Текст книги "Целитель. Двойная игра"

Зал заседаний загудел, как чудовищный улей, разнося эхо по всему Дворцу съездов. Члены и кандидаты в члены ЦК КПСС подхватывались, бочком двигаясь по рядам, толпились в выходах, возбуждённо гомоня, а нередко и выражаясь – никто просто не ожидал, что обычный скучный Пленум превратится в захватывающее зрелище, в яростную битву идей. Даже старые опытные зубры из обкомов, пересидевшие и Сталина, и Хрущёва, выглядели растерянными – весь ритуал как будто переписали. Никаких парадных речей и убаюкивающего славословия – первые лица государства вывалили на присутствующих столько «отдельных недостатков», что гневные филиппики самых злостных диссидентов воспринимались как милый детский лепет.

«Когнитивный диссонанс!» – подумал Брежнев с усмешкой, про себя щегольнув учёным словечком. Покидая президиум, он оглянулся на Суслова. Михаил Андреевич о чём-то тихо спорил с Косыгиным, а рядом с ними стоял Андропов, по очереди внимая каждому.

За спиной Юры, как взвод за старшиной, неуверенно переминались приглашённые – спецы мирового уровня.

Низкорослый Канторович с обширной плешью постоянно оглядывался, словно желая лишний раз убедиться – вокруг явь. Благодушествуя, генсек спустился в пустеющий зал.

– Витя! – подозвал он Кириллова, маячившего поблизости.

Прикреплённый[30]30
  Так было принято называть телохранителей.


[Закрыть] тут же подошёл, вытягивая из кармана начатую пачку «Дуката».

– Один ты меня понимаешь, – добродушно пробурчал Брежнев.

– Так вы ж с утра без курева! – заулыбался Виктор, щёлкая зажигалкой. – Хорошо сказали, Леонид Ильич, душевно!

– Да-а? – Генеральный затянулся, жмурясь от удовольствия.

– Ага! Особенно про халатность, про бесхозяйственность… Вот ей-богу – к стенке бы ставил всех этих коекакеров!

Брежнев засмеялся, пыхая дымом. Оглянулся на Суслова. Всё, помирились вроде… Да, руки жмут, Канторович сияет… Похоже, нынешний день для академика – праздничный.

«Михаил Андреич на моей стороне, – рассуждал генсек, остужая мысли, – Юра – тем более… На Косыгине всё народное хозяйство… Стоит просто не мешать ему с перестройкой, и Алексей будет держать нейтралитет. А коли ещё и поддакивать стану да шугать всяких ревнителей устоев… Точно получу сильного союзника. Громыко… Этот не выступит за, но и не пойдёт против, если оставить ему МИД. Оставлю… Хм. А вот с Гречко мы явно не сработаемся. И на пенсию не выгонишь, упрётся. Придётся… Да, придётся убирать! – Он зло сощурился: – Что, не нравится? Так какой же из тебя вождь тогда? А вот Устинов в Минобороны – самое то. Пономарёв… Ну с этим позже. Сначала – МВД…»

Докурив, Брежнев аккуратно загасил окурок о край урны и поискал глазами Шелепина. Александр Николаевич не совершал, как все, набега на банкетный зал, а сидел с краю, вытянув ноги в проход, и слушал, что ему вполголоса рассказывал Харазов – Валерий Иннокентьевич сгибался к Железному Шурику, держась за спинку красного кресла, и чудилось – вот-вот ляпнется на колени председателя ВЦСПС.

Ухмыльнувшись, Леонид Ильич приблизился к парочке, и Харазов пугливо удалился.

– Александр Николаич, разговор есть.

Шелепин, настороженно глядя на Генерального, заскрёб ногами по полу, пытаясь выпрямиться и встать, но Брежнев успокаивающе махнул рукой: сиди уж.

– Недавно мы получили информацию от очень осведомлённого источника, которому просто приходится верить, – неторопливо заговорил он. Усевшись на ручку кресла, генсек облокотился о мягкую спинку. – Так вот… То, что докладывали о тебе разные доброхоты, оказалось полной ерундой. Вот такие дела… Если честно, меня пугали, что Шурик вот-вот затеет переворот, как с Никитой. И отправится на дачу ещё один пенсионер союзного значения…

– Ну, если честно, – усмехнулся Шелепин, – разные мысли приходили в голову.

Брежнев покивал понятливо.

– На этом Пленуме, Александр Николаевич, тебя должны были вывести из Центрального Комитета, – раздельно проговорил он. – Но есть один… м-м… человек вступился. Выдал на всех такие досье, что…

– Тот самый источник? – перебил его Шелепин.

– Да, – молвил генсек в задумчивости. – В общем… Сделаем так. Мы тут пару раз честность упоминали… Вот это в тебе есть – ты не то что дачей, даже машиной не обзавёлся! Потому и хочу двинуть тебя в министры внутренних дел. Потянешь?

Глаза у Железного Шурика заблестели, но натура взяла своё.

– Николай Анисимович[31]31
  Щёлоков в описываемое время возглавлял МВД.


[Закрыть] вроде вполне справляется… – осторожно заметил он.

– Неисправим! – хохотнул Брежнев, качая головой. – Щёлокова мы снимем, пока он беды не натворил, но ни званий, ни наград лишать не станем. С почётом проводим на пенсию, не обидим. Можешь устроить Николая Анисимовича своим помощником или советником, да хоть заместителем. Дело вообще-то не в нём. Просто такая гниль изо всех щелей полезла, что страшно делается! Взяточники, спекулянты… Уголовщина повсюду, даже в ЦК просочилась! Мафия самая настоящая, как «Коза ностра» какая-нибудь! И вот чтобы с нею справиться, нужен человек сильный, волевой, а главное, неподкупный. Всего я тебе не расскажу, – усмехнулся он, словно намекая, – не дорос. Ну так расти!

– Я согласен, Леонид Ильич, – сказал Шелепин позванивавшим от волнения голосом.

Брежнев успокоенно кивнул, покидая кресло.

– Проходите, проходите, товарищи! – долетел голос из фойе.

Генеральный секретарь ЦК КПСС повернул голову в сторону известнейшего занавеса-панно с барельефом Ленина и твёрдой уверенной поступью пошагал к президиуму.

Вечер того же дня

Первомайск, улица Кирова

– Мам, я в бассейн! – соврал я.

– Не задерживайся, ладно? – донёсся голос из кухни. – А то всё остынет!

– Я недолго!

Выскочив на улицу, почти сразу влез в подоспевшую «гармошку» – сочленённый «Икарус», белый с красной полосой[32]32
  В салон «Икаруса» приходилось именно влезать – пол находился высоко. Зато вместимость тоже была на высоте, из-за чего венгерский сочленённик прозывали ещё и скотовозом.


[Закрыть]. Плюхнулся на сиденье, по неистребимой детской привычке мостясь у окна – чтоб лучше видеть коловращение жизни.

Трафаретная надпись взывала: «Лучший контролёр – совесть пассажира», и я честно кинул пять копеек в автобусную кассу-копилку. «Икарус» заворчал, выворачивая с остановки, заскрипел, захлопал дерматиновым тамбуром-гармошкой и покатил, добродушно взрыкивая.

Губы уксусно скривились, стоило подумать, до чего же разлад в личной жизни поднял мой КПД. Вместо того чтобы томно вздыхать при луне и целоваться в укромных уголках, я кручусь-верчусь, бегаю как посоленный, все скрепы заготавливаю, чтоб ни одна сволочь не смела вальнуть Союз ССР…

В салоне горели яркие лампы, из-за чего улица Ленина за окнами казалась погружённой во мглу. Темнота – друг молодёжи. И шпионов.

Я поморщился, тут же вскакивая. Чуть не пропустил свою остановку!

Выйдя у медтехникума, пошагал дальше по сузившейся улице Ленина – автобусы сюда не ходили, сворачивая на Одесскую. Ну мне тут недалеко, а ходить полезно.

На улице Кирова горели редкие фонари, слышался гомон дружной компании, а где-то крутили пластинку – Мирей Матье извинялась за свой детский каприз[33]33
  Pardonne moi ce caprice d`enfant – композиция 1970 года.


[Закрыть].

Свернув в тёмный переулок, где лениво брехали собаки да заполошно кудахтали куры, я оказался у высокого забора, сколоченного из щелястых досок, добросовестно выкрашенных извёсткой. Пока всё так, как объяснял Алон. За оградой прячется плодоовощная база, её найдёшь с закрытыми глазами – по запаху гнили. А вот и сторожка.

Я постучал в фанерную стенку, как условлено – два удара с паузой, три подряд. Прислушался, замерев, – скрипнула дверь. Донеслись гулкие шаги, и в темноте зазвучал чуть придушенный голос:

– Кто там? База закрыта!

– Мне нужен Леви Шавит, – негромко сказал я и зачитал из Каббалы, будто упражнялся в тёмных искусствах: – Ана бэкоах, гдулат йаминха татир црура.

Это был пароль. Я расслышал дыхание Леви.

– Барух шем… квод малкуто леолам ваэд… – запинаясь, пробормотал он отзыв. – Это… «Миха»?

– Я, – говорю деловито. – Ручка и бумага найдутся? Мне нужно передать совсекретные сведения.

– Сейчас я!

Шавит метнулся прочь, а я малость расслабился, оглядываясь окрест. Вроде всё тихо.

Мне очень повезло, что Рехавам Алон оказался из тех раввинов, кто не вторил бездумно ветхозаветным максимам, а склонялся к постижению новых истин. Признав меня Мессией, он обрёл смысл в жизни – и упростил мою задачу. Я ничего Алону не доказывал – он внимал каждому слову как великому откровению. Более того, Рехавам, этот полковник в отставке и думающий аналитик Моссада, сам постоянно утверждался в глазах «Михи», предлагая свои услуги, в том числе весьма щекотливого свойства. Его «мальчики» ликвидировали Збига Бжезинского, здорово облегчив исполнение моего плана. Как не порадеть за такого соратника?

– Пишу! – выдохнул Леви по ту сторону забора.

– Диктую, – отозвался я, припоминая, как совсем недавно скрывался от Леви и Хаима. – Двадцать третьего сентября этого года… Ицхак Рабин при посредничестве Киссинджера… заключит с Египтом промежуточное соглашение… по отводу Армии обороны Израиля с Синайского полуострова. А уже десятого октября… арабам вернут часть Синая. Садат скажет, цитирую: «Я получу эти земли в обмен на клочок бумажки!» Этого нельзя допустить…

– Правильно! – горячо сказал Шавит. – За что боролись? – и тут же спохватился: – Пишу, пишу…

– Полуостров при арабах… всё равно будет пуст и заброшен, разве что террористы всякого пошиба схоронятся на нём, – продолжил я диктовать с расстановкой. – Двадцатого декабря семьдесят шестого года Ицхак Рабин подаст в отставку. Газетчики пронюхают, что у его жены Леи Рабин есть зарубежный счёт в США. Вторая причина – противостояние Рабина с Шимоном Пересом. Счёт нужно немедленно закрыть, а Переса с Рабином – заставить сотрудничать! Иначе уже семнадцатого мая семьдесят седьмого года… произойдёт своего рода переворот – на выборах в Кнессет партия «Херут» во главе с Менахемом Бегином приведёт к власти правоцентристский блок «Ликуд». Бегин станет чуть ли не брататься с арабами! В ноябре Садат прибудет в Иерусалим, а в декабре Бегин отправится с ответным визитом в Каир. Возможно, что с ликвидацией Бжезинского они уже не подпишут соглашение о полной сдаче Синая, но лучше перебдеть, чем недобдеть. Записал?

– Щас… Ага!

– И ещё одна важная информация уже не политического, а экономического свойства.

– Пишу!

– У побережья Израиля находится Левантийский нефтегазоносный бассейн, – делился я своим послезнанием. – Месторождение Тамар находится вблизи израильско-ливанской морской границы, в девяноста двух километрах от берега. Запасы газа составляют триста миллиардов кубометров.

– Ого! – впечатлённо ахнул Шавит. – Пишу.

– Пиши. Ещё большее месторождение – Левиафан – расположено в сорока семи километрах к юго-западу от Тамар и в ста тридцати пяти километрах от Хайфы. Запасы – более шести триллионов кубов газа и полтора миллиарда баррелей нефти.

– Ну ничего себе! – воскликнул Шавит. – Вообще… Пишу.

– А у меня всё, – развёл я руками, хотя собеседник и не мог меня видеть. – Я, конечно, дико извиняюсь, что тебе придётся долго корпеть над шифровкой…

Леви захихикал.

– А куда мне спешить? Завтра отосплюсь! Тода-раба![34]34
  Тода-раба (ивр.) – Большое спасибо.


[Закрыть] Большое-пребольшое спасибо!

– Большое-пребольшое пожалуйста!

Не переставая шарить глазами вокруг, я бочком прошёл вдоль забора, чтобы не угодить под свет фонарей, и свернул на Кирова.

Понятия не имею, что станет делать «рабби» Алон, кого он подключит и чего добьётся… Хм. А чего добился вечно угрюмый Бегин? Лишился Синая? «Мир за землю», ага… Ну землю-то он отдал, а вот покоя так и не дождался.

Я поёжился, хотя было тепло. Лезу во внешнюю политику без спросу… Как бы по шее не схлопотать от официальных лиц!

«Ничего, – фыркнул я, – нашлю на них группу Рехавама! Будут знать, как маленьких обижать…»

Полчаса спустя

Первомайск, улица Дзержинского

Я вышел у сквера Победы, за пару остановок от дома. Пройтись захотелось, не набродился ещё. Привыкнув таиться, я полюбил вечерние прогулки – в темноте легче скрыться. Сольёшься с любой тенью – и нет тебя.

А ещё в сумерках слышнее звуки и явственнее запахи. Дойдя до угла Дома Советов, я перешёл пустынную улицу Шевченко, выбираясь к гастроному. Из форточек райкома тянуло табачным дымом и застарелым запахом бумаги, по улице гуляли цветочные ароматы, словно целая рота влюблённых промаршировала, а от магазина наплывал густой хлебный дух. Народ шёл и переговаривался, почти невидимый в потёмках:

– Да я тебе говорю!

– Та ты шо…

– Откуда, откуда… Оттуда!

– Нет, ну правда!

– Да вчера выбросили в «Военторге» – и как раз мой размер!

– Устроился уже? Куда?

– Та на «Фрегат»!

– Ну и правильно. Говорят, там с квартирами попроще…

– Алка-а! Ты где?

– Бегу-у… Девчонки, он такой дурачок!

«Как будто про меня…» – покривился я и сделал попытку отстраниться от печальной действительности. Тут из квартиры напротив, где люстру потушили и только голубые отсветы телеэкрана прыгали по стенам, донёсся голос диктора:

– …в связи с тридцатилетием победы советского народа в Великой Отечественной войне ЦК КПСС и Совет Министров СССР устанавливают дополнительные льготы для инвалидов войн и семей погибших военнослужащих…

Прохожу мимо полуоткрытых окон, ёжась в душе. Страна медленно, почти незаметно становится другой – по чуть-чуть. Незримые течения несут микроскопические перемены, их делается всё больше. Миллионы работяг, инженеров, учёных, партийцев вовлекаются в общее движение, почти неосознаваемое, без видимой цели, – люди просто живут. И лишь я один замечаю разницу.

Отличия невелики, но они нарастают, множатся, обретают значимость. Хм. Зря я, наверное, так себя выделяю, ведь есть же ещё несколько посвящённых в тайны будущего. Андропов должен был обо всём доложить хотя бы Брежневу. Возможно, и Суслов в курсе. Да точно! Ведь промелькнули же во «Времени» кадры из Камбоджи, как там вьетнамцы колошматят полпотовцев! В той истории, которую я помню, такого точно не было. Значит, похлопотали наши!

А откуда вдруг возникли статьи, критикующие «лжесоциалистические потуги» Менгисту Хайле Мириама в Эфиопии? Раньше их просто не могло быть. Советские идеологи тогда радостно потирали руки – ага, ещё одна страна выбрала «некапиталистический путь развития»! А нынче, выходит, не видать эфиопам щедрой братской помощи. Ну и правильно, обойдутся…

Звуки возни не сразу привлекли моё внимание, но вот испуганно вскрикнула девушка, и я на чистом рефлексе кинулся на голос. Терпеть не могу, когда девочек обижают!

В маленьком скверике напротив моего дома трое парней приставали к барышне то ли семнадцати, то ли двадцати семи годков – в чересполосице света и теней я различал лишь модное платье-сафари да стройные ножки.

Молодцы, разгорячённые креплёным вином, лезли к девушке своими грязными лапами, пытаясь задрать подол.

– Да чё ты строишь из себя? – доносилось членораздельное мычание. – Ну покажь, покажь ляжку… А дойки какие! Дай помацать! Чё ты? Ну просто дай! Гы-гы-гы!

Я не кричал, предупреждая о себе. Молча подскочил и врезал по почкам первому в очереди, переходя на сверхскорость, иначе с такими лбами не справиться. Парнишу выгнуло, и в свете фонаря мелькнуло губастое лицо с вытаращенными от боли глазами. Я добавил ребром ладони по горлу и развернулся к следующему, отрастившему длинные волосы, но забывавшему их мыть, из-за чего пегие космы слиплись сосульками. Моя растопыренная ладонь ударила грязнулю в мощную грудину.

– Х-ха! – выдохнул волосатик, улетая в кусты. Бедный шиповник…

Третий супротивник, жутко конопатый тип с рыжей порослью на бритой голове, не счёл себя лишним, а бросился в атаку – и нарвался на мой кулак. Я содрогнулся, ощущая, как костяшки погружаются в мягкое брюшко, нащупывая солнечное сплетение. Рыжий кувыркнулся назад, складываясь пополам.

Оглянувшись на губастого, натужно перхавшего и размазывавшего слёзы по сморщенной физиономии, я вежливо сказал девушке, даже не запыхавшись, чем по-детски загордился:

– Извините, что так жёстко. Давайте я вас лучше провожу.

– Миша…

Я остолбенел, узнавая голос.

– Ин-на? – Даже заикаться стал от волнения. – Т-ты… что здесь делаешь?

Дворская вышла из тени. Рассеянный жёлтый свет обрисовал её фигуру, которую я шутя называл двояковыпуклой.

– А я сюда уже третий день хожу… – слабо пролепетала девушка, несчастно косясь в сторону. – Бродила тут… Сидела на лавочке у подъезда… А вчера даже поднялась на площадку. Постояла и ушла. Мишечка… – Склонив голову, она беззвучно заплакала, только плечи затряслись.

– Ну что ты… – забормотал я, неуклюже обнимая свою потерю. – Инка… Ну перестань…

Дворская с неожиданной силой прижалась ко мне, обвивая шею гладкими руками.

– Миша… Мишенька… – Она плакала и говорила взахлёб, отрывисто и бессвязно. – Прости, прости, пожалуйста… Я такая дура была! Самой стыдно… Простишь?

Инна подняла мокрое лицо, и я принялся целовать её губы, нос, щёки, чувствуя горькую соль – и задыхаясь от нежданной радости.

– Да куда ж я денусь? – прошептал, зарываясь пальцами в золотистые волосы, губами дотягиваясь до лба и чёлки. – Чудушко ты моё…

Девушка, пряча счастливую улыбку, уткнулась мне в грудь.

– …в перьях, – договорила она невнятно, а я почувствовал, как по рубашке расплывается горячая влага.

– Пошли провожу, – сказал я, улыбаясь впервые за все эти окаянные дни. – Или к нам зайдём?

– Ты что? – испугалась Инна. – Зарёванная такая, опухшая!

Я приобнял её за немыслимо тонкую талию и повлёк прочь с «места битвы». Спасибо вам, хулиганы, алкоголики, тунеядцы!

Девушка притихла, лишь иногда вздыхала прерывисто. Она шла, подстраиваясь под мою походку, тиская меня обеими руками, словно боясь выпустить. Идти так было неудобно, но приятно.

– Я тебе всяких гадостей наговорила тогда, в школе… – пробормотала Инна. – Ты не верь, ладно? Я… я очень тебя люблю! Очень! И я не могу, не хочу без тебя… Мне без тебя плохо…

Я молчал, отвечая поцелуями. Чмокал куда придётся – в пряди гладких волос, в маленькое ушко, в висок. Во мне по новой устраивалось потерянное и обретённое счастье, сворачивалось пушистым клубком и грело озябшую душу.

– А сейчас мне хорошо… – шептала девушка. – Ты рядом… Я больше никогда-никогда не стану с тобой ссориться! Честное слово!

– Да ссорься! – великодушно махнул свободной левой. – Ругайся на меня! Я ж таким вредным бываю, ужас просто!

– Нет, ты хороший! – убеждённо парировала Инна.

Я широко улыбнулся – и мне тут же взгрустнулось. Это едкие струйки памяти просочились из будущего, дёгтем капая в нынешний мёд. Я-то знал, что Вечная Любовь – всего лишь красивый мираж, розовое видение, что мнится юным, не вкусившим прелестей совместной жизни. Пошлые неурядицы являются им будто из засады, как вестники раздора, вытравляя романтику, омрачая ореол незамутнённых радостей…

Но это всё приходит потом, да и придёт ли? Разве не в твоих силах уберечь Инну от бытовых уродств и житейского непотребства?

Я длинно вздохнул. Уже не тяжко, а легко, словно выдыхая накопившуюся ёлочь, сухой остаток тоски.

Мы – мы! – брели по пустынному мосту. В подступившей тишине звучали в ушах лёгкие шаги да мерное течение реки, что смутно переливалась внизу, колыша воды.

Инна, как маленький ребёнок, требующий ласки, забежала вперёд и повернулась ко мне, пряча руки за спину и подставляя ждущий ротик. Чуя холодок возвращённой услады, я поцеловал мою Дворскую, пробуя языком разжать нежные, мягонькие губы, но они лишь сомкнулись плотнее.

– Чего ты? – шепнул, оглаживая ладонью гладкую девичью щёчку.

– Боюсь, – смущённо хихикнула Инна.

– Боишься? – Мои брови полезли вверх, изображая недоумение.

– Ну… да. – Девушка водила ладонью по моей рубашке, перебарывая стеснение, и решительно выдохнула: – Залететь боюсь, понимаешь?

Изо всех сил я сдержал в себе рвущийся наружу смех, и он заместился умилением. Во мне даже лёгкая зависть проявилась – к чистоте, к неиспорченности нынешних девчонок, верящих, что от поцелуев бывают дети.

– Не бойся, залёт от слюнки тебе не грозит, – ласково проговорил я, тиская своё сокровище.

– Правда? – доверчиво шепнула Инна.

– Правда.

Девушка храбро полезла целоваться, и мы увлеклись процессом настолько, что с трудом оторвались, унимая бурное дыхание.

– Я так на тебя обиделась тогда… – еле выговорила Инна, отпыхиваясь. – И так ревновала… Да! Я просто бесилась от ревности! Никогда бы не подумала, что я такая…

– Какая? – фыркнул я смешливо.

– Злая! Жестокая!

Я остановился и обнял ладонями её лицо. Приник к губам, жадно раскрывшимся навстречу моим, и сказал назидательно:

– Ты добрая и милая. Не надо Инночку обижать! Поняла?

– Угу…

Чтобы вывести разговор в иное измерение, я привлёк девушку к себе, живо интересуясь:

– А у тебя в школе было прозвище? Я просто редко пересекался с «бэшками», помню только, как мальчишки тебя выкликали на последнем звонке… М-м… Ударницей? Нет?

Инна замотала головой, тихо смеясь.

– Хорошисткой! – сказала она смущённо. – С седьмого класса ещё. Помню, обижалась жутко! Чего это, думаю, хорошистка?! У меня же всего две четвёрки в табеле! Потом только заметила, что девчонки меня так не звали… А когда в восьмой перешла – я в то время ещё в секции занималась, – мне Ритка всё и объяснила. Ну знаешь, как она умеет – свысока, будто взрослая малолетке. А ты, говорит, вниз посмотри!

– Ах вон оно что! – затянул я, смеясь. – Понял теперь! Да-а, таких красивых ножек ни у кого больше нет! Таких стройных…

– Миша! – стыдливо укорила девушка.

– Таких длинных…

– Ну Ми-иша!

– …от ушей, – договорил я. – Кстати, мы пришли.

– Куда? – удивлённо дрогнула Инкина бровь.

– Мы у твоего дома, Хорошистка! – улыбнулся я.

– Как это? – изумлённо захлопали ресницы. – Так мы же ещё мост не переходили!

– Перешли! Оба!

– Разве? Надо же, я даже не заметила…

Ритуал прощания затянулся – нам не хотелось расставаться. Мы болтали разные ласковые глупости, целовались, неуверенно порываясь уйти, и снова начинали шептаться и хихикать.

А я уже целую минуту замечал на балконе квартиры Дворских изящный силуэт Ларисы, старшей сестрички моей девушки.

– Инна-а… – протянула Лора улыбчиво. – Домо-ой… А то мама будет ругаться.

– Да иду, иду, – благодушно проворчала Инна.

Поцеловав меня в самый крайний раз, она скрылась за дверями подъезда, а я неторопливо пошагал на остановку автобуса. Лучше доеду, чтобы мама не волновалась…