Текст книги "Записки переписчицы"

Кто кого искушает

Тяга к красоте – в каждом из нас, независимо от возраста и половой принадлежности. Кто не помнит знаменитое: «Красота спасет мир». Но сколько было совершено преступлений ради того, чтобы владеть ею.

Сколько сломанных судеб, потому что игнорировались куда более важные ценности: верность, умение любить и прощать, ценить прекрасные моменты такой короткой жизни.

Библейская легенда об изгнании Адама и Евы из Рая не доступна маленькой девочке, но ей приходится постигать на собственном опыте и опыте окружающих ее людей ее глубокий смысл.

В отличие от небесного в земной рай любой может вернуться, если поймет, что для этого нужно изменить себя.

1

Утром разбудил пронзительный женский голос. Я соскочила с постели, босая подбежала к окну и увидела у подъезда дома напротив самосвал. Кузов его был поднят, и на зеленую траву сыпалось в кучу что-то черное. Песок таким не бывает. Я ничего не понимала.

Гроза детей и взрослых Семеновна смешно потрясала лопатой, будто изображала бой на палках, как играют мальчишки. Платок яркой расцветки сполз с головы и каким-то чудом болтался на затылке, видимо, удерживал жиденький калачик черных волос. Она была похожа на ведьму, вот только печи и Иванушки не хватало. Из кабины выпрыгнул мужчина в серой одежде, не похожий на сказочного героя, некоторое время смотрел, как Семеновна широко открывала рот. До меня доносились визгливые крики. Когда она так кричала, женщины с малышами у песочницы ворчали: ну, завелась, это надолго. Мужчина, наверное, понял, что не переждать, вырвал из ее рук лопату и стал подгребать кучу к ее кухонному окну.

Я позвала маму, она тоже стала наблюдать.

– Землю привезли для клумбы, – объяснила она скорее себе, чем мне.

– А мы? А нам? Я тоже клумбу хочу.

– Нина Васильевна для всех старается. Хороша землица для цветов! Будем любоваться ими и радоваться.

Мама ушла на кухню готовить завтрак, а я прилипла к окну. Любимое занятие – часами рассматривать соседний дом, побеленный голубой известкой. Известка во многих местах облупилась, особенно в тех местах, где дети били мячом о стену, видно, что дом до голубого был ярко розовым. На розовом, так заметнее белый мел, девочки рисовали цветы и сердечки с заветными именами, мальчишки писали нехорошие слова.

У двух подъездного дома была форма буквы «Г», повернутой в противоположную сторону. Тень от перекладины падала на часть стены, не пропуская солнечных лучей ни утром, ни днем. Только вечером окна ненадолго вспыхивали багровыми отблесками заходящего солнца.

У плохого подъезда из-за тени и постоянной сырости не просыхала лужа. Боролись, но бесполезно: от воды оседал и трескался асфальт, потоки ливневых дождей смывали щебень. Как-то засушливым летом обнажилось дно лужи, но грязь так и не просохла.

Мама говорила, что проектировщикам надо поставить двойку, за то, что не учли стороны света.

В этой части дома расселили жильцов снесенных бараков из расчета: комната на семью. В основном, пьянь, бывшие уголовники, матери – одиночки с предоставленными себе, часто голодными, роющимися в помойке, детьми. Не знаю, что бы заставило меня войти в тот подъезд. Только дружба, но ни с кем из того дома я не дружила.

Возле другой, нормальной части дома луж не было, летом росла сочная трава, и в солнечную погоду по утрам в окнах отражался тепло-желтый восход, «согласно вращению земли, – объяснял папчик и добавлял: тогда, как закат привносит в нашу жизнь краски войн и сражений». Мама хмурилась, зачем с ребенком вести такие разговоры, детство должно быть счастливым.

В хорошей части дома получили квартиры семьи военных. На первом этаже и жила Семеновна с мужем и сыном Борькой.

Только мама называла ее Ниной Васильевной. Для остальных она была Семеновной по имени мужа Семена.

Зимой дядя Семен ходил в ватных штанах, телогрейке и шапке – ушанке, весной и осенью на нем был серый прорезиновый плащ и офицерская фуражка. Летом легкая одежда защитного цвета, не скрывающая мощный накачанный торс.

Высокий и сутулый, он тяжело шагал по двору в начищенных сапогах почти до колена, другой обуви, даже летом, я у него не помню. Уже взрослая, когда смотрела кино про зэков Сталинской эпохи, всегда вспоминала дядю Семена, – они также сутулились и также тяжело ходили.

Длинными смуглыми лицами с мощной нижней частью, высокие, почти одного роста, костистые, Семен и Семеновна походили как брат и сестра. Когда я начала учить в школе историю и увидела картинки, изображающие нашего предка неандертальца, вспомнила их некрасивые лица.

Борька был неизвестно в кого круглолицый, но такой же смуглый и темноглазый.

Мама говорила, что Семен раньше был офицером, сейчас на пенсии, но не как моя бабушка, потому что работал начальником ЖЭКа. Что это такое, непонятно. Я знала только, что в ЖЭК невозможно дозвониться, полный бардак. Когда ломался кран, и мощной струей била во все стороны вода, или перегорали пробки, приходилось зажигать свечи, мы долго ждали Колю-сантехника, он же электрик. Часто, так и не дождавшись, мама шла его искать в соседних дворах. И я знала, если не найдет, вечером будет раздраженно выговаривать папчику, что он неумеха. Со временем она научилась самостоятельно справляться с пробками и кранами.

Иногда я видела у нашего подъезда, как дядя Семен и неуловимый для жильцов Коля-сантехник сосредоточенно всматривались в колодец, чугунная крышка лежала рядом. Потом Коля лез в колодец, и мы знали, воды некоторое время не будет. Подъезжала машина с прицепом, выгружались туго скрученный шланг и насос – тарахтелка. Под грохот насоса мутные потоки воды из колодца растекались по пыльным дорожкам, превращаясь в непролазную грязь.

Дядя Семен появлялся только на крупных авариях, но почему-то аварии были часты, и он почти никогда не сидел в своем рабочем кабинете. Его уважали, по-настоящему, он был спокоен, никогда не впадал в панику, женщинам улыбался, а мужчин выслушивал. На героя не походил, но поговаривали, что в его биографии было немало военных успехов. Но пока не время о них говорить.

Семеновну терпели из-за мужа. За глаза ее называли ведьмой, зверюгой, змеей подколодной. Даже сын Борька шипел сквозь зубы: «У, гадюка, да успокойся же ты», когда вылезала в форточку ее черная и лохматая голова, широко открывался блистающий золотыми коронками рот, и неслись проклятия: мать звала сына домой. Раньше, совсем маленькая, я, услышав ее крики, мчалась домой и утыкалась в колени мамы.

Семеновна не запрещала сыну дружить с детьми из коммуналок. Лучше бы запрещала: сытый Борька был крепок и скор на расправу. По злобности не уступал своей матери, его боялись. Желающих драться с ним не находилось. Он же безнаказанно выбирал жертву и издевался так, что я не выдерживала, бросалась на защиту. Борька отступал. Не было такого, чтобы кто-то отталкивал меня, когда я пыталась растащить дерущихся. Не было ни разу, и я бросалась на помощь, не раздумывая.

Борьке только раз досталось, когда он влепил в легковушку футбольный мяч. Осталась вмятина. Хозяин легковушки выскочил из подъезда, схватил его за уши и скрутил их. Уши раздулись и посинели, Семеновна кричала на весь двор, кто осмелился тронуть ее кровинушку. Но мужчину никто не выдал.

Если Борька бил соседских мальчишек, девочек не трогал, но зажимал в подъезде и щупал интимные части тела, то Семеновна костила их родителей как умела. Умела. За то, что развели во всем доме тараканов и клопов, за вонь и грязь и еще многое другое. Алкаши, прежде чем выйти из подъезда, выглядывали в окно, чтобы ее не встретить. На обратном пути из винного магазина прятались за углом, и, если видели ее во дворе, пережидали, пока она не скрывалась в подъезде.

* * *

Бабушка, мамина мама, однажды читала мне историю про змея – искусителя, соблазненную Еву и доверчивого Адама.

Я слушала и рассматривала картинки. На первой был, как назвала бабушка, райский сад, с розовыми цветами и оранжевыми бабочками под голубым небом. Там жили Адам и Ева. Видны были их силуэты, полускрытые за деревьями. Одежду еще не придумали, потому что в саду тепло и кроме них, больше никого не было. Ни меня, ни бабушки, ни мамы с папой.

Другая картинка уже не такая веселенькая. В центре изображена вся такая пышненькая, как сказала бы мама, Ева без одежды. Но ничего такого не выглядывало: голая грудь прикрыта длинными желтыми волосами, ноги и бедра скрывались за пышным кустом с цветами, похожими на орхидеи, такие я видела в прозрачных коробках в цветочном магазине. Рядом с Евой за кустом с орхидеями прятался голый Адам. Он присел и прижал колени к груди, как будто ему холодно. В небе висела грозная туча, а над ней бородатый старик, нечеткий, будто в тумане. Он пугал неожиданностью, как если бы вдруг передо мной явилось привидение. Бабушка объяснила: «Наш господь, он все видит».

Еще картинка с толстой змеей под деревом. Правда, бабушка сказала, что это не змея, а змей, потому что в раю все не так. Его хвост с шипами и чешуей закрутился в тугую спираль. Змей улыбался, показывая острые зубы. Изо рта что-то высовывалось, я подумала, такой у него длинный язык.

– Нет, это ядовитое жало, – объяснила бабушка. – Смотри, оно указывает на красное яблоко.

Потом был рисунок, в серых тонах, как будто у художника закончились краски, только яблоко ярко красное. В центре Ева, такая же, как и на картинке с орхидеями, только волосы заметно подросли. И куст был другой, и цветы скромнее, вроде хризантем.

Последняя картинка, тоже цветная: Ева, закутанная желтыми волосами как длинным шарфом, с красным яблоком в протянутой руке, склонилась над сидящим на корточках голым Адамом, чуть прикрытым веткой с зелеными листьями.

Адам и Ева не подозревали, что были голыми. Не подозревали, потому что безгрешные. Но художник был грешником, поэтому, как умел, прикрыл те места, которые, каюсь, меня очень интересовали.

– Помни, что есть много желающих испортить другому жизнь, – сказала бабушка и погрозила пальцем кому-то невидимому.

– Змей-искуситель им испортил жизнь, да? – догадалась я.

– Да, уговорил Еву попробовать яблоко.

– Нельзя было?

– Да, они ослушались запрета. И бог изгнал их из рая.

Мне было трудно понять: откуда Ева могла знать, что нельзя верить коварному змею? Ведь они все жили в раю. А там живут только друзья. Как иначе, ведь это рай. И тут друг предлагает: «Съешь яблоко, ничего не бойся, съешь». Я бы съела. Но этого не сказала бабушке, только спросила:

– Кто этого змея пустил в рай?

– Поймешь потом, – вздохнула бабушка, – ты только слушайся, и все будет хорошо.

Она читала уже другую историю, а я все думала. Какой-то странный рай. Зачем там растут яблоки, которые нельзя есть? Вот бы мама положила на стол мои любимые шоколадные конфеты, наказала, чтобы я их не трогала, и ушла в магазин. Значит, она была бы искусительницей? Нет, она бы так никогда не поступила. Кто-то, не очень добрый, придумал этот запрет.

Я не выдержала и спросила:

– Что-то я не поняла, кто не разрешил есть красное яблоко?

В этот момент в комнату вошел папчик и ответил:

– Автор. Тот, кто это все сочинил.

Бабушка всплеснула руками:

– Богохульник!

Собралась и ушла. Иногда такое случалось. Но она долго не обижалась на нас, любила и маму, и папу, и меня, конечно.

Пришлось маме отвечать на мои вопросы:

– Понимаешь, Мила, бывают такие люди, улыбаются, говорят ласковые слова, вроде бы добра желают. Но лучше от них держаться подальше.

– Они змеи – искусители, да?

– Да, – улыбнулась мама, – но ведь тебя они не смогут уговорить на плохие поступки. Ты у нас умница – разумница.

– Почему Борька свою маму называет змеей? Она что, кого-то искушала? Ее изгнали из рая? Да? Поэтому она такая злая? – спросила я.

– Нельзя никого обзывать, тем более, взрослых. Мала еще, судить, – рассердилась мама.

– Это не я, это Борька.

– Змея, но не она, вырастешь, поймешь, – вздохнула мама.

– Что понимать? Что? Кто же тогда змея? – не отставала я.

– Нет, не Нина Васильевна. Лилька змея, гадюка, – мама дернула ткань, швейная игла сломалась.

Она шила для Лили нарядный сарафан для лета, с ромашками по голубому полю.

Лиля жила в доме с эркерами, и была красивая, очень. Все при ней: и копна рыжих кудрей, рассыпанная по плечам, и тонкая талия, и изящные ножки, – всегда, даже в жару, даже зимой, когда ноги скользили по утоптанному снегу, превратившемуся в гладкий лед, на ней была изящная обувь на высоких каблуках. Когда она проходила по двору танцующей походкой, равнодушных не было, ей вслед оборачивались и дети, и взрослые, и старые.

Правда, красота блекла, когда я видела ее вблизи, у нас дома, на примерке. Красивое лицо портили невыразительные глаза цвета асфальта, – густая тушь для ресниц и синие тени не оживляли их. Пухлый рот, в розовой помаде временами судорожно дергался, лицо кривилось, будто она передразнивала меня.

– Нервный тик, – объяснила мама.

– Жалко, такая красивая, – опечалилась я.

– Нет, не жалко, – зло возразила она.

Спрашивать расхотелось. Понятно, тут какая-то взрослая тайна. Но Борька знал: когда Лиля проходила мимо, шипел вслед нехорошие слова. Смысл слов до меня не доходил, но я понимала, – что-то пакостное.

Лиля разводила цветы, и мы, соседские дети, стайкой собирались под ее окнами и смотрели на темно-бордовые розы, ало пылающие бегонии и бело – розовые фиалки.

Однажды, когда мы в очередной раз восхищались розой, во всей своей красе раскрывшейся улице, Борька запустил в окно камень. Треск и звон падающих стекол – в форточку высунулась голова рыжего мужчины. Мы замерли, мужчина прорычал: «Кто кинул камень, признавайтесь!». «Бежим!» – скомандовал Борька, и мы разбежались.

От мамы я узнала, что это был брат Лили. Приехал из деревни, уговорить сестру вернуться домой.

* * *

Память хранила до поры до времени много непонятного, в том числе и сценку, которую я случайно наблюдала возле Лилиного подъезда. Было лето, я срывала желтые мелкие, сладкие внутри, цветки желтой акации, и увидела, как в ее подъезд, горбясь, вошел дядя Семен. Он был в галифе защитного цвета, белой рубашке и неизменных сапогах.

– У, кобель, к своей сучке Лильке направился, – сквозь зубы проговорила женщина, сидевшая на скамейке у песочницы с малышами.

– Тише, – толкнула ее в бок другая женщина, тоже с малышом, и показала глазами на меня.

Ночью приснилась змея с рыжими кудрями. Она улыбалась улыбкой Лили, показывая острые зубы. Ее ядовитое жало, то дружелюбно покачивалось, из стороны в сторону, то злобно целилось в меня. Я побежала, и когда обернулась, змея превратилась в собаку, в конкретного соседского метиса. У него была породистая голова овчарки, мощная фигура, только хвост закручивался как у дворняги.

2

На следующее утро я увидела в окно, что куча черной земли, переместившись под кухонное окно Семеновны, превратилась в ровный блин. Семеновна как раз вышла из подъезда в том же ярком платке на голове и с садовой лейкой, огромной, ей до талии, еле тащила. Вода расплескивалась на ноги, на подол платья. Она полила землю, обходя клумбу по окружности, ушла в дом, и вскоре я увидела, как распахнулось кухонное окно, и высунулся черный шланг. Да, конечно, тяжело таскать такую лейку. Вода лилась долго. Я все смотрела. Она снова появилась, теперь с лопатой, и стала энергично ухлопывать мокрую землю.

К окну подошла мама, и мы вместе наблюдали, как Семеновна вышла с граблями.

– Будет выравнивать, чтобы не было впадин и неровностей, – объяснила мама и отпустила меня погулять.

Я играла на детской площадке, когда самосвал привез обожженные кирпичи, свеженькие, только из печки, – рядом с нашим поселком был кирпичный завод, на котором работал мой папчик.

Двое рабочих аккуратно складывали кирпичи у клумбы, Семеновна следила за ними. Я увидела, как в плохой подъезд входили мужики с бутылками, даже не скрывались, поняли, змее подколодной не до них. Самосвал уехал, Семеновна стала копать канавку вокруг клумбы.

Я лепила куличи в песочнице и время от времени смотрела в тут сторону. Наконец, окружность канавки замкнулась, и она принялась укладывать кирпичи в канавке, плотно и под углом. Несколько кирпичей держались, как, наверное, ей хотелось, но потом все валилось. Черная земля была не только на ее руках, но даже на лбу, – ей приходилось поправлять буйные кудряшки, падавшие на глаза. Замкнуть кирпичами окружность не удавалось, и она сердито обратилась к женщинам на скамейке возле песочницы:

– Что сидите как клуши? Помогли бы, – ее темные глаза, почти скрытые опухшими веками, недобро сверкнули.

– Тебе надо, вот и копайся, – сказала самая пышненькая, выловила из песочницы своего карапуза и потащила домой.

Семеновна прокричала ей что-то такое, не для детских ушей, – скамейка и песочница опустели. Я тоже заспешила домой.

На следующий день вокруг клумбы оранжевел аккуратно уложенный поребрик. По ровной земле прошлись чьи-то ботинки недетского размера. «Кто-то уже напакостил», – возмутилась мама.

Вскоре рядом с клумбой появились коробки с рассадой, и Семеновна с раннего утра до обеда копалась в земле, ни на кого не обращая внимания. Лучше бы обращала, алкаши уже просочились в район детской площадки. Сидя на траве, они пили пиво и закусывали соленой килькой. Никто из взрослых не решался с ними ссориться, но играть под пьяные голоса и неприятные запахи не хотелось. Детские песочницы опустели, мальчишки не гоняли мячи, девочки не шептались на скамейке, – все перебрались на другую сторону двора.

3

К середине лета клумба запылала оранжевыми цветами, в тон кирпичам. Кучно росли чернобривцы, по окружности львиный зев вперемежку с календулой, тигровые лилии в центре.

Если подойти совсем близко, можно среди зелени увидеть анютины глазки, желтые, с коричневыми вкраплениями и оранжевой пыльцой в сердцевине. Они будто подсматривали за мной и весело смеялись. У самой стены дома покачивались нежные, белые и синие колокольчики.

Из окна моей комнаты клумба походила на глобус моего старшего брата. Подставка сломалась, и глобус был заброшен на полку за тесный ряд книг. Брат поступил в университет и уехал, я еще не умела читать, поэтому книг не трогала, – глобус оставался на привычном месте, и я иногда рассматривала желто – коричневые и зеленые пятна на голубом и бело-синем фоне.

Жаль, колокольчики Семеновна вырвала с корнями и бросила рядом с клумбой. Кто хочет, пусть забирает. Никто не решился. Нежные колокольчики быстро завяли, потом их убрала, ворча, дворничиха Мотя. Семеновна не видела, а то бы раскричалась. Она не разрешала Моте подходить к клумбе, потому что дворник подозревалась в воровстве семян ноготков, а еще в том, что мусор сметала под самые окна кухни и там оставляла. Время от времени они обе заводились на весь двор, но никто не вмешивался, – себе дороже.

Цветы рвали. Рвали и тут же, рядом, бросали. Борька рвал пучками, прыгал по клумбе, посыпал себя лепестками и корчил рожи. Он точно знал, дома мать или нет.

Она во второй половине дня всегда была дома. Вечером, после ужина, выключала свет на кухне и садилась к окну.

Иногда из подъезда выходила Клавдия, соседка по лестничной площадке, и громко спрашивала:

– Нина, ты здесь? Мою Сталину не видела?

Высовывалась лохматая голова:

– Ищи, что стоишь? Все спишь, а вдруг что с ней случится?

Клавдия шла утиной походкой во тьму сараев. Ее мужу, военному комиссару, не нравилось имя Клавдия, и он называл ее Лорой. У нее было красивое лицо, нежно – румяное, с тонкими чертами. Но когда она говорила, случалось нечасто, или улыбалась, очень редко, открывался рот с золотыми зубами: зловещий блеск искажал лицо до неузнаваемости.

У нее был большой живот, и она неловко передвигалась, косолапя и широко расставляя ноги. Нет, не толстая, но какая-то рыхлая: развалина на фоне поджарой Семеновны.

Было интересно наблюдать из окна, как распахивалась дверь подъезда, стремительно вырывалась Семеновна в цветастом одеянии: красном, зеленом, желтом, оранжевом, похожая на цыганку. Следом неловко двигалась Клавдия, светловолосая, в светлых одеждах: предпочитала белые кофты и серые юбки. Она не успевала за энергичной приятельницей, хотя и пыталась, переваливаясь с ноги на ногу как утка, тяжело дышала, пот струился по ее лицу.

Я злорадствовала, так ей и надо, убила младенца.

Не помню, от кого слышала, что у нее в животе умер ребенок, – информация попадала в детские уши с разных сторон.

В истории, которая случилась вскоре, Клавдия не участвовала. Я даже видела, как она покрутила у виска, когда Семеновна подобрала кирпич, разломала на куски и потащила в подоле домой.

С того момента, как Семеновна устроила засаду с кирпичами – снарядами, интерес к клумбе у мальчишек усилился.

4

В начале августа на месте бело – синих колокольчиков вымахали почти в рост человека кусты золотых шаров. Зеленые ветки дотягивались до кухонного окна Семеновны.

Желтые цветы раскрылись ближе к осени. Тогда и случилось несчастье.

Возле песочницы иногда появлялась девочка, ее звали Светой. У нее были светлые кудряшки и белое лицо даже летом, потому что она редко выходила на улицу, о ней говорили взрослые, что она зависима от инсулина. Что это такое, я не понимала, но знала, что ей каждый день делали уколы.

Мне еще не встречались дети, которые не испытывали ужаса перед уколами, может, такие бывают, наверняка, встречаются, как исключение из любого правила, но мне незнакомы. Свету мы жалели и готовы были одарить самыми любимыми игрушками. Но она благодарила и от всего отказывалась, у нее много своих игрушек.

Очень худая женщина, видимо, мама, изредка выводила ее, нарядную, к песочнице, и уходила домой. Девочка садилась на скамейку и наблюдала, как мы играли. Иногда подходила к нам, и стояла на одном месте, почти не двигалась и была похожа на большую куклу. Никто ни разу ее не обидел.

Женщина часто высовывалась в окно и окликала ее. Света улыбалась ей и чуть приподнимала руку, шевеля пальчиками.

Ее привлекли золотые шары. Действительно, необыкновенные цветы, солнечные, с горьковатым запахом. Как она подошла к ним, никто не заметил.

Семеновна из окна увидела, как кто-то наклонил ветку. Когда ветка выпрямилась, на ней цветка уже не было. Не знаю, как слабой Свете удалось, но ведь удалось, она сумела сорвать его.

Острый осколок кирпича, пущенный сильной рукой, попал ей в ногу. Она вскрикнула и упала, потеряв сознание.

Вскрик слышали многие, но ничего не поняли, пока не выбежала из дома испуганная худая женщина с полотенцем через плечо.

Скорая приехала быстро. Но люди еще долго не расходились. Я прислушивалась к разговорам, нет, Семеновну не ругали, не проклинали, скорее, сочувствовали ей. Жалели девочку и ее родителей. Но говорили мало, все будто замерли, как бывает, когда случается горе.

Пришла беда, открывайте ворота. На следующий день я подобрала воробья с поломанным крылом. Сосед на пенсии, дядя Вася, принес клетку. Я накормила и напоила птичку и решила, что ей полезно попастись на травке. Открыла клетку, птичка выбралась из нее и стала щипать траву.

На мне было бело-желтое клетчатое платье на кокетке из розового бархата. Платье получилось из кусков ткани. Мама сшила для Лили клетчатую блузку с отложным воротником и розовый костюм: узкая юбка с глубоким разрезом сзади, и пиджак, подчеркивающий тонкую талию. Лиля даже шутила, если бы вдвоем будем прогуливаться по городу в новых нарядах, люди подумают, что идут мама с дочкой.

Воробей с поломанным крылом что-то клевал в траве, прыгал, но не пытался улететь и даже доверчиво пил воду из моей ладони. И вдруг кто-то заслонил свет, я услышала женский голос: «Какое красивое платье!» Тяжелая нога в черном ботинке наступила на воробья.

Брызнувшая кровь, распростертое тельце птички, камера отплывает, я, спотыкаясь и плача, бегу к маме.

Клавдия идет следом и хриплым голосом извиняется.

Я уткнулась в мамин подол и горько заплакала:

– Поплачь, легче станет, – мама крепко обнимала меня, – ничего, пройдет, увы, птички недолго живут. Бывает в жизни, трагическая случайность, никто не виноват в этом.

Она пыталась меня успокоить, а я рыдала все горше. Никогда еще в своей недолгой жизни я не испытывала такого безнадежного отчаяния, хотя со смертью столкнулась не первый раз.

Ранней весной в многодетной семье умер младенец, он был седьмым ребенком. Маленький гроб поставили у подъезда на высокий комод. Как я ни подпрыгивала, покойника не увидела, только яркие цветы в букетах и венках. Таких ярких я еще не встречала.

Тетя Рая, мать умершего младенца, рыжеволосая, загорелая, круглый год торговала мороженым у магазина, в окружении заплаканных детей, нараспев говорила: «Отмучился сыночек, безгрешная душа, он уже в раю, ему там хорошо». Я радовалась за него.

Светило солнце. Снег таял и замерзал. Под ногами лед трескался и хрустел.

Гроб унесли, и я увидела, как под упавшим цветком снег окрасился в ярко розовый цвет. Я с ужасом смотрела на растоптанный цветок. Чуть не заплакала, шагнула, чтобы поднять его и заметила чуть дальше, на снегу, зеленое пятно, расплывшееся под веткой с яркими листьями. Но кровь не бывает такого цвета. Разве что у кузнечика.

Я впервые видела искусственные цветы.

Разве можно примириться с тем, что смерть пришла к воробышку так просто и так несправедливо. Я в отчаянии прорыдала до вечера. Было уже поздно, но я собралась и тихо, боясь хлопнуть дверью, вышла из квартиры. Как во сне, через темную площадку, где мы играли, я поднялась на ступень и вошла в подъезд Клавдии и Семеновны, никого не встретив. Мне было страшно, дрожали ноги, пришлось прислониться к стене, пронзившей спину каменным холодом.

В подъезде горел тусклый свет, под ногами валялся букет анютиных глазок. Лепестки свернулись, злая фея прикоснулась к ним. Я поднялась по трем ступеням, позвонила в дверь Клавдии и в испуге убежала.

Зачем пришла, зачем позвонила и убежала, не знаю. Видимо, должна была хоть что-то сделать, хоть как-то выразить протест, иначе смерть заберет меня, маму, – всех, и ничего в мире не останется.

Как назло, кто-то разбил фонарь на столбе, было темно и страшно. И вдруг что-то полоснуло по лбу, я присела от боли, шагнула, не видя ничего под ногами, и споткнулась о песочницу. Кто-то преследовал и толкал меня. Я спряталась за кустом акации, осторожно выглянула и не узнала своего дома. На его месте стоял чужой дом, в нем жили чужие люди, и я никогда не увижу свою маму.

Я не могла двинуться с места, испугалась так, будто оказалась на другой планете. Наверное, долго простояла, от онемения перестала чувствовать свое тело.

Не знаю, чем бы все это кончилось, я ведь могла от страха убежать, не разбирая дороги, так теряются дети, если бы ни услышала из открытой форточки голос соседки с первого этажа, она звала мужа. Это наш дом! Вот наше окно на втором этаже, еще не зашторено. На потолке знакомые хрустальные, переливчатые отсветы люстры

Домой, скорей, домой! Но в подъезде не было света, я остановилась перед темным и страшным провалом, и поняла, ни за что не смогу войти туда!

В этот момент появился мой папчик! Он бы прошел мимо, но я окликнула его, он обнял меня, крепко прижал, погладил по голове теплой ладонью и ни о чем не спросил.

Мама открыла дверь и молча, смотрела на нас.

– Задержался на работе, – сказал он таким голосом, будто в чем-то был виноват.

Я была рада, что меня никто не допрашивал.

В обморочном сне я рвала траву, из цветов попадались лишь одуванчики. Они разлетались, как только я их касалась. Даже не касалась, пух летел передо мной и превращался в бабочек – капустниц. Я попыталась поймать одну, но поймала хвост курицы. Неожиданно налетел петух с кровавым гребешком и клюнул в красную кайму сарафана. Ой, ножка окривеет! – испугалась я. Но мама была рядом, шила и просила меня, чтобы я не убегала далеко от дома. Ее взгляд скользил по мне, по небу, лицо такое, будто нет меня, я отчаянно пыталась позвать ее, но пропал голос. Она исчезла, растаяла в воздухе.

Хотелось пить, я позвала маму, но она не услышала. Переплетения мертвых веток сухих деревьев непроходимой стеной стояли передо мной, под ногами бурелом и пожухлая трава, саднило горло, я проснулась утром с высокой температурой. Днем пришла врач и сказала, ничего страшного, простуда, скоро пройдет. Конечно, первого сентября девочка будет здорова и пойдет в школу, первый раз в первый класс, никаких сомнений.

Прошла неделя, а температура не спадала, я подолгу лежала в постели. Ночами снились кошмары, хохотала Клавдия, корчилась, скакала и плакала Семеновна. Слезы лились из пустых глазниц. Мне было страшно, я звала маму.

5

Была уже середина сентября, и врач уже ничего не обещала, говорила только: школа подождет. Мне было все равно, болезнь измучила, и не было сил расстраиваться.

Глухие детские голоса начинали доноситься со двора во второй половине дня. Дети перебрались на другую площадку. Когда я поднималась ненадолго и по привычке смотрела на соседний дом, видела, что окно Семеновны наглухо закрыто синими плотными шторами. Незнакомые женщины и мужчины теперь хозяйничали на клумбе. Кто-то собирал семена, но, в основном, набирали землю в ведра и мешки.

Однажды я увидела, как в легковой машине привезли Свету из больницы. Отец нес ее на руках. Ходить она, видимо, не могла, потому что на следующий день ее, укрытую клетчатым одеялом, возила в инвалидной коляске высокая худая женщина.

К нам зачастили соседки и гадали, что будет с Семеновной, ведь ножка не срасталась. Вспоминали Лилю, называли ее бесстыжей.

Состоялся суд. Вину взял на себя дядя Семен, и его посадили. Потом не стало Светы и ее родителей. Друзья дяди Семена помогли им переехать в двухкомнатную квартиру в новом доме, на другом конце города. Кто поселился в их квартире, мне было неинтересно.

Я все болела. Папчик приходил с работы, спешил в мою комнату и виновато смотрел на меня. Я уже знала, что мне назначили уколы. Нет, это невозможно! Ни за что не дамся. Не знаю, как родители уговорили врача повременить, и теперь мама каждые четыре часа подносила к моему рту ложку горького лекарства, даже ночью будила. Я послушно глотала и проваливалась в сон.

Иногда температура спадала, и меня тянуло к окну. Я наблюдала, ожидая с замиранием сердца, когда выйдет Семеновна. И она выходила. Чаще не одна, а с Клавдией. Семеновна вырывалась вперед, но вскоре останавливалась, дожидаясь подругу. Как будто боялась оставаться одна.

Вечерами я наблюдала за окнами Клавдии. Свет в кухне включался ненадолго, после того, как ее муж в военной форме пересекал двор и скрывался в подъезде. Зато следующее окно весь вечер светилось голубым экраном телевизора.

В третьем окне ярко горела настольная лампа. Дочь злой феи, Сталина, учила уроки. Днем я видела ее со скрипкой в футляре, – она спешила в музыкальную школу. Я знала, что она занималась фигурным катанием, рисованием, и еще чем-то.