Текст книги "Неокантианство. Первый том. Первая часть. Сборник статей, текстов книг немецких мыслителей второй половины XIX – начала XX веков"

Как эпистемолог, Кассирер был одним из первых, кто прокомментировал теорию относительности Эйнштейна и проработал ее с марбургской точки зрения. Он пришел к выводу, что в теории Эйнштейна нет противоречий. Напротив, он находит в ней подтверждение своей собственной точки зрения, что физика не ставит своей целью изобразить реальность, а, скорее, рассматривая структуру всех событий с точки зрения и при условии их измеримости, стремится разрешить их в порядок чисел. Изменение эпистемологического взгляда необходимо лишь постольку, поскольку теория относительности, похоже, доказала, что евклидова геометрия больше не имеет привилегированного положения для формирования физических теорий, как это казалось до сих пор. Скорее, кажется, что в будущем именно неевклидово пространство будет единственным "реальным", в то время как евклидово представляет собой лишь абстрактную возможность. Слово "реальный", однако, не понимается Кассирером в реалистическом смысле, скорее – подобно Зиммелю – физический, эстетический и другие миры рассматриваются им как сферы бытия, стоящие рядом и имеющие равную ценность, для которых физический мир не является единственно реальным.

Ильзе Шнейдер, "Das Raum-Zeit-Problem bei Kant und Einstein", Berlin 1921, приходит к тому же выводу, что и Кассирер – независимо от него – в отношении теории относительности. Между Кантом и Эйнштейном нет неразрешимого противоречия.

Артур Либерт, родившийся в 1878 году в Берлине, преподаватель Высшей школы, профессор там же, также стоит на почве марбургской школы.

Либерт разделяет мнение, что философия, в отличие от других наук, имеет дело не с бытием, а с вопросом о "действительности, содержании, смысле, ценности бытия". Эти слова рассматриваются Либертом как синонимы, поэтому слово "действительность" он понимает в очень широком смысле. Однако, в отличие от баденской школы, он не признает понятие "долженствования" как фундаментальное и независимое от понятия "действительность". Точно так же для него обоснованность означает не абстрагирование от бытия или его отрицание, а "утверждение в направлении его завершения и возвышения над позицией голой фактичности к содержанию, к наполнению, то есть к обоснованности, которая утверждает, что бытие не только есть, но что оно также обосновано, что оно что-то значит, что оно имеет смысл". В духе Марбургской школы понятие системы предстает у Либерта как завершающее, поскольку логически автономное, понятие обоснованности мысли. Ибо всякая позиция бытия есть лишь выражение всеобъемлющего систематического порядка, в котором каждая позиция бытия имеет свое логическое место. Это определенное место в системе и есть обоснованность бытия. Вся критическая теория действительности предполагает факт наличия порядков, таких как контексты. В своих более поздних работах Либерт пытается развить марбургскую философию, но не затрагивая ее основ. Он расширил трансцендентальное вопрошание до самой трансцендентальной философии и спросил: "Как возможна критическая философия? "Каков принцип, который обуславливает и поддерживает ее?" При этом разрыв между критицизмом и следующей за ним спекуляцией обнаруживается как лишь кажущийся, и предпринимается попытка доказать, "что закон становления критицизма, т.е. закон-органическая форма его возможности, есть в то же время закон, который делает возможной всю послекантовскую спекуляцию и которым она глубоко обусловлена… Закон разума, который основывает критицизм, обязательно обусловливает шаг к этому идеализму".

В Либерте марбургское неокантианство также сделало поворот в сторону метафизики. Он тоже отвергает метафизику как науку, но, безоговорочно признавая ее культурное значение, стремится освободить для нее место таким образом, чтобы позволить ей существовать как нечто отдельное от науки. Ее объект – абсолют, ее характер – проблематика, но проблематика – это особая "категория".

Под влиянием Когена и Наторпа находится философ права Рудольф Штаммлер (родился в 1856 году, профессор юриспруденции в Галле, ныне Берлин), "Theorie des Anarchismus", 1894. "Wirtschaft und Recht nach der materialistischen Geschichtsauffassung", Галле 1896. "Die Lehre vom richtigen Recht", Berlin 1902. "Theorie der Rechtswissenschaft", Halle 1911. "Rechtsphilosophie", 1922 a. o. В 1913 году Штаммлер основывает "Zeitschrift für Rechtsphilosophie in Lehre und Praxis", в первом томе которого он рассматривает понятие и значение правовой философии. Штаммлер стремится создать критическую социальную философию, применяя кантовский метод к социальной сфере и высоко оценивая при этом философскую теорию истории Марксена. Для него социальная жизнь – это "сосуществование людей, регулируемое внешними объединяющими нормами". Постижение законов социальной жизни может касаться только формы, т.е. внешнего регулирования, материей же является взаимодействие людей для удовлетворения каких-либо человеческих потребностей. Оправдана только монистическая концепция развития общественной жизни, "которая не признает никакого особого и самостоятельного ряда причин для далеко идущих общественных течений и для определяющих причин изменений в праве, а допускает их генетическую обусловленность самими предшествующими общественными явлениями и хочет понять и познать все движения и изменения в общественном бытии человека в безусловном единстве общественного опыта". Социальный идеал – это сообщество свободно желающих людей, "в котором каждый делает объективно оправданные цели другого своими собственными". Особое значение имеют 4-я книга: "Социальная телеология, причинность и телос, социальные конфликты, принцип социальной законности" и 5-я: "Закон права: право и произвол, обоснование правового принуждения, социальный идеализм". Если экономика, согласно Штаммлеру, является материей общественной жизни, то право – формой этой жизни. Задача юриспруденции – заниматься последней, что может быть сделано без учета материи. Обратная ситуация не имеет места. Задача "доктрины правильного права – ответить на вопрос: Когда содержание правовой новеллы является фактически обоснованным? Высшим регулятивом является общественный идеал, который дает два принципа правильного права: "1. уважай каждого в его особенности, 2. пусть каждый член общества имеет долю и в других благах жизни". – Чистая доктрина права" должна давать "то, что может быть установлено в юридических дискуссиях с безусловной общей достоверностью". – Философия права" Штаммлера исходит из исторически данного права и в "критическом самосозерцании ищет понятия и принципы, которые необходимы для того, чтобы иметь единство и порядок во всех когда-либо мыслимых правовых вопросах".

Наиболее подробную критику Штаммлера дал Юлиус Биндер, "Rechtsbegriff und Rechtsidee", Лейпциг 1915 г. Против него выступает также Г. А. Вьеликовски, "Die Neukantianer und die Rechtsphilosophie", Мюнхен 1914 г.

Родственные связи с Когеном (как и с Гегелем) поддерживает также Бертольд Керн (родился в 1848 году в Мюнстерберге, генеральный хирург и заместитель директора Кайзер-Вильгельмс-Академии). "Проблема познания и ее критическое решение", Берлин 1910, и т.д. Согласно Керну, разделение между объектом и субъектом происходит только через расщепление единого процесса опыта посредством нашего референтного мышления. Физическое и психическое в действительности идентичны по своему содержанию, они лишь представляют собой различные концептуальные способы понимания одного и того же содержания. Один относит все к пространству и материи, другой – к эго. Эти три термина – всего лишь "реляционные термины", которые служат для упорядочивания содержания восприятия. Они применяются там и так, где и как мы считаем нужным. Даже ощущение – это не изначальный элемент нашего опыта, а понятие, полученное только в суждении, "суждении, ставшем автоматическим". Таким образом, оно теряет характер "данности". В биологической области Керн придерживается чисто механистического взгляда. Сущность религии Керн считает объяснимой только на пути исторического осмысления хода ее развития. В результате получается, что она является одновременно и основным феноменом, и конечным явлением духовной жизни в целом. Ее развитие еще не завершилось. Окончательное явление будет заключаться в отрыве от него содержания веры и этики, чтобы затем оно проявилось в своей чистой чистоте. – Когда Керн называет свою точку зрения "реализмом", следует отметить, что он полностью отвергает вещь-в-себе, так что его реализм близок к эмпириокритицизму.

LITERATUR: Friedrich Überweg, Grundriß der Geschichte der Philosophie, Vierter Teil, Berlin 1923

АРТУР КРОНФЕЛЬД

Сущность психического познания

«Абстракция, логический процесс, является, таким образом, методом нахождения законов из суждений: но ни в коем случае нельзя рассматривать этот формальный процесс как источник, происхождение познавательного содержания этих законов. Содержание знания также не приобретает характер необходимости благодаря абстракции. Всеобщность не есть необходимость, обоснованность для большого круга фактов не есть необходимая обоснованность для каждого факта, подпадающего под данное понятие. Эрнст Мах делает здесь двоякое – и оба раза ложное, признанное им самим здесь и там неадекватным – заключение: то, что не приходит из опыта, приходит из абстракции; а то, что не может быть заимствовано из абстракции, является опытом».

Введение

«Самым высоким было бы осознать, что все, что является фактическим

– это уже теория». – Гете.

«Главное – это возможность синтеза. Тогда любое изобилие легко осваивается, а опустошенная, насильственно упрощенная концепция – нет. Ничего нет более привлекательного, ем аналитический хаос, в котором не хватает объединяющей связи. Но у нас есть единая связь в наших руках, и поэтому сложность содержания не может нас испугать.» Карл Камилло Шнайдер.

Мысли, изложенные ниже, первоначально должны были соединиться в однородность замкнутого систематического труда. В течение многих лет мои друзья знали меня занятым систематическим изложением, которое должно было заменить прежние большие эвристические скопления материала с их клинико-конвенциональным характером общей психиатрией как наукой, то есть логически, теоретически и методологически хорошо образованной дисциплиной. Война, забравшая меня на фронт, прервала работу над этим трудом почти на 5 лет. А для тех, кто вернулся, возникла почти невозможная необходимость начинать все с нуля и восстанавливать то, что так долго лежало зарытым и заброшенным. Тем не менее мне представлялось проигрышным оставить на произвол судьбы хотя бы ведущие идеи и точки зрения этой строго научной общей психиатрии, смогут ли они найти свой путь в современных исследованиях или нет.

По этой причине я решил целиком отказаться от этой запланированной большой работы, чтобы сохранить ее основное содержание, по крайней мере, в предварительной форме. Таким образом, настоящая книга, хотя сама по себе фактически завершена, стала в своей внешней форме собранием отдельных эссе, которые, хоть и раскрывают непрерывную и единую структуру интеллектуальной конструкции, в которую они вставлены как отдельные части, все же не отображают ее. Я надеюсь, однако, что даже эта предварительная форма изложения полностью отвечает своему замыслу.

Что внутренне связывает все отдельные работы в этой книге, помимо их предметной области, проблемы познания в психологии и психиатрии, так это внутренний центр, из которого к этой проблеме обращались и над которой работали. Осветить этот внутренний центр во всем его значении для психиатрических исследований – вот основная цель этой книги.

При составлении этой книги я руководствовался не столько идеей представить материал и фактические отдельные исследования, сколько дать всем этим методологическим, логически и теоретически обоснованным и критическим направлениям мысли и разработкам точное обоснование, с помощью которого психиатрическо-психологическое мышление может быть сделано возможным, обеспеченным и возведенным в ранг настоящей науки. В качестве руководящей идеи я имел в виду развитие логики психиатрии, ее науки и эпистемологии, даже если еще не с систематической последовательностью и строгостью, то, по крайней мере, неявно на основе ее фундаментального способа применения.

Поэтому эта книга обязует как автора, так и читателя интенсивно работать в рамках того исследовательского института психиатрии и смежных областей, который каждый из нас носит с собой: дух мышления. Этот дух истинного психологического мышления и понимания его масштаба и значения для психиатрических исследований в целом должен быть направлен на более интенсивную, более строгую, более научную и более ответственную работу, чем та, которую наша наука до сих пор знала и допускала, где психологическая и психопатологическая терминология и концепции слишком часто носили такой характер, что справедливо создавали у представителя точных наук впечатление обескураживающей поверхностности, субъективного произвола, условного схематизма, неточного и безответственного разговора. Это стремление к максимально возможной ясности и точности во всех выведениях и обоснованиях, терминах и терминологии, естественно, оказывает значительное воздействие на терпение читателя.

Однако это не самоцель, а, напротив, лишь выражение того внутреннего центра, того скрытого, но явного единства, которое также фактически охватывает материал этой книги. Это единство – в своей эпистемологической критической интенсификации – в конечном счете является «философским», идеологическим единством: это критический идеализм кантовско-фризовской доктрины. Конечно, оно никоим образом не предрешает содержания всех эмпирических исследований; это противоречило бы его сути; но это единство принципов и регулятивных максим, методов и критических утверждений мышления и исследования эмпиризма и в нашей области. Но прежде всего, это стандарт отношения, с которым следует подходить к психологическим и психиатрическим проблемам.

Если я могу обозначить цель и, так сказать, идею того, что я имел в виду, когда писал эту книгу, а также дух и настрой, из которого возникли эти исследования, я хотел бы воспользоваться словами одного из наших бессмертных лидеров. Герман Лотце в первой книге своей медицинской психологии (Лейпциг, 1852, стр. 4 – 8, выделение А. К.) написал следующие строки:

«Знание о жизни души в большей степени пострадало, чем другие науки, и в своеобразной форме. Действительно, мы можем приписать себе самое глубокое и проникновенное понимание в этой области почти с тем же правом, с каким мы сетуем на невозможность зафиксировать это самое владение в научных формах. С самого раннего детства наше окружение приносит нам бесчисленные представления о духовной жизни; но из них, со слишком большим опережением, благодаря различным устремлениям ума и инстинктам самосохранения, рождается тот инстинкт непосредственного познания человеческой природы, который сразу же спешит преследовать полезную выгоду от своих представлений. При быстром росте этого практического благоразумия более научные наклонности интеллекта никогда не могут поспевать за прослеживанием наблюдаемого до его первых источников. И вот в течение жизни каждого человека происходит быстрое формирование более или менее основательного знания о духовной жизни, а дополняя пробелы индивидуального опыта, традиции истории и произведения искусства накапливают вокруг нас богатство психологических представлений, всеобъемлющее разнообразие и проницательная тонкость которых оставляют желать лучшего. Но это живое знание о человеке, тем не менее, не является наукой и не пригодно для развития в науку. Хотя общие точки зрения и обобщающие взгляды, конечно, вытекают из него в достаточной мере для каждого вдумчивого ума, они совершенно не похожи на то, к чему стремилась бы наука… Это живое знание о человеке покоится на плавучих опорах; и как мало мы можем надеяться когда-нибудь заменить его практический взгляд научными соображениями, так мало оно само способно к разрешению задач науки или даже к достаточной подготовке их решения. Та внутренняя часть души, которую педагог пытается воспитать в соответствии с определенными целями, патологические нарушения которой врач берется лечить, нравственные отклонения которой пастор пытается излечить, по-прежнему никому из них неизвестна в своей действительной природе и в изначальных законах своей деятельности. С инстинктивной уверенностью они движутся в кругу самых сложных событий, которые наука, даже обладая самыми твердыми принципами, должна была бы отчаяться приписать их бесчисленным условиям; некоторые привычки, более того, сцепление умственных действий они умеют достаточно искусно заимствовать из наблюдений, но они оставляют нетронутым самый существенный вопрос – вопрос об элементарных силах, на действенности и связи которых покоится возможность всех этих привычек. Помимо самого тонкого понимания человеческих характеров в жизни и помимо самого остроумного их изображения в произведениях искусства, даже образованный век склонен поэтому следовать определенным основным представлениям о природе духовного существа, грубость которых пугает его самого, как только эмпирическая психология представляет ему их сумму в научной общности и отделяет ее от существующего богатства специальных взглядов, которые только в живом применении скрывают свою полную неадекватность.

То самое духовное бытие, которое живое знание так тонко понимает в своих последних разветвлениях и так неточно в своих истоках, конечно же, всегда было открыто для слаженных атак научного исследования. Но двойное несчастье всегда преследовало даже эти искренние попытки объяснения. Во-первых, непреодолимая важность предмета побуждала каждую эпоху стремиться к его окончательному рассмотрению с помощью зачастую неадекватных средств познания. Как бы ни лежали необходимые основы для суждения о многих аспектах духовной жизни в самом духе и, следовательно, всегда были доступны для проницательности человеческого знания, его полное постижение никогда не будет возможным без тех ясных научных взглядов, которые, как хорошо известно, сложились поздно и постепенно в ходе нашего образования. Поэтому перед лицом стольких неудачных попыток объяснить духовную жизнь мы не должны терять надежды стать счастливее, по крайней мере в отношении более узко поставленного вопроса, который составит предмет наших следующих рассуждений…

Поэтому мы уклоняемся не от собственной неясности предмета, а скорее от того другого бедствия, которому, как мы уже упоминали, всегда подвергались попытки психологического объяснения. В этом живом познании человека мы слишком хорошо познакомились с явлениями душевной жизни, чтобы нам еще хотелось верить, что наука умеет дать о них большее представление, чем уже содержится в наших необразованных размышлениях. Как и всякий другой круг опыта, то, что мы собрали о психических явлениях, также везде проникнуто незаконченной метафизикой благодаря непрестанной деятельности полубессознательных размышлений. Но это внешнее знакомство с явлениями духовной жизни ответственно за то, что именно в этой сфере мы противостоим предрассудкам тех нерегулярных попыток объяснения с гораздо большим упорством, чем в других местах, против утверждений, которые должна сделать благоразумная спекуляция. Многое, следовательно, представляется общему мнению как ясная и полезная гипотеза объяснения, которую каждая философская теория должна отвергнуть как совершенно невозможную небылицу; многое, наоборот, рассматривается этим фрагментарно образованным взглядом как неразрешимая загадка, которую научный взгляд может считать простой и решенной. Таким образом, сложилось неприятное положение вещей, при котором все признают, что решение физических вопросов зависит от точного знания бесспорных принципов, но при этом область психологических исследований считается почти свободной от птиц территорией, в которой, при отсутствии всех фиксированных законов и невозможности определенных результатов, каждый может следовать идеям, которые наиболее привлекательны для него. Конечно, мы должны признать, что здесь, как и во всех других науках, существуют отдельные нерешенные вопросы, ответ на которые в настоящее время должен быть оставлен субъективному чувству правильности; но не в меньшей степени мы можем утверждать существование принципов, столь же определенных, как и в любой другой науке. Гений наших исследователей может иметь прекрасную заслугу в получении ряда важных применений этих принципов благодаря индивидуальной находчивости; что касается самих принципов, с другой стороны, они должны, отказавшись от субъективных склонностей, понять, что занимают позицию добросовестного ученика.

Пытаясь представить контекст духовной жизни в тех ее основах, которые могут быть полезны для искусства врачевания, мы должны надеяться, что настойчивое участие наших читателей позволит преодолеть неблагоприятное положение, в котором в настоящее время находятся все эти начинания. Мы сталкиваемся с предметом, первая свежесть которого уже давно утрачена в результате бесчисленных единичных и неудачных попыток его исследования; доступ к тому, что мы хотели бы назвать решенным и способным к дальнейшему развитию, открыт для нас только после долгого пути исчерпывающей критики тех предрассудков, которые сбивчиво накапливались вокруг этих вопросов; наконец, то, что мы хотим отстаивать как истину, не является одним из тех крайних и капризных взглядов, которые в настоящее время больше всего надеются возродить ослабевшую восприимчивость к рассмотрению этих вопросов. Наше намерение состоит скорее в том, чтобы разработать концепцию жизни души, которая удовлетворяла бы требованиям естественнонаучных взглядов настолько же полно, насколько она оставляет, с другой стороны, неограниченное пространство для присоединения тех размышлений гуманитарных наук, чье равное право отрицать наш объект мы обязаны не признавать за страстью нашего времени. Мы попытаемся кратко изложить здесь эти общие основы психологического исследования, не предполагая образования и языка определенной философской школы, но в то же время не теряя связи с теми элементами образования, которые, помимо физиологии, движут человеческой мыслью и влияния которых натуралист не может, да и не должен пытаться избежать ни в жизни, ни в науке».

Общий объем настоящего труда исчисляется тремя томами. В первом томе совершенно самостоятельно рассматриваются научный характер, основы обоснованности и методы познания общей психиатрии в той мере, в какой они претендуют на строгую научность. Поэтому в ней пока не содержится никаких материалов индивидуальной работы психиатра. Это следует отметить сразу, чтобы избежать разочарования; однако не следует говорить, что его содержание неважно для психиатрического мыслителя и исследователя. Я твердо убежден в обратном. Второй том будет посвящен материальной обработке психического ряда данных, третий – психофизическим и экстрапсихическим проблемным областям в самом широком смысле, которые существуют в области психиатрии.

Я предварил этот первый том подготовительной частью, которая знакомит читателя с общими эпистемологическими основами, на которых базируются фактические теоретические, феноменологические и методологические построения, которые я считаю необходимым и достаточным условием научного характера общей психиатрии. Именно эта первая подготовительная часть должна была пострадать в своей внешней форме от недоброжелательности моей личной судьбы. Предполагалось придать ей систематически замкнутую форму строгих выкладок. Мне пришлось отказаться от этого намерения.

Вместо них мне пришлось поместить некоторые синоптические, критические и полемические замечания по философской доктрине знания; часть из них, правда, в существенно иной форме, уже была опубликована мной в других местах, частично десять лет назад. Если я все же не отказался от включения этой подготовительной части общих эпистемологических дискуссий в данную работу, то на это есть двоякая причина: С одной стороны, она призвана пробудить больший интерес к острым и точным вопросам в этой общей области, чем это часто бывает у читателей практической психологии и психиатрии, которые любят увлекаться эпистемологией либо обилием исторической эрудиции, либо остроумно поданными остроумными мыслями. Ни то, ни другое, ни третье не является необходимым: речь идет просто о верном мышлении; именно это и ничто другое должно быть продемонстрировано в объяснениях подготовительной части. Вторая причина добавления этой эпистемологической части заключается в том, чтобы создать общие предпосылки, которые дают нам твердую опору и точку зрения для научного лечения наших актуальных психиатрических проблем.

То, чем я обязан моему другу ЛЕОНАРДУ НЕЛЬСОНУ, учеником которого я себя с радостью признаю, в мыслительных процессах этой части будет видно из каждой строчки.

Конечно, гораздо важнее для меня, чем эта подготовительная часть, все, что сказано в последующих основных разделах этой книги. В них я считаю, что привношу нечто новое, что еще не было выражено и сформулировано в психиатрических дискуссиях, и что слишком редко выражалось и формулировалось в психологических дискуссиях. Между отдельными разделами существует самая тесная связь, хотя каждый из них представляет собой самостоятельный и понятный каждому трактат. Каждый из них ведет к ответу на проблему: Как возможна общая психиатрия как наука? – и поэтому я надеюсь, что в конце этой книги у читателя сложится единая общая картина того, что я хотел бы видеть фундаментально и методологически привнесенным в психиатрическое мышление и реализованным в его отдельных вопросах.

Для того чтобы добиться понимания читателем системного единства представленных мыслительных линий, несмотря на внешнюю форму выбранных здесь отдельных статей, я исходил из определенных аспектов отбора и расположения проблемной области. Во-первых, я даю краткий обзор современного состояния тенденций психиатрических и психологических исследований. Это чисто онтологическая подборка, но такая, которая – безотносительно к отдельным работам – настроена на общую проблемную ситуацию как таковую. Она уже дает определенные подсказки для предстоящей работы. Она заключается в систематическом осмыслении двух основных областей проблемы знания в психиатрии: научной теории психического и феноменологии психического. Основными частями настоящей работы я считаю два комплексных исследования, посвященных этим двум проблемным областям. Между ними я поместил проект, в котором намечаются некоторые линии единственно возможной программы фундамента общей психиатрии. Приложение к этим пролегоменам любой общей психиатрии, которая может претендовать на строго научный характер, касается отношения имманентной критики и ее условий к любым конструктивным гипотезам и так называемым рабочим точкам зрения, которые в нашей науке в порядке вещей. В конце феноменологической и психолого-теоретической проблемной области я также остановлюсь на особых феноменологических задачах психиатрии, психиатрических концепциях болезни и логике и теории отношений между симптомом и болезнью в психиатрии. Сюда же относятся исследования о соотношении описательных и нормативных типовых образований в психопатологии.

Таким образом, эта книга предваряет прикладные применения ее логических, эпистемологических и феноменологических результатов к отдельным вопросам нашей дисциплины, что станет задачей последующих томов.

Если этой попытке создания логики в психиатрии все же можно дать негативную характеристику, то это можно обозначить двойным контрастом: во-первых, контрастом с догматической жесткостью всех конструктивных теорем, которые, часто непризнанные и с кажущейся очевидностью, а затем и наиболее рискованно, проникают в нашу дисциплину; пусть эти конструкции будут эмпирического, пусть гуманистического происхождения, хотя последнее совсем недавно снова вошло в моду в работах некоторых феноменологов и психопатологов. Во-вторых, через контраст с аналитическим хаосом «чистой феноменологии» и ее бессистемностью, ее кажущейся глубиной и тугодумием. В чем заключается позитивный выход из этой двойной дихотомии, подробно и недвусмысленно изложено в самой книге; следует лишь отметить, что этот выход отнюдь не является выходом современной клинической нозологии, чей конвенционалистский произвол, некритическое коллекционирование и догматическое пиджингование, лишенные какой-либо доминирующей теоретической точки зрения, все еще празднуют оргии. Мы не умаляем выдающегося достижения КРЕПЕЛИНА, когда утверждаем, что гипертрофия клинических точек зрения и догматизма, которая росла от издания к изданию в его великом учебнике, выхолостила и отдалила этот учебник от издания к изданию. Его путь, конечно, не наш: он загнал психиатрические исследования в опасность конвенционалистской относительности; он все больше и больше ликвидировал психиатрию как автохтонную науку; в настоящее время наступила эпоха почти рабской зависимости психиатрических исследований от своих вспомогательных гетерологических наук, от специальных методов коих, выросших на почве чужих дисциплин, она ожидает посредничества в своем собственном прогрессе в праздном, бесплодном рабстве, не находя его. Но мы хотим вернуться к аутологическим основам психиатрического мышления, психиатрического познания и знания.

Раскрывая то, что мы хотим сказать, мы будем опираться и ссылаться на предшественников, некоторых из которых мы считаем своими настоящими учителями и проводниками, насколько это в наших силах. Тем не менее нельзя не признать своеобразие мыслей этой книги и их новизну. Ссылка на оригинальность и новизну содержания, как правило, не является благоприятной рекомендацией для психиатрических работ. А тем более для тех, в которых еще не упоминается сама материальная психиатрия, которые продвигаются в «общих чертах», которых так боится или высмеивает отдельный исследователь! Я открыто признаюсь, что никогда не мог увидеть в таком отношении ничего, кроме высокомерного предрассудка предвзятости. Ясное признание субъективности точки зрения более честно, чем релятивизм скептической псевдообъективности; стремление к общему, к закону и обоснованию является более истинной наукой, чем пустое бессистемное собирание дизъюнктивных [различных – wp] фактов под внешними соображениями цели. Возьмем только кажущийся парадокс моего друга Нельсона: Чем субъективнее и сознательнее субъективность, чем более склонна к синтезу и системе научная работа, тем более честной, беспристрастной и научной она будет.