Текст книги "Гении тоже люди… Леонардо да Винчи"

Очень часто признание в совершении преступления вырывалось у арестованных под пытками, применяемыми повсеместно, а телесные наказания отличались неслыханной жестокостью, когда отрубали конечности, выкалывали глаза или отрезали язык. В правовом отношении признание, вырванное под пыткой, имело законную силу, если было сделано после применения пытки и являлось «самопроизвольным». Было ли признание получено во время или после пытки, явилось «самопроизвольным» или вымученным – главное, что оно получено с применением пытки. Имела ли пытка своей целью получение детальных показаний? Так должно было быть, если бы ее применяли из любви к истине, а не из склонности к ужасам.

Наиболее распространенной пыткой в то время была дыба: несчастного, к ногам и рукам которого привязывали мешки, набитые камнями, вздергивали на веревке, а затем резко опускали, подвергая риску лишиться рук и ног. Закон предусматривал пытку для лиц, совершивших наиболее тяжкие преступления, но ее тем не менее применяли по простому подозрению, требованию народа vox populi или анонимному доносу. Таким образом, над Леонардо нависли густые, непробиваемые тучи и ему угрожала серьезная опасность.

Отец Леонардо, сэр Пьеро да Винчи, используя свои многочисленные связи, сумел добиться свидания с сыном.

– Леонардо, – отец взволнованно обнял сына, – я не дам им судить тебя.

Кому, как не ему, нотариусу Магистрата, было знать, что за долгую историю Флоренции ни одному выдающемуся человеку не удалось избежать злоязычия сограждан, выливавших на него потоки клеветы.

– За показным благочестием и страхом божьим в сердцах «благонравных синьоров» таятся зависть и ревность. – говорил он. – С притворным ужасом они слушают рассказы о тебе в обществе, подтверждая, что в душе ты, Леонардо, стал таким еретиком, что не пристал ни к какой религии, почитая куда большей удачей быть философом, чем христианином.

Леонардо молчал. Отец же вдруг стал давать юридические советы:

– Я обращусь за содействием к высокопоставленным чиновникам. Если состоится суд, то на нем ты заявишь, что этот Сальтарелли позировал тебе. Только позировал и ничего более. Ты понял меня? – он схватил сына за плечи. – В доказательство своей невиновности ты покажешь «ночным судьям» записные книжки с его изображением. Мы добьемся оправдания. Я обещаю тебе, сын.

Первое заседание ничего не дало: суд требовал доказательств, но на заседание не явились ни сам аноним, написавший донос, ни свидетели. Леонардо всячески старался убедить суд в абсурдности доноса и в своей невиновности, в доказательство чего, по совету отца, показывая свой альбом с изображением Сальтарелли, он говорил:

– Синьоры судьи, людям подобает следовать законам природы, и я не являюсь исключением. Я настаиваю, что ученик ювелира, Якопо Сальтарелли, из-за своего красивого и правильного телосложения служил моделью для моей фигуры отрока Иисуса.

– Но из указанных лиц только вы, синьор Леонардо, занимаетесь живописью, и мы не имеем сведений о заказанной вам картине с изображением отрока Иисуса, – возражали синьоры ночной стражи.

– Если живописец исполняет только те вещи, которые ему заказаны, он не научится чему-нибудь новому, а то, чему обучен прежде, многократным употреблением испортит, – отвечал им Леонардо.

А в душе его бушевал огонь. Он чувствовал себя загнанным в клетку одиноким орлом, затравленным жестокими охотниками, надруганным и оскорбленным орлом с обрезанными крыльями. В голове его бурлили, переплетаясь словно ужи. мысли отчаяния:

– Нет больше полёта, а значит – нет свободы и нет любви! А если нет любви, что тогда? – он молился, обратив свои взоры в небо, в голубое небо, которое его манило с самого детства и которое он так любил!

– Нет, это племя, зовущееся людьми, но предающееся одной лишь бытовой суете, им не под силу внять голосу молящегося художника, – думал он, – Они не отзовутся на мои молитвы, пока не придет их час обращения и очищения. А до тех пор я буду одинок.

На первом заседании суда обвиняемых выслушали и признали невиновными, но судьи оставили за собой право вернуться к этому делу.

Находясь в заключении, Леонардо еше раз убедился во мнении, что свобода это главный дар природы. Он вдруг вспомнил историю из своего детства в Винчи, когда однажды школьники под предводительством одного смелого и злого драчуна вытащили слепого крота из его норы, насладившись его мучениями, полуживого привязали за лапку, чтобы отдать на растерзание овчаркам. Леонардо повалил тех мальчишек, – он был силен и ловок, – и, пользуясь замешательством маленьких злодеев, которые не ожидали от него, всегда тихого, такой выходки, схватил крота и во весь дух помчался в поле. Опомнившись, мальчишки поспешили за ним, с криком, смехом, свистом и бранью, швыряя камнями. Началась драка. Если бы не подоспел садовник, они бы жестоко его избили. Но Леонардо достиг своей цели: во время схватки крот удалось сбежать. Спасителя же дед Антонио наказал за драку, его заперли на несколько дней в чулан под лестницей. И вот сейчас, вспоминая о той несправедливости, первой в бесконечном ряду других, которые суждено было ему испытать, он спрашивал себя:

– Если уже в детстве тебя сажали в тюрьму, когда ты поступал как следует, что же сделают с тобой теперь, взрослым?

Также он вспоминал, что сидя тогда, после истории с кротом, в темном чулане, он видел, как мохнатый черный паук в самом сердце паутины, отливавшей радугой в слабом лучике солнца, высасывал муху. Жертва билась в лапах его с тонким, постепенно замирающим жужжанием. Он мог бы спасти ее, как спас крота. Но смутное, непобедимое чувство остановило его: не мешая пауку поедать добычу, наблюдал он алчность чудовищного насекомого с таким же беспристрастием и невинным любопытством, как и тайны нежного цветка.

А сейчас, в заточении, он, не теряя напрасно времени, придумал машину для выламывания решёток из темниц, втайне от тюремщиков, как изнутри, так и снаружи, представлявшую собой винт с упором и воротом. Однако, что пригодится человеку под угрозой несправедливого осуждения, может понадобиться и злоумышленнику, – рассуждал он. Подобная двойственность представляет существенное неудобство для добродетели, поскольку тонкость осязания важна как механику, так и тайному вору: постепенно поворачивая отмычку, тот чувствует малейшее препятствие и открывает замок, не нарушая его устройства. Равно и механик, когда, скажем, проверяет исправность винтовой передачи, сосредоточивает внимание в чувствительных подушечках пальцев и действует не глядя.

Два месяца длилось мучительное разбирательство, а арестанты тем временем находились под замком в тюрьме Сан-Марко. Отец Леонардо, Пьеро, обладая достаточной властью во Флоренции, вновь навестил его, говоря взволнованно:

– Сынок, ты кровь от крови моей. Ты знаешь, я использую любую возможность, приложу все свое усердие для того, чтобы замять это дело. У меня есть отличная новость для тебя! Я выяснил, что один из твоих друзей, упомянутых в донесении, а именно, Леонардо Торнабуони, которого все зовут Тери – он-то, бедолага, оказался в близком родстве с Лоренцо Великолепным и Джулиано Медичи, поскольку матушка их, благочестивая синьора Лукреция, происходит из флорентийских Торнабуони.

– Так Тери оказался племянником набожной и скромной синьоры Лукреции Торнабуони, матери Лоренцо Медичи? – удивился Леонардо. Он не знал об этом факте, поскольку Тери никогда не говорил о своих влиятельнейших родственных связях.

– Да, это так. Даже им ничто человеческое не чуждо. Наверняка и Апостол Петр тоже был грешен. Теперь о деле… Некоторые юридические установления, – продолжал сэр Пьеро, – если их применять без разбору, позволяют преследовать многих известных и уважаемых лиц. Поэтому законы, как тот, по какому возможно было судить тебя и твоих приятелей, не столько являются орудием справедливости, сколько злобы и зависти и сведения личных счетов. Но кузен Медичи, как вы его зовете, ах да, Тери Торнабуони – это наш главный козырь! Я навещу сегодня вечером синьору Лукрецию «с проповедью», – сэр Пьеро хитро усмехнулся, – До скорой встречи на свободе, сын! Крепись!

А вскоре свидания с Леонардо добились маэстро Верроккьо и Лоренцо ди Креди. Богобоязненный Лоренцо говорил:

– Эта история и судебное разбирательство вызвали суровое осуждение со стороны населения. Вчера в церкви Санта-Кроче святой отец Бернардино да Сиена осуждал в проповеди содомию. Он цитировал «Божественную комедию» Данте, поместившего содомитов в свой ад как людей, совершивших смертный грех. Они там, в седьмом круге ада, «насильники над Богом, естеством и искусством» – богохульники, содомиты и лихоимцы. В конце своего выступления он стал призывать паству плевать на пол церкви и кричал: «На костер! Сожгите всех содомитов!».

– Да, Леонардо, – тягостно произнес маэстро Верроккьо, – это обвинение осложняется еще и тем, что недавно Папа издал буллу, которая клеймит содомитов как пособников дьявола: «еретические извращения» приравниваются сейчас к «совокуплению с демонами», чем занимались ведьмы.

Леонардо слушал их, затаив дыхание. Его судьба, да и сама жизнь – висели на тонком волоске. И только чудо могло его спасти. А Верроккьо продолжал:

– Леонардо, дорогой мой, я сделаю все, что только смогу, чтобы спасти тебя. Жди меня на суде.

Второе заседание суда состоялось 7 июля. Верроккьо выступал в защиту обвиняемых.

– Достопочтенные синьоры судьи, – сказал он, – я имею суждение утверждать, что Леонардо да Винчи обвинен несправедливо, поскольку упомянутый Якопо Сальтарелли был всего лишь его натурщиком. В каком свете следует рассматривать донос, поступивший к властям? Мы ничего не знаем об авторе доноса и о мотивах, им движущих. По-видимому, он стремился очернить будущего ювелира Сальтарелли и этих достойных мужчин – учеников славного художника Леонардо, – обвиненных в мерзкой связи с ним. Мне известно, что анонимный доносчик на суде не объявился. Судя по всему, это дело рук людей, стремящихся избавиться либо от ювелиров-конкурентов, либо от конкурента-художника Леонардо.

Судьи молчали. Связь Торнабуони-Медичи сыграла свою роль: безграничная власть этих семейств была пущена в ход с тем, чтобы дело было решено быстро и без последствий для его участников…

Итак, закончилось второе заседание суда. Слово «оправданный» рядом с именем Леонардо говорило о том, что все обвинения против него были сняты. Однако, один из судей, проходя мимо него, пристально посмотрел ему в глаза и злобно процедил ему на ухо:

– Слово «оправданный» не означает, что вы, Леонардо да Винчи, невиновны в том, в чем вас обвиняли. На этот раз вам просто повезло! Но надеюсь, мы с вами еще встретимся.

Город еще долго не мог забыть пикантную тему, а Леонардо после оправдания испытывал не радость, а горечь:

– Зачем приехал я этот город! Как же я был счастлив и свободен в Винчи! —спрашивал он себя. Тогда же в его голове родилась очередная басня:

– Большой камень, недавно извлеченный из воды, лежал на некоем возвышенном месте, где заканчивалась приятная рощица, над вымощенной дорогой, среди красивых пестрых растений. И видел он великое множество камней, которые были собраны на лежащей под ним мостовой. И вот пришло ему желание упасть отсюда вниз, ибо говорил он себе так: «Что делать мне здесь с этими растениями? Хочу жить вместе с теми моими братьями».

И, низвергнувшись вниз, окончил он среди желанного общества легкомысленный свой бег. Когда же полежал он так недолго, взяли его в неустанную работу колеса повозок, подкованные железом ноги лошадей и путников: тот его переворачивает, этот топчет, то его подбросят слегка, то его покроет грязь или помет каких-нибудь животных, – и тщетно взирает он на то спокойное и уединенное место, откуда ушел. Вот так и случается с теми, которые от жизни уединенной и сосредоточенной желают уйти жить в город, полный нескончаемых бед!

Сейчас, выйдя на свободу и глотнув свежего воздуха, он выплескивал на бумагу свои печальные мысли:

– Стыд, раздражение и одиночество заполнили моё сердце. Я перестал любить или ненавидеть, а только понимал происходящее, поэтому не только казался другим, но и действительно стал равнодушен к добру и злу в человеческом смысле, к безобразному и прекрасному, которые расценивал как нечто данное, внешнее, как закономерное и обыденное.

– Я стал контролировать свои чувства, практически не проявляя эмоций, характерных для обычных людей. Скрытность надолго вселилась в меня и оставила многие мои идеи незаписанными, а в душе поселился холод бесчувствия. Орел с обрезанными крыльями или одинокий, брошенный в клетку лев – что может быть хуже этого зла? Свобода, любовь и сама жизнь – вот наивысшее благо! Кто не ценит жизни, тот недостоин ее.

Желая уединиться, укрыться на время от людей, он уехал в селение Винчи, в свой дом детства, где дорогой сердцу дядюшка Франческо всегда понимал его. Там, в Винчи, он искал и обрел единение с лугами и полями своего детства. Он подолгу скакал на коне и потом отдыхал в молчаливом поле, следил за полетом птиц, слушал, как журчит вода, пробегая по камням. С редким упорством стал он изучать пейзаж в мельчайших подробностях, стремясь докопаться до глубинной сути вещей.

«Художник должен быть одиноким, должен изучать все, что видит, и беседовать с самим собой…», – писал он в своем дневнике.

Изучение природы, которое он считал необходимым для всякого настоящего художника, в какой-то момент увлекло его даже сильнее, чем живопись.

Здесь, в Винчи, сейчас было летнее раздолье! Родной луг, где он, семилетний мальчик, так крепко обнимал свою Маму Катарину. Столько воды утекло с тех пор – сейчас ему уже 24 года. Но городишко Винчи словно не касалось течение времени. Здесь все осталось по-прежнему, особенно на этом любимом лугу, где им были исхожены все тропы и изучен каждый стебелек. Каких только бутонов, раскрывших нараспашку свои лепестки, не было здесь сейчас. Особенно яркими красками выделялись крупные, ярко-алые маки в россыпи дикорастущих ромашек и клевера. Зеленый ковер сочной травы расстилался во все стороны, убегая от лесополосы в бесконечность горизонта. Неповоротливые коровы, раздувая свои бока, лениво жевали сочную, самую вкусную зелень, осторожно выщипывая ее своими шершавыми губами. Где-то на холме, обмахиваясь длинными хвостами от надоевшей мошкары, грациозные лошади изредка прерывали своим звонким ржанием жужжащий оркестр насекомых. Нежно блеяли белоснежно кудрявые ягнята, испуганно озираясь в поисках своих разбредшихся по лугу легкомысленных мамочек.

Пастухи сидели на высоком пригорке и, поглядывая сверху на своих подопечных, травили друг другу байки. Настороженные собаки не спускали глаз с пасущихся стад, готовые в любой момент помочь отбившемуся малышу вернуться к отаре.

Летний день медленно клонился к закату, становясь более свежим и прохладным. Разошлись по домам животные, луг постепенно опустел и затих. Жучки, бабочки и стрекозы попрятались в закрывшиеся на ночлег бутоны цветов. Голенастые кузнечики прильнули к зеленым стеблям или притаились под, замершими в безветрии листочками. Стайки птиц подались к засыпающей роще, чтобы спокойно переночевать в своих надежных гнездах.

И вот уже багряное зарево запылало во все небо, постепенно затухая и натягивая на себя ажурную шаль темно сиреневых, перистых облаков. Поднебесье стало похожим на догорающий костер, а в зелени вечернего луга золотились его отблески. Густая мгла опустилась воздушной вуалью на живописную Тосканскую долину. Тысячи светлячков зажгли свои фонарики, чтобы они мерцали до зари, пока не растворятся в первых лучах нового рассвета. А Леонардо все продолжал лежать в траве, вглядываясь в ночное небо.

Глава 9

Леонардо стоял на набережной Арно, наблюдая за ее водами, текущими в Лигурийское море. Арно, или Арнус, это символ славной истории Тосканы, объединивший разные эпохи, начиная с древнейших времен. Он смотрел и думал о том, что эта река была свидетелем многих важных событий и сражений с большими победами и трагическими поражениями. Арно – это прошлое и настоящее и, конечно, будущее. Наблюдая за течением вод, его охватывало обескураживающее чувство восторга и, одновременно, какого-то благоговения перед величием и неповторимостью реки, и, несмотря на всю вроде-бы внешнюю обыденность, вызывало у него желание подумать о предназначении человека на этой земле.

– Леонардо! – он услышал голос, знакомый ему с детства, голос друга Лоренцо ди Креди. Тот в восторге протянул свои руки. —Приветствую тебя, дружище! Ты вернулся! Мне сказали, что ты был в Винчи.

– Лоренцо! Как же я рад видеть тебя! – Леонардо обернулся и нежно обнял друга, оторвав прикованный до этого взгляд от реки. —Да, я пробыл в Винчи недолго и вот я опять здесь, во Фьоренце.

– Мы так долго не виделись! Почти 2 года! Где ты сейчас живешь? – глаза Лоренцо блестели от радости встречи, в то же самое время в них таилась грусть.

– Да, Лоренцо, много времени прошло с нашей последней встречи! Действительно, вернувшись из Винчи, я не захотел больше жить в своей обители мужского монастыря Св. Аннунциаты. С тем местом меня связывают слишком печальные воспоминания. Я посетил отца в его доме. Я бываю там иногда, они приглашают меня на обед. Но чувствую себя там как-то неуютно. Ты, быть может, слышал, что отец похоронил свою вторую жену – Франческу Ланфредини!

– Правда, Леонардо? Нет, я не знал. Как жаль, такая ранняя, безвременная утрата! Да упокой Господь ее душу! Бедный, бедный сэр Пьеро! – искренне сетовал набожный Лоренцо, на что Леонардо ответил:

– «Бедный сэр Пьеро» горевал недолго, Лоренцо! – усмехнулся он себе под нос, – в его доме вскоре появилась другая женщина – третья его жена, Маргарита Джульелмо. Она родила отцу мальчика, которого назвали в честь моего деда Антонио. Так что у меня теперь есть брат по отцу. А сейчас Маргарита уже носит в себе и второго ребенка.

– Плодовитая женщина! Милостью Божьей родит тебе еще братьев и сестер, – радовался Лоренцо.

– Так вот, – продолжал Леонардо, – бывая там, я охотно рисую маленького Антонио, когда он сидит в удобной или неудобной позе, или когда стоит, робкий и испуганный. Малыш этот, братец мой, любит играть с котом, а я жду подходящего момента, чтобы начать рисовать. А иногда и сам подкидываю ему кота. Я понял, Лоренцо, что маленьких детей следует изображать с быстрыми и неловкими движениями, когда они сидят, и робкими и боязливыми – когда стоят…

– Рассказывай, рассказывай дальше обо всем, – говорил Лоренцо, – мне интересно! Как тебя встречает новая жена твоего отца?

– Знаешь, в отличие от своих предшественниц, Маргарита горячих чувств ко мне не питает, и это заметно. Она считает, что я сам должен заботиться о своем жилье и пропитании. Нельзя судить ее, конечно, она права. Поэтому, сначала я снял жилье на улице Проконсоло, рядом с большинством боттег художников, но это, я чувствовал, не располагало к раздумьям и работе. Тогда я снял комнаты неподалеку от моста Понте Веккьо. Там, на первых этажах, находятся маленькие рыбные и мясные магазинчики, а на вторых – располагаются крошечные квартирки торговцев. Мне там нравится, если только не обращать внимания на удушливый запах залежавшего мяса и рыбы в летний сезон. И эта шумная и оживленная часть города привлекает меня потому, что здесь можно встретить разнообразное количество человеческих типажей, интересующих меня.

– И, наверное, ты, как и раньше, совершаешь свои неизменные прогулки, Леонардо? —улыбаясь, поинтересовался Лоренцо.

– Да, дружище. Я продолжаю свои прогулки по дневному и ночному городу, выискивая интересные объекты для изучения. Мои увлечения человеческой психикой по-прежнему не оставляют меня в покое. Но ведь и ты любил эти прогулки? – на что Лоренцо кивнул ему утвердительно.

– Старайся часто, во время своих прогулок пешком, смотреть и наблюдать места и позы людей во время разговора, во время спора или смеха, или драки, в каких они позах и какие позы у стоящих кругом, разнимающих их или просто смотрящих на это. Ты ведь носишь с собой маленькие книжечки для записей и зарисовок, как учил нас маэстро Верроккьо? – и Лоренцо вновь закивал головой, предпочитая сейчас больше спрашивать и слушать, чем говорить.

– Я испытываю такое удовольствие при виде человека со странной головой, – продолжал Леонардо, – что могу целыми днями бродить следом за такой понравившейся мне фигурой. Я создаю рисунки, изображающие дефекты лиц случайно встреченных людей, наблюдаю смеющихся, плачущих, рассматриваю кричащих от гнева и так все состояния нашей души. Ведь хороший живописец должен писать две главные вещи: человека и представления его души. Первое – легко, второе – трудно…

– А с кем ты общаешься сейчас, Леонардо? Тебе не следует избегать общественной жизни города…

– Я нередко навещаю семейство Бенчи. Ты ведь их знаешь? Они занимают видное место в обществе, управляя банком Медичи. Именно благодаря этому знакомству я и создал недавно один портрет.

– Ты написал портрет конкретного человека? Это новшество, Леонардо! Ведь мы, художники, как правило, изображаем либо библейских персонажей, либо неких абстрактных людей, идеал красоты нашего времени.

– Да, и моделью для портрета стала 17-ти летняя дочь хозяина дома, поэтесса Джиневра Бенчи, собирающаяся, кстати, скоро выходить замуж. Она прекрасна! Я написал ее сидящей, со сложенными руками, а ее серьезное и бледное лицо скрывает таинственную улыбку и редкую чистоту. Мне удалось, Лоренцо, соединить ее внешнее сходство с проникновением в ее душевный мир. Мне захотелось включить в портрет какой-либо символ – предмет, приоткрывающий имя персоны или намекающие на ее характер и привычки. И я изобразил можжевеловую ветвь на заднем плане, что символизировало невинность новобрачной (прим. автора – «Джинепро» по-итальянски означает «можжевельник»), и было созвучно ее имени. Теперь лицо Джиневры озарено светом, оно словно сияет на фоне темного можжевельника, заслоняющего погружающуюся в сумерки природу. Вот оно – моё сфумато!

– Интересно бы взглянуть на портрет! – сказал Лоренцо и добавил, – А что это – сфумато?

– Это моя помощница – создательница выражения в лицах. Этим словом я называю дымчатую светотень, которая смягчает очертания фигур и предметов и позволяет передать окутывающий их воздух.

– Мне надо бы взглянуть, чтобы понять… А каковы сейчас твои отношения с Медичи, Леонардо?

– Та скверная история, друг мой, связанная с Якопо Сальтарелли и мною, на какое-то время охладила чувства Лоренцо Великолепного ко мне. Ведь в тот нелегкий период моему отцу пришлось дважды обращаться к нему за содействием. Но сейчас, когда прошло уже более двух лет, правитель Фьоренцы вновь допускает меня к своей персоне. Он любит беседовать со мной о науке и поэзии, о музыке, об искусстве и с любопытством выслушивает мои новые идеи. Я продолжаю посещать ученых, «академию», философские школы и художественные мастерские. А своего нового юного ученика Мильоротти я стал учить музыке на той самой лире, ты ведь помнишь ее, что я собственноручно изготовил в форме лошадиного черепа, дабы придать ей особую звучность.

– Да, Леонардо, я помню, конечно. Это хорошо, что ваши с Медичи отношения наладились.

– А еще я тесно общаюсь с Томмазо Мазини да Перетола, по прозвищу Зороастро. Его мастерская напоминает пещеру, в которую ведут множество ступеней, и где реальное сливается со сказочным, а сам хозяин мастерской творит чудеса с огнем и железом. Мне надо обязательно сводить тебя туда, Лоренцо! Он знает механику, гидравлику, был скульптором и художником. Вместе с ним мы разработали проект моста, который можно было бы в мгновение ока перекинуть с одного берега на другой. Создали миниатюрную модель подвижной крепости, в основании которой были колеса. Продумали систему каналов, которые бы образовали единую сеть снабжения воды. А еще я задумал создать аппарат для дыхания под водой, самодвижущуюся повозку и приспособление для изготовления вогнутых зеркал…

– Узнаю тебя, Леонардо! Ты активен как всегда и полон идей! – улыбнулся Лоренцо, – Почему же твоего нового друга называют Зороастро?

– Да потому, что о нем ходили слухи, будто он побывал на Ближнем Востоке, на родине легендарного Зороастро, и там узнал не только о культе поклонения Солнцу, но и тайну превращения свинца, символа Сатурна, в золото, символ Солнца.

– Боже Правый, Леонардо, опять ты ищешь приключений? Занятие алхимией и магией – это оскорбление Церкви и вызов Святой Инквизиции. Вас поймают на месте преступления и посадят как еретиков на скамью подсудимых.

Сэр Пьеро тоже забеспокоился увлечениями сына:

– Леонардо, о тебе в обществе говорят много хорошего, но для тебя, как я вижу, живопись стала делом второстепенным, «запасным», а занимаешься ты главным образом тайными, недозволенными науками. Пойми же, сын, человеку следует заниматься чем-то одним, и если уж дан ему талант живописца, то не следует им пренебрегать, тем более, что твои хитрые изобретения не приносят тебе денег.

– Отец, не бойтесь за меня, – сказал однажды Леонардо встревоженному сэру Пьеру. – Я хочу быть художником, не похожим на других. Поэтому мне нужно знать то, чего остальные не знают и чем пренебрегают. Чтобы выразить в картине вечное, я должен знать причины, а не следствия.

Сэр Пьеро толком ничего не понимал, но с доводами сына соглашался. А пока он, украдкой от жены, давал сыну немного денег, чтобы тот мог работать. Сам же он стремился найти ходы в Синьорию, которая собиралась выбрать нового прокуратора. В то время он также занимался нотариальными делами монастыря Сан-Донато Скопецо, и порекомендовал монахам обратиться к сыну, чтобы он украсил алтарную часть монастырской церкви. Монахи Сан-Донато поставили Леонардо условие написать алтарный образ «Поклонение волхвов» за тридцать месяцев. Леонардо, будучи без гроша в кармане, принял их условия, кроме того, согласился месяц спустя расписать для того же монастыря еще и солнечные часы в обмен за воз дров на зиму.

Таким образом, в 1481 году он приступил к работе – это должна была быть сцена встречи в Иерусалиме, куда с востока пришли волхвы, чтобы поклониться младенцу Иисусу и Его матери Марии, ибо видели звезду Его на востоке, которая их вела. Сюжет увлек его с самого начала, он рьяно принялся за дело, начав с набросков, которые, один за другим, отправлялись на помойку, так как они были крайне далеки от задуманного и не тешили его тщеславие:

– Эта картина должна стать лучшей из всех, созданных мною раньше!

Картина должна была иметь большие размеры и Леонардо писал ее на десяти склеенных вместе деревянных досках, начав с карандашных набросков и используя смесь ламповой копоти и клея на воде для основного эскиза, а также веронскую землю и темно-коричневую краску, или бистр. Отступив от канона, он изобразил этот сюжет иначе, сначала нарисовав на доске вола и осла, а также часть крыши хлева. За этим последовало изображение конного сражения в правом верхнем углу. Рука его, совершенно не следуя библейскому замыслу, сама выводила картины жестокой батальной сцены, где люди корчились от боли, отражая удары и падая под копыта коней. В левом верхнем углу он поместил традиционный символ заката язычества – руины древнеегипетского храма с капителями, увенчанными цветками лотоса. На камнях храма растет дерево, олицетворяюшее жизнь. По стенам здания передвигаются рабочие, восстанавливающие этот храм.

– Как связаны баталии и языческое капище с темой сюжета? – этот вопрос задал ему друг-астроном, брат прекрасной Джиневры Бенчи, – Не будет ли это противоречить церковным догмам и не связано ли, Боже упаси, восстановление храма с тайным возрождением Ордена Тамплиеров?

– Нет, дорогой друг, я просто хочу изобразить мир, восстановленный из руин, – ответил тогда Леонардо, – хотя, пусть люди понимают мой замысел так, как им вздумается. Живопись – это немая поэзия. Она в состоянии сообщить свои конечные результаты всем поколениям вселенной!

Но друг его был упрям и твердил:

– Даже человеку не слишком образованному будет понятно, что это кощунство. Опять ты мудрствуешь! Зачем тебе нужно портить отношения с монахами Сан-Донато? Твой отец с таким трудом добился этого заказа для тебя, Леонардо.

Да, он был прав, поскольку, вразрез с полученным заказом, библейский сюжет не становился главной его задачей. И он, по прошествии какого-то времени поняв, что это может иметь далеко идущие для него последствия, взял в руки кисть и покрыл созданный эскиз новым слоем, на котором, употребив краски коричневого и оранжевого оттенков, нарисовал требуемый сюжет. В центре мадонна с младенцем на коленях. Ребёнок одной рукой благословляет поклоняющихся ему волхвов, а другой – по-детски тянется к вазе, которую подаёт ему один из них. Кругом толпа, охваченная одним и тем же чувством, которое по-разному отражается на каждом лице. Справа простирается широкая равнина, налево возвышаются античные руины, которые он немного видоизменил, среди них всадники в античных одеждах скачут, сражаются и падают. Теперь это – призрак языческого мира, постепенно расплывающийся и отступающий вдаль перед той новой правдой, которую создали люди для человечества и которой человечество, сразу в неё уверовавшее, отдается с таким искренним, таким заразительным порывом:

– Что-ж, люди, получайте то, что хотите видеть и чему желаете поклоняться!

Он вскоре, после семи месяцев работы, окончательно потерял интерес к картине и поэтому не особенно усердствовал в изяществе и прорисовке человеческих тел:

– Мне не хочется ее завершать. Ведь незаконченность – это обязательное качество жизни. Окончить – значит убить!

– Да, я рискую оказаться в скандальной ситуации, впав в немилость церкви, своего отца, испортить свое имя как человека, выполняющего работы в срок, – рассуждал Леонардо, – Но я оставлю заказанный мне алтарный образ незаконченным. Догадываюсь, что монахи Сан-Донато будут в негодовании, когда придут забирать готовую картину, они ведь заранее заплатили мне часть гонорара, но я… я верну им их ничтожные деньги! Я знаю, они найдут другого художника, и, скорее всего, им будет Филлипино Липпи. Пусть. Деньги важны, но их важность не является более высокой, нежели важность моего душевного состояния. Картина, даже в таком незаконченном виде, очень нравится людям и дорогой мне семье Америго Бенчи. Пусть же она останется в их доме.

В тот же период Леонардо, находясь в подавленном и отчаянном настроении духа, на небольшой дощечке писал черными и белыми красками «Святого Иеронима» в момент его покаяния. Св. Иероним жил чуть более десяти столетий назад и имел крайне неуживчивый характер. Но не характер был причиной его покаяния. Как и Леонардо, он был мыслителем с широким кругом интересов. Именно он внес исправления в старый латинский текст Евангелий и перевел Ветхий Завет с еврейского на латинский, создав тем самым Библию-вульгату. Он был знатоком дохристианской литературы греков и римлян, так что кое-кому из ранних христиан казалось, что Иероним знает слишком много или, что то же самое, интересуется слишком многими запретными темами.