Текст книги "Такая вот жизнь, братец"

Глава вторая. Е.А.М., или Жизнь в «Прекрасной Стране-Америчке»

Е.А.М. (Елена Андреевна Ма-чевская) вошла в мою жизнь примерно в то же время, что и Мартин, вошла прочно, навсегда. Она, словно падучая звезда, промелькнула на небосклоне моей юности и растаяла, но след ее остался в моем сердце.

Я работал тогда на номерном заводе – в «ящике». Я был ещё совсем юный, но уже побитый жизнью молодой человек. За спиной осталась музыкальная школа и связанные с ней амбиции. Их крушение и отчаянная попытка обрести самостоятельность привели меня на строительную площадку Сталинградской ГЭС, где я впервые оказался лицом к лицу с жестокой реальностью существования. Результатом был постыдный побег оттуда и последующие за ним попытки как-то выкарабкаться из-под обломков разрушенного «Я».

Отрочество оборвалось внезапно, словно прерванный сон, как будто меня, спящего, толкнули, и я проснулся. И вот я уже на заводе, среди таких же, как я, «картонных» людей. Я стою у станка в полутёмном цеху и сверлю отверстия в железной болванке. Получается плохо, я запарываю размеры, мастер матерится, я проклинаю все на свете и начинаю заново. Мне бы понять, что этому тоже надо научиться, что навык придёт через пару месяцев, но я не хочу этого понимать! Я не хочу понимать, что это совсем другая жизнь, к которой надо привыкнуть и которую я уже ненавижу. Да, вот это, пожалуй, самое страшное: ненавидеть жизнь, которой живёшь. Это – тюрьма. Я и был в тюрьме, но жил надеждой (впрочем, призрачной) оттуда вырваться, так или иначе. Я надеялся поступить в вуз.

Потом, уже ближе к весне, меня переводят (по протекции моего дяди, которого здесь уважают) из цеха в лабораторию, более светлое, тихое и уютное помещение, где окна выходят на Неву и всего один начальник. Но и здесь, тоже надо учиться. Я учусь работать на ручном токарном станке, изготовленном наверно ещё во времена моего деда, но работа, можно сказать, ювелирная. Есть заготовка, полый стеклянный цилиндрик, не больше пузырька из-под лекарства, на который нанесена влажная серая паста. Эту пасту надо быстро обточить так, чтобы получилась спираль определённых размеров, после чего цилиндрик немедленно помещается в термошкаф, где его нагревают до температуры в 1000 градусов (уж не помню), после чего спираль твердеет и намертво приваривается к стеклу. Мне сказано, что это особого вида сопротивление, необходимое для строительства РЛС дальнего обнаружения. Так что работа ответственная, а главное, здесь нельзя ошибаться, т.к. готовое изделие тщательно проверяют в ОТК, и потом его уже не исправить. Сколько я запорол этих заготовок поначалу, одному Богу известно. Ему, и моему шефу, молодому (но уже семейному) парню с красивым надменным лицом (ещё бы – он ведь здесь «белая кость»! ) и тонкими, нафабренными усиками, а ля Кларк Гейбл, которые он регулярно подстригает по утрам, пока я готовлю заготовки. Он терпит меня только из уважения к моему знаменитому родичу.…

Обеденный перерыв я обычно проводил в уединении. Захватив полбатона и бутылку вкусного кефира (или ацидофилина), я устраивался где-нибудь в укромном месте, где меня никто не застанет, открывал учебник английского языка, и начинал штудировать его, повторяя вслух слова и отвечая на дурацкие вопросы упражнений. Положение моё было незавидное: если не поступлю в университет, осенью загремлю в армию.

Вот в один из таких перерывов меня и «застукал» за моими занятиями молодой человек, по виду такой же работяга, как и я, но постарше. Это был младший брат Лены Гога (Георгий) Ма-чевский. Его заинтриговали английские фразы, доносящиеся из пустой каптёрки. Мы разговорились. Узнав, что я готовлюсь к экзаменам в ЛГУ, он меня сразу зауважал (а мне этого так не хватало!) и тут же решил, что тоже станет заниматься английским на пару со мной: вдвоём веселее! Гога был выше меня ростом и помощнее. Его породистая физиономия с большими карими глазами и крупным носом, светилась любопытством и радушием. А улыбка у него была просто голливудская! Он был шумный и заводной, его буквально распирало от энтузиазма. Поначалу он даже подавлял меня своей неизбывной искренностью и желанием поведать мне свои сокровенные чувства и мысли. Ему нужен был собеседник с «пониманием», и во мне он нашёл такового. Когда я рассказал ему о своём увлечении музыкой, он тут же захотел познакомить меня с сестрой, которая в тот момент училась в музучилище по классу фортепьяно. Так я познакомился с Леной.

Встреча с Е. А. М. произвела на меня незабываемое впечатление. Я словно побывал в другом мире. Помню, в квартире было много молодых людей – все ее поклонники. Е.А.М. была в центре этого хоровода. Она, словно шаровая молния, перелетала от одного молодого человека к другому, и каждый при соприкосновении с ней, как бы, получал удар электрического тока. Мне тоже досталось. Я был сражено ее (как мне тогда казалось) фантастической красотой и, конечно, яркой игрой на фортепьяно (не знаю, что меня тогда поразило больше). И ещё, ее смелостью в обращении с мужчинами. В ней была какая-то адская смесь цинизма, обаяния и интеллектуального блеска. Представьте себе красавицу с фигурой Карменситы, говорящую низким, прокуренным голосом, которая оглядывает тебя, как какое-нибудь насекомое, холодным, оценивающим взглядом огромных зелёных глаз. Такой напор мне явно был не по плечу. Я сразу для себя решил, что она не для меня, и что здесь можно рассчитывать, в лучшем случае, на дружбу. Если она приблизит меня к себе, я стану ее поклонником, одним из ее рабов, готовым на все ради одного ее взгляда. Е.А.М. приблизила. Время от времени мы встречались, причём приглашала к себе обычно она. Я сумел войти к ней в доверие. Не знаю, уж, как мне это удалось, может быть потому, что больше слушал ее и не вступал в полемику (у других поклонников, видимо, не хватало терпения). Е.А.М. любила вести пространные разговоры, в основном, о себе, о своих взглядах на жизнь. Она легко поверяла мне свои тайны, рассказывала о своих любовниках, словно перед ней был не молодой парень, а ее близкая подружка. Но ее компании я сторонился: стеснялся ее самоуверенных, напористых ухажёров.

Е.А.М. так прочно вошла в мою жизнь, что я не помню времени, когда бы я не чувствовал ее незримого присутствия. При этом она всегда умудрялась оставаться в тени, не навязывая себя, не стремясь к интиму. Наши жизни, словно две железнодорожные колеи, то бежали рядом, то расходились, то пересекались, то сливались в одну.

Оказывается, она на меня тоже глаз положила! Много позже, когда между нами установилась прочная эпистолярная связь, Е.А.М. так откликнулась на мои размышления по поводу нашей начальной «холодности» в отношениях.

…«Ты знаешь, наверное, мою склонность к анализу. Вот, думаю, появился (объявился, вернее) ты в третий раз в моей жизни. И что? – сожаление, печаль, чувство какого-нибудь «недо-» в прошлом? Нет, вовсе, – радость. Я никогда ни о чём не жалею и не плачу ни по ком. Что имею, храню, потеряв, не плачу, ха!. Вот, если раскрутить плёнку назад, лет, так, на 28 (чуешь, какими сроками мы можем пользоваться в подсчётах!), то вспоминаю твой приход в наш дом, а потом ты позвал меня в кино. Лето, тепло, хорошо. Васильевский Остров весь в запахах цветов. И смотрели мы с тобой, как сейчас помню, «Римские Каникулы» с очаровательной Одри Хепберн, какой она была тогда, а сейчас она – старая вешалка, очень вовремя ушла из кино. Тут, было, снялась в бездарном фильме с теми же «ужимками и прыжками», недостойными ея возраста и внешнего вида нынче, и только отравила впечатление и испортила память о прелестном существе, что сыграло несколько фильмов очень прилично.

…Ты мне очень понравился, но я была ещё совсем бутоном, вернее ещё завязью, дабы серьёзно задуматься, хотя уже и пережила неудачную первую любовь, смех вспомнить (а его нет в живых уже больше 10 лет, ха!) Ты же сделал запись в своём дневнике восторженного содержания (помню дословно, не боись!). И дальше вопрос: почему мальчик, пришедший в восторг от девочки, не стал за ней ухаживать и т.д., а так, какие-то дружественные отношения. … Затем моё замужество, твоя женитьба, потом потеряли друг друга на годы…».

А действительно, почему? Причин можно назвать много, но наиболее явственно проглядывается одна: «мальчик» был ещё девственником. Я и представить себя не мог с ней в постели! Обнимать такую умудрённую опытом красавицу? Что я ей могу дать!? Я уже заранее знал, что опростоволосюсь.

Помню, много позже, будучи уже женатым человеком, я как-то зашёл к Е. А. М. утром «по делу». Она тоже была замужем за танцором из балетной труппы Кировского театра. Захожу к ней в комнату (они жили в коммунальной квартире на ул. Попова), смотрю – стоит у трюмо в ночной рубашке, наводит на себя марафет. Ну, подходит ко мне, целует в щеку и снова за туалет. «Я, говорит, всегда здесь стою, и всегда одно и то же. Вон, смотри, окно напротив, видишь? Сейчас я разденусь и увижу его рожу. Вот, смотри». И она, как ни в что не бывало, снимает с себя ночнушку и остаётся в одних трусиках. Грудь у неё небольшая, но очень красивая: как два налитых антоновских яблока. «Вот, видишь, уже к стеклу прилип». И меня к окну тянет. А я стою рядом с ней, глупо ухмыляюсь и тупо смотрю в окно. А сам про себя думаю: «а я, что же, не в счёт?». Почему я тогда не сгрёб ее в охапку, и не кинул в ещё не заправленную постель? Наверно, не готов был на такое. Или не ощущал ее, как женщину?…

…Наши случайные встречи были всегда «по поводу». То ее муж привезёт шмотки из заграницы, которые надо загнать, то ещё что-нибудь. У меня свои дела, у неё – свои. Однажды, узнав из телефонного разговора, что я вознамерился жениться, Е.А.М. вдруг забеспокоилась на мой счёт и тут же выразила желание взглянуть на мою избранницу. Она прикатила ко мне, посидела с полчаса, пока Л. варила на кухне борщ «по-кубански», а потом позвонила и стала отговаривать от этого мероприятия, заявив, что нельзя жениться на «хабалках», чем меня сильно обидела. Интересная была ситуация: будущая жена хлопочет на кухне, а Е. А. М. развалилась на диване, о чём-то мне «вещает» и посматривает на Л. этак свысока, когда та заходит в комнату, чтобы спросить меня о чём-нибудь.

А то, как-то заехала ко мне, пока я ещё ходил в холостяках, сказав, что хочет послушать мой новый, привезённый из Индонезии миниатюрный магнитофон «Филипс». Ну, посидели (я чувствовал себя неловко, спрашивается: почему?), потрепались о том, о семы, Е.А.М. спросила, не передумал ли я жениться, но, получив отрицательный ответ, замолкла и больше не возвращалась к теме. Потом села за пианино (которое стояло у меня в комнате ещё со времени музыкальной школы, как и виолончель, пылившаяся в углу), поиграла, похвалила инструмент, а потом мы записали на «маг» пару блатных песенок в ее исполнении. Помню, в одной из них были такие слова:

 
«Ты говоришь, полтины тебе мало,
А полтора тебе никто не дасть (именно так!),
Все потому, что криво ты лежала,
И я никак не мог попасть.
Алёша жарил на баяне,
Шумел-гремел бутылками шалман,
В дыму табачном, в призрачном тумане
Пел песню пьяный одесский уркаган…».
 

Нарочито грубые манеры Е. А. М. и ее желание все обсмеять меня шокировали. Она теряла в моих глазах, как женщина. Надо признать, что я, все-таки, был тогда большим «жлобом». И в тот раз Е. А. М. уехала, можно сказать, не солоно хлебавши, потому что между нами так ничего такого не произошло – никакого, тебе, интима! Странно, ведь тогда я уже потерял «невинность» к тому времени – со своей будущей супругой! Видимо, влюблён был в неё, или, может, считал неприличным ложиться в постель с другой женщиной накануне свадьбы. Вот, ведь, как бывает! Кстати, магнитофонные записи песенок Е. А. М. пользовались бешеным успехом в армии, куда меня «занесло» после университета…

Но я все время «помнил» о Е. А. М.! Я не шёл на «сближение», понимая, что она – человек не моего круга. Я, ведь, все время куда-то оформлялся: то в Гану, то в аспирантуру, а она вращалась в кругу людей, мягко говоря, неблагонадёжных. Видимо, боялся «вляпаться» во что-нибудь «антисоветское». И потом, это моё вечное безденежье: куда уж было любовниц заводить!

Но Е. А. М., оказывается, меня тоже не забывала. Вот как она пишет о том времени:

«…И вдруг, наша встреча в концерте, притом мы оба уже побитые разными „ключами по голове“, ха, с багажом переживаний, утрат, неудач, и т. д. Я отнеслась к ней очень серьёзно и думала построить нечто уникальное, взявшись за дело, как говориться, всеми фибрами своей души, ха. Зданьице получилось не большенькое, но, все же, славное и могло бы дать могучие результаты впоследствии (напоминаю: „великолепен союз Близнеца и Льва, как союз ума и силы“). Помню, ты тогда ещё сказал: „Это я – ум, а ты – сила“. „Нет, говорю, наоборот“, ха!). Но сила вышла из-под контроля ума, хе-хе-хе, и… результаты можно не подсчитывать…».

Конечно, «строила» Е.А.М., а я просто стоял в стороне и наблюдал, что из этого выйдет. К тому времени, я уже десять лет, как был женат, уже много раз пытался развестись, да все «никак было»: то одно, то другое. А тут ещё сынок родился. Хотя в отношениях с женой у нас был полный «раздрай», внешне все выглядело вполне пристойно. Мы только что вернулись из Египта и были обеспечены материально. Моё положение в «Универе» упрочилось: я получил должность старшего преподавателя и метил в аспирантуру, в которую и поступил в том же году. Жена устроилась в одну из самых престижных гостиниц в Ленинграде и регулярно приносила домой подачки от благодарных «постояльцев»: вино, фрукты, шоколад. Давали и деньги. У неё там завёлся свой круг знакомств, в который я был не вхож, да и не хотел входить. Так что жили мы, как бы и вместе, а по сути, каждый сам по себе. Сыну шёл третий годик, он часто болел по хилости здоровья, доставляя нашим предкам массу забот, которые, наверное, были, все-таки, более приятными, чем их собственные. Раз в трое суток, когда жена уходила «на сутки», я его подкидывал то к моим, то к ее родителям. Секс у нас с Л. совсем «заглох», и я опять перешёл «на ручное управление».

Очная аспирантура придала жизни новое измерение. То было время «свободного парения» (или «падения»): не надо было ездить на службу и часами томиться в аудиториях со студентами, не надо было сидеть на кафедральных собраниях, стоять в очереди в преподавательском буфете. Теперь моим вторым домом стала Публичная Библиотека – «Публичка». Я приходил туда к открытию, когда в залах ещё пусто и сквозь открытые настежь окна (или форточки) с улицы доносится шум с Невского Проспекта. Я занимал место где-нибудь в глубине зала, подальше от входа, забирал заказанную накануне литературы и принимался за чтение, потихоньку втягиваясь в процесс «приобщения к знаниям». Мне хотелось блеснуть эрудицией перед научным руководителем, и я все искал что-нибудь «свеженькое», что-нибудь такое, чего он ещё не знал.

Тему я взял, хуже не придумаешь. Хотел словчить, и тут же попал в ловушку («Лев боится попасть в ловушку», как говаривала Е. А. М.). Ещё в бытность свою в Египте я увлёкся собирательством английских неологизмов. Я находил их в журналах Time и Newsweek, которые я регулярно штудировал, выписывая оттуда примеры с новыми словами. Собственно говоря, я выдумал себе это занятие, чтобы оправдать затраты на эти журналы (в пику нашим «спецам», которые экономили пиастры на всем, даже на носках!), и научиться быстро печатать на пишущей машинке. Примеров набралось порядочно, и я их взял с собой в Союз. На факультете мою работу оценили по достоинству (ведь, тогда этих журналов не было в свободной продаже), предложив мне аспирантуру. Сдав вступительные экзамены, я к своему несчастью обнаружил, что на эту тему (неологизмы в английском языке) написаны горы диссертаций и даже несколько книг. Это несколько охладило мой энтузиазм, да и руководительница моя оказалась, как говорится, «ни рыба, ни мясо». Что делать? Время-то шло! По совету своего приятеля Жени К. я обратился к одному весьма перспективному доценту филфака Л.П. («Лёне») Ступину. Он был ведущим специалистом в области английской лексикографии. Поговорив со мной, «Лёня» предложил мне тему, в которой я был, что говорится, «ни бэ, ни мэ» и, стало быть, все надо было начинать сначала. После нескольких дней раздумий я, все-таки, решился и поехал на поклон к «Лёне». Он жил тогда у себя на даче в Комарово (где и погиб, бедняга, много позже, от рук «бомжей»). Ну, поговорили мы с ним у него в «баньке». Я, как обычно, жаловался на отсутствие знаний, но он сумел меня убедить, заявив, что у меня все получится. Так я стал его аспирантом. Тема моей диссертации звучала примерно так: «Проблема языковой нормы в толковых словарях английского языка». Суть ее сводилась к следующему: показать, насколько эффективными оказались запретительные пометы на употребление тех или иных слов, расставляемые лексикографами в своих словарях. Материалом для неё послужили два самых знаменитых толковых словаря английского языка – Толковый Словарь Самуэля Джонсона (1757 г.) и БОС (Большой Оксфордский Словарь), изданный в двенадцати томах уже в XX веке. Сам Ступин в то время писал докторскую диссертацию на примерно ту же тему (которую он с блеском защитил годом позже). Он исследовал в историческом срезе развитие английской ненормативной лексики (т.е. «мата») и ее влияние на составление толковых словарей. Тема была весьма актуальной. Ведь и русский язык быстро рос вширь и вглубь, но это не находило отражения в больших толковых словарях русского языка, так как многие слова считались «неприличными», «непристойными», или вообще были под запретом.

…Итак, начались новая жизнь в шкуре очного аспиранта. Работы было много – скучнейшей, нудной работы с «первоисточниками», со справочными изданиями. Вначале надо было выписать из словарей примеры с нужными пометами (а их были тысячи!), чтобы создать «массив данных». Потом как-то расклафицировать материал, выработать на его основе лингвистическую концепцию (но так, чтобы она не расходилась с идеями моего руководителя!), придумать оригинальную методику изложения. Мой день начинался с похода в кабинет отдела редкой книги «Публички» или БАНа, где меня ждали мои мучители – два пыльных фолианта Словаря Джонсона, – напечатанные ещё в позапрошлом веке. Сидя в полутёмной, уставленной стеллажами с манускриптами и томами первых европейских словарей комнате, я перелистывал пожелтевшие, рыхлые страницы моего словаря, вглядываясь в поблёкшие строчки старинного шрифта в поисках нужного мне слова с пометами типа «Так говорить нельзя!», «Такого слова нет в литературном языке!» и т.п., за которыми шли примеры из литературы того времени или предшествующих эпох, иллюстрирующие употребление этого слова. Сейчас мне эта тема уже не кажется такой уж неинтересной, но тогда это была тоска зелёная! К тому же надо было читать специальную литературу, и с каждой прочитанной работой открывались «новые перспективы»! Вот, думалось, «эврика!» – нашёл новый «метод»! А потом оказывалось, что нет, не то. Надо было овладевать техникой статистического исследования со всеми там выборками, среднестатистическими величинами, надо было разбираться в сущности нормативности в языке, а стало быть, залезать в логику, этику, языковую эстетику.

В общем, как говорится, «чем дальше в лес, тем больше дров». Я чувствовал, что вязну в материале, теряю ориентиры, просто толкусь на одном месте. Подливало масла в огонь и то, что «Лёня» частенько выказывал неудовольствие по поводу «отсутствия прогресса». «Писать, писать надо!» набрасывался он на меня, возбуждённо размахивая руками. «Надо делать ««кирпич»!». И был, конечно, прав, как всегда.

Приступы отчаяния сменялись моментами эйфории – то по поводу какой-нибудь удачно найденной мысли, то решения, которое на поверку оказывалось очередным «пшиком». Я все больше и больше проникался отвращением к выбранной мною теме. «И какого черта я ввязался в эту авантюру», такая мысль все чаще и чаще приходила мне в голову. Настроение было, хуже не придумаешь. Вот, что я написал тогда в дневнике:

«…Все время приходится успокаивать себя, сдерживать подступающую к горлу панику… Сегодня шёл по улице и вдруг остановился посреди дороги и стою на месте: не знаю, куда идти дальше. Повернул назад, прошёл немного и снова встал. Постоял, потом опять развернулся и пошёл в обратном направлении. И так, несколько раз: то туда, то обратно… Полный маразм».

В таком маразме я пребывал тогда большую часть времени. Сейчас мне даже обидно за себя становится. Откуда все эти страхи взялись? Кто вбил мне в голову, что у меня ничего не получится? Не знаю. Видимо, я был о себе слишком высокого мнения, которое не подтверждалось делом. А может, это был «синдром неудачника»: заниматься делом, не веря в свои силы и заранее предрекая себе неудачу. Помню, у меня постоянно возникало ощущение тупика. Я чувствовал, что все идёт не так, как надо, и я все больше и больше запутываюсь в жизненных неурядицах. Может быть, так оно и было. На душе было тяжко, а вокруг, никого: некому «поплакаться в жилетку».

Вот тут-то я и вспомнил о Е. А. М. Вспомнил, и понесся к ней за утешением. И схватился за неё, как утопающий за соломинку. Я ей позвонил, и, хотя со времени нашей последней встречи прошло много лет, она как будто ждала моего звонка. Встретились мы на концерте дирижёра Юрия Темирканова, которого она знала ещё по работе концертмейстером в Театре Музкомедии, где он начинал свою деятельность. Встретились, разговорились, да и отправились к ней домой отпраздновать эту встречу.

Оказывается, для неё чуть ли не главным в наших отношениях были наши астрологические соответствия. Я – Лев, она – Близнецы: знаки Зодиака, которые, по ее мнению, просто созданы друг для друга (какими наивными мне казались тогда ее астрологические выкладки!). Ей нравилось, что я такой покладистый, ни в что ей не перечу, почтительно «внимаю» ее разглагольствованиям о жизни и обстановке в стране. Ну и в постели, тоже, было поначалу все, как в сказке. Денег, правда, не было ни у меня, ни у неё, но нас это не смущало: мы были рады малому. А главное, Е.А.М. меня хорошо «понимала».

Я искал сочувствия своим бедам, искал утешения, и Е. А. М. дала мне его с избытком. Она все сходу поняла и, правильно поставив диагноз, выписала самое действенное средство: секс. Помню, мы стояли у двери, прощаясь после очередной душещипательной «беседы», и я не знал, как быть: мне хотелось поцеловать ее «из чувства благодарности», но я не решался. И вдруг она сама запрыгнула на меня и обхватив шею руками и повиснув на мне, как на дереве, она стала обнюхивать меня, как собака. Это было что-то. Она сказала, что мой запах ее возбуждает (наверно, опять в ход пошла астрология), и мы тогда впервые поцеловались по-настоящему.

…От избытка любви ко мне, Е.А.М. меня во всем оправдывала, пыталась как-то ободрить, поднять настроение, хотя и видела, что помочь ничем не может. Единственным выходом, по ее мнению, мог быть стать наш с ней отъезд из Союза. «Давай уедем», прорывалось у неё в иные моменты, «нам с тобой здесь делать нечего». Вот это «нам» мне совсем не нравилось (хотя я об этом и помалкивал). Оно ставило нас «на одну доску», делало «сообщниками», но на самом деле все было совсем не так! Да, Е.А.М. в Союзе была, что называется «не жилец». По ее глубокому убеждению, жить можно было только «за рубежом», т.е. за пределами «Софьи Владимировны», как тогда выражались в кругах диссидентов. Она думала, что только там сможет обрести себя, как бы трудно ей ни пришлось (и ведь, права оказалась, подтвердив всё своей жизнью!). У неё (в отличие от меня!) всегда была колоссальная вера в себя, в своё предназначение, и эта вера спасала ее в тяжёлые времена жизни в эмиграции.

Ну, а я? Почему я тогда не примкнул к инакомыслящим? Ведь, знал же об их протестах, о Солженицыне и Сахарове, о Синявском и Даниэле, об Иосифе Бродском, наконец? Я жил в Питере, который весь бурлил недовольством, я работал в ЛГУ, который был рассадником новых, прозападных веяний. Я регулярно слушал «голоса» по радио, я даже ухитрился получить доступ в «Публичке» в зал запрещённой к выдаче литературы и регулярно читал там «Ньюсвик» и «Тайм», получая последние сведения о диссидентах из западной прессы. Но… меня, по большому счету, это ни с какой стороны не волновало. Я не воспринимал коммунистический официоз, как нечто враждебное. Не будучи членом КПСС, я находился т.с. за пределами его досягаемости. И потом, я не хотел лишаться работы! Громко заявить: «Я – против!», и потом сгинуть, быть вычеркнутым из общества, терпеть лишения!? Нет, на это я был неспособен. Диссиденты – это были люди особой ментальности, они были «против» во всем, что касалось нашего, советского общества. Это был социальный анклав, в котором все было построено на отрицании, неприятии тоталитарного режима и… полном незнании экономической базы «свободного мира». Они шли на риск, надеясь на помощь «оттуда». Примыкая к ним, ты принимал их правила игры. Это и конспирация, и столкновения с властью, с неизбежно вытекающими отсюда последствиями. И чем все это кончалась? Люди попадали в лапы КГБ, ломали себе жизнь, пропадали в лагерях. А главное, – никакого толку (как мне казалось)! Всё оставалось, как было. Так, зачем же рисковать. Нет, уж лучше притворяться. Власть представлялась мне крепкой и непробиваемой, а все потуги расшатать ее – дешёвой показухой.

В своё время я, как и большая часть нашего общества, был ошарашен «откровениями» Н.С.Хрущёва, разоблачившего «культ личности» Сталина. Разоблачения эти я воспринял, как того и хотел новый генсек – с восторгом и ужасом. В результате, личность И. В. Сталина приобрела инфернальные, сатанинские черты. Не знал я тогда, что Н.С. ставил совсем иные цели, а именно, свалить вину за преступления на одного человека, обелить себя и себе подобных, сохранить партийный аппарат, подчинить его себе и сделать послушным исполнителем своей воли. Для меня (как и для многих «лохов», как сейчас бы сказали) это было «прорывом» в демократию. А на самом деле, один диктатор (рангом пониже) сменил другого (рангом неизмеримо выше), оставив «всё, как есть». Когда первые восторги и страхи поутихли, я просто «забыл» о той страшной эпохе, просто вычеркнул ее из жизни. Show must go on.

Я вёл двойную жизнь. С одной стороны, я был благонадёжен, никуда «не высовывался», не был замечен ни в чём, порочащим «политику партии». Я регулярно ходил на демонстрации, выступал на собраниях, ездил на картошку в сентябре, С другой, я был б/п, и без всяких перспектив вступления в «ряды» в будущем, не участвовал в «общественной жизни» факультета. Я был, т.с. в изоляции, а попросту говоря, «варился в собственном соку». Жена с головой ушла в работу, да и дома ей приходилось не сладко: всё же малый ребёнок, и, вообще, хозяйство.

Из друзей у меня был всего один, которого я любил и уважал, с кем мне хотелось быть, но… он мне не доверял. Он был из семьи бельгийских эмигрантов, переехавших в Союз в годы «охоты на ведьм» (его отец был коммунистом). По окончании факультета, его оставили на кафедре, где он преподавал и был всеобщим любимцем, как студентов, так и преподавателей, потому что не только прекрасно говорил по-французски, но и обладал необыкновенным шармом. Мы с ним изредка «сходились» за бутылкой водки, особенно позднее, когда он перешёл на работу в издательство «Аврора», где и я тоже подвизался в качестве переводчика. У него, правда, был свой, внутренний круг друзей из эмигрантов, куда я, естественно, был не вхож.

В известном смысле сближение с Е. А. М. стало для меня «глотком свободы». Она была человеком, который ни в какую не хотел мириться с властью, что у меня подчас вызывало улыбку восхищения, но иногда и усмешку: как можно противоставлять себя вездесущему аппарату КГБ, с их широко разветвлённой сетью «стукачества». Я с этой конторой уже сталкивался «по жизни», но, слава Богу, все обходилось «мелкими поручениями», так что я им не принёс особой пользы. И они оставили меня в покое.

Е.А.М. же была – «другое дело». Её дед, профессор Санкт-Петербургского университета (чью квартиру занимали теперь его многочисленные потомки), был в своё время репрессирован, что сказалось на жизни младшего поколения. Младший брат Гога, – тот, что познакомил меня с Е. А. М., – тоже попал под известную 58 УК РСФСР. Находясь на прогулке с грудным ребёнком, он зачем-то примкнул к демонстрации, проходящей в знак протеста против «ввода ограниченного контингента» наших войск в Чехословакию в августе 1968 года. И был арестован и осуждён, получив 10 лет лагерей, и теперь сидел где-то под Ухтой. Соответственно, сама Е. А. М. лишилась места концертмейстера в театре и была вынуждена пробавляться случайными заработками. Потом Гогу перевели в Казахстан, и Е. А. М. ездила к нему в лагерь и на поселение. Там она познакомилась с некоторыми из «политических»: например, с Гинзбургами, с Александром и его женой Ариной. Так что связи с миром «неформалов» у неё были и в Союзе и потом, когда она оказалась «за бугром». Думаю, что её квартира служила одно время перевалочным пунктом для ссыльных: то объявлялись какие-то литовцы в бегах, то наведывались отказники. … Однажды Е. А. М. попросила меня поговорить с одним ожидающим разрешения на выезд евреем. Он хотел выяснить особенности американского варианта английского языка, хотя сам не говорил ни на одном иностранном. Наша встреча проходила «в обстановке абсолютной секретности». Парень пожелал встретиться со мной без свидетелей, долго выспрашивал, как быстро обучиться языку, как вести себя с американцами, что надо делать, чтобы не попасть впросак… Я тогда летом подрабатывал на курсах русского языка для иностранцев в пансионате «Дюны» под Ленинградом и смог дать ему пару дельных советов.

Вот так мы и жили: Е.А.М. – в надежде на «светлое будущее» за рубежом, а я, – ни во что, не веря, корпел над ненавистной мне диссертацией, в предчувствии неминуемого провала. Вот дневниковые впечатления того времени:

«…Сегодня я решил зайти к ней (Е.А.М.) на работу. На улице стоит типичная ленинградская мокротень – такая, знаете ли, всеобщая серятина в виде мокрого асфальта, тяжёлой, грязно-чёрной воды в Фонтанке и нависших над головой сизых облаков. Я ещё никогда не был у неё на работе и, не зная пути, торопился, боясь опоздать. Лена сейчас подвизается аккомпаниаторшей в ЛИИЖТе: брат досиживает срок, и из-за этого с работой у неё «напряжёнка».