Текст книги "Александр Македонский. Сын сновидения"

ГЛАВА 18

Александр бежал по усеянному цветами лугу, залитому волнами весеннего света; он бежал полуголый, босой, против ветра, который развевал его волосы и приносил с моря легкий запах соли.

Рядом мчался Перитас, следя, чтобы не обогнать хозяина и не отстать. Время от времени пес лаял, чтобы привлечь его внимание, и юноша с улыбкой оборачивался к нему, но не останавливался.

Это был один из тех моментов, когда душа освобождается и летит птицей, и скачет скакуном. Таинственная природа молодого Александра, подобная двойственной природе кентавра, одновременно неистовая и чувствительная, темная и солнечная, словно бы находила выход в гармоничном движении, в ритуальном танце под сверкающим оком солнца или внезапной тенью тучи.

При каждом скачке точеная фигура юноши сжималась, чтобы потом распрямиться в серповидной дуге полета, его золотистые волосы, мягкие и блестящие, гривой развевались за спиной, а руки, легкие, как крылья, двигались в такт со вздымающейся от бега грудью.

Филипп молча наблюдал за ним с опушки леса, застыв на своем коне; потом, увидев, что сын уже близко, и услышав, как вдруг усилился лай увидевшей его собаки, пришпорил коня и подскакал к ним, с улыбкой приветствуя сына поднятой рукой, но не останавливая его, очарованный стремительностью этого бега, чудом этих неутомимых ног.

Александр остановился передохнуть на берегу ручья и нырнул в воду. Филипп слез с коня. Юноша выскочил из ручья вместе с собакой, и они вместе встряхнулись. Филипп крепко обнял сына и почувствовал в ответ не менее крепкие объятия. Чувствовалось, что это уже мужчина.

– Я приехал забрать тебя, – сказал царь. – Едем домой.

Александр, не веря, посмотрел на отца:

– Слово царя?

– Слово царя, – заверил Филипп. – Но придет день, когда ты с тоской вспомнишь этот период своей жизни. У меня никогда не было подобного счастья; я не знал ни песен, ни поэзии, ни ученых диспутов. И потому я так устал, сынок, потому мои годы так тяжелы.

Александр ничего не сказал, и они вместе пошли по лугу к дому: юноша со следующей по пятам собакой и отец, ведущий в поводу коня.

Вдруг из-за холма, скрывавшего из виду уединение Миезы, послышалось ржанье. Это был резкий пронзительный звук, исходивший от какого-то химерического чудовища. А потом послышались человеческие голоса, крики и восклицания, и топот бронзовых подков, от которого затряслась земля.

Ржание раздалось снова, еще громче и яростней. Филипп повернулся к Александру:

– Я привез тебе подарок.

Они поднялись на вершину холма, и царевич остановился, пораженный: внизу стоял взметнувшийся на дыбы вороной жеребец, лоснясь потом, как бронзовая статуя под дождем. Пять человек держали его за арканы и поводья, стараясь сдержать ужасающую мощь дикого зверя.

Жеребец был чернее воронова крыла, а посреди лба имел белую звездочку в форме двурогой головы. Каждым движением шеи или спины он швырял на землю конюхов и волок их за собой по траве, как тряпичных кукол. Потом снова опускался на передние копыта, яростно лягал задними, хлестал воздух хвостом, тряс длинной блестящей гривой.

Кровавая пена покрывала губы чудесного животного, которое на мгновение замирало, нагнув шею к земле, чтобы наполнить могучую грудь воздухом и вновь его выдохнуть, как огонь из ноздрей дракона.

Александр, словно от удара хлыстом, вдруг очнулся и крикнул:

– Отпустите его! Отпустите этого коня, ради Зевса!

Филипп положил руку ему на плечо:

– Подожди немного, мальчик, подожди, пока его объездят. Немного терпения, и он будет твой.

– Нет! – крикнул Александр. – Нет! Только я сам могу его объездить. Отпустите его! Говорю вам, отпустите!

– Но он убежит, – сказал Филипп. – Мальчик мой, я заплатил за него целое состояние!

– Сколько? – спросил Александр. – Сколько ты заплатил, отец?

– Тринадцать талантов.

– Ставлю столько же, что объезжу его! Но вели этим несчастным отпустить его! Прошу тебя!

Филипп взглянул на сына и увидел, что чувства в нем бьют через край, жилы на шее юноши вздулись так же, как у разъяренного жеребца.

Он повернулся к конюхам и крикнул:

– Отпустите его!

Те повиновались. Один за другим они сняли арканы, оставив лишь поводья на шее. И конь быстро поскакал по лугу. Александр бросился вслед и на глазах у удивленного царя и конюхов догнал его.

Филипп, покачав головой, прошептал:

– О, боги, у него разорвется сердце, у этого парня, у него разорвется сердце.

А Перитас зарычал сквозь зубы. Но конюхи сделали знак, словно говоря: «Слушайте!» Было слышно, как юноша разговаривает с конем; задыхаясь на бегу, он что-то кричал ему, и ветер вместе с его словами доносил ржание жеребца, который словно бы отвечал царевичу.

И вдруг, когда казалось, что юноша сейчас упадет на землю от усилий, жеребец замедлил бег, какое-то время бежал рысью, а потом перешел на шаг, тряся головой и фыркая.

Александр продолжал приближаться к нему, тихо, держась со стороны солнца. Теперь, при полном освещении, ему были видны широкий черный лоб и белое пятно в форме бычьей головы.

– Букефал, – прошептал юноша. – Букефал… Вот такое у тебя будет имя… Вот такое. Тебе нравится, красавец? Нравится? – И приблизился настолько, что мог коснуться его рукой.

Животное повернуло голову, но не двинулось, и юноша, протянув руку, осторожно погладил его по шее, а потом по морде и мягким, как мох, ноздрям.

– Хочешь побегать со мной? – спросил он. – Хочешь побегать?

Конь заржал, гордо подняв голову, и Александр счел это согласием. Он заглянул в черные горящие глаза, а потом одним прыжком оказался на спине жеребца и с криком:

– Поехали, Букефал! – коснулся пятками его брюха.

Животное пустилось в галоп, вытянув голову и длинный пышный хвост. Конь пронесся по лугу, как ветер, до леса и реки, и топот его копыт напоминал раскаты грома.

Когда он остановился перед Филиппом, тот не мог поверить своим глазам.

Александр соскочил на землю.

– Это все равно, что оседлать Пегаса, отец, у него как будто крылья. Такими, наверное, были Балий и Ксанф, кони Ахилла, сыны ветра. Спасибо за подарок. – И он погладил коня по шее и вспотевшей груди.

Перитас поднял лай, ревнуя хозяина к новому другу, и юноша, чтобы успокоить, приласкал и его.

Пораженный Филипп смотрел на сына, словно еще не мог поверить в случившееся. Потом поцеловал его в лоб и заявил:

– Сын мой, ищи себе другое царство: Македония мала для тебя.

ГЛАВА 19

Гарцуя рядом с отцом, Александр спросил:

– Это правда, что ты заплатил за него тринадцать талантов?

Филипп кивнул:

– Думаю, такую цену еще не платили ни за одного коня. Это лучшее животное из всех, выведенных за много лет в Фессалийской Филонике.

– Он стоит больше, – сказал Александр, похлопывая Букефала по шее. – Ни один другой конь в мире не был бы достоин меня.

Они пообедали вместе с Аристотелем и Каллисфеном: Теофраст вернулся в Азию, чтобы продолжить свои исследования, и ежеминутно докладывал учителю о результатах своих открытий.

За столом сидели также два художника по керамике, которых Аристотель пригласил из Коринфа – не для того, чтобы расписывать вазы, а для выполнения более тонкой работы по велению самого Филиппа: для рисования карты всего известного мира.

– Можно ее увидеть? – в нетерпении спросил царь, когда закончили обед.

– Конечно, – ответил Аристотель. – В том, что нам удалось изобразить, есть и твой вклад – твои завоевания.

Они перешли в обширный, хорошо освещенный зал, где на огромном деревянном столе лежала такого же размера карта, сделанная на дубленой воловьей коже, красочно разрисованная, сверкающая красками, которыми художники изобразили моря, горы, реки и озера, заливы и острова.

Филипп зачарованно смотрел на нее. Его взгляд пробежал по карте с востока на запад, от Геркулесовых Столбов до просторов скифских степей, от Босфора до Кавказа, от Египта до Сирии.

Царь коснулся ее пальцем, словно боясь дотрагиваться, и стал разыскивать страны, дружественные и вражеские. С горящими глазами он узнал город, который сам недавно основал во Фракии и который носил его имя – Филиппополь. И впервые со всей ясностью Филипп увидел обширность своих владений.

На восток и на север карта переходила в ничто, а далеко на юге раскинулись нескончаемые пески ливийцев и гарамантов.

Сбоку на столе лежали многочисленные листы папируса с предварительными набросками. Филипп пробежал некоторые и задержался на одном чертеже, изображавшем всю землю целиком.

– Стало быть, ты думаешь, что она круглая? – спросил он у Аристотеля.

– Не думаю. Я уверен в этом, – возразил философ. – Ведь тень, которую земля отбрасывает на луну во время затмений, круглая. И если смотреть на корабль, удаляющийся из порта, сначала исчезнет его корпус, а потом мачта. А если смотришь на приближающийся корабль, они появляются в обратном порядке.

– А что вот здесь, внизу? – спросил царь, указывая на область, помеченную надписью «антиподы».

– Этого никто не знает. Но правдоподобно предположить, что там находятся земли, похожие на поверхность, где живем мы. Это вопрос равновесия. Проблема в том, что мы пока не знаем, как далеко простираются северные области.

Александр задумчиво направил взгляд на провинции бескрайней державы, которая, как ему говорили, протянулась от Эгейского моря до Индии, и ему вспомнились вдохновенные слова, которыми три года назад персидские гости описывали свою родину.

В это время ему представилось, как он скачет на Букефале по этим нескончаемым плоскогорьям, как летит над горами и пустынями к пределам мира, к волнам реки Океан, которая, согласно Гомеру, окружает всю землю.

Его вывел из задумчивости голос отца и положенная на плечо рука.

– Собери свои вещи, сын мой, и распорядись, чтобы слуги приготовили твой багаж. Все, что хочешь забрать домой, в Пеллу. И попрощайся с учителем. Вы расстаетесь на некоторое время.

С этими словами царь удалился, чтобы дать им попрощаться наедине.

– Быстро пролетело время, – сказал Аристотель. – Мне показалось, что мы приехали в Миезу лишь вчера.

– Куда отправишься теперь? – спросил Александр.

– Пока что останусь здесь. Мы собрали много материалов и сделали немалое количество записей и заметок, которые нужно теперь тщательно разобрать. Кроме того, я провожу кое-какие исследования. Изучаю, как болезни передаются от одного тела к другому.

– Я рад, что ты остаешься: так я смогу иногда приезжать сюда. У меня еще осталось столько вопросов к тебе!

Аристотель пристально посмотрел на своего воспитанника, и мгновение читал эти вопросы в переменчивом свете его беспокойного взгляда.

– Оставшиеся у тебя вопросы не имеют ответа, Александр… А если имеют, ты должен искать его у себя в душе.

Свет весеннего дня осветил разбросанные листы, клинышки для замечаний и рисунков, чашки художников с красками и кисточками, огромную карту известного мира и маленькие серые безмятежные глаза философа.

– А потом, куда отправишься после? – снова спросил Александр.

– Сначала в Стагир, домой.

– Думаешь, тебе удалось сделать из меня грека?

– Думаю, я научил тебя, как стать человеком, но, прежде всего я понял одну вещь: ты никогда не будешь ни эллином, ни македонянином. Ты будешь просто Александром. Я научил тебя всему, чему мог, – теперь иди своим путем. Никто не может сказать, куда он тебя приведет. Лишь одно я знаю наверняка: всякий, кто захочет последовать за тобой, должен будет бросить все – родной дом, привязанности, родину – и броситься в неизвестное. Прощай, Александр, и да защитят тебя боги.

– Прощай, Аристотель. Да сохранят боги и тебя, если хотят послать немного света в этот мир.

Так они и расстались, на прощанье долго посмотрев друг на друга. Чтобы больше никогда не увидеться.

***

Александр в эту ночь не спал допоздна, охваченный волнением, которое мешало сну. Он смотрел в окно на мирную деревню и луну, освещавшую вершины Бермия и Олимпа, еще покрытые снегом, но в ушах его уже стоял звон оружия и ржание несущихся галопом коней.

Он думал о славе Ахилла, заслужившего честь быть воспетым Гомером, о ярости битвы и ударах мечей и копий, но не мог понять, как все это могло уживаться в его душе вместе с мыслями Аристотеля, образами Лисиппа, стихами Алкея и Сафо.

Возможно, думалось ему, ответ кроется в его происхождении, в природе его матери Олимпиады, дикой и меланхоличной одновременно, и природе отца, приветливого и беспощадного, импульсивного и рассудительного. Возможно, он кроется в натуре его народа, за спиной которого живут самые дикие варварские племена, а перед глазами неизменно стоят греческие города с их храмами и библиотеками.

На следующий день Александру предстоит встретиться с матерью и сестрой. Насколько они изменились? А насколько изменился он сам? Каково теперь будет его место в царской резиденции в Пелле?

Стараясь успокоить буйство своей души музыкой, Александр взял цитру и уселся перед окном. Зазвучала песня, которую он много раз слышал от воинов своего отца, когда ночью они сидели вокруг сторожевых костров. Песня грубая, как и их горский диалект, полная страсти и тоски.

Внезапно Александр заметил, как в комнату вошла Лептина, привлеченная музыкой, и села на край ложа, заслушавшись.

Лунный свет ласкал ее лицо и белоснежные гладкие плечи. Александр отложил цитру, а девушка легким движением обнажила грудь и протянула к нему руки. Он лег рядом с ней, и Лептина положила его голову себе на грудь, гладя волосы.

ГЛАВА 20

Через три дня после прибытия в Пеллу Александр был представлен выстроившемуся войску. Облаченный в доспехи, верхом на Букефале, он рядом с отцом объехал строй – сначала справа, тяжелую конницу гетайров, «друзей царя», знатных македонян из всех горных племен, потом строевую пехоту педзетеров, так называемых «пеших друзей», набранную из равнинных крестьян, выстроившихся квадратом грозной фаланги.

Они построились в пять шеренг, и у каждого ряда были сариссы разной длины – у каждого следующего ряда длиннее предыдущего, чтобы, когда их опустят, все наконечники оказались вровень друг с другом.

Один из командиров выкрикнул своим воинам приказ показать оружие, и поднялся лес копий с железными остриями, чтобы воздать честь царю и его сыну.

– Запомни, мой мальчик: фаланга – это наковальня, а конница – молот, – сказал Филипп. – Когда на вражеское войско обрушивается наша конница, от этого барьера копий нет спасения.

Потом, на левом фланге, он обошел «Острие», головной отряд царской конницы, которая бросалась в бой в решительный момент, чтобы нанести удар кувалдой, разрушая вражеский строй.

Конники закричали:

– Здравствуй, Александр! – и застучали дротами по щитам – честь, оказываемая только своему командиру.

– Ты их военачальник, – объяснил Филипп. – Отныне ты будешь вести в бой «Острие».

В этот момент от строя отделилась группа всадников в великолепных доспехах и шлемах с высокими гребнями.

Их кони с серебряными удилами и пурпурными шерстяными чепраками выделялись среди прочих внушительностью, а сами они – благородством осанки. Всадники бросились в галоп, как единая яростная сила, а потом, по команде, продемонстрировали широкий, внушительный, совершенный разворот. Всадники, находившиеся на оси поворота, задержали своих скакунов, в то время как остальные мчались тем быстрее, чем дальше находились от центра, так что крайним ничуть не пришлось замедлять ход.

Завершив этот замечательный маневр, они снова пустили коней в галоп, плечом к плечу, голова к голове, подняв за собой густую тучу пыли, и остановились прямо перед царевичем.

Командир крикнул громовым голосом:

– Турма Александра!

А потом одного за другим выкликнул всех поименно:

– Гефестион! Селевк! Лисимах! Птолемей! Кратер! Пердикка! Леоннат! Филот!

Его друзья!

Закончив перекличку, все подняли дроты и проревели:

– Здравствуй, Александр! – и, наконец, нарушая протокол, окружили царевича, чуть не стянули с коня и сжали в жарких объятиях на глазах у царя и застывших в строю воинов. Друзья с радостными криками столпились вокруг наследника Филиппа, подбрасывая в воздух оружие, прыгая и приплясывая, как сумасшедшие.

Когда парад распустили, к группе присоединился и Евмен – грек не вошел в число воинов, а стал личным секретарем Филиппа и теперь играл при дворе весьма заметную роль.

В тот же вечер Александру пришлось присутствовать на пиру, который друзья устроили в честь него в доме Птолемея. Зал был приготовлен с большим тщанием и роскошью: деревянные ложа и столы были разукрашены позолоченной бронзой, яркими коринфскими канделябрами в форме державших свечу девушек, а с потолка свисали лампы в форме резных ваз. Свет и тени вели на стенах причудливую игру. Тарелки были из литого серебра с тонкой чеканкой у кромки, а кушанья приготовили повара из Смирны и Самоса, обладающие греческим вкусом и тонким знанием азиатской кухни.

Вина прибыли с Кипра, Родоса, Коринфа и даже с далекой Сицилии, где колонисты-земледельцы качеством и совершенством своих продуктов уже превзошли своих коллег с родины.

Черпали вино из гигантского аттического кратера [12]12
  кратером в Греции назывался сосуд в виде плоской чаши для смешивания вина с водой


[Закрыть], почти столетнего, украшенного изображением танца сатиров и полуголых менад. На каждом столе стояла чаша, расписанная тем же художником, с пикантными сценами: обнаженные флейтистки в объятиях увенчанных плющом юношей, которые произносили тосты в предвкушении того, что им уготовил вечер.

Появление Александра было встречено аплодисментами, и хозяин дома вышел ему навстречу с прекраснейшей двуручной чашей, полной кипрского вина.

– Эй, Александр! После трех лет потребления чистой воды у тебя в животе завелись лягушки. Мы-то, по крайней мере, уехали оттуда раньше! Выпей немного этого, чтобы снова прийти в себя.

– Ну, чему тебя научил Аристотель на своих тайных уроках? – спрашивал Евмен.

– И где ты достал такого коня? – приставал Гефестион. – Никогда не видел ничего подобного.

– Да уж, я думаю, – заметил Евмен, не дождавшись ответа. – Он стоит тринадцать талантов. Это я заключал сделку.

– Да, – подтвердил Александр. – Это подарок отца. Но потом я выиграл столько же, поспорив, что объезжу его. Вам надо было это видеть! – продолжил он воодушевленно. – Его держали пятеро, и бедное животное перепугалось, его тянули за удила, и ему было больно.

– А ты? – спросил Пердикка.

– Я? Я – ничего. Велел этим бедолагам отпустить его побегать, а потом сам побежал за ним…

– Хватит о лошадях! – крикнул Птолемей, перекрывая шум, который подняли друзья, столпившись вокруг Александра. – Поговорим о женщинах! Займите места, ужин готов.

– О женщинах? – крикнул Александру Селевк. – А ты знаешь, что Пердикка влюблен в твою сестру?

Пердикка покраснел и дал товарищу такого тумака, что тот кубарем покатился по полу.

– Правда, правда! – настаивал Селевк. – Я видел, как он строил ей глазки во время официальной церемонии. Телохранитель строит глазки! Ха, ха! – захохотал он.

– А вы еще не знаете, – прибавил Птолемей, – что завтра он отправляется с эскортом, чтобы сопровождать царевну на церемонию жертвоприношения богине Артемиде. Я бы на твоем месте не доверил ему такое дело.

Александр, видя, что Пердикка стал уже пунцовым, попытался сменить тему и попросил минутку тишины.

– Эй, люди! Послушайте меня. Хочу вам сказать, что рад снова вас видеть и горжусь, что мои друзья-товарищи составили турму Александра! – Он поднял чашу и залпом выпил до дна.

– Вина! – приказал Птолемей. – Налейте всем.

Он хлопнул в ладоши, и, пока гости занимали места на своих ложах, несколько слуг развели вино, черпая воду из кратера, а другие начали подавать кушанья: вертела с куропатками, дроздами, утками и, наконец, редчайшими и изысканнейшими фазанами.

Справа от Александра расположился его самый близкий друг – Гефестион, слева – Птолемей, хозяин дома.

После дичи появилась четверть зажаренного теленка, которого кравчий разрубил на куски и положил перед каждым, а слуги тем временем принесли корзину с душистым, только что испеченным хлебом, лущеные орехи и вареные утиные яйца.

Вскоре явились флейтистки со своими инструментами и начали играть. Все девушки были очень красивы и соблазнительны: мидийки, карийкй, фракийки, беотийки; волосы у них были перетянуты цветными лентами или покрыты шлемами с золотистой или серебристой каймой, а наряды изображали амазонок – короткие хитоны, луки и колчаны за плечом, сценическая бутафория, используемая в театрах.

После первой песни некоторые сняли луки, после второй – колчаны, а потом обувь и хитоны, оставшись совершенно голыми, с молодыми сверкающими телами, благоухающими под светом лампад. Они начали танцевать под музыку флейт, кружась перед столом и ложами сотрапезников.

Друзья бросили есть, начали пить и уже сильно возбудились. Некоторые встали, скинули одежды и присоединились к танцу, ритм которого все ускорялся тимпанами и тамбуринами.

Вдруг Птолемей схватил одну девушку за руку, прекратив ее вращение, и повернул, чтобы показать Александру.

– Эта красивее всех, – сказал он. – Я привел ее для тебя.

– А для меня? – спросил Гефестион.

– Эта тебе нравится? – спросил Александр, хватая другую девушку чудесной красоты – с рыжими волосами.

Птолемей заранее велел слугам заправить лампы маслом так, чтобы в определенный момент некоторые из них погасли и зал погрузился в полумрак.

Юноши и девушки уже обнимались на ложах, на коврах и шкурах, частично покрывавших пол, а музыка флейтисток тем временем продолжала звучать за расписанными фресками стенами, словно задавая ритм возбужденному дыханию и движению тел, поблескивающих в неверном свете нескольких лампад, что еще горели в углах обширного зала.

Александр не уходил до глубокой ночи, захваченный опьянением и неконтролируемым возбуждением. Как будто какая-то давно подавляемая сила вдруг высвободилась и полностью завладела им.

Он вышел на обдуваемую Бореем террасу дворца, чтобы прояснить ум, и стоял там, ухватившись за ограду, пока не увидел, как луна заходит за Эордейские горы.

Внизу, скрытое в темноте, было спокойное убежище Миезы, и, возможно, Аристотель бодрствовал там всю ночь, следуя за тонкой нитью своих мыслей. Казалось, прошло несколько лет после расставания с ним.

***

Вскоре после рассвета царевича разбудил стражник, и он заставил себя сесть в постели, обхватив руками раскалывающуюся голову.

– Надеюсь, у тебя была очень серьезная причина разбудить меня, потому что иначе…

– Причина – зов царя, Александр. Он хочет, чтобы ты немедленно явился к нему.

Юноша с трудом поднялся, как мог, добрался до таза для омовений и несколько раз погрузил в него голову, потом накинул на голые плечи хламиду, завязал сандалии и последовал за стражником.

Филипп принял его в царской оружейной палате, и вскоре стало ясно, что настроение у него отвратительное.

– Произошло пренеприятнейшее событие, – сказал царь. – Еще до твоего возвращения из Миезы я попросил твою мать помочь мне в одном деликатном деле: послать в Афины посольство, чтобы попытаться воспрепятствовать одному замыслу Демосфена, который мог сильно повредить нашей политике. Я думал, что инициатива царицы с большей вероятностью будет выслушана. К сожалению, я ошибся. Послов обвинили в шпионаже и запытали до смерти. Ты понимаешь, что это означает?

– Что мы должны начать войну с Афинами, – ответил Александр, у которого при виде отца отчасти просветлело в голове.

– Не все так просто. Демосфен пытается основать всеэллинский союз, чтобы вести войну против нас.

– Мы их разобьем.

– Александр, тебе пора понять, что не все проблемы решаются войском. Мне не удалось стать признанным вождем всеэллинского союза. Вместо этого я – враг всех эллинов! У меня есть один амбициозный план: начать войну в Азии против персов. Разгромить извечного врага греков и отбросить его подальше от Эгейского побережья, чтобы получить контроль над всеми торговыми путями с востока до наших берегов. Чтобы осуществить этот план, я должен стать бесспорным вождем большой коалиции, которая объединит все силы греческих городов. Надлежит сделать так, чтобы во всех основных городах утвердились именно те партии, что поддерживают меня, а не те, что желают моей смерти. Понимаешь?

Александр кивнул:

– И что ты думаешь делать?

– Пока что – выждать. В последнем походе я быстро потерял свое влияние, и нужно восстановить части нашего войска, потрепанные на Геллеспонте и во Фракии. Я не боюсь военного поражения, но предпочитаю начинать сражение, когда победа наиболее вероятна. Я предупрежу наших осведомителей в Афинах, Фивах и других греческих городах, чтобы продолжали сообщать о развитии политической и военной ситуации. Если Демосфен хочет иметь хоть малейшую надежду в столкновении с нами, ему нужны Фивы, так как фиванское наземное войско – самое сильное после нашего. Поэтому нам нужно дождаться удобного момента и попытаться воспрепятствовать этому союзу. Это вряд ли будет трудно: афиняне и фиванцы всегда ненавидели друг друга. Ну, а если дела у союза все же пойдут на лад, тогда придется нанести удар, сильный и молниеносный. Время твоего учения прошло, Александр. Отныне ты будешь в курсе всего происходящего. Ты станешь вблизи наблюдать за всем, что касается наших дел. Днем и ночью, при любой погоде. А сейчас прошу тебя пойти и сообщить матери о смерти ее посла. Она питала к нему теплые чувства, но не утаивай подробностей: я хочу, чтобы она узнала все, что там случилось. И будь готов: в следующий раз ты поведешь товарищей не на охоту за львом или медведем. А на войну.

Александр вышел и отправился в палаты матери, но на галерее встретил Клеопатру в прекраснейшем ионическом пеплосе с вышивкой; она спускалась по лестнице в сопровождении двух служанок, несущих объемистую корзину.

– Значит, ты и правда уезжаешь, – сказал он.

– Отправляюсь в святилище Артемиды, пожертвовать богине мои детские игрушки и куклы, – ответила сестра, кивнув на корзину.

– Да, ты уже взрослая. Время пролетело быстро. Ты жертвуешь ей все?

Клеопатра улыбнулась:

– Не совсем… Помнишь ту египетскую куколку с гнущимися руками и ногами и ящичком всяких принадлежностей, которую папа подарил мне на день рождения?

– Да, кажется, припоминаю, – ответил Александр, напрягая память.

– Вот, ее я придержу. Богиня меня простит, как думаешь?

– О, в этом я не сомневаюсь. Счастливого пути, сестренка.

Клеопатра поцеловала его в щеку и быстро спустилась по лестнице; за ней последовали служанки. Они подошли к караульному помещению, где дожидалась повозка и эскорт во главе с Пердиккой.

– Но мне не хочется ехать в повозке, – пожаловалась Клеопатра. – Нельзя ли поехать верхом?

Пердикка покачал головой:

– У меня приказ… И потом, как ты поедешь верхом в таком наряде, царевна?

Клеопатра приподняла до подбородка край пеплоса и показала, что под ним короткий-короткий хитон:

– Видишь? Похожа на царицу амазонок?

Пердикка стал пунцовым.

– Вижу, царевна, – проговорил он, глотнув.

– Ну так что? – Она позволила пеплосу упасть до щиколоток.

Пердикка вздохнул.

– Ты знаешь, что я не могу ни в чем тебе отказать. Но давай сделаем так: сейчас ты поедешь в повозке, а потом, когда нас никто не увидит, сядешь верхом. А в повозку устроим… кого-нибудь из моих воинов. Ему будет не так плохо с твоими служанками.

– Прекрасно! – обрадовалась девушка.

Они отправились, когда солнце начинало выглядывать из-за Родопов, и выехали на дорогу, ведущую на север, в Европу. Храм Артемиды возвышался на полпути над перешейком, разделявшим два одинаковых озера, в месте необычайной красоты.

Как только выехали за пределы видимости, Клеопатра крикнула, чтобы остановились, на глазах удивленного эскорта сняла пеплос и села на коня одного из воинов, которому уступила свое место в повозке. И под визг служанок все отправились дальше.

– Видишь? – заметила Клеопатра. – Так гораздо веселее для всех.

Пердикка кивнул, стараясь смотреть прямо перед собой, но глаза его то и дело обращались к голым ногам царевны, которые колыхались в такт шагам коня. Это зрелище вызывало у него головокружение.

– Мне жаль, что я доставила тебе такие хлопоты, – извинилась девушка.

– Никаких хлопот, – ответил Пердикка. – Наоборот… Мне пришлось самому попроситься.

– Правда? – спросила Клеопатра, тайком взглянув на него.

Пердикка кивнул, еще более смутившись.

– Я благодарна тебе за это. Мне тоже приятно, что именно ты меня сопровождаешь. Я знаю, что ты очень храбрый.

Юноша ощутил, как сердце подкатывает к самому горлу, но приложил все силы, чтобы не выдать своих чувств. Кроме прочего, еще и потому, что за ним наблюдали подчиненные.

Когда солнце поднялось высоко, они остановились позавтракать в тени дерева, и Пердикка попросил Клеопатру слезть с коня и снова сесть в повозку: не хватало еще так приехать в святилище.

– Ты прав, – признала девушка.

Она высадила телохранителя из повозки и надела церемониальный пеплос.

К храму они подъехали после полудня. Клеопатра вошла, за ней последовали служанки с корзиной. Они вместе подошли к статуе Артемиды, высеченной из дерева и раскрашенной, прекрасной и очень древней, и царевна выложила к ее ногам игрушки, кукол, маленькие амфоры и чашечки, после чего обратилась:

– Богиня-девственица, вот, оставляю у твоих ног воспоминания о моем детстве и прошу тебя сжалиться надо мной за то, что я не имею силы воли остаться девственницей, как ты. Удовлетворись, умоляю тебя, этими дарами, и не завидуй мне за то, что я хочу наслаждаться жизнью и любовью.

Она щедро пожертвовала жрецам святилища и удалилась.

Место отличалось необычайной красотой: маленький храм, окруженный розовыми кустами, возвышался над зеленым-зеленым лугом и отражался в двух одинаковых озерах справа и слева, голубых, как смотрящие в небо глаза.

К царевне подошел Пердикка.

– Я приготовил тебе и твоим служанкам место для ночлега, здесь, в гостевой комнате храма.

– А ты?

– Я буду оберегать твой сон, госпожа.

Девушка опустила голову.

– Всю ночь?

– Конечно. Всю ночь. Я отвечаю за…

Клеопатра с улыбкой подняла на него глаза.

– Я знаю, ты очень храбрый, Пердикка, но мне не нравится, что ты всю ночь будешь на страже. Я подумала…

– Что ты подумала, госпожа? – спросил юноша с возрастающим волнением.

– Что… если будет скучно… ты мог бы подняться ко мне, мы бы поболтали вдвоем.

– О, это великая радость и честь для меня, и…

– Тогда я оставлю дверь открытой.

Она снова улыбнулась, подмигнула и побежала к своим служанкам, игравшим в мяч на лугу среди цветущих роз.