Текст книги "Гении тоже люди… Леонардо да Винчи"

Жажда знаний сделалась для Иеронима самым великим искушением – так же как и для самого Леонардо. И на картине Иероним старается победить это искушение. Леонардо ощущал сходство с этим христианским святым, так как испытывал величайшее уважение к знанию.

– Сколько существуют люди, – думал Леонардо, размышляя над сюжетом картины, – они редко бывают довольны. И некоторые, отыскивая утешение своему беспокойному духу, нарочно обращаются к лишениям и нищете, которых до тех пор не испытали.

На фоне мрачной пустыни и храмом вдалеке, обнаженный аскет, больше похожий на скелет, чем на живое создание, с тяжелым лицом склонился на одно колено. Левая его рука поддерживает клочья одежды, а правая, откинутая в сторону, готова в отчаянии ударить себя в грудь. Через обтягивающую его тело кожу видны поверхностные мышцы и связки; что касается костей, то, как бы ни был человек истощен и измучен, они остаются соединены сухожилиями и выдерживают самое бурное движение, не рассыпаясь. С глубоко запавшими глазами, искривленными губами, на роковой грани жизни и смерти, в насколько возможно вытянутой правой руке Иероним держит камень, которым наносит себе удары в грудную кость: кажется, что самоистязатель набирает в легкие воздуху, чтобы затем при бурном движении быстро с особенным звуком его выдохнуть, как это делают дровосеки в Тоскане. Горящие глаза словно молят о вмешательстве небесных сил, из приоткрытого рта вырывается крик ужаса. Густые тени создают гнетущую, тюремную атмосферу. Вид и голос пустынника страшно беспокоят находящегося возле него льва, хотя и прирученного, – разинувший пасть, он рычит и бьет хвостом, символизируя уязвленную гордость самого Леонардо.

– Святой Иероним воплощает собой мое душевное состояние – Фьоренца становится для меня невыносимой темницей!

– Тот живописец, который не сомневается, не многого и достигает. Ведь когда произведение превосходит суждение творца, то такой художник не многого достигает, а когда суждение превосходит произведение, то это произведение никогда не перестает совершенствоваться, если только скупость не помешает этому.

Он довел Святого Иеронима до половины готовности, так как ему казалось, что в тех вещах, которые были им задуманы, рука не способна достигнуть художественного совершенства. В своем замысле он самоистязал себя.

И опять сэр Пьеро выражал свое недовольство сыну:

– Подобное поведение не остаётся незамеченным, и репутация твоя, Леонардо, как художника во Фьоренце складывается соответствующая: приятен в общении и умён, но заносчив, своеволен и не надёжен. И латынь не знает. Сын, ты ведь знаешь, что Медичи, без которых во Фьоренце не происходит ничего, любят играть в римских патрициев, и человек с упрямством для них малоинтересен. Именно поэтому выгодные заказы идут мимо тебя – к более послушным художникам, к тем, кто не капризничает и не ленится. Я далек от высокой живописи, сын, но, насколько я понимаю в жизни, секрет их успеха заключается в скорости исполнения заказов: работать быстро и особенно не мудрствовать.

– Но эти два условия совершенно неприемлемы ко мне, отец, я на это не способен. Работать быстро я не умею. К тому же, презираю тех мастеров, кто работает только ради денег. Коли живописец хочет избежать упреков со стороны людей понимающих, то должен стараться изображать каждую вещь в натуре и не пренебрегать изучением.

– Да, но жизнь с ее суровыми законами говорит другое: cтяжатели благоденствуют, а ты бедствуешь.

– Отец, моей стихией является творчество, а методом – научное исследование. Я погружен в наблюдение мира. Здешняя среда не способствует более моему вдохновению. К тому же, мои новые изобретения приборов и машин никого не интересуют – ведь теперь, ты знаешь, богатые семьи Фьоренцы, вслед за Лоренцо Медичи, вкладывают свои состояния в земледелие. Лоренцо и его двор ценят живопись Боттичелли, а моя новизна и свобода их смущают. Мои замыслы в градостроительстве и инженерном деле оказываются несбыточными. Лоренцо видит во мне прежде всего музыканта, я замечаю, как они наслаждаются моей игрой на лире и совсем не видят другого!

Леонардо, почти бедствуя от отсутствия заказов, не обращался за помощью к дяде Франческо, так как знал, что тот беден, но готов ради него, любимого своего племянника, залезть в долги. Не обращался он и к отцу, потому что у отца уже были другие сыновья на попечении, да и жена его упрекала в чрезмерной мягкости и щедрости к уже взрослому сыну. Он понимал, что Фьоренца – нелегкий для художников город, и чтобы выделиться среди множества крупных живописцев, он должен был создать нечто необыкновенное…

Глава 10

Профессор Марко Тоскано вот уже пятый день находился в коме после перенесенной тяжелой травмы головы в связи с аварией на мосту. Его любящая мать – Филомена – неотлучно находилась рядом с ним, в госпитале Санта-Мария-Нуова. Всего-то пять дней, но ей казалось, что прошла целая вечность!

– Приборы, которые вы здесь видите, синьора Тоскано, – поддерживают жизненно важные функции организма и показывают малейшие изменения в состоянии Вашего сына, объяснил доктор Моретти, – наша задача состоит в том, чтобы поддерживать эти функции так, чтобы организм мог бороться за жизнь. Основное лечение для наших больных – это медикаментозное обеспечение работы всех систем и органов. А монологи и спокойная музыка – это уже вспомогательное лечение. Но подчас, все вместе дает потрясающие результаты.

Филомена стояла перед доктором и смотрела на него так, как смотрят первоклассники на своего учителя – до похода в школу им долго внушали дома, что учителя надо слушать очень-очень внимательно. И она ловила каждое его слово, а доктор продолжал, говоря спокойным, уверенным голосом:

– Разумеется, вы понимаете, синьора Тоскано, что разговоры родных с пациентами не являются чудодейственным средством полного излечения, однако, вопреки справедливой критике многих светил, рецепт «поговори с ним» оказывается действенным. И если искусство провозглашает безграничность возможностей человека пробудить к жизни другого человека, дорогого и любимого, то наука, увы, признает нашу ограниченность, и тем не менее, подтверждает, что чувства и отношения могут стать тем мостиком, по которому наши близкие способны вернуться к нам.

На следующий день, постучав в кабинет к доктору Моретти и осведомившись у него, нет ли новостей, она услышала обнадеживающее:

– Научно доказано, синьора Тоскано, что такие пациенты реагируют на тактильные и другие раздражители, мозг обрабатывает полученную информацию и организм отвечает на них учащенным сердцебиением. А вместе с изменениями в частоте сердечных ударов меняется и глубина дыхания, артериальное давление, напряжение тела, что, в свою очередь, вселяет надежду на скорый выход из комы. То, что вы не должны терять веры и оставлять пациента одного, известно давно. Но полной информации о том, что ваш сын сейчас чувствует, пока нет. Однако однозначно ясно то, что он вовсе не так уж и бессознателен в этом состоянии.

И Филомена, неукоснительно следуя советам доктора, вела свои монологи, не теряя надежды, что сын ее слышит. Нейрохирурги и дежурный медицинский персонал, регулярно заходившие в палату, недоумевали, как долго может разговаривать эта бедная женщина. Некоторым же казалось, что она уже просто выжила из ума.

Здесь, в госпитале, работала одна медицинская сестра – добрейшей души человек. Все называли ее Мать Тереза. Она действительно стала матерью для многих, никому уже не нужных, пациентов, от которых со временем отказывались даже самые терпеливые и любящие родственники. Маленькая, худощавая, улыбчивая старушка. Проницательный взгляд, подвижное лицо, непропорционально большие руки. В ее присутствии собеседники ощущали себя осмысленной частью творения – она лучезарно и умно смотрела в лицо мира и в глаза людям, извиняясь, что вынуждена спешить. Она радостно делала то, что оказалось за пределами человеческих интересов: говорила никому уже не нужному, ничем не примечательному, увечному и беспомощному пациенту: «Ты не один!», и в этих словах было столько милосердия, сострадания и поддержки, что хотелось жить!

«Мать Тереза» отдала всю жизнь беззаветному служению нейрохирургическому отделению госпиталя, достигнув профессиональных вершин, но недавно, в связи с преклонным возрастом, ее попросили уступить место молодым, и она перешла на более низкую ступень в градации специалистов, не потеряв при этом достоинства и благородства души. Она была ревностной католичкой и, увидев однажды, что от отчаяния вера Филомены стала таять, завела с ней доверительный разговор. Филомена, взяв ее за руку, сетовала:

– Где моя вера? Даже глубоко внутри… нет ничего кроме пустоты и тьмы… Если Бог существует – пусть Он простит меня! Когда я пытаюсь обратить мои мысли к небесам, возникает такое осознание там пустоты, что эти самые мысли возвращаются как острые ножи и ранят мою душу… Как болезненна эта неизвестная боль при осознании, что у меня нет веры. Отвергнутая, пустая, без веры, без любви, без рвения, без надежды… Для чего я борюсь? Если нет Бога, не может быть и души. Если нет души, тогда, Иисус, Ты тоже неправда.

На что медсестра ей отвечала:

– Синьора Филомена, из-за того, что мы не видим Христа, мы не можем выразить Ему нашу любовь, но ближних всегда можем видеть и по отношению к ним поступать так, как поступали бы по отношению ко Христу, если бы видели Его. – а затем, посмотрев Филомене в глаза, продолжала, но теперь уже не как ревностная католичка, а как профессиональный медицинский работник:

– Дотторе говорит правильно, синьора! Материнский голос – уникальный раздражитель сознания. Ведь еще зародыш, вскоре после своего образования, начинает слышать звуки. Под голос мамы эмбрион развивается, у него формируются все органы, он набирается сил для появления на свет. Дело в том, – синьора Тоскано, – что мозг находящегося в коме человека похож на мозг ребенка в утробе матери. В состоянии комы отключается система связей с окружающим миром. Человек не может видеть, слышать, читать, думать… Но его подсознание не отключено. И важно найти ключик к подсознанию, чтобы оно включило сознание и запустило сигнальную систему. Если не сделать этого сразу, через месяц комы в мозге начинают происходить необратимые изменения. Поэтому, продолжайте, вы всё делаете правильно. А Иисус Христос и доктора Вам обязательно помогут!

– Конечно, мой сын меня слышит, я в этом не сомневаюсь! – твердила Филомена, пытаясь внушить эту мысль хотя бы самой себе. И продолжала что-то говорить, говорить, говорить, рассказывая сыну как прошел ее день, о погоде за окном, о политике, о событиях в культурной жизни, о рекламе по телевидению и новостях из мира моды. Она вспоминала какие-то эпизоды из жизни Марко и свои собственные истории. И никто уже не мог понять, что из сказанного ею правда, а что – вымысел. Да и какая была разница? Главное, что Мать неутомимо, но пока тщетно, ищет в себе последние силы в борьбе за возвращение Сына к жизни.

Время от времени, веки Марко подрагивали, а пальцы рук еле заметно шевелились, словно перебирали два невидимых глазу шарика для настолького тенниса. Но он был по-прежнему без сознания, хотя доктор и говорил, что это была «поверхностная кома».

– К чему мне готовиться? Я должна знать! – в истерике закричала она, когда у нее однажды сдали нервы, – Нет, мой сын будет жить! Слышите? Будет жить!! – Успокоившись, она вскоре вновь начинала носиться по врачам и спрашивала:

– Что можно сделать? Вы только скажите, я все сделаю! – Они разводили руками: мол, ждите, надейтесь, молитесь…

Она, с утра до вечера сидя рядом с ним, протягивала ему руку:

– Родной мой, ты только держись! – а вечером ее просили покинуть палату, хотя она всячески сопротивлялась этому, будучи готовой к полному самопожертвованию:

– Я должна быть рядом, и он услышит меня. У нас всегда была сильная связь, – когда же она получила категорический отказ, то умудрилась договориться с медсестрами, чтобы ночью, когда не видят дежурные врачи, они подносили к уху Марко мобильный телефон. Тогда она могла подолгу разговаривать с сыном.

Раньше она редко ходила в церковь, в основном, по праздникам. А теперь, вдохновленная «Матерью Терезой», она стояла на коленях перед алтарем и умоляла Господа:

– Прости меня за все мои прегрешения, за сомнения, за неверие. За них сейчас расплачивается мой сын. Забери у меня все. Только сохрани жизнь моему сыну!

Доктор Моретти в очередной раз напомнил Филомене, что нужно найти способ «зацепить сознание» Марко, и посоветовал надиктовать для него аудиописьмо. И Мать, придя вечером в свою квартиру, не сняв своего атласного платка с шеи, записала для сына послание. Слезы ее лились, руки дрожали, голос срывался… Сочинять письма для находящегося на грани жизни и смерти ребенка – тяжелейшее испытание для матери.

К этой работе подключились его студенты, также продиктовав свои письма, чередуя каждое из них с любимой классической музыкой Марко из его домашнего плейера.

– Я боюсь, что сын не узнает мой голос, – сетовала Филомена, – от дикого напряжения мой голос стал чужим. Но я говорю ему о всепобеждающей любви, о том, что любовь двигает горы и возвращает из небытия. Говорю, как сильно люблю его, как нам всем его не хватает…

А днем, находясь в палате, она почему-то вдруг решила, что нужно встать слева, ближе к сердцу сына. Левой рукой она брала его левую руку и начала говорить. Она вспомнила, что в детстве Марко мечтал о лабрадоре. Но она не могла позволить себе завести собаку: она была слишком занята своей карьерой в модельном бизнесе:

– Марко, сынок, я тебя прошу, открой глаза! – вдруг произнесла она, – обещаю, что куплю тебе собачку. Я куплю тебе 5 лабрадоров, только открой глаза!

И вдруг по щеке Марко побежала слеза. Медсестра – «Мать Тереза» – шепнула Филомене на ухо:

– Он Вас слышит! Я говорю Вам это со всей своей уверенностью, с моим 40-летним опытом в нейрохирургии. Слышит! Поверьте мне!

А верные его ученики под окнами реанимации стояли с большим плакатом: «Профессор Тоскано, СТУДЕНТЫ ЖДУТ ВАС!»

…Сын смотрел отсутствующим взглядом, но Мать чувствовала, что он смотрит на нее. Врачи говорили: это не так, а она твердила: «Он слышит, он знает, что я здесь!» В какой-то момент реаниматологи стали ударять сына по щекам, чтобы привести его в чувство. А Мать, видя, что у сына поползли вниз уголки губ, закричала:

– Прекратите! Что вы себе позволяете! Ему это не нравится!

Потом они стали громко просить, чтобы Марко показал дулю.

– Что за чушь! – воскликнула Филомена, а реаниматолог объяснил:

– Синьора Тоскано, пожалуйста, не мешайте нам работать. Нам необходимо еще раз определить степень поражения мозга, поскольку для человека с пораженным двигательным центром сделать комбинацию из трех пальцев невероятно сложно.

А Марко поджал губы. Мать знала эту привычку с самого его детства, ведь он всегда так делал, когда злился или был растерян. Она сказала врачам с трудно скрываемой гордостью:

– Мой сын не выполнит эту просьбу. Мы с детства его учили, что показывать дулю – это плохо.

Но важно было другое: мать видела то, чего не видели врачи! Однажды днем она встала со стула и отошла к окну, откуда долго просила сына, чтобы он наконец взглянул на нее. И Марко зашевелил веками, его глаза открылись, он медленно повел ими и остановил взгляд на Матери. Врачи пришли в восторг и начали громко аплодировать. Потом они говорили: мол, скорее всего, поражения не было. А иначе, как бы Марко из него вышел? Она пожала плечами:

– Это же ваши диагнозы.

Но вскоре он вновь погрузился в небытие…

* * * * * * *

Марко проснулся глубокой ночью и ему показалось, что он находится запертым в какой-то коробке, которая будто специально создана для его тела. Это странная коробка, поскольку он может слышать абсолютно все, что происходит вокруг него, но никто не слышит его. Коробка настолько идеально обволакивает его губы и лицо, что он не просто не может разговаривать, но не в состоянии издать даже звука. Поначалу, в первые минуты, это кажется игрой, затем приходит осознание. И он слышит, как без умолку говорит его Мама, как она ласкает его. Как постоянно дергает докторов, спрашивая о его судьбе. И как обещает купить лабрадора, которого она не купила ему в детстве. Ему сейчас слишком холодно. Потом слишком жарко.

Ему захотелось немедленно освободить себя от этих тяжких пут и выйти из этой мерзкой коробки.

– Надо встать со своего ложа, – промелькнуло в голове и он, сделав небольшое усилие, присел на кровати и осмотрелся. На него с четырех сторон смотрели стены, выкрашенные в салатовый цвет.

– Могу ли я самостоятельно дышать? – Он снял с себя какие-то трубки, которыми был прикован к этой, ставшей ему ненавистной, кровати, покрытой зеленой простыней, – Да, дышать я могу. А могу ли двигаться? – он поднял вверх сначала одну, а затем и другую руку – конечности послушно исполняли приказы мозга. Он пошевелил ногами – они вроде в порядке. И тогда Марко встал. Свобода – нет ничего дороже ее! Постояв с минуту, он, покачиваясь от слабости, небритый, с растрепанными волосами и в какой-то странной пижаме, двинулся к стеклянной двери и потянул ее на себя. Здесь была еще одна комната, видимо, для персонала, и в ней он увидел женскую фигуру в белом халате, очевидно, медсестры, она мирно спала, опустив голову на стол и используя вместо подушки свои пухлые ручки. Перед ней находилась аппаратура с какими-то датчиками и мерцающими лампочками.

Марко тихо, чтобы не разбудить, прошел мимо нее и вышел в длинный белый коридор, по обеим сторонам которого располагались двери в палаты. Здесь царила полнейшая тишина, словно всем, и пациентам, и дежурным врачам, было приказано погрузиться в безмятежный сон. Дойдя до конца, он по лестничному пролету спустился вниз, на цокольный этаж, но вдруг услышал громкие голоса у себя за спиной.

– Значит, спят не все, – искрой пронеслось в голове. Он рванул вперед, и заметил перед собой холл госпиталя, показавшийся ему знакомым – ну конечно, это же Санта-Мария-Нуова! Он дважды был в этом госпитале, первый раз – в детстве, когда ему удаляли воспаленные миндалины. А во-второй раз, это было около года назад, когда почти весь академический персонал Университета пришел проведать серьезно заболевшего коллегу с кафедры истории.

– Значит я нахожусь в госпитале Санта-Мария-Нуова!

Его не должны были видеть, иначе, понимал он, его вновь привяжут прозрачными трубками к аппаратуре у постели. И он, повернувшись спиной к холлу, быстро пошел обратно вдоль цокольного этажа, и, дойдя до конца, не стал подниматься вверх по лестнице на тот этаж, откуда сбежал, а направился вниз… и еще вниз… и еще…

Через несколько минут он оказался в каком-то очень темном коридоре, в котором, как ему показалось, не было дверей. Тишина угнетала его. Он двигался наощупь вдоль стены, по какому-то давно некрашеному деревянному полу, словно по старой и скрипучей корабельной палубе, в поисках света. И вот, в конце этого нескончаемого тоннеля забрезжил тусклый свет, слабый, как огонек светлячка…

Марко ускорил шаг и вскоре оказался перед наполовину приоткрытой дверью, откуда просачивался крайне тусклый, мерцающий свет.

Вдруг, на фоне черной пелены, стоявшей перед его глазами, сперва вперемешку, но затем более различимо друг от друга, стали всплывать различные звуки. То какой-то непонятный металлический скрежет, то низкий, глухой скрип пилы и постукивания. Эти странные звуки доносились из-за двери и Марко, не касаясь ее, вошел вовнутрь. Его взору открылась устрашающая картина…

Посреди небольшой комнаты находился длинный стол, на котором, Боже правый, лежал покойник, а рядом с ним, склонившись над вскрытой грудной клеткой, стояла фигура высокого мужчины в длинном кафтане, поверх которого был надет окровавленный фартук. Лица его Марко разглядеть не мог – мужчина стоял к нему спиной. Удивительным было то, что вместо электрического освещения здесь, на столике, рядом с покойником, стоял фонарь с пылающим, живым огнем внутри. И еще – этот ужасный, омерзительный запах гниющей плоти… Чуть поотдаль – на каких-то скамьях – тоже лежали обнаженные мертвые тела…

Человек, стоявший к нему спиной, что-то говорил, казалось, он разговаривает сам с собой. Но скоро Марко заметил второго мужчину, почти юношу, тот стоял боком и Марко мог видеть правильные черты его лица. Тот, что стоял спиной, говорил красивым тенором:

– Джованни, открой записную книжку и пиши: Медицинская профессия – одна из самых гуманных профессий, а анатомия – одна из самых гуманных наук, так как наиболее тесно, напрямую, связана с человеком, строением его тела и здоровьем. Однако дальнейшее развитие анатомической науки будет невозможно без таких негуманных методов, как вскрытие человеческих тел. Пишешь? Хорошо, продолжай:

– Я предаюсь нечеловечески тяжелой и отвратительной работе в анатомическом театре, рассекая трупы преступников, чтобы проследить пути природы… Я изображаю каждую тончайшую частицу, не исключая мельчайших жилок и внутренней ткани костей, с величайшей точностью. И если ты имел бы любовь к этому предмету, тебе, быть может, помешал бы желудок, и если бы он не помешал, то тебе, может быть, помешал бы страх находиться в ночную пору в обществе подобных мертвецов, четвертованных, ободранных, страшных видом своим…

– И если скажешь, что лучше заниматься анатомией, чем рассматривать рисунки, ты был бы прав, если бы все эти вещи, показываемые в подобных рисунках, можно было наблюдать на одном теле, в котором ты, со всем своим умом, не увидишь ничего и ни о чем не составишь представления, кроме разве как о нескольких немногих жилах, ради которых я, для правильного и полного понятия о них, произвел рассечение более десяти трупов, разрушая все прочие члены, вплоть до мельчайших частиц уничтожая все мясо, находившееся вокруг этих жил, не заливая их кровью, если не считать незаметного излияния от разрыва волосных сосудов; и одного трупа было недостаточно на такое продолжительное время, так что приходилось работать последовательно над целым рядом их, для того, чтобы получить законченное знание… Ты успел записать?

– Сердце как такое – не источник жизни, а сосуд, сделанный из плотной мускулатуры, оживляемый и питаемый артериями и венами, подобно прочим мускулам. В самом деле, кровь и жилы, в нем очищающиеся, являются жизнью и питанием других мускулов… В сердце – четыре желудочка, а именно – два верхних, называемых ушками, и под ними – два нижних, правое и левое, называемые желудочками.

– Смотри, Джованни, этот человек, что подвергается сейчас нашему анатомированию, до конца жизни считал себя здоровым. Некоторые сведения, собранные мной о его жизни перед смертью, говорят мне о его возрасте; он прожил сто лет и в канун смерти не чувствовал ничего другого, кроме старческой слабости… Я провожу вскрытие, целью которого является установить причины такой безболезненной смерти и обнаруживаю, что смерть наступила вследствие бессилия, проявившегося в отказе работоспособности крови и артерии, обслуживающей сердце и другие сопутствующие органы.

– Джованни, сейчас запишешь с моих слов изображение ноги. Остальное сделаем завтра ночью, нам пора заканчивать, скоро светает. Пиши: Сначала изобразишь ты кости отдельно немного вывихнутыми, дабы можно было лучше различить очертания каждой косточки порознь. Затем соединишь их вместе так, чтобы они ни в чем не уклонялись от первой демонстрации, кроме тех частей, которые друг друга закрывают при их соприкосновении. Сделав это, сделаешь ты третью демонстрацию мускулов, которые связывают кости вместе. Затем сделаешь ты четвертую – нервов, несущих чувствительность. И затем следует пятая демонстрация нервов, которые двигают первые суставы пальцев или дают им чувствительность и на шестой сделаешь ты верхние мускулы ноги, где распределяются эти чувствительные нервы. И седьмая пусть будет демонстрация вен, питающих эти мускулы ноги. Восьмая пусть будет демонстрацией сухожилий, движущих концы пальцев… Девятая вен и артерий, располагающихся между мясом и кожей. Десятая и последняя будет законченная нога со всеми ощущениями. Ты мог бы сделать одиннадцатую, наподобие прозрачной стопы, где можно было бы видеть все названные выше вещи.

– Учитель, к кому вы обращаетесь в записях, говоря «ты»?

– К потомкам, которых будет интересовать медицина и анатомия, друг мой Джованни. – ответил тот, не поднимая головы.

– Учитель, но если я записываю ваш текст, тогда зачем нужны еще рисунки к такому подробному описанию? – спросил его Джованни.

– Я знал, что этот вопрос родится у кого-нибудь в голове, Джованни. Поэтому услышь мой ответ на него, нет, лучше запиши его:

– Какими словами опишешь ты цельное изображение с таким же совершенством, как это сделано здесь, на рисунке? Таковое, не имея сведений, ты описываешь неясно и даешь малое познание об истинных формах вещей; этим познанием ты, обманывая себя, полагаешь полностью удовлетворить слушателя, когда тебе приходится говорить об изображении какого-либо телесного предмета. Но я напоминаю тебе, чтобы ты не запутывался в словах, если ты не обращаешься к слепцам или если ты все-таки хочешь демонстрировать словами для ушей, а не для глаз людей, то говори о естественных предметах и не запутывайся в вещах, относящихся к глазам, заставляя их входить в уши, ибо ты будешь далеко превзойден творением художника. Какими словами опишешь ты это сердце, не заполнив целой книги? И чем тщательнее и подробнее ты будешь писать, тем больше смутишь ум слушателей и всегда тебе будут надобны толкователи или возвращение к опыту, который у тебя крайне мал и дашь понятие о немногих вещах относящихся к целому предмету, о котором ты желаешь иметь целостное знание…

…Марко укрывался за какой-то потрескавшейся колонной, стараясь не выдать своего присутствия. У него кружилась голова от увиденного. Дышать было совершенно нечем в этом густом, тяжелом смраде. Он успел почувствовать как земля словно уходит из-под его стремительно слабеющих ног, к горлу подкатил ком тошноты, в ушах звонил колокол и сильно застучало в висках, а в глазах замелькали мушки. Он побледнел и покрылся обильным холодным потом. Затем – мгновенно наступившая темнота и ощущение полета вниз, в пропасть…

Он очнулся из-за того, что, как ему показалось, он стал слышать чьи-то голоса над своей головой, но из-за темноты и заложенности в ушах не мог ничего толком понять, и зрение его еще не полностью восстановилось:

– Джованни, принеси сюда свою записную книжку и быстро записывай за мной, пиши: Я вижу пульс редкий и слабый, кожные покровы бледно-серые. Мышцы резко расслаблены, зрачки расширены и медленно реагируют на свет. Судорог и мочеиспускания нет. Запомни, это ничто иное как обморок, вызванный вследствие недостаточного притока крови к мозгу. Нет крови – нет кислорода. Здесь душно и нет воздуха – вот мозг и голоден, он больше не хочет работать и человек падает в обморок. Записал, Джованни?

– Да, учитель. Но меня беспокоит другое – нам следует быть осторожными. Вскрытие трупов запрещено церковью. Этот человек, он вероятно видел всё, чем мы занимаемся. Придя в себя, он непременно сдаст нас в руки инквизиции, чтобы искупить свои грехи или заработать на миску прогорклой лапши! Надо бы его привязать, пока он без сознания, и подумать, как поступить с ним дальше.

– Джованни, не говори глупостей. Он не представляет опасности. Видишь, он даже не может поднять своих рук. Так, – он стал осматривать Марко, – я не замечаю на нем никаких травм от падения, Джованни. Как мог этот странный человек оказался здесь? У тебя есть на этот счет какие-нибудь мысли? Ну вот, как всегда, мысли должны быть только у меня. Хорошо, Не умеешь думать, тогда продолжай записывать: Окажи помощь при обмороке тем, что положишь больного так, чтобы улучшить кровоснабжение головы. Для этого приподними его ноги и опусти его голову немного ниже туловища. Впусти в комнату свежего воздуха. Брызни на его лицо холодной водой. Когда больной пришел в себя, дай ему мармеладу или варенья – это подпитает мозг.

Теперь уже Марко стал отчетливо слышать их разговоры и ему показалось более чем странным, что говорили они не на современном итальянском языке, а на старом, простонародном тосканском наречии, или на вольгаре.

– Кто сейчас, в XXI веке, разговаривает на вольгаре? – любопытство его было настолько сильным, что Марко широко раскрыл глаза и пристально вгляделся в лицо человека, все еще стоявшего над ним.

– Вы вернулись к жизни, синьор! – на Марко смотрели добрые глаза молодого человека, имевшего атлетическое телосложение, с красивыми локонами волос. На голове его был небольшой убор, обитый красным шелком. Но, поверх кафтана, был надет длинный фартук, почти до самых пят, с многочисленными бурыми пятнами крови.

Марко потерял дар речи – этого не могло быть! Боже Милосердный! Марко провел ладонью перед лицом, словно пытаясь снять с него магическую пелену – перед ним склонился живой – не призрак! – Леонардо. Сам Леонардо да Винчи… Марко оторопело смотрел на него. Во плоти он, в самом деле, очень красив! Особенно хороши его добрые, внимательные и пронзительные глаза – два бездонных тихих озера с дугами бровей по берегам.

Конечно, это он, кто же еще? И он проводит здесь свои анатомические исследования. Но как? Как это может быть? Марко, будучи человеком нерелигиозным, хоть его и крестили в детстве, никогда не верил в мистику. Но это было совершенно невероятно! Он собственными своими глазами сейчас видел перед собой Гения – человека, жившего более 500 лет назад. Боже правый! Что это? Необычайное и необъяснимое явление, которое называют чудом или просто зрительные галлюцинации? Какая магическая, божественная или потусторонняя сила вызвала это сверхъестественное явление?

– Маэстро Леонардо да Винчи, – проговорил Марко почти шепотом, в котором была лавина сомнения – это Вы? – он протянул руку, словно пытаясь прикоснуться к чуду.

– Откуда он знает мое имя, Джованни? – спросил незнакомец у своего ассистента. Тот же, на этот раз, нашел что ответить:

– Ваше имя у всех на устах, Учитель. Это, наверно, бродяга какой, или сбежавший из дома умалишенных. Посмотрите как он одет и на его внешность – он явно не в своем уме. Видно, он ночует здесь за неимением жилья.

– Я не бродяга и не сумасшедший! – Марко приподнялся над полом и принял полусидячее положение. – Я Марко, Марко Тоскано, профессор Флорентийского Университета.

– Профессор??? – Джованни покатился со смеху, схватившись за живот, а молодой Леонардо молча наблюдал за Марко и хранил молчание.