Текст книги "Гении тоже люди… Леонардо да Винчи"

Глава 7

Сегодня Флоренция праздновала свой самый любимый праздник – День святого Иоанна Крестителя. С этим праздником не мог сравниться ни один другой по своей пышности и размаху. Наиболее величественной была большая процессия представителей гражданских властей: приоров, капитана народа, консулов ремесленных корпораций, каждый из которых нес большую свечу весом не менее фунта, и церковных иерархов.

Беря начало у кафедрального собора, процессия шла через весь город. Во главе колонны шествовали трубачи и флейтисты в сопровождении шутов в праздничных одеяниях. Все это двигалось единым маршем под развернутыми знаменами ремесленных цехов, религиозных братств, церковных приходов и коммуны, под непрерывный звон всех колоколов города, топот и ржание лошадей, украшенных дорогими попонами. На всем пути ее следования не смолкали рукоплескания зрителей, высовывавшихся из окон, из которых свисали роскошные ковры, извлеченные из сундуков специально ради этого случая, торговцев и ремесленников, гордо стоявших перед своими лавками и мастерскими, выставив напоказ свои изделия и товары. Над торжественной процессией развевались гирлянды и флажки, живописные полотна, растянутые поперек улицы от дома к дому. В конце концов, процессия прибывала на центральную площадь, над которой, на высоте двенадцати метров, натягивали голубой, богато украшенный матерчатый балдахин. Пройдя перед штандартами коммуны и цехов, процессия входила в Баптистерий Святого Иоанна на торжественную мессу, в которой участвовали все певчие города.

Почтив столь достойным образом своего святого покровителя, флорентийцы вволю предавались мирскому празднованию, устраивая живописные скачки на «бородатых» лошадях, наградой за победу в которых служил парчовый штандарт темно-красного цвета с изображением герба города: лилия из позолоченного серебра и красным крестом на белом поле, установленный на повозке, запряженной двумя лошадьми под попонами. В повозке находились трубачи коммуны и красивые дамы, коим и предстояло вручить награду победителю.

– Маэстро Леонардо, – спрашивали его ученики, – почему вы работаете в такой торжественный день, когда вся Фьоренца празднует и ликует?

– Друзья мои, Иоанн Креститель, этот проповедник в пустыне, аскетический предтеча Христа, едва ли мог дать повод для подобного расточительства и проявления столь необузданной гордыни! – возмущался Леонардо. – Мне больше по нраву языческое празднование летнего солнцестояния в этот день, оно ближе к матушке Природе, – объяснял он им, – но я не в праве запрещать вам веселиться, если вы этого хотите.

А сам, дождавшись покрова ночи, когда жители Флоренции уже безмятежно храпели, усладив, по причине праздника, за сегодняшний день свою плоть музыкой и безудержным пьянством, он покрывал голову черным капюшоном и положив в широкий карман своего плаща какой-то тяжелый сверток, направлялся в сторону госпиталя Санта Мария Нуова, что находился неподалеку от его мастерской.

– Доброй ночи вам, мессер Леонардо! – заднюю дверь госпиталя со скрипом открыл сонный сторож, едва державшийся на ногах после сегодняшней попойки.

– Это вам за молчание, как договаривались, – Леонардо протянул ему несколько монет. Тот проверил одну из них на зуб, обнажив при этом свои прогнившие клыки, затем проворно засунул их куда-то глубоко за пазуху.

– Опять на всю ночь, мессер? – голос сторожа был глухим. Он повернул голову в обе стороны, словно пытался понять, с какой стороны дует ветер, то ли озирался, не смотрит ли кто за ними.

– Как обычно, закончу под утро, – ответил Леонардо и привычно прошел вовнутрь…

Днем накануне праздника, Дня святого Иоанна Крестителя, ее жители были свидетелями казни через повешение. В то время весьма многочисленны и совсем не безопасны для общественного порядка были воры. Своим делом они занимались на рынках и в общественных местах, где им благоприятствовали теснота, многолюдность, а также особенности одежды, когда на поясе носили небольшой кожаный мешочек, который легко было срезать. Похоже, воров не страшили ни полиция, ни суды, поэтому столь суровы были наказания: выкалывание одного глаза каленым железом; в случае рецидива преступнику грозила смерть через повешение. Попадание в тюрьму Стинке было равносильно прощанию с миром.

Преступника вывезли из тюрьмы на рассвете и, заключенного в кандалы, под охраной, отвезли на окраину города. И все же, несмотря на столь ранний час, люди на улицах, среди которых было много детей, обожавших подобного рода зрелища, становились свидетелями истязаний, коим подвергались приговоренные на протяжении всего пути от тюрьмы Стинке: как правило, у них вырывали раскаленными щипцами куски мяса… Для убийц же и предателей существовала особая казнь – приговоренного опускали головой вниз в вырытую яму, и начинали медленно засыпать яму землей, пока тот не задохнется. Хотя и не все наказания были столь ужасными, были и менее жестокие, такие как привязывание воров к позорному столбу на мосту, публичное наказание кнутом. Додумались и до такого необычного наказания, как помещение на фасад Дворца подеста или Дворца приоров позорных изображений предателей родины, банкротов, фальшивомонетчиков, а также осужденных за некоторые другие преступления.

Тем хмурым утром Леонардо и его друг Лоренцо ди Креди присутствовали на той казни вора. Вокруг стояла толпа любопытных. Задрав головы, они глядели вверх, на наспех сооруженную плотниками деревянную виселицу.

Вор, должно быть, не до конца понимая, что с ним происходит, быстро и часто моргал глазами, словно ребенок, готовый заплакать, – он весь съежился и, поворачивая тонкую шею в разные стороны, пытался поправить петлю. Вдруг, в последнее мгновение, как бы очнувшись от столбняка, повернул он к толпе свое удивленное, сразу побледневшее, лицо, словно хотел о чем-то попросить. Но толпа заревела, и тогда вор, вынул из-за пазухи маленький медный крестик на засаленной веревке, и, торопливо поцеловав его, перекрестился. Палач столкнул его с лестницы и весело крикнул:

– А ну-ка, станцуй нам гальярду! Повесели честной народ!

При общем смехе тело вора сначала повисло, потом задергалось в предсмертной судороге, точно в самом деле заплясало…

– Леонардо, что ты делаешь? Как ты можешь? – удивленно спросил Лоренцо ди Креди.

Леонардо улыбнулся другу, который, стоя за его спиной, смотрел, как тот зарисовывает в записной книжке лицо и фигуру повешенного. Действительно, Леонардо, в поисках нового и неизведанного, внимательно следил за самим процессом смерти, чтобы затем, когда ноги несчастного переставали конвульсировать и сердце его навсегда останавливалось, можно было, стоя возле виселицы с блокнотом в руке, зарисовать его фигуру, не упуская ни малейшей детали в выражении его лица и позе. Одного рисунка Леонардо было мало, он подробно записывал, какая на повешенном была одежда, какого она цвета.

Лоренцо ди Креди перекрестился – то ли из жалости к преступнику, то ли к Леонардо. Его друг, с такой любовью писавший голову ангела на картине Верроккьо, сейчас с ледяным, бесчеловечным спокойствием созерцал труп и записывал, во что тот одет, словно повешенный не был человеком и христианином, как он сам.

Леонардо заметил смятение друга и похлопал его по плечу.

– А разве эта казнь не была деянием людей? Художник – наблюдатель природы. Есть внешняя, окружающая нас природа, с ее камнями, растениями, животными, и есть природа скрытая – природа человека. Помнишь картину «Благовещение»? На ней ангел, благовещая, казалось, готов был выгнать из комнаты мадонну, столь враждебен был презрительный жест его руки. А сама мадонна, испуганная, отчаявшаяся, словно хотела выброситься из окна. Нет, Лоренцо, – продолжал Леонардо, – так же, как бог создал человека по своему образу и подобию, художник создает образы, на которых лежит отпечаток души их творца. Этот повешенный – вор, но в своем рисунке я изобразил не только вора, а и себя, да и нас, глядящих на него, и тех, кто привез его сюда, чтобы потом убить, и палача, который его повесил, – всех сразу. Ну, словом, художник, создающий свои картины без раздумий, на основе опыта и зрительных восприятий, подобен зеркалу, которое точно отражает разные вещи, ничего другого не зная ни об одной из них. Мы же стремимся познать природу вещей, ибо только она придает нам уверенность.

…И вот сейчас, войдя в анатомический театр, или по-простонародному, покойницкую госпиталя Санта Мария Нуова, Леонардо быстрым шагом приблизился к трупу повешенного вчера вора. Повязав платок вокруг рта и носа по причине смрада, он вынул их кармана плаща свой тяжелый сверток и извлек оттуда пилы, остро-заточенные ножи, нити…

Он стал часто приходить сюда, где мог целыми ночами заниматься анатомированием трупов казненных или умерших в госпитале, где он впервые начал втайне от всех составлять свой анатомический атлас. Леонардо понимал, что идет против запретов католической церкви, считавшей колдовством вскрытие мертвых тел людей и животных. В ходе его дальнейших опытов ему было необходимо самостоятельно конструировать хирургические инструменты, помогавшие добираться до самых глубоких сосудов и сухожилий, разрезать самые твердые мышцы и распиливать суставы и кости. Вот так, втайне от всех, он вскрыл свыше 30 трупов в целях исследования строения и жизни человеческого тела.

Леонардо был осведомлен, что булла Папы Римского Бонифация VIII запрещала даже использование мацерированных, или специально обработанных, обезжиренных и затем высушенных костей скелета в учебных целях. Первым, кто вскрыл в судебно-медицинских целях труп отравленного аристократа в Болонье, был знаменитый хирург Гульельмо Салицета, посвятивший анатомии пять глав своего трактата о хирургии, написанного в 1275 году. Интерес к исследованию природы человека уже в XIV веке привел к разрешению публичных вскрытий. В Падуе они допускались властями два раза в год, как и в Болонском университете, где еще Моидини производил их украдкой. В Болонье, в 1319 году, четверо ученых были осуждены за незаконное вскрытие трупа на дому одного из них. А спустя 40 лет Большой Совет Венецианской республики специальным декретом разрешил вскрывать один труп раз в год перед врачами и хирургами.

Ученые медики времен Леонардо стали производить редкие церемонии «анатомий». Это было зрелище, сопровождавшее торжественное чтение профессором текстов Галена и Ибн-Сины. Пока одни производили вскрытие человеческого тела, другие давали объяснения его частей, с чрезвычайной важностью декламируя с высоты своих кафедр заученное ими из чужих книг, к чему сами они и не притрагивались. Те же, кто производит вскрытие, были так искусны в речи, что не могли объяснить результаты вскрытия. Поэтому все преподавалось превратно; несколько дней тратились на какие-то нелепые изыскания, так что в результате от всего этого беспорядка студенты-медики получали меньше, чем если бы их обучал мясник на скотобойне.

Усердно работая, Леонардо делал короткие остановки. Он вытирал руки от крови и обильный пот со лба, и то делал детальные зарисовки мышц, костей, сосудов, то быстро записывал своей демонической левой рукой, что неустанно вела перо справа налево:

«И если скажешь, что лучше заниматься анатомией, чем рассматривать подобные рисунки, ты был бы прав, если бы все эти вещи, показываемые в подобных рисунках, можно было наблюдать на одном теле, в котором ты, со своим умом, не увидишь ничего и ни о чем не составишь представления, кроме разве как о нескольких жилах, ради которых я, для правильного и полного понятия о них, произвел рассечение многих трупов, разрушая все прочие члены, вплоть до мельчайших частиц уничтожал все мясо, находившееся вокруг этих жил, не заливая их кровью, если не считать незаметного излияния из разрыва волосных сосудов; и одного трупа было недостаточно на такое продолжительное время, так что приходилось работать последовательно над целым рядом их для того, чтобы получить законченное знание; что повторил я дважды, дабы наблюсти различия».

В своих многочисленных записях он писал:

– Помню, при вскрытии тела недавно казненной беременной женщины, меня поразило положение зародыша в материнской утробе, и я тут же составил рисунок этого состояния. Меня не отвращали ни застоявшаяся кровь, ни тошнотворный запах гнили, я был сосредоточен на изучении человеческого тела, наблюдая и анализируя как анатом.

– В то время как большинство художников моего времени расценивали анатомию в качестве инструмента для своих рисунков, я больше интересовался пониманием работы, совершаемой человеческим телом. Вскоре, незаметно для себя, я начал любоваться каждым объектом своих опытов, плодом природы, и прославлять его за удивительное совершенство пропорций. Как же величественна природа – во всем ее разнообразии и чувстве меры! Картина у живописца будет мало совершенна, если он в качестве вдохновителя берет картины других; если же он будет учиться на предметах природы, то он произведет хороший плод…

Бесчисленные его эскизы и наброски фиксировали мимику, жесты, позы и движения людей в их различных эмоциональных состояниях. Бывало, он приводил в свою мастерскую карликов и горбатых уродов и с увлечением рисовал с натуры.

Истинный католик и друг – Лоренцо ди Креди – приходя к нему в обитель, нередко беседовал с ним о его ночной деятельности:

– Леонардо, мне страшно за тебя. То, чем ты занимаешься – небезопасно! Кроме того, вскрытие тел умерших – это богохульство и страшный смертный грех. Что это вообще – проявление твоей бесчувственности или просто очередное твое исследование?

– Лоренцо, друг мой, – вздыхал Лернардо, – я не знаю ответа на твой вопрос. Во мне живут две личности: одна – всем известная, дружелюбная, не лишенная некоторых человеческих слабостей, и другая – невероятно странная, скрытная, никому не известная, которая командовала мной и распоряжалась моими поступками. Эта другая личность отдавала мне распоряжения и приказы как своему рабу: прикажи показать тебе…, ты должен показать в своем сочинении…

– Леонардо, по городу уже ползут слухи, что ты мастер, не имеющий сердца. Вот они видят такого странного человека с красивой наружностью и изысканными манерами, в экстравагантном дорогом платье твоего собственного покроя, с непонятным образом жизни! Некоторые слишком наблюдательные люди уже не раз приметили тебя на темных и безлюдных улочках Фьоренцы в ночной час, когда добропорядочный горожанин по законам Магистрата не должен выходить из дома. Ты вызываешь страх у людей низшего сословия, тебя считают колдуном, который вступил в сделку с дьяволом! – на лбу у Лоренцо появились мелкие морщины. Он молил друга остановиться:

– Скажи, что можно подумать о человеке, который обладает нечеловеческой силой? Ведь ты недавно на рыночной площади прилюдно и на спор сминал правой рукой подкову кобылы, при этом, все знают, что рабочей твоей рукой является левая, хотя ты в одинаковой степени хорошо владеешь обеими из них и можешь одновременно писать разные тексты разными руками, но для большего удобства – левой рукой справа налево. Кто, скажи, кто шепчет этой руке тексты? А еще ты посещаешь кружок ученых-евреев, где изучаешь тайны каббалы и алхимии.

Леонардо молчал.

– А о чем ты там, на площади, вчера громко говорил людям, Леонардо? О твоем замысле сотворить летательный аппарат, подобный крыльям птиц? Или о лыжах для хождения по воде или о передвижении по дну моря? Твое безумие отпугивает людей, а твое неверие их настораживает! А еще они недоумевают, почему ты постоянно покупаешь голубей у торговцев птиц на Понте-делла-Карайя и тут же открываешь клетку, чтобы выпустить их на волю, наблюдая как они взлетают над Арно. А когда они исчезают, Леонардо, ты стоишь в задумчивости, устремив глаза к горизонту.

– Лоренцо, никто из этих людей, о которых ты говоришь, и даже ты, зная меня столько лет, никто из вас всех так и не смог понять, что я просто свободный, но глубоко одинокий художник, что спешит созерцать и созидать свое, одинокое, взывающее как будто бы даже не к людям вокруг меня, а к небу.

– Но ты отворачиваешься от людей, Леонардо!

– Нет, дорогой мой друг, это люди отворачиваются от меня: они смотрят и не видят, они слушают, но не слышат, они, присутствуя, отсутствуют. Я их зову, пою им, даю, показываю, рассыпаю цветы и учу наблюдать и анализировать. А люди? Они плывут в мутных, темных водах своего времени.

Глава 8

Среди учеников Леонардо, живущих с ним в одной мастерской, были подающие надежды молодые люди, обладающие сильной индивидуальностью. Хотя и им было свойственно лениться. Леонардо, замечая эти проявления, любил рассказывать им прелестные, поучительные басни собственного сочинения:

– Бритва, выскользнув однажды из рукоятки, которую она превратила себе в ножны, и, раскинувшись на солнце, увидела, что солнце отражается в ее теле; от этого возгордилась она и, обратившись мыслями к прошлому, принялась так рассуждать с собою: «Неужели же возвращусь я опять в ту цирюльню, откуда недавно ушла? Разумеется, нет! Не угодно богам, чтобы столь блистающая красота спустилась до такой низменности духа. Какое это было бы безумство, ежели бы я оказалась обречена брить намыленные бороды простых горожан! Мое ли тело употреблять для подобных упражнений? Разумеется, нет! Схоронюсь-ка я в каком-нибудь потайном месте и стану спокойно в отдыхе проводить жизнь».

И вот, спрятавшись так на несколько месяцев, вернулась она однажды на свет Божий и, выйдя, увидела, что уподобилась заржавленной пиле, и что гладь ее уже не отражает блистающего солнца. В напрасном раскаянии оплакивала она непоправимую беду, говоря себе: «Увы! Насколько лучше было у брадобрея пускать в ход мое утраченное лезвие такой отменной тонкости! Где она, сверкающая гладь? Истинно, противная и грубая ржавчина пожрала ее».

То же случается с теми умами, которые, прекратив упражнения, предаются безделью; они наподобие вышесказанной бритвы, утрачивают режущую свою тонкость, и ржавчина невежества разъедает их облик, – заканчивал свою басню Леонардо.

Так вот, объектами интереса его талантливых, но порой ленивых, учеников было всё прекрасное и всё безобразное вокруг, что их окружало. Они лепили из глины скульптуры людей в разных позах, драпировали их тканью, пропитанной гипсом, обращая особое внимание на складки драпировки, а позже изображали эту фигуру на старых холстах.

Но Леонардо не давала покоя мысль, что под драпировками нет тела, ему были нужны живые модели. Постепенно рядом с ним стало появляться все больше красивых юношей, которые становились либо его ассистентами, либо натурщиками. Он подбирал их лично, встречая во время частых прогулок по городу, предлагая кров, обед, а иногда и обучение мастерству, и их бедная родня с радостью отдавала ему своих детей в ученики, надеясь, что они впоследствии принесут им благосостояние. Леонардо с упоением писал этих молодых людей, и их образы на его рисунках и набросках отождествлялись в его сознании с ангельскими. Лица его юношей выражали один тип внешностей, которому он отдавал предпочтение, они возбуждали чувства в зрителях. В то же время, они вызывали новые сплетни в обществе.

Надо сказать, что учителя часто используют своих учеников как натурщиков, так же как и маэстро Верроккьо. Ведь тот, когда Леонардо был еще в нежном возрасте, изобразил его в скульптурном образе бронзового Давида, победившего Голиафа. Еще тогда по Флоренции поползли слухи о его с Учителем непристойных отношениях, и многие полагали, что восторженное отношение Учителя к нему было вызвано не только его усердием в живописи и талантом. В то время Леонардо был еще юным и не мог знать об этих разговорах, но позже, повзрослев, просто старался не обращать внимания на снежный ком сплетен. А потом, уже уйдя из боттеги маэстро, продолжал поддерживать с прославленным учителем близкие отношения.

Было начало апреля 1476 года, когда Леонардо, будучи в 24-летнем возрасте, привел в свою мастерскую юношу, Якопо Сальтарелли. Он был учеником ювелира, красивым смуглым мальчиком с наивными глазами и вьющимися локонами, обещав хорошо ему заплатить за услуги натурщика. Трое из его учеников находились здесь же. Тем вечером Леонардо, обычно умевший контролировать свои эмоции и чувства, был удивительно весел – смеялся, загадывал ему свои загадки, придумывая их на ходу:

– Попробуй-ка, Якопо, угадать, о чем идет речь: «Люди будут жестко бить то, что есть причина их жизни», – Якопо морщил свой невысокий лоб, поправляя свисающие локоны, и не догадываясь, что речь идет о молотьбе хлеба.

– А эту: «леса произведут на свет детей, которым суждено истреблять своих родителей». – Юноша и на этот раз не ответил ничего, а ведь это так просто, это – ручки топоров.

– Ну давай-же, Якопо, угадай самую несложную: «Шкуры звериные заставят людей выйти из молчания, клясться и кричать». – Увы, интеллект этого красавца был ниже ожиданий Леонардо, – Якопо, это же игра в кожаные мячики.

С удовольствием давая Якопо урок живописи, Леонардо рисовал мохнатого щенка, пока он забавно играл, затем грыз куриное бедрышко и, наевшись, снова резвился, иногда прижимаясь к ногам хозяина. Оказалось, что Якопо не проявлял никакого интереса к рисованию, чем явно разочаровал Леонардо, но зато он с любопытством смотрел сквозь стенки лежавшего в углу мастерской большого стеклянного сосуда на рыб, улиток и всяких других водных обитателей, и Леонардо не мог не заметить, как возбужденно загорались его глаза, когда рыбки разных сортов дрались друг с другом, касаясь друг друга своими чещуйчатыми телами. Глаза Якопо, изначально показавшиеся Леонардо совершенно невинными, сейчас были наполнены каким-то бешеным азартом и его неистовая демоническая страсть поедала все живое вокруг него. В то же время он казался таким покинутым всеми, ищущим тепла, что Леонардо вдруг увидел в нем самого себя в далеком детстве, лишенным материнской ласки. И ему, одинокому художнику, захотелось окружить его заботой и любовью…

Увы, реальность оказалась хуже сплетен и на следующее утро разразился скандал, чего боялся и о чем недавно предупреждал друга Лоренцо ди Креди. Благочестивые жители Флоренции считали своим долгом следить за моралью своих сограждан. Прискорбно, если наблюдательность и соображение некоторых направлены не на исследование окружающего их разнообразного мира, но на различные козни против людей. Если бы спросить у кого-нибудь с улицы, для чего, например, у Лоренцо и Джулиано Медичи собираются их друзья, иной завистливый и злобный ответит, что, дескать, собираются ради того, за что разрушены библейские Содом и Гоморра. Да разве мало таких, кто, знакомясь с произведениями Платона по пересказам, извращающим подлинник, остается уверенным, будто все эти встречи и беседы в древние времена устраивались с той же целью?

Мнение улицы незыблемо стоит также на том, что ужасный порок гнездится в лавках ремесленников и боттегах, и если кого-нибудь туда приглашают из-за его красивой наружности, то это не только для рисования. К тому же, в то время творческие круги охватила страсть к идеалам античности, где активно культивировалась дружба между молодыми мужчинами. Пристрастие флорентийских художников к однополой любви породило крайне популярную в те времена присказку: «развратен, как флорентинец». К примеру, мастерская Верроккьо прочно слыла «союзом холостяков и содомитов» во флорентийском общественном мнении. Даже флорентиец Данте в своей «Божественной Комедии» уделил особое внимание содомитам, показав их бегущими под огненным дождем. Содомия, осуждавшаяся с предельной суровостью Церковью как наиболее тяжкое преступление и смертный грех, тем более что ее проповедовали многие еретические секты, каралась сожжением на костре с конфискацией имущества обвиненного и разрушением дома, в котором совершилось сие преступление. И тем не менее во Флоренции содомия получила столь широкое распространение, что, например, в Германии содомитов называли «флорентийцами».

Эту репутацию своих соотечественников Данте принимал всерьез когда писал, что «среди содомитов почти сплошь флорентийцы». Его современник, проповедник Джордано, обличал с кафедры собора Санта-Мария Новелла: «Фьоренца превратилась в Содом». За сие прегрешение во Флоренции предусматривались исключительно суровые наказания: активный партнер подлежал кастрации, пассивного штрафовали и публично пороли, своднику отрубали руку или ногу, даже если это были родители, относительно которых имелись доказательства, что они склоняли своего ребенка к совершению насилия над естеством.

Каждый, кому не давали покоя деяния соседа, мог написать письмо и, не подписывая его, положить листок в круглый ящик для доносов – tambur infra scriptorum. Эти ящики устанавливались в людных местах Флоренции, а также у входа в Палаццо делла Раджоне и дворце Синьории. Здесь, на наружной стене были проделаны отверстия, а на внутренней стороне прикреплены сами ящики. Отверстие называлось «дыра» или «барабан». Нередко отверстие из эстетических соображений проделывали в усмехающемся рте фигурки барельефа и тогда его называли «Устами Истины». В эти «Уста» попадали доносы, вызванные обидой, жаждой мести, ревностью. Чиновники вынимали их и рассортировывали, чтобы дать ход правосудию. Судьи Флоренции, «ночные и монастырские», рассматривали лишь доносы на непотребное поведение граждан. Для остальных доносов, начиная с обвинений в воровстве, черной магии и кончая обвинением в ростовщичестве, существовали другие жадные «Уста» во дворце Барджелло.

– Леонардо, сын сэра Пьеро да Винчи, – в дверь его мастерской громко стучали в столь ранний час. Было около четырех часов. – Отоприте дверь, вам приказано! Отоприте немедленно! – У дверей стояли вооруженные служащие ночной охраны в составе четырех человек.

Так, 9-го дня апреля месяца 1476 года от Рождества Христова, Леонардо вместе с четырьмя другими обвиняемыми предстал перед судом… В этот второй понедельник месяца, при свидетелях, как принято обычаем, был распечатан tambur infra scriptorum и присутствующие здесь ночные судьи, смогли прочитать следующую анонимную записку:

«Сообщаю вам, синьоры судьи, как нечто достоверное, о Якопо Сальтарелли, брате по плоти Джиованни Сальтарелли, с которым он живет у ювелира, как раз напротив ящика. Одежда черная, семнадцати, или около того, лет. Этот Якопо Сальтарелли, повинный во многих грехах, согласен угождать всем лицам, которые только попросят его о столь печальных вещах. Немало он уже совершил в этом направлении. А именно, он угождал не одной дюжине лиц, о которых я имею точные сведения. Из них, на этот раз, я назову лишь некоторые имена: Бартоломео, сын Пасквино, золотых дел мастер…, Леонардо, сын сэра Пьеро да Винчи…, Баччино, портной, живет у Сан Микеле…, и Леонардо Торнабуони, по прозвищу Тери, одевается во все черное. Все эти лица совершали содомский грех с названным Якопо. Об этом я свидетельствую перед вами.»

Слушание началось вместе с рассветом. Таким образом, Леонардо вместе с тремя другими обвиняемыми были арестованы:

– Бартоломео, сын Пасквино, Леонардо, сын сэра Пьеро да Винчи, портной Баччино, Леонардо Торнабуони, – громко, чеканя каждое слово, читал один из судей стоявшим перед ними обвиняемым. – Вы были арестованы за нарушение «законов нормальной Венеры» и препровождены в подвальное помещение Палаццо Синьории, и будете находиться здесь взаперти пока идет разбирательство.

Обвинение в совершении «безбожных поступков» и «грязных игр» с Якопо – «Peccato di Sodomia» – было страшнее самого страшного сна и каралось как минимум штрафом, позорным столбом, клеймлением, ссылкой, или даже сожжением на костре. О содержании письма говорил весь город. О нем шептали в парках, на площадях, в коридорах.

Леонардо, находясь в заточении, вспоминал слова друга детства, набожного католика, Лоренцо ди Креди, сказанные ему не так давно:

– Леонардо, в твоих многочисленных рисунках воплощаются глубокие тайны твоей души. В твоих записных книжках преобладают обнаженные мужские фигуры. Эти твои юноши похожи один на другого. Они улыбаются двусмысленными улыбками, возбуждая нездоровые чувства у зрителей и пугая их своей откровенностью. Каждая последующая твоя работа вызывает новую волну сплетен в их рядах. Леонардо, люди не понимают тебя и поэтому их низменное, уличное воображение обращается именно туда, куда, если я правильно догадываюсь, манят их глаза твоих загадочно улыбающихся образов. Будь осторожен, Леонардо! Ты далек от лона Матери Церкви. Тебя могут обвинить в ереси. Мне страшно за тебя!

И действительно, инструментом борьбы с ересями служила инквизиция, обязанности которой во Флоренции исполняли францисканцы монастыря Санта Кроче, монахи в серых сутанах, парами ходившие с оружием в руках по улицам города в сопровождении нотариуса, под пытками вырывавшие признания, а затем подвергавшие виновных различным наказаниям от денежного штрафа до сожжения на костре.

Инквизиция заставила всех, не исключая и аристократов, бояться самих себя, своих мыслей и поступков. Усердие инквизиторов вызывало тем больше сомнений, что имущество осужденных еретиков делилось равными долями между папством, инквизицией и коммуной: на эти деньги, например, были построены собор Санта Кроче и новые городские стены. От взглядов усердных инквизиторов не ускользало ничего: чтобы вызвать подозрение, достаточно было иметь еретическую книгу или оказаться замеченным за одним обеденным столом с еретиком. Даже невинная шутка считалась предосудительной. Инквизитор мог преследовать какого-нибудь простака, более богатого деньгами, нежели умом, имевшего неосторожность отозваться о вине, будто оно столь хорошо, что «и сам Христос выпил бы его с удовольствием». Вместе с тем, не следует представлять себе инквизицию как нечто несгибаемое и непоколебимое. Подозреваемый всегда имел возможность отречься от заблуждений, правда, при условии, что откроет имена сообщников. В этом случае удавалось отделаться легким штрафом или, самое большее, тюремным заключением. Непреклонной инквизиция оставалась лишь в отношении атеистов.

Во Флорентийском правосудии действовал принцип коллективной ответственности: вся семья, весь клан расплачивались, в прямом и переносном смысле, за обвиняемого своим имуществом, свободой, здоровьем и самой жизнью. Однако существовало неукоснительное соблюдение права убежища, распространяющегося не только на церкви и монастыри, но и на дом обвиняемого, которого можно было арестовать только на улице. Церковная юстиция, которой, само собой разумеется, подлежат все служители Церкви, вторгалась и в область светской юстиции, в частности в вопросы заключения брака.