Текст книги "Записки переписчицы"

Айфон со смартфоном

Удивительно нарядная дверь. Розовые и голубые фигурки, изображали популярных героев из мультиков. Стену рядом с дверью украшали искусственные лианы вперемешку с ромашками и незабудками.

Все чисто, ни пылинки. За дверью живет благополучная семья в полном наборе: родители и дети. Судя по цвету фигурок: мальчик и девочка.

Открыла дверь ухоженная женщина с телефоном в руке. Она выслушала мой монолог, не отрываясь от экрана, посторонилась и кивком головы впустила меня. Я попросила стул, она крикнула: «Миша, неси стул!» и продолжала смотреть в экран. Вышел мальчик лет девяти, тоже с экраном в руках. Мать, не поднимая головы, сказала: «Ты что, не слышал? Неси стул». «Сейчас», – мальчик развернулся и скрылся в комнате. Немного погодя принес стул и тут же стал двигать пальцем по экрану. «Неси еще, для меня». Мальчик послушно принес.

Автоматическая речь, автоматические движения.

Я вспомнила, как в теплый солнечный день на пляже видела девицу, которая стояла на берегу и смотрела в экран. Так она смотрела долго, очень долго, ни разу не оторвавшись, а ведь было на что полюбоваться: море, волны, скалы, обрывистый берег, чайки в небе.

Мама, не отрываясь от экрана, ощупью села на стул. В этот момент прозвенел мелодичный звонок. На мамино: «Открыто», вошла девочка, чуть постарше мальчика, в яркой курточке, с ярким портфелем.

Мама (она так ни разу не оторвалась, даже когда я поднялась уходить) сказала дочери:

– Сначала душ, бери все чистое, мойся и переодевайся.

Она повторила несколько раз таким тоном, будто текст читала. Дочь уже шла в ванную с ворохом белья и полотенцем через плечо, уже закрылась на защелку, а мать все повторяла.

Я достала бланки и ждала, когда она перестанет перебирать пальцами, кажется, что-то там искала. Наконец, пальцы замерли:

– А, вот, нашла переписной бланк, записывайте, вопросы я читаю сама.

Мне это понравилось. К вечеру у меня хрипел голоса от постоянного говорения.

Она ответила на вопросы и позвала сына.

Он вышел из комнаты без телефона. Его правое плечо было поднято, пальцы шевелились, чувствовалось, что он привык к телефону.

Я спросила его дату рождения. Он заколебался, посмотрел на мать, ожидая поддержки.

– Отвечай, отвечай, ты ведь знаешь, – сказала она, легкими движениями маникюрных пальчиков касаясь экрана, уплывая в другой мир.

Мальчик, наверное, понял, решил на маму не надеяться, быстро и толково ответил на все вопросы.

– Теперь девочка.

Из ванной доносился шум воды. Женщина прислушалась:

– За Машу я отвечу.

Она ответила, я записала, Маша так и не вышла.

Интересная семья, подумала я, контакт мамы и детей опосредованный. И, наверное, способствует мирному существованию. Есть возможность подумать сначала, а потом сказать. Или подумать и промолчать. Правда, несколько механическая речь, как чтение по бумажке или встроенная программа.

Да, женщина ухоженная, с прекрасными волосами, промытыми шампунями, рекомендованными лучшими специалистами. Косметика нанесена так, что подчеркиваются достоинства, нивелируются недостатки. Но цвета глаз женщины я так и не увидела. Хотя при современных технологиях цвет глаз можно менять.

Если учесть пепельные волосы, серовато – жемчужные тени, то глаза у нее, видимо, голубые.

Где-то прочитала, что в скором времени оценочным критерием нравственности будет информированность. Если женщина не знает, какая косметика подходит ей, значит, она не совсем порядочная.

По-моему, я побывала в продвинутой семье. Но мне бы хотелось посоветовать маме и сыну сбросить лишние килограммы.

Сыкун и О’Генри

Мужчина, круглый как колобок, с круглым лицом, предложил пройти на кухню, мимо комнаты, в которой я увидела другого мужчину у ноутбука, – молодого, полноватого, с румянцем на белокожем лице.

За кухонным столом быстро заполнила бланк о составе семьи. В квартире живут трое: отец, мать, взрослый сын. У всех фамилия Сыкун.

– Вы О’Генри читали? – спросил Сыкун старший,

– Даже участвовала в литературном конкурсе «Дороги, которые мы выбираем».

Было, правда, призового места не заняла.

– Когда я женился, дал жене почитать его короткие рассказы.

– И как, понравилось.

– Читать не стала, послала меня как обычно.

– Мой любимый рассказ о воре, страдающем радикулитом.

– Да, и мой.

– Еще очень нравится «Дары волхвов»

Я стала заполнять индивидуальный бланк.

На вопрос о владении русским языком он ответил: «Знаю в полном объеме». Я засмеялась, и он довольно погладил себя по лысине.

Я быстро все заполнила, и он позвал сына. Это был молодой человек, которого я уже видела.

– Окончил физтех МГУ, бездельник, сидит на моей шее, – сказал отец.

Шутил, но, на мой вкус, не совсем удачно. Сын смущенно поправлял очки. Я быстро задавала ему вопросы. Дошла до доходов, он ответил утвердительно.

– Не может быть, все врешь, – прокомментировал папаша.

Предположительно, снова шутка. Сын переминался с ноги на ногу и криво улыбался. То ли папашины шутки не нравились, то ли поднадоели, то ли стеснялся меня, постороннего человека.

Я заполнила бланк и отпустила его.

– Мужчина – защитник, и это главное, – сказал Сыкун – старший.

– Защита не только физическая, не только умение кому-то в морду дать, но и ответственность за душевный комфорт членов семьи.

– Это как?

– Ласка, нежность.

– Нет, я не по этой части.

– Зачем вы сына называете бездельником? Вы его унижаете.

– А, вот вы о чем. Ничего, здоровее будет. Вы знаете, что такое демократия?

И он стал пересказывать Википедию. Я вышла на лестничную площадку, а он все говорил.

Я спешила, мне было неинтересно, но стояла и поддакивала ему. А он все говорил. Наверное, в семье его никто не слушал.

Патриоты

Открыла милая женщина: худенькая, изящная, в юбке и кофте из переливающегося шелка серо-голубых тонов. Бледное нежное лицо, аккуратная прическа. У нее гости, в прошлую субботу была свадьба сына, приехали родственники невесты.

У женщины три сына, женился старший. Он учится в военном училище, там и живет. Но в связи с женитьбой его отпускают на ночь домой.

Муж уже третий год служит в Новороссийске, она здесь, с сыновьями.

Она украинка, все ее родственники живут в Полтавской области. Я заполнила на нее бланк и попросила позвать среднего сына, ученика десятого класса. На вопрос о национальности он определился как русский. На робкое мамино, национальность от матери, он пожал плечами, да кто захочет быть украинцем. «Я украинка», – сказала она. «Зато отец русский, и Виталька тоже русский». «Виталька учится в Нахимке, – объяснила она мне, – он русский патриот. И Путина любит».

Я быстро заполнила бланк, остался младший сын.

– Пишите, украинец, не буду же я в единственном числе.

– Ты уверена, что Максим согласится? – спросил сын.

– Согласится, конечно, он меня любит, – кокетливо сказала женщина. – Пишите, украинец.

– Надо у самого Максима спросить, – предложила я.

Позвали Максима. Вышел мальчик, десяти лет, крупный для своего возраста, послушал маму и брата и сказал:

– Я русский.

– И будешь президентом, как Путин, – слышала, – пишите, украинец, – обратилась она ко мне.

Мальчик умоляюще смотрел на меня.

Началась перепалка: русский – украинец – русский – украинец.

Спорили, не повышая голоса, мама с умоляющими нотками, мальчик упрямился, но в меру, чувствовалось, что они, по-настоящему любили друг друга. Видимо, дружная семья, редко спорили. Но отстаивать свою позицию умели. Мама понимала это, видимо, старалась воспитывать своих детей так, чтобы они были самостоятельными в суждениях, поэтому настаивала на своем без раздражения.

Я колебалась, мальчик еще не в том возрасте, чтобы самоопределяться, но обижать его не хотелось. Спор затянулся.

– Ладно, – сказала мама, – пищите, как он хочет.

По моим представлениям это была семья из самых счастливых, которые мне встретились.

И еще я заметила, что все дети, которых я переписывала, российские патриоты.

Я вспомнила, как приятель, бывший политзэк в советское время, приезжал из Екатеринбурга в Крым и останавливался у меня с внуком. Однажды мы поехали на Сапун – гору. Пофотографировались у военной техники и набрели на аттракцион с переодеваниями. Можно было одеться в форму солдата Красной армии или солдата Вермахта. Приятель выбрал черную с крестом. Ему костюм подошел, несмотря на татароватость лица, – выглядел как актер, играющий фашиста в фильме о войне. Внук осуждающе посмотрел на деда, категорически отказался от вражеской формы и предпочел защитного цвета красноармейскую, солдатскую. Я надела форму медсестры партизанского отряда.

Прошли годы, приятель увлекся историческими реконструкциями, бегал по полям с бутафорским автоматом, ездил в другие города и, по словам дочери, матери любимого внука, впал в детство. Жена его была довольна: что бы ни делал, лишь бы не пил.

В сентябре тринадцатого года приятель съездил во Львов поучаствовать в реконструкции сражения времен Отечественной войны. Мне написал, что это последняя поездка так далеко, ведь он уже старый, пора на покой.

В апреле четырнадцатого его фото в форме Вермахта с бутафорским автоматом на груди мелькнуло на телеэкране с закадровым комментарием: «Участник батальона бывших политзэков тридцать пятой политзоны в Кучино Пермской области, в боях с сепаратистами отличился особой жестокостью».

«Участник» написал мне письмо: «Как это так? Ведь я в форме Вермахта. Неужели не видно? Я сижу дома, никуда не езжу. Почему так со мной? Почему с особой жестокостью, ты мне можешь написать?»

Я ответила: «Кто-то пошутил, не надо обращать внимания». А про себя подумала: действительно, за что над стариком так поиздевались? Идет война, значит, все позволено? Но стариков зачем втягивать? Да с таким изощренным коварством. Ведь кто-то это сделал. Кто?

Вафли рошен

Я нажала кнопку домофона и после того, как услышала голос, произнесла уже заученный текст. Ответили неохотно, но все же открыли. Я попала в полутемную прихожую и пошла на тусклый свет за полноватой женщиной. Неожиданно передо мной открылась дверь ванной, вышел молодой человек с полотенцем на плече, в проеме комнаты мелькнул мужчина.

Женщина провела меня на кухню, смела крошки со стола и убрала бутылку в навесной шкаф. Кажется, водка. Хотя неважно, уже вечер, в своем доме каждый проводит его так, как хочет.

– Нас трое: я, муж и сын, – начала она, и я стала записывать.

Когда дошли до национальности мужа, я попросила узнать у него, так положено, тем более, он был дома.

Мужчина вошел в темной костюме и черной рубашке, застегнутой на все пуговицы, не по-домашнему.

– Здравствуйте, живу я в городе очень давно, служил здесь на флоте, а потом остался. Сейчас езжу с гуманитаркой в Луганск.

– Жалко их. С ними случилось то, что мы ожидали. Ах, как их жалко, – сказала женщина.

Я кивнула.

У мужчины красные глаза от усталости, наверное, не высыпался, у женщины тоже покраснели глаза, блеснули слезы.

– Среди моих знакомых есть погибшие, – сказал он.

Я подумала, они, наверное, до моего прихода поминали.

– Я им очень сочувствую. Горе великое. Надо им помогать, – с чувством сказала я.

– Вы понимаете правильно, – хрипло произнес он, – не то, что эти, – он кивнул в сторону прихожей.

– Не надо, – попросила женщина, – люди разные, нехороших много. Но не надо на них обращать внимания.

Я все понимала.

Осенью тринадцатого, когда начались события на Майдане, меня стала преследовать семейная пара из соседнего дома: какие-то темные на вид. Злобные. Кричали с балкона, когда я вечером выходила на прогулку с собакой:

– У, сучка, все еще здесь? Убирайся туда, откуда приехала, пока мы тебя не вышвырнули.

«Туда» это в Россию. У меня украинского гражданства никогда не было, хотя я украинка по национальности. Родители из Харькова эвакуировались во время войны и работали на Уралвагонзаводе, выпускали танки Т-34.

Я переехала сюда пятнадцать лет назад из Екатеринбурга по семейным обстоятельствам.

Что ж, кому-то не нравлюсь, бывает, я стала ходить другим путем, чтобы лишний раз их не раздражать и с балкона не получить камнем по голове. Или по собачке.

Но это мне мало помогло. Вскоре в сумерках, на прогулке с собачкой в степи, меня стал преследовать джип с незажженными фарами.

Джип долго гонял нас как зайцев, я перебегала от куста к кусту, от горки к горке, ругалась, кажется, матом, для бодрости, собачка молчала.

Наконец, появились, двое мужчин, выгуливали овчарку. Джип на большой скорости удалился в сторону жилых домов.

Семейная пара с темными лицами теперь уже преследовала меня днем, никого не стесняясь. Появлялись неожиданно, двигались монолитно, плечом к плечу, навстречу и выкрикивали мне в лицо ругательства. Я сторонилась.

В феврале, когда начались митинги против событий на Украине, они пропали: были и не стало.

В августе я встретила темную женщину в магазине. Она увидела меня, втянула голову в плечи, будто боялась удара, вынырнула из магазина, схватила за руку мужа, он ждал ее на улице, и они вместе побежали через дорогу, как будто боялись преследования. Я сделала вид, что ничего не заметила.

Случись все по-другому, где бы я была? И была ли? Что может быть страшнее самосуда, когда все позволено?

– Выпьете с нами? – предложил мужчина.

Я покачала головой.

– Она на работе, – пояснила женщина, достала пакет вафлей и пересыпала половину в другой пакет, протянула мне. – Возьмите, чаю попьете.

Я взяла. Вышла из квартиры и поняла, все, на сегодня хватит, больше никуда не пойду, – накатила усталость от переживания.

Подъезд был пуст, металлические двери не пропускали звуков. Закрытые двери, закрытые люди, каждый со своими проблемами. Молчат. Никто, никого, пока не слышит, – оглушены.

Надо подождать. Шок пройдет. Все пройдет. Все изменится к лучшему, все будет хорошо.

Дома я пила чай с вкусными вафлями кондитерской фабрики «Рошен», принадлежащей нынешнему президенту Украины Порошенко.

Красавица

Необыкновенная красавица с тревожными глазами, и сын – младенец на кровати среди подушек: улыбчивый. Похожий на купидона с полотен художников прошлых веков.

Она склонилась над сыном. Я подумала, младенец расплачется, раз мама расстроенная. Но нет, он продолжал радоваться и ловить за пятки свои полненькие ножки.

Мадонна с младенцем. Здоровый ребенок у юной матери.

Она приехала к родителям, всего боялась и просила ничего такого не указывать. «Зачем я с вами откровенничаю? Ведь меня предупреждали», – сокрушалась она.

Она так боялась, что я ей несколько раз повторила: перепись со слов переписываемого. Объективную информацию я бы получала в другом месте.

Муж сейчас в Харькова, у него там бизнес. На мой вопрос, надолго ли, она ответила, что он тут не живет, он там.

– Там опасно, – она вздрогнула.

Я перестала задавать вопросы, потому что все это было похоже не на перепись, а на допрос.

– Если он здесь не живет, я его не буду записывать, – успокоила я ее.

– Может, и меня с сыном не нужно записывать? – с надеждой в голосе попросила она.

– Но вы здесь живет.

– Но вы скажете, что я незаконно здесь живу.

– Кому и зачем? Я записываю вашу фамилию, чтобы вас второй раз не переписали. При подсчете бланки с вашей фамилией будут уничтожены. Останется другой, с вашими ответами, но без фамилии. Обрабатывать будет машина. Нам нужны результаты по всему массиву опрошенных, а не по отдельным личностям.

Она недоверчиво смотрела на меня.

Я переписала ее, сына и ушла. Но вот досада. Именно с этой квартирой такое случилось, я второй раз позвонила. Ошибка понятна, на дверях не было номеров.

Приходилось чертить схемы, отмечать, где была, где еще нет, но к концу дня утомилась, в подъезде было темно, вот и ошиблась.

Она открыла и с ужасом смотрела на меня.

– Не надо, пожалуйста, не надо, – шептала она, а на кровати все также улыбался мальчик.

Я стала извиняться, объяснять, что случайно позвонила, потому что на двери нет номера. Мне надо верить, неужели она не понимает? Мне лично от нее ничего не нужно.

Но она не слышала меня, ее накрыла паника. Я продолжала ее успокаивать. Наконец, она услышала.

– Да, правда? Мне не надо вас бояться?

– Нет, конечно.

Я наговорила ей ласковых слов и ушла в сомнениях, может, не надо было ее переписывать.

Бездомный

Я решила переписать бездомных, в надежде, что для них откроется что-то, вроде ночлежки, что их будут подкармливать, хотя бы раз – два в неделю. Они смогут помыться, в холодное время обогреться.

Бездомных в нашем климате много. Они умеют быть незаметными, лишний раз не попадаться на глаза. Но если дважды в день выгуливаешь собаку за околицей микрорайона, невольно станешь свидетелем их житухи.

Давняя история, лет двенадцать прошло, тогда еще была живая и здоровая мама. Я выносила мусор, но не как обычно, к мусоросборникам, которые стояли вдоль дороги, недалеко от автобусной остановки, а в другой стороне, через арку. Не помню, почему меня туда понесло.

Был первый месяц зимы, на редкость холодный. Погода испортилась с неделю назад, резко похолодало, подул штормовой ветер, и по утрам сыпалась белая колючая крупа. Еще в полете она сметалась ветром. Земля была серая, неприглядная, кое-где прикрытая сухой травой. И над землей серое беспросветное небо, – тоскливо.

Я выбросила мусор и увидела на ветхом матраце скорчившегося мужчину. Он стонал.

Не знаю, сколько ему было лет, но выглядел стариком. Одежда на нем неплохая, с тучной местной помойки, но грязная. Матрац под ним мокрый.

Я вспомнила, как недавно знакомая рассказывала, что советовала своему мужу, любителю выпить, присмотреться к бомжу на помойке: если не бросит пить, жизнь свою кончит также.

Сколько бомж тут лежит, если эту историю я слышала дней пять назад? Я подошла к нему, он открыл глаза и простонал беззубым ртом, невнятно, но понятно: «Больно, помоги».

– Помогу, конечно, помогу, – я побежала домой и стала звонить в скорую. Когда дозвонилась, обещали приехать, но попросили машину встретить, чтобы было понятно, кого забирать.

На выходе из квартиры меня остановила мама и протянула пакет с лекарствами.

– Возьми, пригодятся. Я знаю, уже вызывала скорую, болел один, встать не мог. Врач попросил лекарства, любые.

Она мне об этом не рассказывала. Говорливая и при этом такая скрытная.

И вдруг озарение, инсайт, мгновенное знание: теперь ясно, для кого она варила раз в три дня борщ в белой пятилитровой кастрюле.

Я злилась, зачем она так много готовит, да еще добавляет сало и фасоль, да еще томатную пасту и чеснок. Я ведь такое не ем. Она отмахивалась, съем сама. Я недоумевала, мама худенькая, куда это все помещалось? Оказывается, не надо было помещаться, она бомжей кормила.

Врач поблагодарил за лекарства, и бездомного увезли. Дня через три ко мне подошел мужчина, судя по внешности и одежде, бездомный, – и сказал, что проведал брата, лежит в первой городской больнице. Его лечат от пневмонии. Жить будет.

Сейчас в осеннее время бездомные обитали в недостроенной поликлинике. Ее начали строить на российские деньги, довели стены до третьего этажа, даже поставили евроокна, но кто-то проворовался, был суд, кого-то посадили, а стройка остановилась на несколько лет. Зато бомжам было комфортное обитание в отдельных помещениях. Правда, до первого пожара. После пожара осталась половина окон. Но стекла разбили местные мальчишки.

Летом и в теплое межсезонье бомжи кучковались возле мусоросборников. В сторонке располагалась стая собак, их не забывали кормить отходами.

С началом переписи все исчезли, и люди и собаки, – никого, нигде не было. Я заглянула в недостроенную поликлинику, но их не нашла, решила, где-то в степи их надо искать, – стояла теплая, солнечная погода.

Вечером, уже темнело, встретился мне только один, Юра, с больными ногами. Его ноги так заплелись, что он упал посреди дороги. Выпил, – догадалась я. Возле него села черная дворняга и терпеливо ждала, когда хозяина поднимут. Машины объезжали его, никто добровольно не останавливался.

Но тут появились две женщины. К нам примкнула еще одна, и мы стали громко возмущаться бесчеловечностью проезжающих на иномарках.

Наконец, остановилась машина, вышел мужчина, перетащил Юру на газон, собака села рядом.

На следующее утро я увидела, как Юра рылся в мусоре. Дала обещанное лекарство от болей в ногах, немного еды и еще деньги на хлеб, понимая, что он потратит их на пиво.

Он согласился, чтобы я его переписала. Очень нужно такое место, куда можно придти, помыться, переодеться.

Мы встретились на переписном участке. Он сказал, что у него есть паспорт, что много лет работал слесарем, многое умеет делать. Умел, – поправился он. Теперь нет, не может, болен. Раньше жил с женщиной, но когда она умерла, ее сын выгнал Юру на улицу.

– Кто вам помогает?

– Никто, – ответил он.

– А храм?

Я кивнула в сторону храма, рядом с недостроенной поликлиникой. На моих глазах выстроили его и теперь перестраивают, – расширяют раза в три. Целое поместье. Священник, как и положено, толстый, с большим животом, руководил стройкой не один год и успел построить себе дом на три этажа с тонированными голубыми окнами.

– Нет, не помогают. Надо работать на них. Если не работать, то и кормить не будут.

Кто не работает, тот не ест, – настоящие коммунисты! – восхитилась я.

Если бы этот Юра мог работать, не был бы в таком состоянии. Но кому это объяснишь, если даже церковь отворачивается от нищих?

– Вы, Юра, понимаете, что если я вас одного перепишу, толку мало. Для одного ночлежку не откроют. Хотя бы десять человек. Чем больше, тем лучше. Валеру тоже пригласите.

Валера раньше жил в доме напротив моего дома, на первом этаже, с матерью. Мать перед смертью завещала квартиру его жене и дочери, чтобы он все не пропил.

После смерти матери Валеру изгнали из дома, а у его дочери появился небедный отчим – строитель.

Валера поселился на газоне под окнами бывшей жены. Но с некоторых пор газон огородили высоким бетонным забором. Не квартира, а неприступная крепость, Валере теперь не подобраться.

Юра покивал головой, да-да, ему все понятно, он скажет, всех соберет. Перепишутся.

Валеру я встретила на следующий день, но он сказал, что у него есть жилье, как без него, и его уже переписали. Я не поверила, но не спорила.

Перепись закончилась, через неделю ко мне подошел Юра и попросил адрес ночлежки, где можно помыться.