Текст книги "Адаптация"

Подарок на день рождения

– Как пирамиды, друг? – вальяжно спросил Муххамед, дымя сигаретой. – Был час ночи, я только что вернулся из Гизы. Бармен был трезв.

– Величественные, удивительные гробы, – кивнул я.

– Гробы? – не понял Муххамед.

– Гробы, – кивнул я. Бармен рассмеялся.

– Слушай, Муххамед, – сказал я, – мне хочется выпить. Желательно водки.

– Водки, конечно! – он снял с полки бутылку «Финляндии». – Сколько налить?

Я пояснил, что мне нужна вся бутылка. Муххамед заулыбался, вжал голову в плечи и назвал тройную цену. Я не стал торговаться.

Когда я пил у себя в номере эту водку, оказавшуюся дрянной подделкой, а не «Финляндией», то позвонил вниз и пригласил Муххамеда подняться ко мне. Мы выпили с ним граммов по сто пятьдесят, а может, и по двести. Курили, произносили обрывочные фразы о Египте, России, Европе, о женской любви и о трудностях заработка денег.

Он нежно рассказывал мне о своей шведской любовнице, с которой занимался сексом в немыслимых позах здесь, в этом номере, три месяца назад, и теперь шведка, кажется, вновь собирается в Египет. Ее зовут Ингрид. Прислала длинное сообщение на мобильный, – Муххамед мне его показал, бережно листая телефон, словно разматывая папирусный свиток.

«Мой дорогой, нежный, красивый фараон, я думаю только о тебе, ночами не могу спать, вспоминаю, что жила с тобой в сексуальной сказке. Как поживает твой каменный цветок? Не завял ли? Он так прекрасен, так нежно благоухает, что я, северная пчела, не в силах противиться этому запаху, лечу через тысячи километров к нему…» – писала Ингрид.

У западного человека от его иррациональности остался, кажется, только секс. Мечты о каменных цветках и хрустальных пещерах. Секс, который хуже всего поддается утилизации в виде брачных договоров, расписаний половых контактов, рекламной продукции, возбуждающей, но не предполагающей реального слияния двух тел. И поэтому все, что вспыхивает в воображении едущей в отпуск западной женщины – это мощный, как удар боксера-тяжеловеса, величественный, как рыцарская башня, эрегированный мужской член. В Египте (говорят, еще и в Турции) таких ждущих и изнывающих от желания членов полно. Иная ситуация в Таиланде, где мужчин, тоже мечтающих о необремененном либеральными предрассудками соитии, ждут юные покорные женские влагалища и рты. Но если европейки в Египте становятся в основном самками, низводя всю свою многослойную, добившуюся колоссальных прав в западном мире женскую суть просто до жаждущего ласки влагалища, – то западные мужчины, приехавшие в Таиланд, ищут не только оргазмический секс, а еще и утерянное у себя на родине внимание к себе как к главному полу, мужчине-главе, самцу-повелителю.

В общем-то, неплохо, что есть такие женские и мужские места, куда оба пола могут поехать и слить свою нереализованную половую суть. Может быть, как писал Уэльбек, стоит эту систему эротического слива официально легализовать и зарабатывать на ней деньги? Но тогда, пожалуй, потерялась бы важная составляющая человеческой жизни. То, о чем говорил Платон, в идеальном государстве которого поэты переставали писать стихи после того, как задумывались: «А почему цветок красив?». Секс, окончательно организованный, перестает быть каменным цветком и становится частью системы «Аll inclusive».

Хотя, собственно, что же здесь плохого? – с легким неискренним недоумением говорит адаптированная часть меня.

Пить едва прохладную водку здесь, в этом номере с неработающим кондиционером, было не очень приятно. «У меня сегодня день рождения», – сообщил я по-русски. Муххамед опрокинул в рот очередную рюмку и ответил по-английски: «Что мы так сидим? Включим телевизор?» Я включил. На экране шла раскрашенная в стиле индийских фильмов драма. «Мне тридцать восемь лет, – сказал я, – и это огромный отрезок жизни. Например, если представить, что сейчас 1900 год, начало нового века, а потом сразу возникает 1938 год. Огромная разница! Мировая война, потом Гражданская, потом…»

Муххамед с прищуренными улыбающимися глазами смотрел телевизор. «Это наша звезда, наша!» – восторженно говорил он, указывая на экран, где пела и танцевала беловолосая актриса с большой грудью. «Я пишу книгу», – сказал я по-английски. «У тебя есть журналы?» – интересуется он. «Журналы? Какие журналы?» – «С сексом, с девушками», – пояснил Муххамед. «А… нет…»

Мы курили, окутывая дымом несказанные слова. Он заметно опьянел, и я тоже. Нам обоим, в общем-то, было не о чем говорить и приходилось напрягаться, чтобы выдавить хоть слово.

Было душно. Я отдал остатки водки Муххамеду, объяснил, что это презент. Он бережно завернул бутылку в полотенце, нежно пожал мне руку, несколько раз произнеся с чувством: «Друг, друг…» Посетовал, что теперь ему нельзя выходить из отеля – пьяных граждан Египта на улице может остановить полиция и посадить в тюрьму – поэтому он заночует в подсобке. И ушел, как законспирированный подпольщик в начале прошлого века, с бомбой в полотенце под мышкой.

Мне хотелось выбить стекла в окне или в зеркале, чтобы порезаться.

Чтобы из меня начала течь кровь.

Я представил, как начну орать: «Я живой, суки, живой!» – и за мной явятся перепуганный пьяный Муххамед и насмешливый копт Эни. Они вызовут врачей, полицию. Я пишу живую книгу, буду кричать я. «Да? – скажут они, – о чем, о жизни?» – «О невозможности ее полюбить… жизнь». – «Ерунда, – ухмыльнется один из них, – так не бывает». «Книга живых?» – расхохочется второй. А другой, кто-то третий, поразмыслив, выдаст: «Так надо с ней спать, с жизнью, как с женщиной, много работать и содержать ее! Или заводить любовниц, другие маленькие жизни, чтоб не было скучно». – «Я так уже делал, – разведу я руками, – но ничего не получается. Дело в том, что я хочу жениться на одной-единственной жизни и прожить с ней много лет до конца жизни и умереть с ней в один день».

Вероятно, они решат, что я сумасшедший. Может быть, Муххамеда выгонят с работы за пьянство или привлекут к суду. В конце концов, мы все родились когда-то и когда-то умрем – в этом наше единственное равноправие.

Я вышел на ночную улицу. Тихо. Мимо прошлепала троица: тонкий худой араб вел под локти двух пышнотелых светловолосых европеек в шортах, выше его ростом. Парень, сверкая зубами, что-то весело им рассказывал, девушки клокочуще хохотали.

Я порылся в кармане, достал бумажку, на котором были записаны продиктованные мне Али адреса ночных клубов.

Рядом остановилась освещенная изнутри белым светом маршрутка. «Май френд, лэтс гоу?» – высунулась голова из окошка.

«Гоу…» – кивнул я. Забрался в маршрутку, объяснил, что мне нужно в центр. Мы приехали и остановились возле «Макдоналдса», водитель вместе с напарником стали говорить мне что-то о том, что проезд стоит намного дороже, чем те деньги, на которые мы договорились. Я сунул им банкноту в десять фунтов, они стали что-то бурно доказывать, но я вышел из такси и медленно пошел куда-то вперед. Затем перешел дорогу.

Я был на центральной улице Хургады, с обеих сторон окаймленной барами, ресторанами, магазинами, отелями. Звенели голоса зазывал, в кафе орала арабская и русская шлягерная музыка. Мне встретился высокий человек с длинным носом, накрашенными глазами и накладными грудями под рубашкой, который заглянул мне в глаза и поинтересовался на выдохе: «У тебя есть друг, друг?» От него пахло сладкими духами. Не останавливаясь, я сказал, что да. Тогда человек с грудями обогнал меня и вновь заглянул в глаза: «А он такой же красивый, как ты?» Я улыбнулся в ответ, точно так же скаля зубы, как и все вокруг, и двинулся дальше своей дорогой.

Слева, в темноте, я увидел вход в клуб. Горело пляшущее название: «Papa’s Beach». «Европейское место», – уважительно говорил мне о «Папас Бич» Али, когда я записывал на вырванный из блокнота листок названия ночных заведений. У входа стоял, округло разведя руки над крыльями мышц, охранник-качок. Вежливо посторонившись, он пропустил меня внутрь.

Я вошел. В клубе было полутемно, под ногами скользили цветные витражные блики. Пластиковые шахматные плиты танцпола. Играет музыка: старый хард-рок в современной электронной обработке. Несколько девушек и парней, стоя на плитах и глядя мимо друг друга, колышутся в медленном танце – словно приклеенные к полу и поддуваемые вентилятором снизу водоросли. По краям расставлены высокие круглые столы, за ними на табуретах сидят одиночки и парочки. В середине сдвинуты вместе низкие мягкие кресла, в них болтают и пьют разношерстные компании. В общем-то здесь тихо. Возле барной стойки я заказал двойной «Джим Бим», прошел через зал и вышел на песчаный берег моря. Похоже, здесь тоже была территория клуба.

Возле кромки едва плещущего моря я сел на песок. Слева от меня, положив руки на расставленные колени, сидела женщина. Я сразу узнал ее. Это была Чайка. Она наклонилась вперед, в темноту. В руках у нее была тлеющая сигарета, которую она не подносила ко рту. Рядом на песке стоял ее стакан.

«Добрый вечер», – сказал я по-английски. Она подняла голову, тряхнув волосами, всмотрелась в меня. «Добрый вечер», – ответила с акцентом. Глаз не видно. Похоже, что Чайка из Европы. «Как насчет танца?» – улыбаясь, спросил я ее и встал. «Танца?» – переспросила она, подняв брови, и снова кивнула: «Хорошо. Почему нет?»

Я протянул ей руку, она с удивлением, мгновенье подумав, обхватила ее своей – и поднялась с песка. Чуть ниже меня. На песке остались ее босоножки. «Ты помнишь меня?» «So, so», – с легкой улыбкой качнула она головой. И добавила: «Женщина, мужчина…» И вновь: «И да, и нет…» Улыбнувшись шире, Чайка пожала плечами.

Мы вернулись в зал – там звучала хриплая, без электронной примеси, композиция Тома Джонса. Мы начали медленно изгибаться в такт музыке, просвечивая друг друга взглядами. В ее глазах было пристальное любопытство. Почему-то казалось, что мы оба похожи на вставших на хвосты рыб. Я попробовал передать ей эту мысль на своем скверном английском – и кажется, она поняла. «Почему – рыбы?» – «Потому что мы должны плавать в море, а не танцевать на хвостах…» Сказав это, я уже пожалел, что смолол такую непонятную чушь. Но Чайка, чуть наклонившись ко мне, коснулась моей руки и проговорила: «Мне кажется, именно сейчас рыбы поняли, что всю жизнь заблуждались, плавая в море. А на самом деле их естественное состояние – танцевать на хвостах. Да и не рыбы они вовсе. Женщина и мужчина».

Потом мы танцевали уже в обнимку, медленно вращаясь слева направо и наоборот. Было странно приятно обнимать за талию женщину, которую я не знал еще полчаса назад. «Мне нравится эта музыка, – сказала она, – напоминает колыбельную для взрослых». «Мне тоже, – сказал я. – И еще мне нравишься ты». – «Ты из какой страны, из Польши?» – «Нет, из России». – «Так я и думала», – сказала она по-русски с заметным акцентом. У нее была шея, кожу на которой хотелось, едва касаясь губами, поцеловать.

Танец кончился. Я взял свою спутницу за руку, провел к бару, где купил ей мартини, а себе снова «Джим Бим». Мы сели за свободный высокий стол и как только она захотела что-то сказать, я взял ее правой рукой за затылок, притянул к себе и поцеловал в губы. Чайка едва ответила губами на поцелуй – в глазах ее стал медленно разгораться огонь.

– Ты из Швеции? – спросил я.

– Нет, я немка. Мое имя Аннет Кюсс, – она протянула мне через стол для пожатия руку. Я назвал себя, взял ее пальцы, потянул к себе и вновь поцеловал ее в губы – на этот раз более чувственно. Ее губы были не полные и не тонкие, но слишком сухие, и с каждым новым поцелуем, казалось мне, можно будет постепенно наполнить их влагой. Ей было явно под сорок, фигура не слишком идеальная, с присущей возрасту тяжестью, но все же привлекательная какой-то сильной красотой. В волосах поблескивают редкие нити седины. Интересно, красила ли она вообще когда-нибудь волосы?

– Где ты научилась говорить по-русски, Аннет?

– Мы должны выучить язык, чтобы лучше чувствовать вашу страну. А вам необязательно учить наш язык, чтобы чувствовать нас, – добавила она так, словно я ее об этом спросил. – В этом мы отличаемся.

– Только в этом?

– Как только вы выучиваете наш язык, вы становитесь западниками. Западные и русские люди очень разные.

– Как мужчина и женщина? – спросил я.

– Ну, где-то так.

– Значит, мы можем влюбляться друг в друга, – сказал я.

– О, это пока еще да! – она с улыбкой закивала.

– У тебя прозрачный взгляд, Аннет.

– Я верю в это, Саша, – сказала она, произнеся мое имя с ударением на последнем слоге.

Я положил ей руку на колени. Чуть приподняв брови, она смотрела мне в глаза с проблеском нежности и усталого удивления. Я чувствовал тепло ее ног. Погладил ее колени и заскользил по шершавой и бархатной коже выше, под юбку. Затем с улыбкой поманил ее пальцем, и она, снисходительно прикрыв веки, поднесла мне свою голову – я вновь поцеловал ее в губы. Мой колодец открылся, вода хлынула в нее. По тому, как целуешься с женщиной, можно понять, как она поведет себя в постели. Мы нежно оторвались друг от друга и отвели назад головы. Как два земных шара, только что целовавшиеся взасос и теперь приходящие в себя. Бывает время, когда два таких мира не могут друг без друга, иначе умрут, пересохнут. Время душевной жажды.

– Как хорошо, – сказала она, все еще не открывая глаз. И добавила: – Мой друг Пушкин.

– Почему Пушкин? – удивился я.

– Когда я была маленькая, отец часто оставлял меня с няней, а она была русская, из семьи эмигрантов. Она читала мне сказки Пушкина на русском языке. Родители не знали об этом, няня боялась, что им это не понравится. Хотя, я думаю, она была не права. Когда я выросла, начала учить русский язык.

– А я почему Пушкин?

– Так. Россия на самом деле тяжелая. Но люди у нее бывают легкие. Пушкин легкий. От тебя тоже легкое впечатление. К тому же ты Александр.

– Знаешь, я как-то не очень люблю Пушкина. Больше Лермонтова.

– Лермонтов не очень русский писатель. Как и ты сейчас. Ты сейчас тяжелый, Саша. Но в тебе сидит маленький Пушкин. Как в каждом русском. И поэтому ты все-таки легкий слабый Пушик.

– Издеваешься? – с легкой улыбкой спросил я.

– Нет! – Аннет открыла глаза. – Я просто выпила, мне хорошо, и ты мне тоже нравишься. Мне сорок лет, кстати. Мы с тобой одного поколения. Так?

– В сущности, так. Мы родились, когда у вас начался рок-н-ролл, а у нас наши шестидесятники начали читать стихи.

– Почему тебе плохо? – спросила она.

– Как ты сказала?

– Так.

– Мне хорошо.

– Ты обманываешь. В сущности, можешь меня обманывать.

– Ну ладно. Мне не хорошо и не плохо. Мне никак. Мне сегодня исполнилось тридцать восемь, – сказал я.

– Вот как? В таком случае прошу прощения, что я явилась на твой день рождения без подарка.

Я поднял и притянул к себе ее ногу и положил к себе на колено, она уперлась пяткой мне между ног. Пошевелив пальцами, нога Аннет надавила мне на промежность.

– Ненавижу секс, – вдруг буднично сказал я.

Она промолчала.

– За то, что никогда не знаешь, есть в нем любовь или нет.

– Может, мы поищем любовь в нашем сексе… Может, найдем? – сказала она.

– Надоело искать. Лучше наоборот. Может, сначала лучше найти любовь и попробовать потом найти в ней секс?

– Так давно уже не бывает.

– А сразу? Одновременно – любовь и секс?

– Ты фантазер, – она взъерошила рукой мне волосы. – Если чего-то нет, то и нет. А если что-то есть, то оно есть сейчас…

– И надо этим пользоваться, – закончил я.

– В общем, так. Знаешь, мне тоже это не нравится. Мы ведь одного поколения романтиков, и я понимаю тебя.

– Романтиков? Да ну! – засмеялся я. – Романтиками были Леннон и Моррисон, те, кто делал вашу сексуальную революцию. А вы, европейцы моего поколения, – яппи.

– Леннон и Моррисон были язычниками, – сказала Аннет. – Вся культура тех лет – язычество. Но мы, кто родился в шестидесятые годы, – романтики. Люди не действия, а только воображения. Мы не состоялись в жизни, как и вы, русские, – сказала она с легкой улыбкой, глядя мне в глаза и тщательно выговаривая слова. Она походила на учительницу, терпеливо объясняющую урок.

Она продолжила:

– Мы, кто родился в шестидесятые годы, пристально смотрели на вашу страну и на вашу систему социализма. Мы не хотели становиться трудоголиками. Капитализм – это труд, который превращает человека в обезьяну. Мы оттягивали до последнего нашу капиталистическую взрослую жизнь. Когда ваша система рухнула, наша романтика тоже… провалилась в… тар-та-ра-ры… Мир опять стал везде одинаковым. И мы пошли работать, чтобы просто жить, без идеи.

– А Бог? – спросил я.

– Бог на Западе рекламный продукт. Реклама Бога – на это у нас правительство тратит большие деньги.

Аннет достала из своего рюкзачка пачку «Житан», вытащила сигарету и закурила.

– Я не говорю, что ваш социализм был чудесным. Но это была попытка хоть что-то человечное сделать в человеке. Я смотрела много ваших фильмов. Фильмы о жизни среднего класса в СССР.

– Да, были такие, – кивнул я.

– Если ваши люди действительно жили так, как показано в этих фильмах, значит, вам удалось создать очень бескорыстных людей. Я думаю, тогда на Западе тоже была идея доброты, справедливости. И романтики. Сейчас нет.

– Потому что рухнул Советский Союз?

– Может, и не от этого. Но что-то исчезло. Точно исчезло. Сейчас живут ради семьи и денег. Но кажется, этого мало для смысла.

– Как в «Крестном отце», – сказал я.

– Что?

– Фильм такой был, «Крестный отец». Там бандиты тоже жили только ради семьи и денег.

– Эл Пачино? – сказала она. – Да… Но должно быть что-то еще. А этого нет. И не будет. По крайней мере, в нашей с тобой жизни.

Я помолчал. Такие разговоры-мысли выпивают много сил, но подчас радуют тем, что выход, кажется, вот-вот найдется. Но обычно он не находится.

– Знаешь, Саша, – Аннет прищурила глаза и приподняла подбородок, – я хочу сделать на твой сегодняшний день рождения подарок.

Она ткнула указательным пальцем себя в грудь.

В постели с Жанной д’Арк

Ее крик начал клокотать где-то внизу, будто сорвало бурным водным потоком невидимый клапан – и поток начал подниматься выше, затапливая все вокруг, трубя и ревя, как несущийся снизу вверх водопад. В этом звуке сначала тихо, а потом все громче закричали животные: носорог, тигр, слон, монстр, минотавр, – и лишь немного человек. Потом звук дернулся и выстрелил холодным фейерверком перед моим лицом, и тут же перешел в низкие хлюпающие стоны умирающего человека; наконец, несколько раз дернувшись в конвульсиях, Аннет затихла.

Она тихо лежала подо мной – приподнявшись на руках, я смотрел на ее запрокинутое лицо. Облитая потом и освещенная лунным светом, Аннет медленно с закрытыми глазами поворачивала голову то влево, то вправо, выдыхая сквозь приоткрытые губы уныло далекое, словно кит под водой: «У… у…у-у-у…» Изнеможенный, так и не добравшись до собственного финала – потому что все это время я бился над Аннет, сдерживая себя и пытаясь довести ее до оргазма – я нависал над ней и думал, что хотя бы вот так, по-животному – я все-таки жив.

Так повторялось несколько дней – по нарастающей, будто наши отношения подпитывались одним и тем же водопадом из глубины земли, бегущим снизу вверх, и должны были куда-нибудь выплеснуться; казалось, нас ждет впереди какой-то один ужасающий и главный оргазм. И всегда в эти дни – каждые три или четыре часа, ночью и днем – я вдавливал ее тело в прутья светло-коричневой кровати, вбивал в нее себя, будто лупил молотом из последних сил по стальному колу, изнемогал от усталости, одышки и боли в пояснице, а она хрипела, визжала, орала и, с невероятной для женщины силой обхватив мою спину руками, умудрялась еще и натягивать меня на себя.

Иногда она просила, чтобы я силой удерживал ей руки над головой. Она говорила: «Сделай это насильно, вот так, так, мне очень нравится, я сильнее закончу, Саша…» – и произносила мое имя все так же с ударением на последний слог. Я стискивал ее руки своей одной, но она вырывалась, тогда я вжимал ее запястья в матрас кровати обеими руками – но она все равно, яростно дергаясь, чаще всего выдергивала свои руки из-под моих. Часто мы боролись, сплетаясь на полу, на ковре. Мне казалось, что я встретил самую неудовлетворенную в мире женщину, богиню несостоявшихся оргазмов, носящую в себе кипящее море страстей – и я смог успокоить, утешить ее. Это не было подвигом, заслугой моей личности. Но это и не было следствием любви. Классическое первобытное чувство. Я помнил, что переживал подобные эмоции и раньше. А сейчас мне Аннет говорила: «Раньше мужчины приводили меня к финишу только пальцами руки. Ты первый, кто смог оживить меня настоящим оргазмом… Знаешь, я готова ради такого, как ты, пойти на эшафот, как Жанна д’Арк!» – и тут же смеялась, заразительно и счастливо хохотала.

Я понимал, что она не врет. И в то же время мне было жутко, невероятно мало пика этой физиологической высоты, этого восхождения на Джомолунгму сексуальной любви. Без секса мы рождаемся и без секса умрем. Значит, есть что-то более счастливое, главное в жизни. Если бы я прожил жизнь девственным ребенком в своем наполненном тысячами открытий Америк мире и умер лет в двенадцать, – я что, был бы менее счастлив? Я понимал, что опять, как всегда, лишь только временно жив. Но тем не менее, во время моих египетских дней и ночей с Аннет, я выплескивал, выпускал, выгонял из себя тоску, прорывался сквозь твердую скорлупу одиночества. «Пусть хоть так, хоть так», – думал я.

Я одновременно обожал и боялся Аннет. Во время наших соитий она сильно менялась – так в американских фильмах меняется жена героя, которую кусает вампир. Она всаживала меня в себя, словно я был кол, а сама становилась агонизирующей вампиршей. Казалось, Аннет совсем не помнит, кто я такой и кто она, и пребывала в каком-то помраченном среднем мире, между жизнью и смертью. И скорее всего, этот ее мир был ближе к смерти, чем мой. Часто, мучаясь неразрешенным бременем наслаждения, Аннет вдруг резко сжимала свои ноги подо мной, крепко охватывала меня руками и начинала, сжав зубы и закатив глаза, возить, елозить меня по себе. А я, схватившись руками за брусья кровати, отталкиваясь и подтягиваясь, помогал ей на этом пути. Если я останавливался, она начинала торопливо, без конца глотая концы слов, умолять: «Do stop, please! Do stop… Don..!» переходила на немецкий и еще на какой-то, совсем непонятный мне язык. И когда ее оргазм наконец рождался, он долго аукал, болтал, гудел, пел, не взрослея, потом затихал, старея, пульсировал, дрожал, стекал по мне хриплой влагой – пока не истончался и не заканчивался совсем.

Минут через пять Аннет возвращалась к реальности. Она вспоминала, кто я такой и кто она, поднимала смутно белевшую в темноте голову с рассыпанными по подушке волосами и спрашивала: «Are you finished?» Я насмешливо крутил головой и отвечал: «No…» Разве можно втиснуть мою ничтожно маленькую эякуляцию в ее огромный, эпический оргазм? И пусть она не переживает – мужчинам всегда лестно так бурно удовлетворить женщину, в этих случаях им даже нравится отводить себе роль второго плана. Тогда она говорила уже деловито, по-русски: «Ну, сейчас я тогда сотворю твою сверхновую планету, мой друг», – и обнимала горячими влажными пальцами мой превратившийся в съежившееся земноводное пенис, гладила его, сжимала, теребила, откидывала простыню, чтобы прохладный воздух мог нас освежить. Она массировала мой орган до тех пор, пока он не начинал выпрямляться. Тогда Аннет вставала на четвереньки рядом – моя правая рука оказывалась между ее ног – наклонялась, выгибала спину, ласкала пальцами обеих рук мои гениталии и начинала делать минет. Она делала его с пунктуальной немецкой четкостью, без особой примеси чувств. Правой рукой я в это время гладил и мял обе ее ягодицы – и от этого мое извержение иногда наступало быстрей. Во время пика соития меня подбрасывало, будто током, я складывался почти пополам и утыкался лицом в ее холодные ягодицы и иногда начинал в какой-то сверкающей темноте прикусывать ее кожу зубами. Я отчетливо помню, что мой рот открывался сам по себе, и меня самого, моей личности, в эти мгновения не существовало.

Иногда, уже позже, когда я все это вспоминал, мне представлялась картинка: врачи с помощью электрошока оживляют умирающего человека, а под потолком витает и смотрит на себя самого его вылетевшая душа.

В первые мгновения после моего оргазма Аннет спокойно, все с той же немецкой деловитостью проглатывала сперму, затем досуха облизывала мой орган и уже после оглядывалась, кося ироничным глазом – мол, ну как ты там, друг?

«Знаешь, мой дружочек, – сказала она однажды, – я ведь раньше жила на Марсе». – «Почему?» – спросил я. «Потому что я никогда не заглатывала мужские семена в рот, я несла это в ванную и выплевывала. А с тобой все происходит естественно…» – Аннет прижалась ко мне, стала обнимать и целовать. Но вскоре, почувствовав, что я холоден, она отстранилась и после вдумчивой паузы захотела узнать, что она сделала не так.

«Нет, все так…» – глядя перед собой в желтую темноту за окном, сказал я.

Мне не хотелось объяснять ей, что опять, как всегда, все выходит пошло и грязно, пусть даже в мыслях, пусть даже она отличная, умная и уже надолго удовлетворенная женщина – но ведь все-таки бывает странно тоскливо, что для нее сексуальное удовлетворение может быть полетом с Марса на Землю, а мне напоминает в лучшем случае картинку из «Мира животных», а в худшем – попытку оживить с помощью электрошока труп. Вероятно, нам не хватает любви, – хотел я сказать ей, но не сказал.

После того как мы оба удовлетворялись и распластывались, утомленные, на влажной постели, Аннет, полежав минуту, поднималась и уходила в душ, а потом открывала мини-бар и приносила на подносе открытые бутылочки виски, мартини и кубики льда. Мы пили – я «Джим Бим» или «Черный Уокер», а она свои вермуты или какой-нибудь спонтанный коктейль. Еще мы курили, смотрели в окно, за которым светилась желтая египетская ночь. «Родится ли между нами что-нибудь, кроме оргазма?» – думал я. Еще мы говорили. Было приятно после соития разговаривать с женщиной, которая тебя понимает. А она понимала.