Текст книги "Александр Македонский. Сын сновидения"

ГЛАВА 27

Жест Филиппа и присутствие при дворе Лисиппа слегка разогнали тучи, омрачившие отношения между отцом и сыном, но очень скоро Александр лично убедился, насколько прочные узы связали отца с юной Эвридикой.

Однако неотложные политические дела отвлекали как царя, так и сына от придворной жизни.

Пришел ответ от царя персов Арзеса, и ответ этот был еще более пренебрежительным, чем письмо Филиппа. Евмен прочел его царю, как только получил от гонца.

Арзес, царь персов, Царь Царей, свет ариев и владыка четырех сторон света, македонянину Филиппу.

То, что сделал мой отец Артаксеркс, третий с таковым именем, сделано хорошо, а ты, будучи нашим подданным, должен платить дань, как платили твои предшественники.

Царь тут же позвал Александра и дал ему просмотреть послание.

– Все идет так, как я и предполагал: мой план воплощается в точности. Перс отказывается возместить ущерб, причиненный его отцом, а этого более чем достаточно, чтобы начать войну. Моя мечта сбывается. Я объединю всех греков в метрополии и восточных колониях. Я сохраню эллинскую культуру и буду повсюду ее защищать. Демосфен не понял моего намерения и сражался со мной, как с тираном, но посмотри вокруг! Греки свободны, и македонский гарнизон стоит лишь в акрополе предателей-фиванцев. Я охраняю аркадцев и мессенцев, я не раз отстаивал права Дельфийского святилища.

– Ты действительно хочешь идти в Азию? – спросил Александр, выделив среди всего отцовского хвастовства лишь это заявление.

Филипп взглянул ему в глаза.

– Да. И в Коринфе объявлю это союзникам. Я попрошу всех прислать воинские контингенты и военные корабли для предприятия, которое никому из греков не удалось довести до конца.

– И думаешь, они пойдут за тобой?

– Не сомневаюсь, – ответил Филипп. – Я объясню им, что цель похода – освобождение греческих городов в Азии от господства варваров. Они не смогут остаться в стороне.

– А это – истинная цель похода?

– У нас самое мощное в мире войско, Азия безгранична, и нет пределов славе человека, который ее завоюет, сын мой, – ответил царь.

Через несколько дней в Пеллу прибыл другой гость – Апеллес, которого многие считали величайшим художником во всем современном мире. Филипп позвал его, чтобы сделать свой портрет вместе с царицей – естественно, с должными поправками и приукрашиваниями, в официальном виде, чтобы повесить в святилище в Дельфах, – но Олимпиада отказалась позировать рядом с мужем, и Апеллесу пришлось наблюдать за ней издали, делая предварительные эскизы.

Конечный результат все равно привел Филиппа в восторг, и он попросил изобразить также и Александра, но юноша отказался.

– Я бы лучше хотел, чтобы ты изобразил мою подругу, – попросил царевич. – Обнаженной.

– Обнаженной? – переспросил Апеллес.

– Да. Мне не хватает ее красоты, когда я вдали от нее. Сделай ее портрет не очень большим, чтобы я мог носить его с собой, но чтобы она была очень похожа.

– Тебе покажется, что видишь ее во плоти, мой господин, – заверил его мастер.

Таким образом, Кампаспа, о которой говорили, что это прекраснейшая женщина Греции, стала позировать обнаженной во всей своей красе перед величайшим из художников.

Александру не терпелось полюбоваться результатом столь необычайного сочетания, и каждый день он приходил посмотреть, как продвигается работа, но очень скоро заметил, что она почти не тронулась с места. Апеллес все время делал эскизы и уничтожал их, чтобы создать новые.

– Этот портрет напоминает мне ткань Пенелопы, – заметил юноша. – Что же не получается?

Апеллес не мог скрыть смущения. Он смотрел то на свою прекрасную модель, то на Александра.

– Что же не выходит? – снова спросил царевич.

– Дело в том… Дело в том, что я не могу вынести мысли о том, чтобы расстаться с такой красотой.

Александр в свою очередь посмотрел на Кампаспу и мастера и догадался, что в эти долгие свидания они занимались здесь не только живописью.

– Понятно, – сказал он.

Ему вспомнилась Лептина с вечно красными от слез глазами, и подумалось, что в будущем, если он захочет, у него не будет недостатка в непревзойденных красавицах. Он также задумался над тем, что с каждым днем Кампаспа становится все более дерзкой и ее претензии непрерывно растут. Тогда Александр подошел к Апеллесу и шепнул ему на ухо:

– У меня есть к тебе одно предложение. Ты мне оставишь портрет, а я тебе оставлю девушку. Само собой, если у нее нет возражений.

– О, мой господин, – в смущении забормотал великий художник. – Как мне благодарить тебя? Я… Я…

Молодой царевич похлопал его по плечу:

– Главное, чтобы вы были счастливы и портрет получился хорошо.

С этими словами он открыл дверь и вышел.

***

К концу лета Филипп и Александр отправились в Коринф, где их приняли за счет городской казны. Город был выбран не случайно: именно в Коринфе сто пятьдесят лет назад греки поклялись отразить персидское вторжение; и здесь же им предстояло дать новую клятву – объединить всех греков на континенте и островах для великого похода в Азию, предприятия, способного затмить воспетую Гомером Троянскую войну.

В страстном споре с делегатами Филипп напомнил им все фазы противостояния Европы и Азии, не пропустив и мифологические сюжеты; он вспомнил павших при Марафоне и Фермопилах, сожжение Афинского акрополя и тамошних храмов. И хотя события, о которых он говорил, произошли несколько поколений назад, они оставались живы в народной культуре – отчасти потому, что Персия не прекращала вмешиваться во внутренние дела греческих государств.

Но куда больше этих выцветших воспоминаний о персидских вторжениях всех волновало решение Филиппа завоевать Персию, сознание, что его воле нет альтернативы и что его политические средства включают в себя и войну. У всех перед глазами все еще стояла печальная судьба Фив и их союзников.

В конце концов, собрание доверило македонскому царю пост всеэллинского вождя для великого похода на Персию. Многие делегаты думали, что это всего лишь пропагандистская выходка. Они ошибались.

В эти дни Александр воспользовался случаем осмотреть Коринф. Вместе с Каллисфеном он поднимался на практически неприступный акрополь и любовался величественными храмами Аполлона и Посейдона, бога морей, покровителя города.

Особенно его поразил корабельный волок – особое приспособление, позволявшее кораблям проходить из Эгинского залива в Коринфский через разделяющий их перешеек, избегая долгого обходного пути вокруг Пелопоннеса с его изрезанными берегами и острыми скалами.

Он представлял собой деревянный желоб, который постоянно покрывали говяжьим жиром. Желоб этот выходил из Эгинского залива, поднимался к вершине перешейка и спускался оттуда на другую сторону, в Коринфский залив. Несколько быков затаскивали корабль по желобу на самую верхнюю точку, где он дожидался, пока прибудет другой корабль, который прицепляли к этому.

Дальше первый корабль скользил сверху вниз, своим весом поднимая второй наверх, в то время как тот замедлял движение первого. Потом второй корабль, оказавшись наверху, таким же образом вытягивал третий, а первый мог отплывать, и так далее.

– А никому не приходила в голову мысль – прорыть канал и соединить два залива? – спросил Александр у одного из коринфян.

– Если бы боги захотели создать море там, где сейчас суша, они бы сделали Пелопоннес островом, не правда ли? – ответил сопровождающий. – Помни, что случилось с Великим Царем персов во время его вторжения в Грецию: он перебросил через море мост, чтобы перевести свое войско через Проливы, и прорыл канал через полуостров у горы Афон, чтобы провести свой флот, но в наказание за свое высокомерие потерпел жестокое поражение на суше и на море.

– Это верно, – признал Александр. – В свое время отец показывал мне эту огромную канаву и рассказывал о той попытке Великого Царя. Потому-то мне и пришла в голову мысль о канале.

Царевичу также рассказали, что поблизости живет Диоген, выдающийся философ-киник, о котором ходили невероятные истории.

– Я знаю, – сказал Александр. – Аристотель излагал мне теории киников. Диоген полагает, что, только избавившись от всего излишнего, можно освободиться от всех желаний, а стало быть, и от всякого рода несчастий.

– Своеобразная теория, – вмешался Каллисфен. – Лишиться всего не ради того, чтобы достичь счастья, а чтобы избавиться от хлопот, – мне кажется, это довольно глупо. Просто перевод добра! Все равно, что жечь дрова ради получения золы, не находишь?

– Пожалуй, – сказал Александр. – И все же мне бы хотелось познакомиться с ним. Это правда, что он живет в амфоре из-под оливкового масла?

– Истинная правда. Во время последнего конфликта, когда войска твоего отца вели осаду, всех горожан послали укреплять стену, и они деловито сновали взад-вперед. И вдруг Диоген начал укреплять свою амфору на косогоре, а потом скатил ее вниз и стал толкать обратно наверх. «Зачем ты это делаешь?» – спросили его. «Да ни за чем. Но остальные так суетятся, что мне показалось невежливым сидеть, сложа руки». Вот что все говорят об этом человеке. Подумай только, все его имущество состояло из одной чашки, чтобы набирать воду из родника; но однажды он увидел маленького мальчика, пившего из пригоршни, – и выбросил свою чашку. Ты действительно хотел бы с ним встретиться?

– Да, очень, – ответил Александр.

– Ну, раз уж так хочется…– презрительно фыркнул Каллисфен. – Зрелище будет не из лучших. Знаешь, почему Диогена и его последователей прозвали киниками? Потому что, согласно его теории, ничто естественное не может быть непристойным, и потому они занимаются этим публично, как собаки.

– Верно, – подтвердил сопровождавший их коринфянин. – Пойдемте, он живет – если можно так выразиться – не очень далеко отсюда. Он обычно сидит на обочине дороги, где легко выпрашивать милостыню у прохожих.

Они прошли по дороге, ведшей от корабельного волока к святилищу Посейдона, и Александр первым издалека заметил философа.

Это был старик лет семидесяти, совершенно голый; он прислонился спиной к большой глиняной амфоре, внутри которой виднелась соломенная подстилка и какая-то рванина вместо одеяла. «Подстилка Перитаса определенно богаче», – подумалось Александру. На земле сидела собачонка, маленькая дворняжка, вероятно питавшаяся с философом из одной миски и делившая с ним подстилку.

Диоген обхватил руками колени и откинул голову, прислонившись затылком к своему жалкому жилищу и подставив сморщенное тело последним лучам теплого летнего солнца. Он был почти совершенно лыс, но с затылка волосы опускались почти до половины спины. Худое, изборожденное резкими, глубокими морщинами лицо обрамляла редкая бороденка; скулы выпирали; глаза под широким светлым лбом ввалились.

Философ сидел совершенно неподвижно, опустив веки. Александр остановился прямо перед философом и долго молча смотрел на него, в то время как тот ничем не выдавал, что замечает его присутствие, и ни на мгновение не открыл глаза.

Молодой царевич задавал себе вопрос, какие мысли текут под этим лбом, в этом мощном черепе на тонкой шее над хилым и изможденным телом. К чему пришел этот человек, проведя жизнь в исследованиях человеческой души, если теперь лежит голым в нищете у дороги, став объектом насмешек и жалости прохожих?

Эта гордая бедность, эта совершенная простота, это тело, желавшее встретить смерть нагим, как в момент рождения, взволновали Александра.

Хорошо бы рядом оказался Аристотель! Тогда Александр мог бы увидеть поединок этих двух выдающихся умов… Ему захотелось выразить старому философу свое восхищение. Но вместо этого вышла неловкая фраза:

– Здравствуй, Диоген. Перед тобой стоит Александр Македонский. Скажи мне, что тебе нужно, и я с радостью дам тебе это.

Старик открыл беззубый рот.

– Все, что угодно? – проскрипел он, так и не открыв глаза.

– Все, что угодно, – подтвердил Александр.

– Тогда отойди и не загораживай мне солнце.

Александр тут же отошел и присел сбоку на корточки, как проситель.

– Оставь нас наедине, – обратился он к Каллисфену. – Не знаю, скажет ли он мне что-либо, но если скажет, эти слова никто не сможет записать, друг мой. – Каллисфен увидел, как у него загорелись глаза. – Возможно, ты прав, возможно, это перевод добра, вроде сжигания дров ради продажи золы, но я готов отдать все, лишь бы узнать, что проплывает за этими закрытыми веками. И поверь мне: не будь я Александром, я бы хотел стать Диогеном.

ГЛАВА 28

Никто не знает, о чем они говорили, но Александр на всю жизнь запомнил эту встречу, и Диоген, возможно, тоже.

Два дня спустя Филипп со своей свитой отправился на север, в Македонию, и царевич поехал с ним.

Прибыв в Пеллу, царь начал подготовку к великому походу на Восток. Почти ежедневно он собирал военный совет, в котором принимали участие все македонские полководцы – Аттал, Клит Черный, Антипатр и Парменион, чтобы организовать военный призыв, экипировку и снабжение войск. Добрые отношения с Афинами гарантировали безопасность на море и перевозку войск в Азию македонским флотом и кораблями союзников.

Александр с головой погрузился в эту лихорадочную деятельность и, казалось, особенно не задумывался ни о беременности Эвридики, ни о тревогах своей матери, которая все слала сыну письма, когда он был в отъезде, или просила о личных встречах, пока он находился во дворце.

Олимпиада вела также интенсивную переписку со своим братом Александром Эпирским, чтобы обеспечить себе его поддержку: она как никогда чувствовала себя в своих палатах одинокой, отверженной и брошенной.

Царица думала лишь о своем печальном положении и говорила с приближенными только об этом. Будущее виделось ей в затворничестве, в полной изоляции. Она знала, что в тот момент, когда новая царица вступит в свои права, старую перестанут признавать на публичных приемах, и у нее не останется официальных случаев, чтобы принимать гостей и иностранные делегации, развлекать в своих палатах жен или подруг посетителей.

А особенно она боялась утратить свое личное влияние как мать наследника трона.

Александр не так тревожился – ведь он был окружен друзьями, каждый день демонстрировавшими ему свою преданность.

Кроме того, он пользовался глубоким и искренним уважением со стороны Пармениона и Антипатра, правой и левой руки царя, его отца, видевших его в деле как командира и как настоящего воина. Они знали, что, если власть перейдет в его руки, царство останется в надежных руках. Но на самом деле династическая ситуация была не такой уж спокойной: двоюродные братья Александра, Аминта и его родной брат Архелай, всегда могли получить поддержку в кругах знати, и только его сводный брат, недоумок Арридей, в данный момент не доставлял никакого беспокойства.

***

Дата женитьбы Филиппа официально была объявлена в начале зимы и, несмотря на то, что все этого ожидали, явилась как гром среди ясного неба.

На всех произвела впечатление необычайная торжественность и пышность церемонии, которую хотел устроить царь.

Евмен, уже ставший главой царской администрации, сообщал Александру все подробности: имена приглашенных, расходы на наряды, яства и вина, приготовления, драгоценности новобрачной и ее сопровождения.

Александр старался не делиться с матерью этими известиями, чтобы не расстраивать ее еще больше, но Олимпиада везде имела глаза и уши и обо всем происходящем узнавала еще раньше сына.

Когда до великого дня оставалось уже совсем немного, царица получила от царя официальное приглашение принять участие в свадьбе, и такое же приглашение было направлено Александру. Оба понимали, что на самом деле это означает приказ, и мать с сыном безропотно приготовились принять участие в церемонии и последующем за ней пышном пиршестве.

Евмен проявлял чудеса, распределяя ложа и столы для приглашенных, чтобы избежать нежелательных контактов, которые неизбежно привели бы к ссорам и даже дракам. Вожди племен и македонские царевичи были более-менее отделены друг от друга, чтобы к тому времени, когда вино потечет рекой, так же не полилась бы и кровь из-за какого-нибудь неосторожного словца или неправильно понятого жеста.

Новая супруга, несмотря на заметные признаки беременности, была очаровательна в своем наряде со всеми атрибутами царицы. На голове у нее красовалась золотая диадема, а волосы были зачесаны назад валиком и заколоты золотыми шпильками с коралловой головкой. Ее затканный серебром пеплос украшала прекрасная вышивка, имитировавшая роспись по керамике, с изображением танцующих перед статуей Афродиты девушек. Голову невесты покрывала свадебная фата.

Александру в его роли наследника трона полагалось непосредственно участвовать в церемонии, а потом, во время пира, находиться невдалеке от отца.

Олимпиада же с женщинами своей свиты, напротив, расположилась в противоположном конце обширного пиршественного зала. Рядом с матерью предпочла остаться царевна Клеопатра, которая, как она сама признавалась, не очень хорошо ладила с Эвридикой – своей ровесницей.

Ложа расставили прямоугольником с четырех сторон, и только в глубине у правой стены оставили проход для поваров с блюдами, виночерпиев и слуг, вытиравших пол перед столами.

Флейтистки начали играть, и несколько танцовщиц закружились между столами посреди зала, внутри огромного пиршественного прямоугольника. Александр, не выпивший ни глотка вина, незаметно для матери не сводил с нее глаз. Олимпиада была прекрасна с надменным выражением на бледном лице и с ледяным взглядом; казалось, она выше всего этого гама, шума пьяных гостей, визга флейт. Оставленная супруга Филиппа была как статуя неумолимой богини мщения.

За все это время она не притронулась ни к еде, ни к вину, в то время как Филипп отдался всевозможной невоздержанности, оказывая недвусмысленные знаки внимания молодой жене, которая отгородилась любезными улыбками, и оказавшимся рядом танцовщицам. Так же вели себя и прочие сотрапезники, особенно македоняне.

Настало время тостов, и, согласно обычаю, начал тесть. Аттал был не трезвее остальных: он качался на ногах и, подняв полный кубок, расплескал вино на расшитую подушку и облил соседей. Заплетающимся языком он произнес:

– Пью за царственную пару, за мужественность супруга и красоту супруги. Да даруют им боги законного наследника македонского трона!

Тост оказался самым неудачным, какой только можно было придумать: он озвучивал ходившие среди македонской знати толки о неверности царицы и кровно оскорблял наследника.

Олимпиада смертельно побледнела. Все онемели и повернулись к Александру, который, побагровев, вскочил на ноги, охваченный приступом бешенства.

– Кретин! – крикнул царевич. – Сын собаки! А я кто, по-твоему? Незаконный? Проглоти все, что только что сказал, или я зарежу тебя, как свинью! – и обнажил меч, чтобы привести свою угрозу в исполнение.

При этих словах пьяный Филипп, рассерженный тем, что Александр оскорбил его тестя и портит свадебный пир, тоже вытащил меч и бросился на сына. Зал наполнился криками, танцовщицы убежали, повара попрятались под столы, страшась готовой разразиться бури.

Но, перепрыгивая с ложа на ложе, чтобы добраться до сына, который бесстрастно ждал его, Филипп поскользнулся, с шумом рухнул на пол, стянул за собой скатерть с посудой и едой и остался лежать в луже красного вина. Он попытался встать, но снова поскользнулся и упал лицом вниз.

Александр приблизился к отцу с мечом в руке, и в зале повисла могильная тишина. Танцовщицы дрожали, забившись в угол. Аттал побледнел, как полотно, и из уголка его полуоткрытого рта потекла струйка слюны. Молодая жена закричала:

– Остановите его, именем богов, кто-нибудь, сделайте же что-нибудь!

– Вот он, посмотрите! – воскликнул Александр с презрительной улыбкой. – Этот человек хочет ринуться из Европы в Азию, а сам не может перескочить с одного ложа на другое, не оступившись!

Филипп ползал в вине и объедках, рыча:

– Убью! Убью!

Но Александр даже не моргнул.

– Хорошо, если тебе удастся хотя бы встать на ноги, – сказал он и обернулся к слугам: – Унесите его и вымойте.

В это время подошла Олимпиада.

– Пойдем отсюда, мама, – сказал Александр. – Ты права: здесь нам не место.

ГЛАВА 29

Александр вышел из дворца, ведя за руку мать; вслед неслись злобные крики Филиппа. Во дворике Александр спросил Олимпиаду:

– Хочешь поехать верхом, или тебе приготовить повозку?

– Нет. Поеду верхом.

– Переоденься и будь у входа в свои палаты; я сейчас же за тобой зайду. Не забудь плащ и теплую одежду. Поедем в горы.

– Наконец-то! – воскликнула царица. Александр побежал в стойло, взял Букефала и сарматского гнедого коня с упряжью, потником и походной переметной сумой и вышел из конюшни, направляясь к южному углу дворца.

– Александр! Подожди! – раздался сзади крик.

– Гефестион! Иди назад, мой отец хватится тебя.

– Мне все равно, я тебя не брошу. Ты куда?

– В Эпир, к моему дяде.

– По какой дороге?

– По Беройской.

– Отправляйся. Я позже к вам присоединюсь.

– Хорошо. Привет прочим, и пусть Евмен позаботится о Перитасе.

– Будь спокоен, – заверил его Гефестион и убежал.

– Не меньше одной кости в день! – крикнул вслед Александр. – Для зубов!

Друг махнул рукой в знак того, что понял, и скрылся в конюшне.

Олимпиада была уже готова. Она собрала волосы в узел, надела кожаную безрукавку и иллирийские штаны; за спиной висели две переметные сумы с одеждой и запасами и мешочек с деньгами. Вслед за ней с плачем выбежала одна из служанок:

– Но царица… Царица…

– Вернись в дом и закройся в комнате, – велела ей Олимпиада.

Александр дал ей повод лошади.

– Мама, где Клеопатра? Я не могу уехать, не попрощавшись с ней.

– Она послала служанку предупредить меня, что ждет тебя во дворике дома для женщин, но ты знаешь, что каждое потерянное мгновение может оказаться роковым.

– Я быстро, мама.

Он надел капюшон и побежал туда, где дожидалась сестра, бледная и дрожащая, все еще в праздничном наряде.

Увидев брата, Клеопатра со слезами обхватила руками его шею:

– Не уезжай, не уезжай. Я попрошу папу простить тебя, я брошусь к его ногам, и он не сможет сказать «нет».

– Где он сейчас?

– Его отнесли в его палаты.

– Пьяного?

Клеопатра кивнула.

– Нужно бежать, пока он не пришел в себя. Мне здесь уже не место, и нашей матери – тоже. Я напишу тебе при первой же возможности. Желаю тебе добра, сестренка.

Клеопатра снова разрыдалась, еще отчаяннее, чем прежде, и Александру пришлось силой вырваться из ее объятий.

– Когда я снова тебя увижу? – крикнула ему вслед девушка.

– Когда соблаговолят боги, – ответил Александр. – Но ты всегда будешь в моем сердце!

Он побежал на место встречи с матерью.

– Поехали! – воскликнул он и, взглянув на нее, улыбнулся: – Мама, ты прекрасна. Похожа на амазонку.

Олимпиада покачала головой:

– Мать всегда прекрасна в глазах сына. Но все равно спасибо, мальчик мой.

Она легко вскочила в седло и пришпорила коня. Александр тоже ударил пятками Букефала, и они рванули в галоп.

Беглецы держались подальше от торных путей и свернули на проселочную дорогу, по которой Александр порой катался, когда жил в Миезе. До наступления темноты мать и сын успели без происшествий проделать немалый путь.

Пару раз они останавливались, чтобы дать передышку коням и напоить их, но под конец добрались до большого леса, покрывавшего Эордею и долину Галиакмона, где нашли убежище в пещере с журчащим родником, и Александр отпустил коней попастись. Здесь мать и сын развели костер из хвороста, используя для добывания огня лук и деревянный стержень.

– Этому меня научил Аристотель, – объяснил Александр. – Трение порождает тепло.

– Тебе хорошо было в Миезе?

– Это были прекрасные годы, но такого рода жизнь не для меня.

Он навалил сухих листьев и валежника и, когда увидел поднимающийся дымок, начал раздувать огонь.

Появился слабый язычок пламени. Постепенно он начал разгораться, а Александр подбрасывал сухих листьев и хвороста.

Когда костер затрещал вовсю, юноша подложил сучьев потолще, а потом расстелил на земле плащ.

– Устраивайся поудобнее, мама. Сегодня я приготовлю ужин.

Олимпиада села и, как зачарованная, уставилась на пляшущее пламя, а сын открыл переметную суму, достал хлеба и подержал над огнем, чтобы поджарить. Потом отрезал ножом кусок сыра и протянул матери.

– Это лучший ужин за многие годы, – заметила Олимпиада, – и место прекраснее, чем любой дворец. Кажется, будто я снова девочка среди родных гор.

Александр самшитовой чашкой набрал воды из родника.

– Хотя бы это я сделал для тебя. Ты быстро соскучишься по политике, по своим связям, по интригам. Не веришь?

– Возможно. Но сейчас дай мне поспать. Последний раз я ночевала с тобой, когда ты едва научился ходить. А твой отец в те годы еще любил меня.

Они поговорили немного – вполголоса, слушая шум вечернего ветра в дубовых ветвях и потрескивание огня на их одиноком биваке, и, наконец, заснули, усталые после долгого, насыщенного переживаниями дня.

На обоих снизошла глубокая грусть: они остались изгнанниками, без крова и друзей. И оба с горечью ощущали разлуку с суровым, свирепым, деспотичным человеком, но способным как никто другой вызывать к себе любовь.

Среди ночи Александр открыл глаза, проснувшись от неясного звука, и увидел, что матери рядом нет. Он огляделся и неподалеку, у дороги, петляющей в свете луны меж вековыми стволами, увидел какую-то тень. Это была Олимпиада. Она стояла, выпрямившись, перед огромным деревом и словно разговаривала с кем-то. Александр осторожно, ползком, приблизился, прячась за кустами, и услышал, как мать что-то бормочет на незнакомом языке, потом она замолкала, словно слушая ответ, а затем снова принималась за свое бормотание.

Таясь, Александр наблюдал за матерью из-за дуба, а она куда-то пошла по дороге, полосатой от длинных теней. Он последовал за ней, все так же скрываясь и не производя ни малейшего шума. Мать остановилась перед руинами древнего святилища, где стояла деревянная культовая статуя, едва узнаваемая, побитая временем и непогодами. На древнее изображение Диониса, бога буйного разгула и пьянства, падал неверный свет зажженной кем-то лампы – признак того, что святилище еще посещают.

Олимпиада легкой походкой, словно танцуя, приблизилась к статуе, протянула руку к ее основанию, и в пальцах у нее, как по волшебству, появилась тростниковая флейта, на которой она начала играть, разнося по ветру сочные вибрирующие ноты. Магическая мелодия вскоре заглушила ночные звуки леса, летя меж ветвей, едва колеблемых дыханием ветерка.

Прошло некоторое время, и на музыку кто-то откликнулся из леса таинственной песнью, которая терялась в шуме листвы, сливаясь то с отдаленным пением соловья, то с журчанием родника в гроте. Постепенно она становилась все более чистой и отчетливой.

Послышались звуки других тростниковых флейт – протяжные, отстраненные, словно положенные на музыку ветром.

Олимпиада положила свой инструмент на подножие статуи, сняла плащ и стала танцевать под ритм этой мелодии. Из леса вышли мужчины и женщины в звериных масках, с внешностью сатиров и менад. Некоторые дудели в камышовые дудки, другие принялись плясать вокруг идола и царицы, словно узнали в ней второе божество.

Пляска делалась все стремительнее, прибывали другие незнакомцы – с тимпанами и барабанами, задавая все более бешеный ритм. Никого было не узнать из-за темноты и масок, но тела мало-помалу обнажались, обвивая друг друга в танце, а потом они попадали на землю вокруг статуи в конвульсиях и судорогах диких совокуплений.

В этом хаосе звуков и фигур Олимпиада вдруг застыла, подобно деревянной статуе Диониса, сама – ночное божество. Голые мужчины в масках приблизились к ней в лунном свете ползком, как звери.

Александр, одновременно возбужденный и встревоженный этой сценой, схватился было за меч, когда, заметив что-то, замер за скрывавшим его стволом дерева. В этот момент из-под земли показалась огромная змея. Она подползла к статуе бога, а потом медленно обвилась вокруг ног матери.

Олимпиада не пошевелилась, ее тело одеревенело, глаза уставились в пустоту – казалось, она не слышит и не видит происходящего вокруг. Еще одна змея выползла из-под земли, а потом еще одна и еще, и все, одна поверх другой, оплетали ноги царицы.

Самая большая из всех, первая, поднялась над другими; своими кольцами она охватила туловище Олимпиады и накрыла ее голову своей.

Бешеная музыка вдруг затихла, фигуры в масках отступили на края поляны, потрясенные и как будто испуганные этим сверхъестественным явлением. Потом змея распахнула пасть, высунула тонкий раздвоенный язык и издала тот самый звук, что Олимпиада извлекала из своей флейты: сочную текучую ноту, мрачную и вибрирующую, как голос ветра в дубовых ветвях.

Лампы одна за другой потухли, и в лунном свете Александр видел лишь поблескивавшую в полумраке чешую рептилий, а потом все исчезло. Он глубоко вздохнул и вытер со лба холодный пот, а когда чуть погодя снова взглянул на маленькое заброшенное святилище, то поляна была совершенно пустой и безмолвной, как будто здесь ничего не происходило.

Тут он почувствовал прикосновение к плечу и стремительно повернулся, схватившись за меч.

– Это я, сын, – сказала Олимпиада, удивленно глядя на него. – Я проснулась и увидела, что тебя нет. Что ты тут делаешь?

Александр протянул к ней руку, словно не веря своим глазам.

– Но что ты тут делал? – снова спросила царица. Александр покачал головой, словно стряхивая сон или кошмар, и встретил глаза матери, еще более глубокие и черные, чем ночь.

– Ничего, – ответил он. – Вернемся назад.

На следующий день они встали, когда вода родника засверкала на солнце, и молча пустились в путь на запад. Как будто оба не решались заговорить.

И вдруг Александр обернулся к матери.

– О тебе рассказывают странные вещи, – сказал он.

– Какие? – не поворачиваясь, спросила Олимпиада.

– Говорят… Говорят, что ты участвуешь в тайных обрядах и ночных оргиях Диониса, что ты владеешь колдовством.

– И ты веришь?

– Не знаю.

Олимпиада не ответила, и долго они молча ехали шагом.

– Я видел тебя прошлой ночью, – снова нарушил молчание Александр.

– Что ты видел?

– Я видел, как ты звуком своей флейты созвала оргию и вызвала из-под земли змей.

Олимпиада обернулась и метнула на сына холодный взгляд, в ее глазах блеснул свет, как у появившейся прошлой ночью змеи.

– Ты воплотил мои сны и последовал за моим духом сквозь лес: бестелесный образ, как тень мертвых. Поскольку ты – часть меня и обладаешь божественной силой.

– Это был не сон, – прервал ее Александр. – Я уверен, что видел все это наяву.

– Бывают места и времена, в которых сон и реальность путаются; бывают люди, способные пересекать пределы реальности и уходить в края, населенные тайной. Когда-нибудь ты покинешь меня, и мне придется уйти из моего тела и улететь в ночь, чтобы видеть тебя, слышать твой голос, твое дыхание; чтобы быть рядом с тобой, когда я буду нужна тебе.