Текст книги "Записки переписчицы"

Этим летом она иногда выходила во двор. Тогда мы затевали игру в казаков и разбойников. Разбивались на две команды, и всем хотелось попасть в ее команду. Она умело уворачивалась от мяча и точно попадала в цель. Играли до темноты, мяча уже не было видно, и его долго искали. Игру прекращали, но расходиться не спешили, садились на скамейку под фонарем и пугали друг друга страшными историями. Родители нас не загоняли домой, мы сами расходились.

Но со Сталиной было не так, на крыльцо выходил, и мы слышали его командирский голос: «Сталина! Двадцать два ноль – ноль, марш домой!» Она, сгорбившись, бежала к подъезду и не появлялась неделю.

Болезнь не проходила, у меня начались приступы удушья. Когда пришла медсестра ставить укол, папчик пришел на обед, я надеялась на спасение, но спаситель увидел шприц и сильно побледнел. Шатаясь, на нетвердых ногах, добрался до кресла и, сгорбившись, замер.

– Паша, Паша, что с тобой? – испугалась мама.

– Сердце, – спокойно ответила медсестра. – Это от страха. Надо скорую вызывать.

После этого случая я часто слышала от мамы:

– Паша, тебе нельзя волноваться.

Уколы мне отменили.

Наступила поздняя осень, я все оставалась дома. От мамы знала, что Семеновна дома не сидела, торговала на барахолке, в другом конце города. Ехать долго, на двух троллейбусах, из конца в конец. За это время до Москвы можно на самолете долететь.

Ей носили свое барахло соседки, даже моя мама попросила продать то, из чего я уже выросла.

Я все смотрела в окно и впадала в тоску от снега и серого неба. Меня бросало в жар и холод. Ночью нападал сухой изнуряющий кашель. В доме родители почти не говорили. Только когда папчик приходил с работы, тихо спрашивал, – как дочь? Мама также тихо отвечала, я не слышала, что.

Однажды утром кто-то позвонил в дверь. Я услышала хрипловатый голос Лили:

– Вот, пришла прощаться. Уезжаю. В деревне жених ждет меня.

– Поздравляю, правильно. Сколько можно одной жить. Красота быстро проходит, – услышала я звонкий голос мамы.

– Ладно, спасибо за все.

– Не за что, – также звонко ответила мама

В этот день мама пела за шитьем.

Мне разрешили гулять, я вышла во двор и увидела ледяную горку на детской площадке. В тот момент, когда я приблизилась к ледяной дорожке, сверху катилась Сталина, высокая, в зеленой куртке, с длиннющими ногами, обтянутыми гамашами, и в лыжных ботинках, поравнялась со мной и стала падать. Чтобы удержаться, взмахнула ногой и попала мне в грудь. Удар был такой силы, что я упала на лед.

– Смотри, где стоишь, – зло сказала она, сумев устоять.

Я поднялась, размахнулась и пнула ее по голени, но получила удар в плечо такой силы, что почти с головой зарылась в сугроб.

– Охладись, – сказала она и стала стряхивать снег с куртки.

Мне было больно и обидно. Я с трудом выбралась из сугроба, вся в снегу, плача, побежала домой. Она догнала меня, взяла за плечи и стала уговаривать:

– Не плачь, пожалуйста. Я ведь нечаянно. Хочешь, пойдем ко мне. Я покажу тебе куклу, подарили на день рождения. Пойдем, не бойся, никого нет дома.

У подъезда она долго отряхивала снег с моей шубы, а я только поворачивалась. Слегка подталкивая сзади, она подвела меня к двери, открыла дверь ключом, и я вошла в тесную прихожую с застоявшимися запахами чужой жизни.

Мы прошли на кухню, и меня поразила стопка немытой посуды в раковине. Пустые разнокалиберные бутылки с яркими этикетками, в золотистых звездах занимали почти все пространство пола между плитой и столом.

– Родители пьют только коньяк, – пояснила Сталина.

– Сладкий?

– Нет, горький, я пробовала. Подожди здесь.

Она вышла из кухни, а я стала рассматривать на полках под потолком пыльные, но не утратившие привлекательности бутылки необычных форм и с разноцветными этикетками.

Сталина быстро вернулась с куклой в руках. Да, какой красавицей, с огромным золотистым бантом в русых кудряшках. И платье, ах, какое платье! Бело-розовое с кружевами и вышивкой, – мечта любой девочки.

– Можешь подержать, только осторожно, – разрешила она.

Мягкая и теплая чудо – кукла прижалась к груди, и мое сердце часто – часто забилось.

– Все, хватит, иди домой, мне уборку надо делать, – она грубо выхватила куклу и стала теснить меня в прихожую.

Я вдохнула запах мужской обуви и ушла.

* * *

Летом под окном Семеновны появилась неглубокая яма – так со временем проваливаются заброшенные могилы. Не осталось даже кирпичей, – растащили. Только среди густой травы островками вылезла календула. Хотя нет, если близко подойти, можно увидеть измельчавшие анютины глазки. Желающих срывать их не находилось.

6

Когда я училась в четвертом классе, вернулся дядя Семен. Он горбился как древний старик, тяжело передвигал ногами в валенках, ни с кем не здоровался, – плохо видел, и даже очки с толстыми стеклами не помогали. На всякий случай улыбался прохожим, чтобы не обидеть невниманием. Детей угощал конфетами. Меня тоже угостил карамелькой.

Его взяли в жилконтору инженером, но фактически он был и за сантехника и за электрика. И еще стал на ключ закрывать свою жену, чтобы не торговала на барахолке, его не позорила.

Но она, незабываемое зрелище, путаясь в подоле длинной юбки, вылезала в окно, выходящее на улицу, спускалась по деревянной лестнице и прятала ее в кустах. Недалеко была пивнушка, оттуда выходили мужики с кружками и молча, наблюдали.

Семен лестницу нашел и разрубил топором.

Я подружилась со Сталиной. Когда мы, как обычно, вечером прогуливались кругами по двору и делились впечатлениями прошедшего дня, Сталина сказала, что выйдет замуж за Борьку. Родители так решили, чтобы не приводить в семью посторонних. Она была младше Борьки на год. Чем не пара? Я рассердилась, несправедливо, он должен найти Свету и жениться на ней. Ведь больше никто не женится на Свете – хромоножке, – повторяла я слова, услышанные от женщин у песочницы.

Сталина повернулась ко мне и сквозь зубы проговорила:

– Всех не пережалеешь. А ты жалей, если хочешь. Плевать мне на вас.

Брезгливо искривленные губы и злые, несправедливые слова, – я не могла удержаться и попыталась схватить ее за горло. Но она поймала мою руку и больно закрутила за спину.

Мы поссорились. В другое время я бы расстроилась, мне нравилось дружить со Сталиной, она была старше и знала много такого, о чем я еще не слышала, но следующий день стал для нашей семьи испытанием, и мне было уже не до нее.

Я прибежала из школы и увидела в большой комнате на диване девочку в школьной форме, мою ровесницу. Тугими косами калачиком и белыми бантами над ушами она напоминала смешного зверька из мультяшек. Она улыбнулась мне и протянула руку. А я разглядывала чернильное пятно на ее щеке и не двигалась.

– Знакомься, твоя сестра Таня, – сказала мама, поджала губы и ушла на кухню. Я услышала, как что-то упало, и мама чертыхнулась.

– Папа Паша подарил мне вот что, – Таня наклонилась и достала из портфеля точно такую же, бело – розовую куклу, какую я видела у Сталины.

– Идите обедать, – позвала мама.

– Не хочу, – я закрылась в детской.

Через некоторое время пришла мама:

– Нехорошо так, Таня – гость, а ты прячешься от нее. Она немного поживет у нас. У нее мама заболела.

– Не хочу, не хочу, – повторяла я. – Я не хочу, чтобы она была здесь. Не хочу, чтобы она была. Не хочу.

Я стала задыхаться. Мама затолкала мне в рот горькую таблетку, я немного успокоилась и уснула. Когда проснулась, открыла глаза и увидела отца. Он виновато смотрел на меня.

– Как ты? – спросил он.

– Голова болит.

Он положил руку на мой лоб. Тяжелая, и мне не помогала.

– Позови маму, – попросила я.

7

Сталина после окончания школы вышла замуж за Бориса. На свадьбу никого из соседей не пригласили, были только военные, бывшие сослуживцы Семена и отца Сталины.

Вместе молодая пара прожила недолго, Сталина быстро спилась. Борис развелся с ней и снова женился на женщине старше его. У них родился сын, очень похожий на Семена и Семеновну.

Надо было видеть, как дед и бабка склонялись над коляской и по очереди и хором издавали, как умели, ласковые звуки. И лица их были такие счастливые, что все, кто был рядом, улыбались и присоединялись к их дуэту. Хоровое пение разносилось по всему двору.

8

Я жила в другом городе, была замужем. Наша дочь – поздний ребенок, пошла в первый класс, и я боялась, что для нее, воспитанной дома, школа может стать непосильным испытанием. Пока в стрессе была только я. Она приходила из школы возбужденная, нисколечко, ни чуть-чуть не устала, и рассказывала – рассказывала. Ей нравилось все: и учительница, такая добрая, и новые подружки, мальчишки тоже нормальные. А я пила таблетки от мигрени и на ночь заваривала пустырник.

Мужу надоело смотреть на мои страдания, и он настоял, чтобы я сходила куда-нибудь проветриться. Тем более приглашала приятельница посмотреть новую мебель.

Я вышла из дома уже в сумерки, решила сократить путь и попала на незнакомую улицу. Неожиданно наткнулась на куст: упругие, желтые цветы, не тронутые утренними заморозками, издавали горьковатый запах. Рука сама собой потянулась к ветке, я попробовала сорвать цветок, но стебель только гнулся, у меня не получилось. Мне было тревожно, сильно билось сердце, я боялась, кто-то закричит, схватит за руку, ударит сзади по голове, чудился звук треснувшего черепа, дрожали ноги. Я отпустила упругий стебель и поняла, что на вторую попытку не осмелюсь.

Повернуться и идти своей дорогой? Но я не могла сдвинуться с места, куст притягивал. Как в детстве, когда, как говорила мама, и хочется и колется, и ничего тут не поделать. Тело не подчинялось мне.

Почему я не уходила? Из жадности? И, действительно, глупо отказываться от такого букета и даром. Но было нечто, чего я не могла понять, что застолбило меня здесь, у куста с яркими цветами.

Трава под ногами и вокруг была плотно покрыта осенними, потерявшими краски листьями, многие прибило плотно к земле дождями и утренними росами: еще не перегной, но форма уже утрачена. За кустом полуголое дерево с красно-желтыми листьями, кажется, клен. И, разве не чудо, только этот цветущий куст – ярко зеленый, никаких намеков на увядание, нереальный в своей неизменяемости как рай, как детство, которое ассоциировалось для меня с летом.

Ветки под тяжестью бутонов клонились, будто просили: освободи меня, помоги распрямиться, иначе не выдержим и сломаемся.

Я позвонила приятельнице. Она волновалась, я уже должна была прийти к ней.

– Золотые шары? Целый куст? Нам с тобой повезло! Жди, я скоро, – обрадовалась она.

Ждать пришлось недолго.

– Красота, какая! – восхитилась она, – Что же ты, рви скорей, пока желающие не набежали!

Но я не могла, страх парализовал.

В азарте она сорвала все, до последнего бутона и щедро поделилась со мной.

Потом у нее дома я повосхищалась мебелью, посидела в креслах, на диване, потом мы пили шампанское, закусывали шоколадом. И в шампанском и в шоколаде ощущался привкус горечи.

Брать домой цветы мне не хотелось, но все же взяла, ведь приятельница так старалась, рвала их.

Мужу и дочке цветы понравились, я поставила букет в хрустальной вазе, наследство от бабушки, на стол в гостиной. Не знаю, почему, но когда я проснулась ночью, было тяжело дышать, увидела, что дверь спальни открыта, и до меня доходил горьковатый запах цветов.

Наверное, пора к психиатру обращаться, подумала я, и унесла букет в кухню.

Утром пожаловалась мужу на приступ удушья ночью, давно, с детства не случалось, наверное, из-за сильного запаха цветов. «Может, их выбросить»? – предложил он.

Когда проводила их и осталась одна дома, сменила воду в вазе, полюбовалась цветами, все такими же яркими и свежими, запах стал глуше, но все еще ощущался, и вспомнила, как в далеком детстве просыпалась утром от солнечного зайчика, прыгнувшего мне на лицо. Это мама раздернула шторы. Я открывала глаза и зажмуривалась от слепящего света.

– Вставай, Милочка, вставай, солнышко, день сегодня такой прекрасный, – услышала я ласковый мамин голос.

Да, прекрасный, солнечные лучи коснулись желтых лепестков, и засветилось все вокруг ярким светом.

Букет простоял до моего дня рождения в последний день октября.

Дура набитая

Картины с глубоким подтекстом, не для слабого ума, появились ещё в эпоху Брежнева. Это была реакция на опостылевшее навязывание розовой действительности.

В начале 90-х был взрыв художественного искусства. Художники тогда не растерялись: сколько выставок было, сколько талантливых картин. Свободные люди, что ни говори, занимались тем, что нравилось, и что здорово получалось.

Потом они стали реально зарабатывать, и победила коммерция.

Сейчас начинается подъем, попытка выразить художественными средствами современность, вернуть высоты, на которых уже были. Удачно связывают цвет, форму и движение (действие) акционисты. Символ настоящего: высокий и стройный силуэт художника на фоне горящей двери, которую он поджег.

В рассказе автор описывает начало 90-ых, выставочные картины и тоже ёрническими средствами описывает около художественную среду.

Первым выставочным залом, который организовал в девяносто третьем году Софьин друг Григорий, было старое двухэтажное здание городского архива в начале центральной улицы. Городской архив переселили в скромное помещение на параллельной улице неожиданно, мало кто знал об этом, Григорий воспользовался ситуацией и вселился. Сейчас бы сказали, незаконный захват, но тогда городская власть облегченно вздохнула, потому что за сутки, когда здание оставалось без присмотра, бомжи и хулиганы выбили все стекла и выломали двери.

Понятно, почему архив переселили, от старых сотрудников осталась десятая часть, то есть три человека, к тому же здание рушилось на глазах. Деревянные ступени проваливались, крыша текла, пол в длинном коридоре первого этажа кренился так, что казалось, идешь по палубе в шторм.

Было много суеты, беготни, переговоров с властью, наконец, Григорий узаконил аренду по минимуму, чему несказанно радовались художники. Картины будут покупать, никто в этом не сомневался, так что заживем весело и богато.

Вокруг Григория собирались не только художники, но и поэты, и барды, и он всем обещал, что Запад нам поможет, скупая на корню и картины, и стихи, и весь сок российского мозга.

Но главное, люди хотели общаться. Григорий часто повторял, что в Лондоне во время войны были целые районы, где работали круглосуточно кафе, там можно было провести всю ночь, клубы по интересам, там жили проститутки, – он замолкал и ждал, что Софья проявит интерес, и она проявляла: ругалась и категорически запрещала разговор на эту тему. Правда, соглашалась с ним, что нужно место для встреч творческой интеллигенции.

Место тусовок необходимо, она даже не спорила, даже горячо одобряла, да, нужно встречаться, и не только в рабочее время. Что значит рабочее время художника? Творческому человеку время суток неважно, он на своей волне и не замечает ни дня, ни ночи, ни зимы, ни лета.

Вечером город вымирал, даже в центре.

– Идешь по темным улицам, как будто объявлен комендантский час, и опасаешься выстрела в спину, – возмущался Григорий.

Софья напоминала ему, что так было и раньше при советах. Центр тоже вечерами вымирал: учреждения: мелкие конторы и многочисленные НИИ, которые потом стали офисами, заканчивали работу в шесть вечера. Потоки людей ненадолго заполняли улицы и общественный транспорт. Через час – два закрывались магазины, залы погружались во тьму, только неярко светились витрины.

– Да, но раньше не стреляли на центральных улицах, отморозки прятались в щелях, и все знали, где это, туда не совались, – возражал он и старался вечерами один не ходить.

Кофеен еще не настроили, только на окраинах, подальше от всевидящего ока власти росли как грибы после дождя забегаловки с громкими названиями, типа ресторан «Седьмое небо», – для братков.

Бессмысленные убийства поражали своей жестокостью. Хоронили не только взрослых, но и детей. И в Софьином шестом классе погиб мальчик, вышел вечером за учебником к однокласснику в соседний дом и был зарезан на детской площадке такими же подростками. Погибла девочка. Жуткие подробности попытались скрыть от одноклассниц, придумали, что ее сбила машина, но разве скрыть.

В классе отменялись занятия, учеников организовано вели на похороны.

Софья не отпускала Машу и Мишу без присмотра на улицу. Маша протестовала, рвалась к подружкам. Софья разрешала, но постоянно звонила, действительно ли Маша у подружки.

Миша молчал, но если вырывался, она потом искала его до темноты. Когда уже была готова разрыдаться, он оказывался рядом и уверял ее, что всегда тут был. Может, не лгал, потому что она в первую очередь устремлялась на поиски туда, где кошмарили силуэты полуразрушенных сараев и недостроенных гаражей.

Но были и светлые стороны перестроечного периода: такого взлета художественного творчества никогда еще не было. В городе сильны художественные традиции, испокон веков занимались поделками из самоцветов, писали картины.

Художников выпускал пединститут, было еще художественное училище. Были любители, и немало, не хуже профессионалов.

Еще были умные люди, которые пользовались моментом, Григорий, например. Философ по образованию, без пяти минут доктор наук, и бизнесмен по призванию.

У художников руки расположены как надо, вскоре домик заиграл яркими цветами, чистыми окнами, солидной дубовой дверью с медной ручкой и фонарями под старину, освещающими вывеску на уровне второго этажа.

Вывеска, правда, на любителя. Крупные буквы: «ВОТАХУ» расшифровывались ниже мелким шрифтом: «Вольная таверна художников».

Название и его сокращенный вариант вызвали у Софьи протест. Набор слов, грамматически правильно расположенных, не отражает сути, ведь таверна предполагает, прежде всего, застолье. Сокращенное название вызывает желание приписать еще одну букву. Видимо, художники учли и поэтому вывеску повесили так высоко. Но если сильно захотеть, то высота не препятствие.

Зато на уровне крыши, на ветру, приветливо колыхалось оранжевое полотно, протянутое между столбами, приглашающее на выставку современного искусства. Вход бесплатный.

На открытие выставки накануне Нового года Григорий ее не пригласил. Понятно, его сопровождала новая пассия. Нет, Софья не обиделась, хуже нет созерцать бывшего любовника в паре с блондинкой – красавицей. Почему-то Софья была уверена, что она блондинка.

Рана после очередного расставания с ним еще кровоточила, хотя Софья понимала, что он еще вернется к ней, такая долгоиграющая связь с замужней женщиной.

Выставку ей хотелось посмотреть. Но она все не решалась. Но когда муж сказал, что Григория в городе нет, пригласили в Москву на какое-то мероприятие, оставила родителям сына и дочь, и сказала, что надо позаниматься в читальном зале публички.

Только бы не забыть. Она старалась не лгать часто, память и без того перегружена школьными занятиями. Вряд ли ей кто-то запретит посещать выставку картин, но если бы ее организовал кто-то другой, а не Григорий. В их семье считалось, что Григорий плохо повлиял на брата, талантливого художника, неожиданно переехавшего из Москвы в сибирскую глушь.

Софья редко совершала прогулки, поэтому с удовольствием прошлась две трамвайные остановки. Но на подходе к зданию, почувствовала, что замерзла, и когда перешагнула порог, порадовалась теплу, несмотря на полутемный вестибюль, заваленный щитами. Постояла, присмотревшись, увидела поворот, за ним длинный коридор, расходившийся в разные стороны. Куда идти: налево или направо?

Откуда-то, близко, донесся женский голос:

– Как не понять, сначала чириканье птиц, чик-чирик, рык хищников, потом вычленялись отдельные звуки, понятно, одни мирные, птичьи, не опасные для человека, другие угрожающие. Догадайтесь, какие? правильно, шипящие, змеиные. – Кто-то женским, приятным голосом перебил ее: «Мой котик тоже шипеть умеет». – Да, хорошо, и мы с тобой тоже умеем. А вот еще тпр, что это означает, подсказывать не буду. Потом уже появились слова и потом уже музыка.

Софья пошла на голос и увидела свет, льющийся из открытой комнаты. Она заглянула вовнутрь: тесное пространство было занято квадратным столом, обильно заставленным едой и посудой. Слева, на длинной скамье между столом и стеной сидели две женщины: ближе к Софье полная круглолицая с конским хвостом из черных волос на жирной спине. Щеки – два густо красных яблока создавали образ хлебосольной купчихи. За ее мощным торсом почти скрывалась худая блондинка яркой внешности Мерилин Монро с печальным взглядом темных глаз. Сердечная мышца мгновенно отреагировала остановкой и часто-часто застучала, – Софья решила, – она, та самая, соперница.

Женщины увидели ее и заулыбались.

– Вика, – проговорила толстая, ее голос слышала Софья.

– Наташа, – пискнула вторая.

Перед ней в стакане дымился горячий чай, она отпивала по глоточку, Вика жевала пирожок. На середине стола в глубокой тарелке лежали еще пирожки. Софья даже увидела розово-зеленые пирожные на бумажных салфетках.

– Вот, замерзла, решила погреться, – сказала она. Есть тоже хотелось, она пришла сюда после пяти проведенных уроков в школе.

– Сейчас мы тебе чаю нальем, согреешься, – сказал Вика.

Она налила в стакан кипяток, бросила пакет чая и протянула ей вместе с пирожком.

– Может, пирожное? – предложила блондинка.

Но Софья замотала головой, был риск отравления несвежим кремом, и примостилась на табурете между узким шкафом и дверью.

Появился плотный невысокий мужчина, с интересом взглянул на Софью и приветливо кивнул. Вика ему обрадовалась:

– О, Костя, кстати, мы тут с Наташей спорим, как возникла музыка, я говорю, сначала звуки леса, птиц, рыки зверей, потом появились слова – подражания, человек ведь как попугай, любитель повторять за другими, потом уж музыка.

– Согласен с тобой, что мы оттуда, из первобытного общества, – говорил он и наливал в стакан кипяток. – Но не согласен с последовательностью: сначала музыка и песни, призывные, угрожающие и прочее, потом уж речь.

– Не спорю, возможно, но предполагаю, что была развилка: где-то слова, а где-то музыка. Ведь есть музыкальные народы. Это не принципиально. Главное, как происходила эволюция. Также в живописи: сначала рисовали, выдалбливали силуэты зверей и людей в пещерах, на скалах, все шло постепенно, и вот, мы имеем то, что имеем.

Софья выпила чай, съела пирожок, невкусный, с какой-то мокрой капустой, изжога гарантирована, и заскучала. Но встать и уйти не решилась. Чем-то притягивало это место, она даже забыла, что пришла посмотреть выставку.

Наташа выбралась из-за стола, для этого нужно было подняться Вике, – она оказалась колобком маленького росточка, с короткими, толстыми ногами. Когда сидела, казалась выше.

Фигура Наташи ошеломила модельными размерами.

– Где у вас выставка? – спросила ее Софья.

– Иди за мной.

Она быстро шла впереди, в джинсах в обтяжку, в синем свитере, высокая, стройная, хоть сейчас на конкурс красоты. В какой-то момент вышли из полосы света, и тьма поглотила Наташу, Софья почему-то испугалась, но стук каблуков не прекращался, и она двинулась следом.

Впереди слабо засветилась белая стена, пахло известкой, Наташа резко повернула налево и стала подниматься по деревянным ступеням. Там выставка, – догадалась Софья.

У входа толпились люди, Софья поднялась на цыпочки и увидела только спины. Наташа каким-то непостижимым образом вклинилась в толпу, будто растворилась, небольшое движение быстро прекратилось как порывистый ветер. Уметь надо.

Было тихо, и до Софьи донесся женский напряженный голос. Софья мало слышала стихов в исполнении авторов, но сразу решила, что читала поэтесса, свое.

Прислушавшись, Софья стала улавливать ритм, что-то про коней, которые скачут и цокают копытами, и воины с узким разрезом глаз смотрят за горизонт.

Софья задумалась, как можно посмотреть за горизонт, и не заметила, когда зазвучал мужской тенор. После трагического женского голоса он был так себе. Люди стали расходиться. Софья шагнула за порог и ничего не увидела, толпа все еще была плотной. Хотя нет, на самом верху, под потолком висели картины. Зеленые и фиолетовые человечки, нанизанные на провода, судорожно корчились в ночном небе. Потом уже, когда смогла подойти ближе, оценила труд художника: не просто тьма, сквозь нее просматривались густо расположенные причудливые фигурки. Их было так много, и так искусно они были прорисованы, что можно было обнаружить всех или почти всех, существующих в мире чудищ, в которых материализовались детские страхи.

«Художник родом из детства», – любил повторять Григорий. «А мы откуда? – удивлялась Софья. – Что, из другого мира»? «Ты, да, из другого», – смеялся он.

На другой картине двое мужчин в соломенных шляпах из фильма о средневековой Японии, на фоне сумеречных небоскребов, внутри гигантской рыбы, – ярко освещены костром. Самыми яркими и хорошо прорисованными были шляпы.

Чтобы рассмотреть другие картины, надо было подойти ближе. Темные краски преобладали, наверное, не принципиально, а из-за нехватки белил.

За ее спиной громкие мужские мешали слушать стихи, и она вышла из зала.

Коридор на первом этаже уже не показался длинным и темным. В комнате Вика и Наташа сидели на своих местах. Получив пластмассовый стаканчик крепкого чая и в этот раз булку с джемом, Софья опять заняла стул у двери.

– Свежая, – обрадовалась она, откусив большой кусок булки.

– Виталька принес. А, кстати, вот он.

Софья оглянулась, из коридора на нее смотрел высокий, стройный, с правильными чертами лица мужчина в джинсовом костюме. По особому отстраненному взгляду поняла: художник. Он приветливо кивнул Софье, прошел в комнату, обнял Вику за широкие плечи и погладил по голове. Она осмотрела на него преданным взглядом собаки, готовой служить. Без сомнения они были мужем и женой. Софья не успела подумать о странных вкусах художников, выбирающих женщин нестандартной внешности, появилась худенькая женщина в темных джинсах и пуховом свитере. Она принесла торт с ядовитыми розочками.

– Вот, девочки, за стихи получила, – проговорила она хриплым голосом, задергала узкими плечами, сгорбила узкую спину, прогнулась в пояснице, пожаловалась. – В зале так холодно, так дуло из окна, я так замерзла.

Вика бросила пакет чая в пластмассовый стаканчик, залила кипятком, принялась резать торт и непрерывно говорила сильным уверенным голосом, без намека на усталость:

– Первые звуки были твердые: т, п, ррр.

– Согласные, – подсказала поэтесса.

– Да, согласные, спасибо, – улыбнулась ей Вика, – слово звучало примерно так: тпр, потом уже появился топор. Если вы помните, первобытных людей изображают с каменными топорами. Не зря…

– Не согласна, – перебила поэтесса, – сначала глаголы: тпру, что еще, – она задумалась, – помогайте, звуки обозначающие опасность, надо убегать, что-то тревожное. Потом уже название предметов, ибо шансов выжить было больше у того, кто быстрее бегал.

Вика задумчиво подергала свой конский хвост, перекинула его через плечо, появился Виталий и спросил:

– Булки еще остались?

– Есть тортик, – Вика положила кусок с розочкой на тарелку и протянула ему.

Поэтесса взяла стакан с чаем, повернулась в поисках места, Софья уступила ей стул.

Вика жевала булочку и говорила:

– Вот взять, допустим, пещерного человека – художника и поместить в наше время, сюда, к нам, вотахам. Что будет?

– Художник? Он будет гением, – невнятно произнес Виталий, жуя торт.

– Почему?

Вика выжидательно смотрела на него, он жевал, наконец, внятно проговорил:

– Вы видели наскальные рисунки? Ничего лишнего, идеально схваченный образ минимальными средствами, под силу только гению.

Он стремительно вышел, донесся его голос: «Идите скорее есть торт, вкусный».

Несколько молодых людей гуськом просочились в комнату и окружили стол. Получив по куску торта, каждый отходил в сторону, пытался найти место, жуя на ходу.

Софья повернулась к поэтессе и увидела, что она держала в ладонях чашку с чаем и осторожно, по глотку, отпивала.

– Может, тортик? Я подам.

– Нет-нет, я не ем, что вы, нет-нет, – испугалась поэтесса.

– Скажи, Вика, вот слово топор, это как бы перевод? Я думаю, как бы с природного, на русский. А если на английский? – спросила Наташа.

– Никто не знает, как по-английски топор? – Обратилась Вика к присутствующим. Не знал никто, и она продолжила. – Раньше, в первобытном обществе англичан не было.

– А русских? – спросила Наташа.

– Мы всегда были, раскопки на нашей территории это подтверждают.

Неправда, – подумала Софья, – человечество зародилось в Африке, – но не сказала. От убежденности, что «мы всегда были», пусть на ложном основании, стало как-то легко, весело даже, как говорится, врет, а приятно. Главное, уверенно.

Неуверенность, неопределенность, необходимость выбирать между плохим и очень плохим вводили в ступор, и ничего не хотелось делать. Но делала, потому что надо, через силу, через преодоление нехотелок, под дулом пистолета, автомата, ружья, пусть не опасного, игрушечного, все равно пугающего, как напоминание о смерти.

* * *

Ночью приснился местный краеведческий музей, куда она водила свой класс на экскурсию: обязаловка в начале учебного года. Дети подолгу останавливались в углу зала пещерного периода, где за стеклом была расположена на возвышении композиция из искусственных деревьев на ковре зеленого цвета, и двух муляжей неандертальцев. Косматые неандертальцы стояли на полусогнутых не то лапах, не то ногах, с булыжниками и палицами в огромных ручищах. Они крались между деревьями, не то высматривали жертву, не то боялись попасть в лапы к хищнику.

Как же так? Что за милитаризованный образ неандертальца? Ведь в школе изучали, что предчеловек взял в руки камень, чтобы трудиться. Оклеветали предка!

Рядом с композицией сидела старушка, собирательный образ дежурной по залу: круглолицее, приветливое лицо в морщинках, редкие седые волосики, чуть желтоватые на висках, подкрашенные отваром ромашки, темно-синий костюм, белый воротник блузки, на ногах толстые вязаные носки и домашние тапки с меховой оторочкой. Вдруг стекло раздвинулось, неандертальцы легко спрыгнули на паркетный пол и выпрямились. Ничего в них страшного не было: высокие, крепкие мужчины в набедренных повязках. Старушка оживилась, заулыбалась, достала из сумки термос с чаем, пирожки и угостила их. Улыбались все.

После чая неандертальцы удалились куда-то в дальний, темный угол зала. Немного погодя вернулись в строгих костюмах, безупречно одетые как манекены фирменного магазина.

– Гуляйте, ребятки, гуляйте, завтра у музея выходной, так что не спешите возвращаться, – говорила она вслед им, подперев щеку. – Такие умницы, такие красавцы, жаль, вымерли давно.