Текст книги "Записки переписчицы"

Бродяга и пастух

Напоминание о самых незащищенных, о тех, кто выживает, как умеет, и кто страдает в первую очередь от военных конфликтов, развязанных теми, кто рвется к власти.

Он долго жил и на вопрос, сколько ему лет отвечал: «Все мои». Он помнил войну, украинскую степь, изрытую снарядами, землянку, в которой они жили, и вкус похлебки из одуванчиков. Родом он с Луганщины, там осталась сестра. Она уже старая и жила в семье сына. Мать умерла от сердечного приступа, прожив неделю после окончания войны, отец погиб на фронте.

Мать была худенькая и маленькая, отец – богатырь двухметрового роста. Геннадий пошел в него, служил матросом, участвовал в Карибском кризисе и дослужился до прапорщика. Он много чего помнил и любил поговорить, как обычно старики, – настоящее, полное старческими заботами, на виду, зачем еще говорить о нем. Но мало кто слушал о прошлом. О войне уже наслушались, ничего нового. Удивить кого-то в военном городке участием в Карибском кризисе тоже сложно. Но когда он вспоминал потеплевшим голосом, какой красавицей была его жена Таисия, – люди задерживались, чтобы послушать.

Он разливался соловьем, как они, молодые, прогуливались по центру приморского города, и все, кто встречался на их пути, смотрели Таисии вслед. Если учесть, что в традиции моряков выбирать в жены красавиц, наверное, действительно, его жена в молодости была особенная.

Уже давно от стройности ничего не осталось: фигура ее необъятных размеров. Она чуть ниже мужа, выглядела старше, хотя на десяток лет его моложе. Ходила, опираясь на палку, медленно переставляя ноги, ступни в первой балетной позиции: пятки вместе, носки врозь, как знаменитый комик Чарли Чаплин. Часто останавливалась передохнуть. Больные суставы не выдерживали веса, и чтобы было легче, чуть приседала. Если кто-то ей встречался из знакомых, а их было много, подолгу разговаривала в таком положении.

Сходство со знаменитым комиком усиливалось шляпами с полями: зимой из искусственного меха под леопарда, летом из искусственной соломы с анютиными глазками на том месте, где шахтеры крепят свои фонари.

Прозвище у нее было «Волочкова», наверное, не только из-за балетной походки и нелепых шляпок, но и трикотажных брюк по щиколотку, ярко бирюзовых и канареечных, – ведь известная балерина тоже не отличалась строгостью стиля.

Таисию помнят, когда она работала продавцом в военторге и была блондинкой. В девяносто первом году военторг закрыли, и, по словам Геннадия, наступил бардак. Сын не мог найти работу, дочь родила первого ребенка, на военную пенсию никакой надежды, и все хотели есть. Он решил завести корову, жена согласилась.

Притащил с заглохшей стройки вместительную подсобку на колесах для строителей, стены из металлических стоек и досок, внутри деревянный пол. Поставил в степи, недалеко от родника.

Подземный родник протекал неглубоко и впадал в море. Летом, в жару сюда тянуло купаться отдыхающих: пресная вода не сразу смешивалась с прогретой на солнце морской и приятно холодила тело. Благодаря роднику в воде рос камыш, а берег был покрыт сочной травой, даже когда степь полностью выгорала, когда торчали только колючки и высохшие стебли, хрустящие под ногами.

Геннадий вырыл на берегу углубление, в которое набиралась пресная вода.

Через три года у него было уже полноценное стадо разноцветных коров: белых, рыжих, черных с причудливыми пятнами, и рыжего быка, агрессивного, лучше к нему не приближаться никому, даже хозяину.

Летом Геннадий с восходом солнца уводил стадо подальше от берега, чтобы не мешать отдыхающим, но утром и вечером коровы шли гуськом на водопой.

Лепешки навоза, свежие и окаменелые, попадались на каждом шагу, и даже на дороге, по которой двигались машины в сторону открытого моря. Люди ругались, но Геннадий умел им ответить. О пользе коров и зле, которое причиняет человек природе, он мог говорить часами, были бы уши. Уши редко находились.

Зато как восхищались дети: «Смотрите, смотрите, живые коровки!», а некоторые удивлялись: «Это кто?»

Родители тянули свое чадо в сторону синего простора на фоне голубого неба, досадуя, такой путь проделали ради моря, а приходится застревать возле рогатых и хвостатых. С этим еще можно примириться, но густой запах навоза был слишком сильным испытанием для чувства собственного достоинства. Чадо же не двигалось с места, пока не выясняло, что из живота торчит не заводное устройство. Слово «вымя» обычно разъяснялось как «соски с молоком».

Геннадий стоял в стороне, родителям не помогал объяснять устройство коров. И такое презрение читалось на его лице, что родители в следующий раз находили обходные пути к морю. Жарко? Долго идти? Зато с коровами и пастухом не столкнулись.

Недалеко от коровника, под развесистой ивой обитали бомжи. В теплом климате их хватало. Да и условия, лучше не бывает. Алкоголь добыть легко. По всей степи валялись бутылки с остатками пива. Иногда попадалась водка, и даже коньяк. Изредка встречались бутылки с недопитым шампанским, обычно, в праздники. Еда тоже не проблема, не обязательно объедки, часто выбрасывали продукты, потому что есть расхотелось.

Под ивой был полный набор мягкой мебели: диван и кресла. Рядом костер, на котором готовилась еда, и много посуды, – все с тучной мусорки. Военные часто переезжали и перед отъездом с одной съемной квартиры на другую, выбрасывали вещи в хорошем состоянии.

В первое время, когда появилось стадо, Геннадий приглашал бомжей поработать пастухами, обещал плату деньгами и молоком. Ведь ему иногда надо было получать пенсию на почте, работать на собственной даче, хотя бы посадить что-нибудь, отвести на покрытие корову, от быка пришлось отказаться из-за его крутого нрава.

Но, увы, навыки дисциплины, необходимые в любом деле, от безделья утрачивались в первую очередь.

Иногда кто-то соблазнялся. Но каждый раз все заканчивалось плачевно: новоиспеченный пастух не мог отказаться от привычки рыскать по побережью в поисках бутылки с остатками спиртного. Напивался и валялся невменяемый под кустом. Коровы забредали без присмотра на стройку и ели траву со стеклом, гвоздями и прочим металлом. Потом переставали есть, хирели, приходилось их резать.

Геннадий извлекал из желудков острые предметы, и, потрясая ими, ругался и угрожал всеми карами, какие были возможны, включая милицию и тюрьму. Но, естественно, никуда не заявлял. Конфликты сглаживала Таисия. Ссориться ни к чему, ведь он бросал на ночь своих коров без охраны посреди степи. Хотя кому они нужны. Было, правда, пытались увести, но без сноровки не вышло. Неуклюжие на вид естественные молокопроизводители бегали не хуже лошадей, выставив вперед рога.

Таисию уважали, если кто-то из бедолаг заболевал, она не жалела денег на бутылку водки. Предлагала молоко, но охотников до него не было.

Местные жители молоко неохотно покупали. В основном брали старики. Молодые мамы считали молоко вредным.

Сказывалась антипропаганда по телевизору. Пугали молочным жиром, опасно оседающем на стенках кровеносных сосудов. И еще отпугивала антисанитария. Геннадий, не стесняясь, подбирал на помойке брошенные пластиковые бутылки из-под минералки, прополаскивал водой из алюминиевого чайника и наливал в них молоко.

Молодые мамы с младенцами в колясках на ворчание Геннадия, кормят детей химией и хотят, чтобы ребенок вырос здоровым, огрызались: не очень-то молоко помогает самой хозяйке.

Он пожимал плечами: Таисия любит выпить и закусить колбасой, сами понимаете, из чего ее делают, да из чего угодно, только не из мяса, и вы хотите, чтобы она была здоровой?

Любители молока все же находились. Иногда появлялись перекупщики, но Геннадий их не любил. Они всегда спешили, с ними не поговорить.

Летом покупателями были приезжие из Германии, Штатов и Франции. Из Штатов приезжала к своим бабусям женщина с двумя детьми, удачно вышла замуж за мулата и была счастлива, но лето предпочитала проводить здесь, на родине. Женщина, вышедшая замуж за француза, тоже приезжала каждое лето с детьми к своим родителям. Из Германии наведывались потомки тех, кто лежал в Крымской земле, именно здесь, на самом краю города, дальше море, – велись особенно кровопролитные бои. Приезжали помянуть погибших родственников. Однажды немец из Баварии после возвращения домой прислал Геннадию приглашение, чтобы перетянуть его в Германию на благо процветания фермерского хозяйства для немцев.

Геннадий всем рассказывал, но поехать отказался, уже старый.

Худо-бедно, пастух и бомжи как-то притерлись, ведь никто не хотел ссор, – к Геннадию привыкли. Когда он начинал поучать, как надо жить, уже никто не обижался. Пусть вкалывает от зари до заката, если ему нравится.

Весной тринадцатого года на побережье появилось новое лицо: бывший морской офицер, Семен Игнатьевич, для хорошего человека просто Семен. Живет на Донбассе, но ему скучно в пыльном городишке, да так, что сбежал к морю. Он уверенно занял место под ивой, притащив с мусорки пружинный матрац. Для знакомства поставил бутылку водки.

– Ты что, правда, офицер? – Геннадий с сомнением оглядел новичка. – Что-то не верится.

На новичке были только старые джинсы и пляжные шлепанцы. Крепкое загорелое тело, косматая седая голова, криво подрезанная борода, настороженный взгляд, – портрет крестьянина, а не морского офицера.

– Паси своих коров, и не приставай к добрым людям, – ответил Семен.

– Ты бомж, а не человек, – рассердился Геннадий.

Я бродяга, а ты навозник, иди своей дорогой, а то твоим коровам рога обломаю.

Геннадий был один с коровами, а Семен с пьяной компанией, поэтому не стал связываться, ворча, отогнал свое стадо.

С бомжами Семену было неинтересно, и он перебрался под ореховое дерево, на самом берегу, у водопоя. Притащил с помойки диван, кресла, ковры и посуду. Все это расставил на поляне и с утра до позднего вечера принимал гостей. Скучающих отдыхающих много, рассаживались вкруговую, в кресла и на диван, пили, закусывали. Звучал неумолкающий голос Семена: «А вот еще история, послушайте, не вру, со мной произошла».

На костре постоянно что-то варилось. Местные рыбаки, тоже любители поговорить, угощали его рыбой.

Геннадий приводил на водопой своих коров и не мог удержаться, чтобы не прокомментировать «житье-бытье» морского офицера. Семен зло шутил над пастухом, старался для зрителей.

Напряжение у водопоя нарастало, и наступил день, вернее, раннее утро, когда отдыхающие в гостинице рядом, проснулись от резких звуков, похожих на лай собак. Если прислушаться, лай распадался на два голоса: низкий, глухой Геннадия, и командирский, особо злобный Семена.

– Бездельник, на тебе пахать надо, – возмущался Геннадий.

– Я офицер, белая кость, а ты плебей, – не уступал Семен.

Геннадий стоял несокрушимо, сжимая в руках дубину, Семен, невысокий и плотный, в одних трусах, наскакивал и отступал, рассекая воздух дубиной как саблей. Жесты и движения создавали имитацию боя. Противостояние пока застряло на стадии словесной агрессии.

Невдалеке коровы меланхолично жевали траву. Правда, одна, рыжая, с белым пятном на морде, двинулась в сторону забора, за которым возвышалась гостиница с крышей в готическом стиле. Ворота были распахнуты, охрана куда-то подевалась, что случалось нечасто, и корова спешила воспользоваться открытыми возможностями и пожевать травки на ухоженной клумбе. Как известно, запретный плод слаще.

Корова двигалась в сторону оазиса. Семен наскакивал на Геннадия, тот отмахивался, и они теперь изъяснялись матом.

Несмотря на раннее утро, за кустами собрались зрители, но никто не вмешивался. Летом, на берегу моря людям не хватает событий.

Словесную перепалку пресек женский крик. На помощь Геннадию хромала, опираясь на палку, преданная жена Таисия.

– Вы что такое устроили? А, ну, прекратите, немедленно! – кричала она.

От крика и натуги: тяжело нести необъятное тело на больных ногах, – она задыхалась, но темпа не сбавляла.

Семен увидел ее, отбросил в сторону дубину, сел в драное кресло и стал смотреть на море. Геннадий заметил, что рыжая корова отбилась от стада, и двинулся в ее сторону, комментируя все тем же матом ее действия. Он семимильными шагами удалялся от жены к открытым воротам, за которыми рыжей уже не было видно. Зато доносился голос охранника, вторившего пастуху в тех же выражениях.

Таисия решила, что муж убегает от нее, остановилась и, хватаясь за левый бок, закричала в полный голос:

– Геннадий, стой! Ты меня угробить хочешь? – она громко заохала.

– Иди домой. Видишь, рыжая убежала, – проговорил он на ходу.

Она посмотрела на стадо и рыжей коровы не увидела.

– Семен, что у вас произошло? – уже мирным голосом обратилась она к седому затылку, возвышающемуся над спинкой кресла.

– Коровы сожрали мою еду. Все кастрюли вылизали, мыть не надо.

– А ты где был?

– Спал тут, – он кивнул на диван.

– Коровы сюда ходят на водопой, ты же знаешь.

– А он куда смотрит?

– А ты?

Таисия, развернувшись кругом, неспешно захромала туда, откуда бежала, – в коровник.

Понятно, что Геннадий сознательно дал возможность коровам сожрать еду Семена. Что называется, накопилось.

После истории с водопоем Семен почувствовал, что общественное мнение не на его стороне, и перестал отпускать колкости в сторону пастуха с коровами. Так сказать, бродяга и пастух сосуществовали в атмосфере настороженного молчания. В конце концов, их уравнивала независимость по Цицерону: никто над ними не владычествовал.

Если кому-то из власти ударяло в голову: кто там болтается по степи без прописки, то преследовались и бомжи и владелец коров. Но их спасал полный паралич власти, настроенной в основном на то, чтобы прихватывать и раздавать нужным людям землицу у самого синего моря.

Семен особо не напивался. Не для этого поселился здесь, на самом берегу. Ему, физически крепкому, нравилось жить на природе, вот и все. После этих слов, чтобы не выглядеть романтиком – идиотом, добавлял: баба достала, бежал, куда глаза глядят. Все ей что-то надо, ворчит с утра до ночи, нет, такая жизнь не для белого человека.

Но не верилось, что у него была такая жена. Если и была, то покладистая.

Он ходил в шортах и под ярким солнцем чернел как головешка. Когда наступала темная южная ночь, только белые волосы, далеко отступающие ото лба и торчащие нимбом, не давали ему полностью раствориться во тьме.

В конце сентября Семена не стало. Поговаривали, поехал зимовать к жене под бочок.

Таисия ходила все неувереннее, часто спотыкалась. И случилось, споткнулась на ровном месте, нет, не перелом, кальция костям хватало, разбила голову, попала в больницу. А туда только попади, ей сделали операцию, вырезали желчный пузырь, потом предложили освободиться от катаракты на левом глазу.

Геннадию было нелегко: надо ездить в больницу, работать на даче. Да еще стал терять зрение, падал, как и Таисия, казалось, на ровном месте. Порвал свои брюки. Пришлось их чинить. У ботинка отвалилась подошва, и он прикручивал ее проволокой. Одевался хуже бомжей, – как и они, тоже с помойки, но из-за нестандартного размера, приходилось одежды долго носить. Дождаться, что кто-то выбросит ботинки его огромного размера, вряд ли было возможно.

Купить одежду денег хватало, но он равнодушен к своему внешнему виду, как человек, который занимается любимым делом.

Но и доход тоже не маловажен. Уже с осени молоко продавалось с трудом. Людям стало не до того. На иностранцев на следующее лето надежды не было. Зачем им ехать в неспокойную страну.

К Новому году Геннадий так умотался, да еще сын решил жениться очередной раз, последняя капля, – и продал всех коров. Купили их охотно. Таисия ахнула, хоть бы одну оставил.

В феврале начались известные события, Геннадий сидел у телевизора, пил пиво, и так муторно было на душе, что не выдержал и пошел к хозяину стада, куда отвел своих коров. Хотел купить хотя бы двух. Тот согласился, но с условием, каких продавать, выберет сам, и на треть дороже.

Переход Крыма в российское государство Геннадий принял спокойно, голосовал «за», как говорится, обеими руками, – надоел бардак. И купил двух коров: рыжую и черную с белыми пятнами. Конечно, лучше бы своих выращивать. Если покупать на стороне, то неизвестно что получишь, ведь хозяин от хорошего не откажется.

Ему не повезло, таких привередливых животных еще не встречал. Заводилой была черная с белыми пятнами. Она любила скачки с резкими поворотами и высокими подскоками, – зрелище не для слабонервных. Рыжая, вроде покладистая, но заводилась тоже.

Владельцев собак развлекало необычное зрелище. Собаки нервно лаяли.

В мае в город хлынул народ с детьми с юго-востока Украины: на машинах, на поездах, молодежь, родители с детьми, пожилые люди. Их называли беженцами, но далеко не все вставали на учет, не хотели уезжать в глубь России, туда, где была работа и относительно комфортные условия для переселенцев.

Местные «бизнесмены» воспользовались ситуацией, стали срочно ставить железные гаражи тут же, на побережье, и сдавать приезжим. Естественно, все удобства «на улице». Запылали костры, люди готовили еду. Море запахло мочой.

Из-за антисанитарии стали болеть дети и взрослые, местные жители в этом месте купаться перестали.

В разгар всего на побережье появился Семен. Его с трудом можно было узнать: сгорбленный старик, с печатью страдания на измученном лице. Любопытным коротко сообщил, что городок, в котором проживала его семья, был под бомбежкой. И все, никаких подробностей. На вопросы, как добирался сюда, где его жена, правда, что укры бесчинствуют, не отвечал. Он подолгу сидел на берегу, не под ореховым деревом, там поселилась семья с детьми, а в заболоченном месте у гостиничного забора, – закутавшись в плед, который подобрал на мусорке и долго отстирывал в морской воде. Разводил костер, готовил, кипятил воду и тут же спал, завернувшись в плед.

Недели не прошло, освободился вагончик, когда-то защитного цвета, теперь серый, только кое-где сохранилась краска. Он стоял недалеко от гостиничного забора. Как обычно, стройка завершилась, а мусор с подсобками убрать некому. В нем проживал местный житель, спокойный характером, бывший строитель Серега. Прошлым летом он сдружился с Семеном.

Серега был вдовец, и когда сын женился, оставил ему однушку в Брежневке и переселился в этот вагончик.

Время шло, приближалась старость, с ней болезни, Серега мучился ревматизмом, а тут сын нашел денежную работу на стройке, по генплану города пятьдесят высоток надо построить. Молодая семья ушла на квартиру, Серега вернулся домой, а вагончик предложил Семену. Оба заняли удобные позиции, оба выиграли.

Утром и вечером Геннадий вел коров на водопой и проходил мимо вагончика. Но Семен его не замечал. Рано на рассвете возле него собирались местные, те, кто мучился похмельем, и приезжие. Они занимали диван, спинкой прислоненный к вагончику, несколько скамеек, ящики. Тлел костер, на нем готовилась еда в кастрюле вместительных размеров. Пили пиво, вино, закусывали, обсуждали события на юго-востоке Украины. Семен кивал, но был глубоко погружен в невеселые мысли. Он напоминал полководца, потерпевшего поражение.

В начале лета у него поселились женщина с маленькой девочкой, и пожилая женщина, полная, в черном, похожая на монашку. Через открытую дверь вагончика видно было, как она мыла посуду.

На диване спал мужчина, приволакивающий ногу при ходьбе. Семен или спал на траве, или сидел, нахохлившись, над потухшим костром.

Потом появились другие: люди менялись как в калейдоскопе.

Детей было много, их вывозили из мест, охваченных войной, в первую очередь. Они резвились на зеленой травке под теплым солнышком, и тут же резвились коровы Геннадия. Взрослые возмущались. Геннадий даже оправдываться устал. Пришлось отвести черную с белыми пятнами в стадо, туда, откуда ее взял, потеряв четверть суммы, все равно молока не было, даже после покрытия быком. Осталась одна рыжая. В жару она лежала под раскидистой ивой, не там, где тусовались бомжи, а на другом берегу бухты. Рядом на валуне дремал Геннадий. Когда нещадно пекло полуденное солнце, он тоже ложился под деревом, прячась за внушительной тушей.

Он ждал племянника из Луганска.

О происходящих событиях на Донбассе Геннадий не любил говорить, что отвлекаться на это, если нас кормить бесплатно никто не будет. Вечером телевизор не смотрел, даже с одной коровой сильно уставал. Да и видел все хуже и хуже. Из-за того, что часто спотыкался, иногда падал, отрывалась подошва ботинок, появлялись дыры на брюках, – приходилось вечера проводить в починке. Таисия ругалась, ведь есть деньги купить приличную одежду, он молчал.

Наступил жаркий июль. Запылали гаражи. Говорили, разборки. Но кто, с кем разбирался, было непонятно. Хотя понять можно, если этим летом владельцы неплохо зарабатывали на тех, кому деваться некуда. Поджигали не ночью, а днем, ближе к четырем, когда люди, утомленные жарой, прятались в домах. У моря старались скрываться под навесами. В воде не плавали, а болтались как поплавки, прикрыв головы шляпами с широкими полями.

В полдень Геннадий заводил корову в коровник, а сам ехал на велосипеде на дачу, готовил ее на всякий случай, может, все же племянник приедет.

Возвращался к четырем, чтобы подоить корову. Молока было мало, хватало постоянному покупателю, который ежедневно брал трехлитровую банку молока, да еще матушке, жене священника местной церкви. Она опекала многодетную семью приезжих. Геннадий не любил священников, в бога не верил, правда, особо не распространялся, чтобы не отпугнуть верующих покупательниц.

Это был особенно жаркий июльский день. Воздух, густой и прозрачный, как увеличительное стекло усиливал яркость предметов и пейзажа, и от этого жара казалась еще невыносимее.

В четыре часа, когда Геннадий доил корову, а степь вымерла, кто-то поджег коровник, облив бензином деревянную стену. Сухие доски загорелись мгновенно.

Геннадий, потащил корову к выходу, толкая и матерясь, успел вместе с ней выбраться и, скорыми шагами, на какие только был способен, не оглядываясь, повел ее на дачу.

Приехали две пожарные машины, потом еще две. Растащили железо, потом бомжи сдали его на металлолом. Место дымило целую неделю.

Таисия всем рассказывала, что коровник простоял двадцать три года, никому не мешал, и вот. Все длинный язык Геннадия. Кого-то зацепил, вот и отомстили.

Он ведь и раньше не отличался деликатностью суждений. Но наступили другие времена.

Геннадий в городке не появлялся.

В конце октября народ схлынул. На берегу, если не считать охранника гостиницы, остался Семен. В его вагончике жила супружеская пара. Женщина чистила картошку и бросала в кастрюлю, подвешенную над костром, мыла посуду.

Семен сидел на диване, накинув плед на плечи, и рассказывал: «Я уж умирать собрался, а тут такое, пришлось все лето помогать с устройством. У меня посуда, то-се, как без этого. Селились тут же, на берегу. Приезжали знакомые знакомых. Помогал, а что делать? Надо. И вам помогу».

Вскоре пары не стало, видимо, нашли работу и жилье.

Семен передвигался тяжело, с трудом переставляя ноги в сандалиях и тонких носках, и было видно, как они распухли.

Ночью начались заморозки, зеленая трава покрывалась инеем, костер постоянно тлел, над ним был подвешен алюминиевый чайник литров на пять. Семен пилил доски и подбрасывал дрова в костер.

Его одиночество стал скрашивать мужчина, худой и невысокий, с лицом, будто припорошенным снегом, веки опущены, казалось, что на них тоже снег. Жутковато, на мертвеца похожий. «Друг, не переживай, все будет нормально, я научу, у меня опыт. Посмотри, какая красота, какое море, мы все вышли оттуда, ты только посмотри», – уговаривал его Семен.

Мужчина поднимал глаза, лицо оживало, и долго смотрел на воду, в которой отражалось небо, но не зеркально, а причудливо, так как свет преломлялся в мелких волнах.

По утрам они шли на стройку, потом вдвоем катили детскую коляску, нагруженную металлоломом. Мужчина мог сам справиться, но Семен помогал ему, особенно, на крутых поворотах или на подъеме. Металлолом сваливали в кучу, возле вагончика.

«А теперь дружок, пойдем дров наберем, согреем воду, выпьем чаю горячего, а там и обед. Если жить необременительно, – есть время на радости, необременительная жизнь, она легкая», – слова Семена далеко разносились по степи.

Гость послушно шел за дровами, за пресной водой, потом они вдвоем пили чай, согревая души и озябшие руки.

Мужчина недолго прожил в вагончике, видимо, Семен его тоже куда-то пристроил.

Небо на неделю затянуло тучами, наступил последний месяц осени, скоро зима, вагончик стал редко открываться, вокруг все вымерло. Возле костра оставалась посуда, никто ее не брал. Правда, на запах набегали голодные собаки, их много развелось за лето, поэтому посуда теперь хранилась в деревянном ящике.

Семен выбирался из вагончика к полудню, еле передвигая ногами. Одинокий, нахохлившийся, он разжигал костер, грел воду и с чайником прятался в вагончике.

В городке появилась Таисия, заметно постройневшая, все лето жила на даче, ела одни фрукты и овощи с огорода. В черном плаще и черной кружевной шали, обрамляющей белое, удлиненной формы породистое лицо, она, слегка опираясь на палку, выглядела величаво.

Соседке сказала, что Геннадий почти ослеп, операцию по удалению катаракты делать не хочет, жалеет денег. Стал жадным и капризным, мука мучительная угодить ему с едой. Благо, договорились, им из деревни привозят молоко каждую неделю.

– Теперь заживете без хлопот, – порадовалась соседка.

– Сердце болит, мне ведь рыжая корова все снится. Однажды приснилось, будто я стою и вижу Геннадия на небе и рядом корова на поводке.

Соседка перекрестилась.

Наконец, появился Геннадий. Рано утром он пришел на мусорку и стал вытаскивать из кучи строительного хлама, двери и оконные рамы. Местные жители хорошо заработали летом и к Новому году обустраивали свои жилища.

Дворнику Нине он объяснил, для дачи пригодится. Летом ждал племянника, готовил комнату, оказалось, рамы начали подгнивать, да дверь надо менять.

– Племянник приехал?

– Нет. Летом погрузил свои вещи на две легковушки и два грузовых автобуса, двинулся в Крым. Но его задержали и переправили в Ростовскую область. Оттуда он уехал назад, в Луганск. Я с трудом дозвонился до сестры, племянник благополучно вернулся домой.

– А как вещи?

– Неизвестно. С сестрой была плохая слышимость. Теперь дозвониться невозможно. Плохо вижу, все в тумане, машины и люди как тени, – пожаловался он.

Он достал из кармана веревку, и долго, на ощупь, связывал вместе дверь и рамы.

– Поджигателей поймали или еще ищут?

– Не знаю. Мне некогда следить за этим, работать надо.

– Так коров же нет, – удивилась дворничиха.

– Дача есть. Продал бы, да покупатели не находятся.

Нина знала, находятся, но Геннадий всем отказывает.

Он повесил на шею веревочную петлю и волоком потащил дверь и рамы с остатками стекла. Стекло билось на мелкие кусочки.

Короткий путь проходил мимо вагончика. Неизвестно, увидел он или нет, что Семен сидел на диване, закутавшись в теплое одеяло, когда-то коричневое, теперь в грязных разводах. Расцветкой одеяла, позой и круглым лицом с носом, как клюв птицы, он походил на филина.

Рядом с ним сидели мужчина и женщина, не местные. Они втроем смотрели на Геннадия, Семен равнодушно, гости склонили головы и шевелили губами, будто молились. Геннадий с ношей исчез за поворотом.

– Что сидим, пора обед готовить, – проговорил Семен. – Картошку возьмите, банка тушенки есть.

Женщина, плавно двигаясь, стала хлопотать у костра, мужчина носил дрова.

Потом они ели. Когда опустошилась сковородка, Семен с кружкой чая сел на диван, закутавшись в одеяло. К нему присоединились мужчина и женщина, в руках у них тоже были кружки с чаем.

Они смотрели на противоположную сторону тихой бухты, – там, на побережье густо строились дачи и частные гостиницы. Разностилевая, точнее, эклектичная толчея из стен, окон, заборов и крыш смотрелась ничуть не краше обшарпанного вагончика и железных гаражей. Куда приятнее смотреть на воду и слушать всплески волн.

Наступал вечер. Солнце катилось к закату. Семен поднял голову, одеяло соскользнуло с плеч, спина выпрямилась, и, казалось, что он вот-вот взлетит. Мужчина и женщина тоже смотрели на закат.

Природа старалась: нежно-розовое небо, с полосами мягкой желтизны, постепенно темнело, до густо малинового, пылающее-багрового. Вода пылала тоже. Последние лучи, особо пронзительные на синем фоне, как завершающие аккорды, и вот солнце закатилось за крыши, вокруг резко потемнело, и появились звезды.