Текст книги "Адаптация"

Москва. Как много в этом звуке

О Москве почти нет хорошей литературы. О Петербурге, Париже есть, а о Москве – нет. Кроме, может быть, «Романа с кокаином». Москва – важный элемент справочников, рейтингов и мыслей людей, сюда приезжающих. Город скрытых неудачников и успешных одиночек. Нерастраченных несбыточных надежд. Я шел по Москве. Где-то в районе Садового кольца, вдоль безлюдного тротуара. Было полпятого утра – автобус из Шереметьево высадил меня возле Речного вокзала. На нанятой машине я подъехал к центру и решил дальше просто идти. Шел, как все. Но был как я. Как и все, впрочем.

Земля – какое странное образование в черном безвоздушном пространстве, где нет жизни на триллионы километров вокруг! А на земном шаре – есть. Запахи, листья, вода, любовь, сны, мечты. В каком возрасте мы, земляне? Раннем, зрелом, в старости? Сколько нам еще жить, а? Я-то вроде как жив сейчас. Но мертвое во мне шевельнулось, дышит, смотрит, оглядывается.

Было светло и прохладно. Город полит то ли поливочными машинами, то ли дождем. В одной из луж сидел пьяный бомж в ватнике с оторванным воротом и в бейсболке с надписью «Босс». Он пробовал, шевеля руками и ногами, танцевать в луже. Какой танец он вспоминал? Камаринского, вальс, рок-н-ролл? Бомжу было тяжело и лень, и он хмуро, опустив грязную волосатую голову, что-то бормочуще сам себе запел. Знает ли он, этот танцующий человек, зачем дышит здесь, на этом земном шаре? Зачем течет в нем кровь и бьется, впрыскивая кислород в мозг, сердце? Спилась ли его живущая в солнечном сплетении душа или, молодая и невредимая, танцует сейчас вместе с ним?

Я тоже был пьян. Прихлебывал, останавливаясь, из горлышка «Тeachers». Курил. Мне было неплохо. Хотя знал, что умру. И не знал, будут ли у меня дети. Жаль, что только не люблю никого. Интересное дело: ты можешь сказать, например, что ненавидишь жизнь – и тебе поверят. Но если ты сообщишь, что не любишь вообще никого, никогда – все решат, что ты последняя сволочь. Или врешь. Любовь, выходит, главнее жизни. Да. Да? Но с жизнью почему-то расставаться тяжелее, чем с ней. Почему-то. Если бы приговоренному к смерти вдруг объявили, что его милуют – но с одним условием: он никогда не будет любить мать, отца, страну, Бога, женщину, сына, кошку, закат – он бы все равно ухватился руками за жизнь. Вы бы ухватились?

Что бы ты выбрал: жизнь или любовь?

А?

Ну да… правильно. Но я знаю – точно знаю – при каких условиях ты все-таки выбрал бы смерть вместо смерти любви. При одном условии.

Вот при каком: если бы в тот список смертей любви включили бы и слово «себя».

Напоминаю. И привожу весь список снова:

Если бы приговоренному к смерти вдруг объявили, что его милуют – но с одним условием: он никогда не будет любить мать, отца, страну, Бога, женщину, сына, кошку, закат, СЕБЯ – он бы не ухватился руками за жизнь. Только придурок или сумасшедший мог бы ухватиться. Или тот, кто бы решил, что его обманывают.

Но тот, кто знает, что обман абсолютно точно невозможен – не ухватился бы.

Да.

Да?

А вы?

Пришла пора перестать быть нейтральным. Или сдыхать, или жить. Серьезные мысли, не так ли? Но и они вызывают усмешку. Чтобы жить, нужно хотеть жить. Подыхать – это тоже нужно хотеть. А я бреду в середине.

Крик

Из пьесы Фарида Нагима «Крик слона»

С ц е н а ч е т ы р н а д ц а т а я. Д а ч а.

Кухня на даче в Переделкино. Полумрак. На столе лежит пачка «Беломора». Анвар включает радио на магнитофоне. Достает из кармана пакетик с анашей, вытряхивает табак из папиросы и набирает травки. Закуривает. Сидит напряженный, распираемый изнутри воздухом. Выпускает дым из ноздрей, потом изо рта. Все это он проделывает под музыку, пританцовывая. Даже дым выпускает ритмично. Докурив до половины, аккуратно, не сминая, тушит папиросу. Берет два стула и ставит их рядом. Садится на один из них лицом в зал, по-детски положив ладони на колени.

А н в а р. Всегда, когда мне плохо, я пишу тебе письма. (Смотрит на пустой стул.) Здравствуй, моя самая любимая девушка на земле! Нет, не так. Здравствуй, моя самая любимая девушка на земле, которой еще нет у меня! У меня все хорошо. Однажды… Там, на юге Советского Союза, в разбомбленном доме я увидел паучка на паутинке. Он спокойно ткал свою паутинку, будто мог склеить ею разваливающиеся глыбы дома, в котором он живет. (Смотрит на пустой стул.) Какие у тебя длинные, золотистые волосы, пушистые, как борода у Бога… (Смотрит на стул.) Хорошо, что у тебя такие темные и короткие волосы, ты похожа на мальчика… Теперь я знаю, каким мне нужно быть. Я теперь не буду во время э т о г о шептать тебе на ухо. Знаешь, как это раздражает или смешит?! И невозможно сосредоточиться! И потом, в этом шептании есть что-то лицемерное. Если бы ты иногда открывала глаза – ты бы заметила, как много масок у мужского лица. Он обещает тебе золотые горы, будто это его обязанность – осыпать тебя золотом, но сразу после этого он кончается и частенько жалеет о сказанном. А ты же чувствуешь себя использованной, хотя ты тоже пользовалась. Ты чувствуешь, что с тобой сделали что-то нехорошее, хотя ты сама в этом участвовала, и даже если тебе было хорошо, и ты обнимаешь своего мужчину, любя и жалея его – маленького, уставшего, беззащитно всхлипывающего, наговорившего тебе кучу чепухи. Все равно… Представляешь, я чувствовал иногда, что на мне маска, гримаса женщины – жалеющей самое себя, слегка презирающей мужчин и восхищенной своим великим терпением… Неплохая маска, правда? (Вспоминает что-то.) Мы с тобой будем гулять по Москве. (Сглатывает слюну, оглядывается.) Знаешь, как я люблю гулять по Москве и пить вино на жестяных крышах. Ты не боишься высоты? (Оглядывается.) Пить хочу. Не обращай внимания, это сушняк. (Встает, берет чайник и долго пьет из горлышка. Когда перестает пить – он трезвеет и с холодной насмешкой смотрит на стул.) Весной, после Пасхи, мы с женой любили бродить по Москве. Садились на развалистые скамьи, пили вино, смотрели на людей и шли дальше, смотрели на дома и их крыши, освещенные красными лучами. Я ее целовал. Шутил, был такой остроумный, она восхищалась мною. Мы сели на скамью в парке. В этом парке вырубили все деревья, торчали одни пеньки. Вдруг она что-то сказала, я посмотрел на ее лицо сбоку, и мне стало странно, что я с нею. Будто со мною рядом незнакомая женщина. Она меня знает, а я ее нет, и я ей что-то должен. Мне захотелось встать и уйти. Странно, думал я, это лицо – лицо какой-то женщины – лицо моей жены. Я испугался пройти с чужой женщиной мимо себя настоящего – бредущего куда-то или одиноко стоящего на углу и наблюдающего за человеком с женщиной. Я часто не узнавал так свою жену. Она, наверное, что-то читала в моих глазах. Потом я сидел на этой самой скамье с другими женщинами и видел, что место рядом со мною все‑таки пусто. И мучился потом: где-то бродит в этом огромном мире та душа, с которой моей душе не было бы так… Да и есть ли она?!

Встает, отходит к окну и смотрит на небо.

Небо пустое. Уже которую неделю нет солнца. Солнца нет. Пустое небо и вечные снега.

Подходит к стульям. Смотрит на тот, с которым разговаривал. Отклоняет и роняет его на пол.

Анвар? (Оглядывается.) Где ты? (Оглядывается.) Нет его.

Роняет стул, на котором сидел.

Нет меня.

Тихо звучит музыка. Стук в дверь.

* * *

Зачем я есть? Признак определения жизни – любовь. Без веры в то, что кто-то тебя любит, любил или хотя бы полюбит позже, жизни не бывает. Сначала ты ребенком ощущаешь любовь родителей, а потом уже начинаешь отвечать. Любить первым обычно начинает тот, кого раньше кто-то любил или любит сейчас. И ты, впустив в себя его чувство, будешь рано или поздно отдавать его другим.

Но без первичной любви к тебе ничего не будет! Не может человек, вообще никогда не испытав к себе любви, вдруг начать ее отдавать. Откуда ей вообще тогда взяться в нем? Нет. Ему надо показывать дорогу. Поэтому мы не можем быть созданы без первоначальной любви. Без чьей-то бескорыстной любви. Поэтому Бог, если он нас сотворил, должен был любить нас. Хотя бы тогда, перед тем как создать и в момент создания – любить. Он был первым, кто влил в нас это чувство.

А если это – исчезнет? Если Бог – исчезнет? Даже мертвых любят, что же говорить о живых, которым любовь необходима, как воздух и солнечный свет, как трава для оленей, как кости для собак?

Мальчиком восьми лет, – в это время я ходил во второй класс, – я помню, как однажды мягко вздрогнул, лежа вечером в своей комнате в постели в бабушкиной квартире, от проникновения в меня дикого факела смысла, который осветил казематы моих мыслей – и вот, этот трепещущий свет (будто поочередно зажигались лампы на темном потолке) осветил меня чередой вопросов, от которых стало ярко и страшно, восторженно и серьезно. Я вскочил с постели, подошел к большому трюмо и заглянул в темное, выше меня ростом зеркало. И принялся беззвучно, словно в полутьме сознания, пыльное зеркало спрашивать: «Кто это? Что это? Это – я?! Зачем я здесь? Почему именно я получился вот такой, с такими глазами, с такими волосами, с таким характером? И что же это такое – я?» Смотрел на свое тело, глаза, ноздри, губы и все время гулко, почти что плача, не в силах ответить на свой вопрос, спрашивал того, кто был в пыльной темноте, передо мной: это – я?! Я? Я? Я?

Я тогда чувствовал, как невидимая волна поднимает меня куда-то вверх, и ощущал нечто страшноватое, но волнующее и значительное – да… в те мгновения я как-то точно, до дрожи верно ощущал присутствие в себе собственного тела и… и… может быть, тогда впервые колыхнулась и дала о себе знать моя спрятанная где-то внутри душа. Я остро ощущал свою жизнь тогда, в восьмилетнем возрасте – это я помню отчетливо, словно находился в толще воды тропического моря и видел рифы и плавающие рыбы вокруг. Я был невероятно живым, и тут же, рядом с этим своим ощущением жизни, я боялся себя мертвого…

Когда же это впервые возникло?

Однажды в нашем уютном городке, где я родился, хоронили умершего человека. Звучала за окном музыка: трагический, медленный и часто по-пьяному покачивающийся марш. Находясь в этот час дома – движимый, вероятно, силой толкающего в спину ветра ужаса, – я вдруг оказывался у подоконника, всего в сантиметре от прозрачных кружевных гардин и оконного стекла; стоял, не шевелясь и не смея смотреть вниз на улицу – то есть на смерть. Но все же не выдержал и быстро взглянул, отодвинув гардину, вниз – и тут же наткнулся на выносимый из подъезда гроб, в котором лежал одетый в темный костюм мертвый человек. Странно и совсем не страшно – лишь немного жутковато – было представить, что и я когда-нибудь буду так же лежать в гробу. Так далека от меня была в те годы смерть.

Почему-то мне кажется, что в эти мгновения детства, когда я стоял в полутьме перед пыльным зеркалом и спрашивал, кто такой этот находящийся там, внутри, «я», я не думал и не помнил вообще о любви.

Господи! Сделай так, чтобы любовь была все-таки главным смыслом жизни, и за ней не таилось что-то ЕЩЕ, неведомое, чтобы не было это ВТОРОЕ бездушное, и страшное, страшное!!!

Если случается что-то с твоими родными и в тебя влетает благая или страшная весть во сне или в реальности – значит, ты помнишь и знаешь о том, что между вами все еще есть человеческая связь. Это – как телефонная линия, как электронные кабели Интернета, по которым ежесекундно движутся, толкаясь и сталкиваясь, разбиваясь в катастрофах и проскальзывая мимо друг друга, миллиарды человеческих слов, мыслей и признаний, напоминающих бегущую по капиллярам живого человека кровь. И так может случиться, что ты вдруг забудешь, что есть телефон, Интернет, СМС-сообщения, что вообще существует в мире всякая связь – ты просто бессвязно передвигаешься по мыслям и улицам, не зная, что тебе могут позвонить. И когда вдруг раздается этот звонок, – ты останавливаешься, вздрагиваешь и тут же оглядываешься, и становишься на какое-то время зрячим: твоя слепота вмиг исчезает. Становится виден почти весь пройденный тобой путь. А если потом опять повернуться и посмотреть вперед, то можно ясно увидеть пугающе близкий горизонт.

Удобная жизнь

В день прилета из Хургады, едва добравшись домой, я сразу завалился спать. Проснулся вечером, в шесть часов. Квартира та же. Стол, стулья, кресла, часы, окно и за ним на подоконнике медленно ходит голубь. Тикают часы.

Я вымылся под душем, затолкал вещи в корзину для стирки, заварил кофе, собрался закурить, но смял сигарету в чайном блюдце. Мигал автоответчик. Пролистав сообщения, нашел поздравление Анны: «С днем рождения! Звонила тебе на мобильный, но ты не отвечал. Я уже на Кипре. А ты как?» Голос отца: «Саша, ты дома? С днем рождения, сынок! Не болеешь? Ты куда-то пропал, передаю трубку маме, она немного приболела…» Сид: «Я тут недавно наткнулся на одну мысленцию, и она подцепила меня вот каким соображением…» Звонки с работы: «Ты где?» А позже несколько пустых сообщений, в которых были слышны лишь гудки и молчал неслышный вопрос.

Все-таки мир помнил меня, пока я путешествовал по благоустроенной пустыне на берегу Красного моря. Помнил, хотя я и плевал на него. Он зачем-то помнил меня – и я ощутил к нему благодарность. Несколько людей, звонивших мне – ведь это тоже мир. Как трое – уже церковь. Любая поездка вводит человека в состояние легкой эйфории, прилива сил. И еще успокоения. Как это уже не раз бывало, я почувствовал, что именно сейчас смогу наконец адаптироваться к этой не очень талантливой жизни. Ну что ж, мир не гениален. Но он не отвратителен до конца. Что-то еще осталось.

Я пересчитал свои деньги. Даже если не сильно экономить, можно прожить месяц-полтора. При этом заводить романы с женщинами и ходить в хорошие кафе и клубы. А можно на эти деньги слетать на пару недель в другое полушарие. Что ж, придумаем, как распорядиться купюрами. Пора заканчивать писать «Адаптацию». Герой адаптируется – и точка. У него будет дом, работа, семья. И дети. Дети, говорят, меняют сознание человека и примиряют его с действительностью. Ты начинаешь взращивать человека, которому рано или поздно тоже предстоит войти в конфликт с миром. Потом он тоже родит своего ребенка – и так без конца… Лучше жить ради денег и семьи, как бандиты, чем жить мертвым.

Со старой работой все ясно. За месяц надо найти новую. Надо позвонить Тищику – он единственный, кто хоть и с насмешкой, но смотрел на мир как я. При мыслях о работе нахлынул легкий туман, и я отошел от них, плюхнулся на диван. Включил телевизор. Красивая ведущая вещала что-то о мировой политике. Когда-то она была маленькой, сидела девочкой на горшке, росла из него цветком, как растение. Не знала, что дорастет до этих грудей и бедер, что с ней будут спать мужчины, что она заработает много денег, на которые купит квартиру, в которой потом умрет. Боже, я все-таки болен! Я стал быстро переключать каналы, и везде чудился рокот моторов взлетающих самолетов, которые скоро полетят куда-то бомбить. На одном из фильмов я остановился – «Сны Аризоны», я его когда-то очень любил. Теперь я не мог его смотреть – было невыносимо видеть то, чего никогда в жизни не будет. В сериалах больше правды, не так ли?

Выключил телевизор, включил музыкальный центр. Вспышка раздражения к прежде любимым мелодиям прошлась по мне так, словно дом тряхнуло легкое землетрясение. Я поднялся, стал ходить взад-вперед по квартире. Попытался выйти на улицу – куда-нибудь, в магазин, например, за продуктами. Накупил чего-то. Машины на дороге урчали, словно я попал в обширный сумасшедший заповедник, где механические звуки специально включают на полную мощность, чтобы свести с ума все другие, немеханические устройства. Светофоры мигали зелеными и красными глазами. Звучно, с тихим лязгом моргали. Я вдруг ощутил, что все люди вокруг моргают, моргают. И я моргал. Сокращались сосуды, вены, струилась кровь. По пути из магазина я на ходу откусывал от килограммовой пачки мороженое – словно хотел утихомирить, задобрить кого-то внутри себя. Так дети откусывают по дороге из школы домой от свежей хрустящей булки…

Вошел домой, бросил пакеты на стол.

Увидел, что мигает автоответчик.

Мне кто-то звонил?!

Бросился к телефону, как к источнику, бьющему из горячего песка. Сел рядом на корточки, нажал кнопку. Послышались звуки улицы, шаги… кто-то идет. Вроде бы каблуки. Женщина? Да хоть бы андроид. Кто же? Молчит. Наконец положили трубку. Гудки. Не стала говорить. Какая к черту любовь. Был бы просто человек, человек. Дышал бы рядом и был. Я отправился на кухню, стал разбирать пакеты с едой. Почему я не купил алкоголь? К черту. Выйти второй раз из дома на улицу меня заставит только война. Может, снова заснуть? Но я выспался так, что тошнит мозги. Вода… Вода иногда смывает дерьмо, в том числе и с мыслей. Слышно было, как в кухне, шурша, распрямляется пакет. Вошел, посмотрел на него. Распрямляющийся полиэтиленовый пакет был похож на распускающийся цветок. Разделся догола, пошел в ванную. По пути услышал телефонный звонок. Не спеша вернулся.

– Я звонила тебе на мобильник, ты не отвечал, – это была Инна.

Она шла по улице, цокала каблуками и говорила со мной по мобильному телефону. Я и не думал, что это могла быть Инна, я совсем забыл о ней.

– Извини, забыла поздравить тебя с днем рождения…

– Да ничего. Я потерял мобильник в Египте, так что меня никто не поздравил.

– Да? Купи… (она назвала какую-то модель, но я не расслышал) как у меня. Только у меня женский вариант, а есть еще такой же модели, но только мужской, понимаешь? Я видела. Мой похож на белую птицу, а твой, мужской – на черную. Моя подруга подарила такой на день рождения своему другу. Слушай…

Что за чушь она говорит?

– Да…

– Я подумала тут…

– Ага…

– Я понимаю, что мы расстались и все такое прочее… Но… У тебя ничего не изменилось?

– В смысле?

– Ну, ты никого не нашел, там, возле Пирамид? – голос Инны стал знакомо кокетливым, и в то же время она тяжело дышала – видно, что шла в толпе, спешила.

– Нет.

– Ну, тогда… – сказала она, – у меня тоже никого. А пока у нас нет никого, почему бы нам не встречаться? Так, иногда, как думаешь?

– Иногда?

– Саш, ты там не злишься, эй?

– Да нет, просто переспрашиваю.

– Ну да, по обоюдному согласию, когда захотим. Зачем же нам оставаться одними в тот период, когда мы ищем кого-то?

– Что ж, да, логично…

– Это негуманно. Ты меня слышишь?

– Негуманно, согласен.

– Тем более что будет удобно: не надо снова привыкать друг к другу, ухаживать, искать близости…

– Да, да, конечно, очень удобно.

– Раз мы уж есть такие, то надо это использовать, Саша. Ты слушаешь?

– Да.

– И что?

– Удобоваримо.

– Что? Ты согласен? Ну тогда… приезжай ко мне. Знаешь, прямо сейчас. Знаешь, я тут была в салоне, машину выбирала. Оу, ты знаешь, я ведь машину себе покупаю! Ты водить умеешь?

– Вроде. Правда, не водил уже несколько лет.

– Ну ничего, меня поучишь. Правда, они сказали, что модель, которую я хочу купить, будет только через две недели. Тут очередь, и машины привозят из Кореи. Ты слышишь?

– Да.

– Ну так вот… Права-то у тебя сохранились?

– Конечно.

– Слушай, Саш, ты приедешь?

– А ты точно так думаешь? – сказал я.

– О чем?

– О том, что нам нужно снова вместе.

– Ну конечно точно! – она засмеялась. – Если при взаимном желании, то почему нет? Да и к тому же, пойми, это временно. И к тому же при взаимном желании. Ты слышишь?

– Слышу, – сказал я. – Почему нет. Конечно, приеду.

По пути я купил новый мобильный телефон. Сказал в магазине, что вот, мол, слышал, будто у какой-то новой модели существует женский вариант и мужской, – и мне тут же с улыбкой его вынесли. Сообщили, что эта модель подходит к новой марке автомобиля, но я забыл, какой. Телефон был с фотоаппаратом, с кучей разных технических приспособлений, смысл которых я не запомнил.

С Инной мы поцеловались в коридоре ее новой однокомнатной квартиры, купленной в кредит.

Ежемесячно Инна выплачивает банку за квартиру $800. Пластиковые окна фирмы «Kaleva». Два телевизора: большой с плазменным экраном в гостиной и второй, маленький, прилепленный кронштейном к стене кухни. На столе стоит открытый ноутбук за 35 тысяч рублей. Сервировочный столик и раскладной диван, купленный в кредит. В шкафу тефлоновая посуда, коричневый тростниковый сахар, в холодильнике морепродукты, нежирные биойогурты, свежевыжатые соки. Скоро под ее подъездом появится серебристый «Hyundai Getz», который Инна тоже купит в кредит. Квартира перейдет в ее собственность лет через десять – Инна полагает, что будет зарабатывать больше, чем сейчас, и сможет выплатить кредит банку досрочно. Картина в стиле корреспондента «Gardian» Ника Уолша, который, защищая Россию от нападок коллег (они, мол, слишком часто критикуют русских за их азиатскую медлительность и любовь к тоталитаризму), написал в размноженной в Интернете статье: «Жители России безвозвратно впали в любовь к тому, что здесь называют некрасивым словом «denghi». Они навсегда полюбили мобильность и блага, которые дает людям глобальный мир».

Инна говорила мне что-то о своих новостях, о том, что долго не высыпалась по утрам, вставая на работу, потому что «сова» и поэтому она записалась на вечерний фитнес, чтобы приходить домой усталой и засыпать мгновенно. Расспрашивала о Египте. Я что-то отвечал. Интересовалась, привез ли я фотографии, я ответил, что нет. Вскоре она принялась жарить рыбное филе.

– Видишь, специально для тебя купила палтус, – говорила Инна с улыбкой. Она была в коротком махровом белом халате. Наблюдала, как я ем рыбу и запиваю ее болгарским белым вином. Сообщила, что пообедала на работе и не хочет есть. Но все-таки выпила со мной бокал вина и откусила раза три яблоко.

– Ну как, вкусно?

– Оргазм желудка, – кивал я с улыбкой. – Знаешь, у болгар есть такая поговорка: оргазм желудка.

Во мне медленно плыли мысли о том, не зря ли я приехал и не ведет ли это все к знакомой пустоте. Я знал, конечно, что у нас будет сегодня хороший, крепкий и обоим знакомый секс. Ее уютное, спортивное тело, как и раньше, возбудит меня.

Я доел рыбу.

– Будешь чай?

Когда Инна проходила мимо, мои руки медленно остановили ее – щупальца подводного батискафа на глубине, – обняли за бедра и посадили к себе на колени. Затем мои пальцы погладили гладкие мышцы ее ног. Ее ноги сжали мою ладонь. Еще один поцелуй, еще.

– Подожди… – сказала она, поднялась и вышла из кухни. По шелестящим звукам из комнаты я понял, что Инна достала упаковку «Форматекс» и вводит в себя предохраняющий от беременности крем. Она всегда делала это раньше, когда мы жили вместе.

Ее завернутая в халат фигура появилась на пороге кухни.

– Скажи, а у тебя точно ничего не было? – прищурив глаза, спросила она.

Я знал, что Инна тщательно следит за собой. И если она решилась на секс со мной – значит, она тщательно предохранялась с другими мужчинами или прошла недавно медицинский осмотр. Аннет рассказывала мне, что у нее полтора года не было мужчины – и я ей верил. Верил и Анне, что являюсь ее единственным любовником. И пожалуй, сейчас я верил, что у меня ничего не было. Но если бы я стал это говорить Инне, она бы не поверила в мою веру.

В тот вечер я остался у нее ночевать.

Инна сказала, что завтра возьмет на работе отгул, которых у нее накопилось целых два, потому что в прошлом месяце она много трудилась сверхурочно. У нас был здоровый, крепкий и обоим хорошо знакомый секс. Красивая сильная нога Инны лежала на мне, когда я засыпал.