и очень скоро.

Я быстро заполнила бланк на мать, и попросила пригласить дочь. Она вышла с котом на руках: роскошное туловище закрыло всю ее от шеи до паха. Хвост дотягивался до колена. Девица наклонилась назад, чтобы удержать кота, но не отпускала его. Прикрылась как щитом.

Она отвечала сквозь зубы, пока я ни спросила о состоянии в браке.

– А вам какое дело?

Мать одернула ее:

– Причем тут она. Есть бланк, она заполняет его.

Я невозмутимо произнесла: «Не замужем и не была. Так? Если не так, поправьте».

Вопросы об образовании она вытерпела, – окончила институт. О работе отвечать отказалась.

На мой вопрос: «Если вы не работаете, значит, на иждивении»? – она кивнула: «Да, хотя вам до этого нет никакого дела».

Я пожала плечами, действительно, мне лично до этого дела нет.

– Вы стоите на учете в службе занятости? – спросила я по тексту бланка.

– Да, стою.

Мать согласно кивнула головой.

В городе девица жила с рождения. О детях я ее не спросила, чтобы лишний раз не раздражать. И без того ясно.

Я все заполнила, девица удалилась с котиком на руках.

Когда я уходила, женщина сказала: «Вы уж извините».

«Не за что», – ответила я.

Мне было жаль и мать и дочь, – живут без радости. Обе никогда не были замужем. Ну и что? Разве это повод для уныния?