Текст книги "Ярослав Мудрый. Князь Ростовский, Новгородский и Киевский"

Чудовищно поступают греки с русскими пленными. Вдохновленный бесчеловечными подвигами Василия Болгаробойцы, Константин Мономах повелевает всех ослепить и отрубить им правую руку, чтобы уже никогда эти калеки не могли поднять меч на врага.

Русских воинов, взятых в плен в открытом, честном бою, мелкотравчатый Константин Мономах приравнивает к разбойникам или повстанцам.

Глава восьмая

1

Может быть, Ярослав и собирается отомстить, но за него, неожиданно для русских и греков, мстят печенеги. Отбитые от русских украйн, степные разбойники уходят на Дунай и на юг, докочевывают до богатых провинций Восточной Римской империи, давно ослабленной непосильными войнами и всеобщим нравственным разложением, начиная, как всегда, с головы, и вдоволь тешатся грабежом и насилием. Константин Мономах выскребает последние крохи из своей так бездумно опустошенной казны, набирает новые легионы и бросает их против ненасытных кочевников. Война затягивается, доводя до изнеможения и печенегов и греков.

Ярослав поступает благоразумно, оставаясь безучастным к тому, что давние враги Русской земли истребляют друг друга. Он жаждет мира, а не войны. За те одиннадцать лет, которые ещё остаются ему, он предпринимает только один поход, и снова в Мазовию, рассчитывая на то, что польский великий князь будет ему благодарен и никогда не станет нарушать определенных договором границ. На этот раз он наголову разбивает самозваного князя Мазовии. Самозванец погибает в сражении. Ярослав возвращает Мазовию Казимиру, не оставив за собой клочка польской земли.

Отныне он отстаивает мир иным, самым мирным оружием. Слава Богу, у него много дочерей и сыновей, и он подыскивает им мужей и жен среди ближних и дальних соседей, умиротворяя их брачными узами, как умиротворен польский великий князь Казимир, женатый на его сестре Добронеге.

Вскоре после похода Владимира на Царьград в Киев возвращается Гаральд, сын Олова, норвежского короля, наследник престола. Ещё в те времена, когда Ярославу пришлось сразиться с меньшим братом Мстиславом, Гаральд явился на Русскую землю с наемной варяжской дружиной и не только храбро сражался, но и безумно влюбился в Елизавету, старшую дочь Ярослава. Говорят, она ему отвечает взаимностью с первого взгляда. Чего бы проще? Совет да любовь. Так издревле поступают простодушные русские люди, не видящие смысла в замысловатой европейской риторике. Гаральд не то. Его ум уже помутился. Он не способен жениться просто, вот так: я вас люблю и прошу вашей руки, которую ему готовы отдать. О нет! Он отправляется за море искать там в превратностях судьбы и сражениях богатства и славы, чтобы стать таким способом достойным своей ненаглядной возлюбленной. В самом деле, он достойно сражается в Африке, в Сицилии, в Южной Италии и в самом деле приобретает богатство, если не славу. И всюду, в ночь перед битвой и на утро после сражения, он воспевает киевскую княжну в шестнадцати песнях, сложенных им, вроде этой:

«Однажды нас было шестнадцать товарищей на корабле. Зашумела буря. Взволновалось море. Грузный корабль наполнился водой. Мы вычерпали её и спаслись. Я надеялся быть счастливым, но русская красавица меня презирает! В чем я не искусен? Сражаюсь я храбро, твердо сижу на коне, легко плаваю, катаюсь по льду, метко бросаю копье, умело владею веслом, но русская красавица презирает меня! Разве не слыхала она, оказал я и в земле южной, в какой жестокой битве одержал победу, какие памятники славы моей там остались? Но русская красавица меня презирает!..»

Ему и этого мало. После многих лишений и подвигов он простым паломником отправляется в Иерусалим, поклоняется святым местам, только после этого находится себя достойным возвратиться туда, откуда мог бы не уезжать, получает согласие, женится и с любимой женой возвращается в родные края. Там он становится королем, а Елизавета, дочь Ярослава, королевой Норвегии. Вскоре она, истомленная ожиданием, умирает, оставив экзальтированному возлюбленному двух дочерей. Старшая Ингигерда выходит впоследствии за Филиппа, шведского короля. След Марии затерялся в истории. Что касается несчастного рыцаря, он так и не находит успокоения в мире, мотается там и сям несмотря на преклонные лета и погибает без особенной славы в битве при Гастингсе.

Приблизительно в то же время в стольный Киев жалуют послы французского короля Генриха 1. У этого Генриха не лады с римским папой. Римские папы из века в век пытаются любыми средствами взять верх над европейскими королями. Так вот, Роберт, отец Генриха, имел несчастье жениться на Берте, которая приходится ему очень дальней родней, не ближе, чем в четвертом колене. Но папе довольно и этого. Блюститель исключительной нравственность отлучает от церкви кровосмесителя, после чего подданные получают законное право отказывать королю Роберту в повиновению, вплоть до того, что каждый из них может его преспокойно зарезать и получить прощение столь щепетильного римского папы.

Генриху не хочется попасть в такое же, очень неудобное положение. Тем не менее он обязан жениться и дать наследника французской короне. Жениться легко, к тому же он не поэт, однако на ком? Родственные связи европейских монархов до того перепутались, что Генрих оказывается в родстве без исключения с каждым из них, если не в первом или втором, то уж наверняка в пятом или шестом поколении.

Бедный жених уже впадает в отчаяние, когда торговые люди, по совместительству они и шпионы, доводят до сведения своего короля, что далеко на востоке раскинулась на все стороны необозримо земля, не только христианская, но и цветущая, уступающая своими богатствами разве что Константинополю, Багдаду и Мерву, а Киев, столица её, по красоте и величию не идет ни в какое сравнение с Парижем, Лондоном или Кельном. По правде сказать, торговые люди ещё понижают тон перед своим французским владыкой: в те времена Париж, Лондон и Кельн не более чем грязное захолустье в сравнение с блистательным Киевом.

Ошеломленный король вопрошает, имеются ли невесты у тамошнего короля. Целых две. У французского короля гора с плеч. Шалонский епископ Рогер без промедления отправляется в Киев и сватается, как говорится, не глядя, лишь бы выручить из безвыходного положения своего короля. Ярослав едва ли принимает это сватовство за особую честь. Что для него нищий французский король, который принужден то и дело мечом приводить в повиновение своих подданных. Однако этот Генрих и в самом деле в родстве со всеми теми королями, герцогами, графами и маркграфами. Стало быть, родство с ним не может не послужить укреплению мира, которым Ярослав на старости лет дорожит как самым большим достоянием, и Анна, в сопровождении богатейших русских бояр, с богатейшим приданым в виде золота, серебра, драгоценных камней и ценнейших мехов, прибывает в Париж.

В самом деле, попадает она в захолустье. Мало того, что на улицах Парижа можно захлебнуться от грязи. Король, её нечаянный муж, не умеет ни читать, и писать, тогда как она не только читает и пишет, но и говорит на нескольких языках.

Лет пятнадцать достается ей маяться с этим неучем. Недаром сразу после его кончины она затворяется в монастыре Санлиз. Пострига она, надо думать, не принимает. Она отдыхает в монастыре, отдыхает два года и выходит замуж за французского графа. Судьба определяет ей пережить и его. Дважды вдову, её призывает к себе сын Филипп, ставший королем после смерти отца. По всей видимости, дочь Ярослава становится его советчицей и соправительницей. Во всяком случае вплоть до 1075 года она подписывает вместе с ним все документы французской короны.

Анастасия, третья дочь Ярослава, выходит за Андрея, венгерского короля, что на некоторое время делает безопасными от его притязаний Червенские города.

Известия о сыновьях Ярослава довольно туманны. Твердо известно, что сын его Всеволод берет в жены дочь византийского императора, видимо, от первого брака или второго, когда Константину Мономаху императорская корона ещё и не снилась. В положенный срок греческая царевна родила ему сына Владимира, которого впоследствии тоже стали именовать Мономахом.

По некоторым сведениям из немецких источников некая Одна, дочь графа штадского Леопольда, вышла замуж за Вячеслава, а Кунигунда, дочь саксонского маркграфа Оттона выходит за Игоря. Этих браков не упоминают русские летописи, видимо, потому, что младшие сыновья Ярослава умерли рано, один за другим, Обе вдовы тотчас воротились на родину, Кунигунда с дочерью, Ода с сыном Борисом. Известно, что дочь Кунигунды и Игоря вышла замуж за графа шварцбургского Гюнтера. О судьбе Бориса нам остаются только догадки. Какое-то время он воспитывается в Германии при дворе отчима, но, повзрослев, возвращается в Русскую землю, и наша летопись упоминает о нем.

2

Ярослав достигает поставленной цели. Отныне все рубежи, все торговые пути становятся безопасны. По всем направлениям по ним плывут ладьи или передвигаются на санях и телегах груженые товаром караваны иноземных и русских торговых людей. Русская земля расцветает на зависть всех европейских держав. Русские города богатеют с поразительной быстротой.

И как им не богатеть. На каждой заставе с торгового каравана взимается пошлина, на каждой стоянке берется за пожилое, за то, что товар взвесят и сохранят. И на каждом шагу великое множество разного рода подсобных работ, за которые полагается отдельная плата: подконопатить ладью, весло заменить, коня подковать, воздвигнуть телеге новую оглоблю или новое колесо, торгового человека в бане помыть, накормить, спать уложить.

Серебро стекается если не рекой, то бурным ручьем. Торговые люди изнаряжаются, изукрашивают свои терема, воздвигаются храмы, золотятся купола и кресты.

Русь встает златоглавая.

Кажется, у Ярослава все права отдохнуть, погрузиться в свои любимые книги, да просто-напросто сладко поспать. Заслужил и возраст не тот, а по тогдашнему измерению старый уже человек.

Он бы и рад, а забот прибавляется. Русскому человеку мир не только на пользу идет, но и во вред. И без того беспечный по счастливой природе своей он в мирное время становится вдвое беспечней.

Крепостные стены, поставленные ещё Олегом и Святославом, ветшают, ну так и что? Врага, куда ни взгляни, нигде не видать. Пока что стоят – и ещё постоят.

Ярослав знает, из опыта и из книг, что хрупок мир, как хрупка сама жизнь, что внезапные перемены ждут нас на каждом шагу. Ярославу приходится приниматься за дело. Он зовет тысяцкого, тысяцкий зовет сотских, судят и рядят и приговаривают от каждой улицы поставить людей на поправление стен. Поставляют. Собираются землекопы и плотники, переминаются, смеются, толкаются, и глядь, садятся в кружок под обветшалой стеной, закусывают, выпивают, услаждаются прибаутками, откуда ни возьмись между ними гусляр, былину поет, нет, не о Ярославе, который мир учредил, но о подвигах бранных и уж само собой разумеется о храбром Мстиславе, зарезавшем Редедю перед полками касожскими.

А Ярослав разделяет мудрость предприимчивых римлян: хочешь мира – готовься к войне. Ему крепкие стены нужны. И он назначает городника смотрителем работ, определяет городу корм, который следует дать за работу городника, а заодно отправляет вирника корм собирать, поскольку своей волей корма городнику никто не дает.

Мостовые, положенные и в Киеве и в Великом Новгороде и в других городах ещё во времена Владимира Красное Солнышко, тоже ветшают. Так и что? Эвон торговые люди, повидавшие свет, смеются, в тех-то, в европейских краях и вовсе обходятся без мостовых, и ничаво, живы пока.

И повторяется та же история: тысяцкий, сотские, судят, рядят и приговаривают, поставляют от каждой улицы землекопов и плотников, землекопы и плотники садятся в кружок, закусывают и выпивают, и седовласый слепец поет им о храбром Мстиславе, который перед полками касожскими зарезал Редедю.

И Ярослав своей властью ставит над ними руководителем мостника, определяет мостнику корм и отправляет вирника этот корм из каждого дома только что не клещами тянуть, поскольку своей волей мостнику корма никто не дает.

После этих усилий стены и мостовые все-таки исправляют, да это ещё не беда, как говорится, настоящая-то беда ещё впереди.

Не ведомо никому, надолго ли мир. Стало быть, дружину нельзя распускать. Все согласны: нельзя. Однако ж дружину надо кормить. А зачем? С нами никто не воюет, а уж мы-то и вовсе ни с кем воевать не хотим, нам и так хорошо!

Прежде, когда Киев грозил войной Великому Новгороду, или на Киев шли печенеги, или Ростову Великому не было житься от местных разбойников, засевших при слиянии Которосли и Волги, дани платились охотно, по грохоту колокола народ сбегался на вече, приговаривали своей волей по стольку-то гривен с богатого человека, с мастерового и с подгороднего смерда и собирали в помощь дружине народное ополчение.

Нынче не то. Дани собираются силой. О добровольных сборах и заикнуться нельзя. Дружина содержится из казны, а казна пополняется всё скудней да скудней. Полно, братцы, стоит ли развязывать кошелек! Врага-то ноне ни с какой стороны не видать!

Порой у Ярослава кругом идет голова от всех этих дрязг. Он всё чаще спасается в Берестове, подгородней деревне, от надоевших, уму не постижимых забот. Хоть кол на голове теши русскому человек, а он всё свое, толку от него не добьешься на грош.

В Берестове у него благодать. Можно вдоволь насидеться с удой, часами глядя на поплавок, Можно читать хоть всю ночь напролет. Ещё приятней своей рукой переписывать любимые книги. И уж поистине наслаждение мирно беседовать с Иларионом, местным попом.

Это редки замечательный человек, разнообразно и глубоко образованный, философ, первый русский писатель, с несомненным талантом, с сытным даром многоцветного русского слова, проповедник именно русского, не византийского толка, автор сочинения изумительной мудрости и красоты с длинным названием «О законе Моисеем данном о благодати и истине Иисус Христом бывшим, и како закон отъиде, благодать же и истинна всю землю исполни, и вера и все языки простреся, и до нашего языка русского, и похвала кагану нашему Владимиру, от него же крещении быхом, и молитва к Богу от всея земли нашея», более известное как «Слово о Законе и Благодати».

Иларион обращается в нем к кружку избранных лиц, которым ведомы книги, преизлиха насытившихся сладостью книжной. Он не следует складу и строю канонической византийской или римско-католической проповеди. Он создает свой самобытный стиль ораторской речи, посвященной не одним делам веры, но и делам государства. Он ликует, как может ликовать только что обращенный язычник, впервые познавший идеи и понятия христианства и от всей души изумившийся им. Он воздает хвалу Владимиру, принесшему на Русскую землю слово Христа. Он восхищается тем, что отныне Русская земля как равная среди равных занимает место среди прочих христианских народов. Он открывает объятия всему христианскому миру и в то же время остается пламенным патриотом Русской земли.

Ярослав и с удой сидит на речном берегу, и книги читает при свете дня и при тихой лампаде, и с наслаждением водит пером по пергаменту, и забывается в беседах с Иларионом, однако ж мирские заботы и здесь его достают.

Неприметно, год за годом любимое Берестово вырастает в большое поместье. Поместье кормит, обувает и одевает дружину, содержит десятки огнищан, тиунов и конюших, его поля вспахивают, засевают и жнут, его коней, коров и овец пасут, обеды готовят и хлебы пекут сотни холопов, которых сам он приводил ото всюду после победы, и десятки, если тоже не сотни, рядовичей и закупов, о которых прежде он никогда не слыхал.

Только теперь узнает.

Пала у пахаря лошадь, пала корова, взял пахарь в долг у соседа, чтобы поправить хозяйство, а к сроку долг вернуть не сумел, и пошел пахарь к богатому барину, подписал на ту же сумму с ним ряд, расплатился с соседом, а барину долг отрабатывает на тех работах, куда его поставит барский огнищанин или барский тиун.

Совершил тот же пахарь или городской человек преступление, украл что-нибудь, съездил кого-нибудь по зубам или убил, княжий суд приговаривает его убытки потерпевшему возместить. Преступник и возмещает, если есть чем возместить. А если нечем? Тогда закупается он к такому же богатому барину и отрабатывает приговоренную виру, за целый год неустанных трудов приблизительно гривну.

Ярослав как будто тут не при чем. Пусть рядятся, закупаются, с тем же успехом рядятся и закупаются и без него. Только глядь: огнищанин или тиун холопа прибил или на смерть убил, закуп сбежал, рядович княжого коня потерял, а там драка, там воровство. Все к князю идут, челом бьют суд нарядить и правду найти.

Он вершит суд, ищет правду, но правду найти нелегко. Ярослав поневоле вникает в хитросплетения отношений, о которых прежде не знал ничего, в великие преимущества своего хлеба, своего стада, своей птицы, своих овчин, своего полотна и в великие хлопоты, которые выпадают на долю хозяина.

Исподволь в его подвижном уме вызревает здравая мысль – чем то и дело тратиться из казны, не лучше ли посадить дружину на землю? С одной стороны, пусть обзаведутся хозяйством и кормятся сами, а нагрянет, не дай Бог, супостат, по его зову сядут на коня и возьмутся за меч. С другой стороны, пусть сами разбираются со своими холопами, рядовичами и закупами, ищут правду, судят, рядят и приговаривают, а ему и в самом деле на отдых пора.

Эта здравая мысль приходит по вкусу его старшей дружине, тем избранным, которых он отличил за разум в совете, за храбрость в бою. Исподволь они давно обзаводятся землицей, усадебкой, десятком холопом, а то двумя и тремя. Отныне они челом бьют ему службу. Он дает им жалованную грамоту на пашню и лес, где захотят. Они целуют крест, что по первому зову явятся конно, людно и оружно под его знамя, грамоту прячут подальше за пазуху, набирают охочих людей, владеющих мечом и копьем, и отправляются добывать свою землю, в самом деле, туда, куда захотят.

Каждый боярин отмеряет себе пашни и луга не менее тысячи десятин и ставит межевые столбы, а лес и вовсе меряют верстами: налево с дороги к дубу кривому, дальше к сосне, от сосны к виловатому дубу, от виловатого дуба болотом через поженку опять к дубу, пока не надоест, и ставят на дубах и на соснах затес, которым обозначается право владения. Отныне всё, что в том лесу, в том болоте, в той речке, которая извиваясь привольно течет рядом с лесом, принадлежит безраздельно боярину, княжому мужу. Он тут хозяин. Больше никто.

Правда, на этой тысяче десятин, окруженной верстами леса, испокон века проживает добрая сотня крестьянских семейств, валивших и корчевавших вековые деревья, обиходившие медовые борти, проложившие дороги, протоптавшие тропы к перевозам, к ловищам рыб и зверей.

Ну так и что? Княжий муж, вооруженный мечом и жалованной грамотой с печатью великого князя, уже глядит на землепашца, зверолова и рыбаря с благородным презрением. Если княжий муж полагает, что двор землепашца, зверолова и рыбаря стоит не на месте, двор сносят, а нехитрый скарб передают своему тиуну: надо же обрядить своих бесштанных холопов. И отправляются на боярский двор мерин да две коровы да пять овец да семь свиней да пятнадцать кур да платьишко хозяина и жены его, шуба, сермяга, кафтан, летник, опашень, пять рубашек мужских, пятнадцать рубашек женских, пятеро портов нижних, полотна, холсты, гребни, топоры, сохи, косы, серпы, блюда, ставцы, ложки, сковороды, паневы, серьги, сапоги мужские, сапоги женские и ребячьи, а если найдутся деньжонки, то и деньжонки находят приют в боярской казне.

Слава Богу, далеко не все дворы подвергаются полному разорению. Многие остаются стоять на боярской земле, как и прежде стояли, однако ж не даром, за плату, которую вносят натурой: четверть ржи или пшеницы, четверть ячменя, четверть овса, полбарана, один сыр, две горсти льняного семени, десять яиц. Двор кузнеца обязан давать топоры, косы, сошники, сковородки, двор кожемяки дубленые кожи, двор сапожника сапоги.

С такой простотой при полном отсутствии совести заслуженный воин взамен платы деньгами становится хозяином громадного, отмеренного на глаз участка земли.

3

Как ни мудр Ярослав, никакой мудрости не достанет на то, чтобы предвидеть несчастные следствия мыслей здравых, распоряжений разумных, призванных укрепить обороноспособность уже обильной, уже процветающей, уже во всей Европе завидной и славной Руси.

А что получается? Противник насилия, он жаждет порядка и мира, а получает внутреннюю войну, ибо сказано, давно и не мной:

«Кто с землей – тот с войной».

Скорее неумолимым ходом вещей, чем своей доброй волей он начинает в нашей истории великую драму русской цивилизации, и единственное оправдание его в том, что великая драма протянется недобрую тысячу лет.

В самом деле, нетрудно представить себе самодовольное счастье княжого мужа, боярина, вдруг, ни с того ни с сего, не ударивши палец о палец, ставшего владельцем громадного, чуть ли не сказочного богатства, но вы представьте себе положение землепашца, зверолова и рыбаря, который набивал кровавые мозоли, с которого сходило десять потов, пока он привел эту землю в человеческий вид, который сотни лет живет с вполне обоснованным убеждением:

«Вся земля Божья, а владею ей я».

Лет сто назад эта формула, справедливейшая из всех, какие только были созданы умом человека, пополняется под давлением княжеской власти:

«Вся земля Божья и государева, а владею ей я».

И вдруг является окованный броней человек, с мечом на боку, верхом на коне, окруженный ватагой вооруженных людей, и сует ему под нос исписанный мелко пергамент с печатью красного воска, которую землепашец, зверолов и рыбарь не в состоянии ни прочитать своими глазами, ни уразуметь своим неиспорченным, невинным, почти детским умом, и с важностью говорит:

– То – моё и то – моё же.

И с этого дня землепашец – всего лишь из милости гость, арендатор собственной, обильной политой потом земли, зверолов не имеет права войти в барский, ещё вчера Божий лес и поставить петли на бобра или белку, на куропатку или гуся, бортник не имеет права взять мед из им обустроенной, хранимой десятки лет борти, рыбарь не имеет права закинуть сеть или удочку и наловить рыбы себе на обед.

Мир переворачивается с ног на голову, однако для них он остается таким, каким был. Как они ведут себя в этом перевернувшемся мире? Так, как будто мир не переворачивался, не впал в безобразие и в безумие, а остается таким же нормальным, как был.

Они не дают барину ни ржи и пшеницы, ни ячменя и овса, ни полбарана, ни горсти семени льна. Они вообще ему ничего не дают. Они пашут его землю, как прежде пахали, полагая, что имеют полное право пахать. Они идут в лес и добывают птицу, зверя и мед, как добывали прежде, полагая что имеют полное право их добывать. Они спускаются к речке, закидывают сети и удочки и ловят рыбу себе на обед и запасают впрок на всю долгую русскую зиму, опять-таки полагая, что имеют полное право забрасывать, ловить и запасать.

Барин со своей стороны настаивает на своем праве, указывает, что они обязаны от своих трудов давать ему то и то, а к его лесу без его позволения и близко не подходить, наставляет, что частная собственность неприкосновенна, незыблема и дана ему на века, включительно до второго пришествия.

Разумеется, землепашцу, зверолову и рыбарю хоть кол на голове теши, никакой частной собственности на свою пашню, на свою реку, на свой лес он не признавал, не признает и не собирается признавать.

Ему указывают на межевые столбы, на затесы на соснах, дубах и березах – он выкапывает межевые столбы, перепахивает межи, срубает сосны, дубы и березы с затесами и превращает в дрова, которыми отапливает избу в лютые морозы суровой и долгой русской зимы.

К нему на двор является вооруженная стража, стегает плетью, мечом в ножнах бьет по чему ни попало, лишь бы до смерти не убить, а порой, дойдя от его упрямства до бешенства, обнажает мечи и проливает его безвинную кровь – он хватает в руки топор, оглоблю, жердь и что ни попало и гвоздит основоположников частной собственности на его землю тоже по чему ни попало, приложится хорошо, так княжий муж отдает Богу душу, ударит в полсилы, так княжий муж остается калекой, иногда временно, порой на всю жизнь, каждому ведомо как может приложиться разбушевавшийся русский мужик.

Боярину остается одно: бежать к великому князю за правдой или за той же правдой к его наместникам, сидящим по городам.

Ярослав поневоле становится законодателем.

Его законы суровы и беспощадны, но это не драконовские законы древнего Рима или нынешней Восточной Римской империи.

Он государь нового времени. Он искренне верующий христианин и противник насилия, он сам воин, побывавший в десятках сражений, он первый торговый человек во всей русской земле с правом первому покупать и продавать, он самый крупный землевладелец, ему принадлежат десятки усадеб и в Киеве, и в Чернигове, и в Смоленске, и в великом Новгороде, и в Суздале, и в Ярославле, и в Ростове Великом. Он испытывает на себе все выгоды и неудобства землевладения. Ему отлично известно, чего хотят его бояре и торговые люди, чего жаждет церковь, которая с удивительной быстротой тоже становится землевладельцем, тоже что ни день челом бьет и просит жалованных грамот на тот лужок, на тот лесок, на ту рыбную ловлю и на тот перевоз, после чего землепашцу, зверолову и рыбарю без позволения игумена или епископа не перебраться и на тот берег реки.

Все они, как и он, хотят денег, денег и денег, а после денег хотят иметь дешевые, а лучше бесплатные рабочие руки, которые должны же вспахать и засеять эти тысячи десятин, скосить сено, добыть мед и ценные шкуры соболей, бобров и куниц, собрать грибы и орехи, заготовить дрова, пасти коней, коров и овец, выпекать хлебы, готовить обед, подать, принести, прислужить.

Первобытное право не столько забыто, сколько убыточно: пропадают рабочие руки. Око за око, зуб за зуб? Это время безвозвратно прошло. В первой статье своего свода законов, которую очень скоро назовут Русской правдой, он ещё допускает кровную месть:

«Если кто убьет до смерти мужа, тому родственники убитого мстят за смерть смертию…»,

однако тут же и оговаривается:

«… а когда не будет кому мстить, то с убийцы взять деньгами в казну…»

В его своде законов идут рука об руку христианский запрет на убийство и холодный, далекий от милосердия расчет торгового капитала.

Отныне за все преступления, как уголовные, так и гражданские, как торговые и финансовые, так и любые покушения на права собственности берут деньгами в казну князя, в казну боярина, в кошелек ростовщика или торгового человека, иногда той семье, которой нанесен телесный или материальный ущерб.

Отныне убил княжого мужа – плати, покалечил его – тоже плати, плати, если выкопал межевой столб, перепахал межу или срубил дерево со знаками на право владения, плати, если ловил рыбу и зверя, если брал мед, плати, если, разоренный дотла тем же боярином, подыхая от голода, украл у него курицу или овцу, плати даже за то, что не помешал бежать от боярина холопу, закупу или рядовичу или не захотел указать на их след.

Плати и плати.

Только знает ли великий князь Ярослав, из каких достатков придется платить? Знает ли великий князь Ярослав, что никаких достатков не хватит тому, кому придется платить, чтобы рассчитаться за преступление суммой, определенный его властной и мудрой рукой?

Знает, конечно, ведь он сам, сидя в разукрашенном кресле на высоком крыльце своего забитого разнообразными богатства терема, судит и рядит и приговаривает, видит своими глазами переступивших закон и знает наперечет все их сапоги и кафтаны, чашки и плошки и тот скудный доход, который они добывают семью потами на двух или трех десятинах, из милости оставленных им его далекими от христианской умеренности людьми.

Знает – и назначает непомерные штрафы.

Кто ворует курицу или овцу? Тот, кому нечего есть, у кого нет ничего. Тем не менее за украденную курицу следует дать цену коровы, за украденную овцу стоимость двух коров или рабыни или коня или меча.

Откуда преступник такие суммы возьмет? Ясно даже ребенку, что такие суммы взять ему негде, а Ярослав продолжает назначать непомерные штрафы: за убитого княжого мужа надлежит дать стоимость восьмидесяти рабынь или коней или мечей, за огнищанина, тиуна, младшего воина, даже повара или конюха – стоимость сорока рабынь или коней или мечей, за добытого бобра, за стесанные бортные знаки, за межевой столб или запаханную межу – стоимость двенадцати рабынь или коней или мечей.

И так без конца.

От штрафа освобождаются только разбойники, конокрады, поджигатели и несостоятельные должники. Этого рода голубчиков без лишних слов обращают в холопы, которых позволяется не только драть каждый день на конюшне, но и убить, если холоп свой, а за чужого всего лишь следует заплатить его вполне сходную цену.

На что же рассчитывает законодатель, назначая за все преступления явным образом непомерные, непосильные штрафы?

Он рассчитывает на то, что кое-кто, напрягая все жилы, все-таки внесет все эти непомерные суммы, назначенные судом, а большинство не сможет внести, хоть напрягай, хоть не напрягай свои жилы, и окажется в неоплатном долгу перед князем или боярином или игуменом или епископом, которые разорили его и вызвали его праведный гнев.

В таком случае он вводит на Русской земле отработку за преступление, что становится громадным шагом вперед в сравнении с кровной местью, которую он ещё не решается окончательно отменить, и столь же древним языческим полем, о котором его законы стыдливо молчать, но которое продолжает практиковаться на Русской земле вплоть до времени грозного царя Иоанна.

По его законам неоплатный должник становится закупом, человеком более чем на половину бесправным. Это уже человек не свободный, теряющий горячо любимое право жить по всей своей воле, но ещё не холоп. Закупу позволяется быть свидетелем в судебном процессе только по незначительным, мелким делам и только в том случае, если не находится свидетелей среди полноправных, свободных людей. Закуп уже не отвечает за целый ряд преступлений, вроде кражи всё тех же куриц и тех же овец, за него в таком случае расплачивается хозяин, который с удовольствием превращает бесталанного закупа в полного холопа, то есть в раба. Хозяин имеет полное право драть закупа на конюшне, правда, только за дело, однако за дело или по произволу или под пьяную руку, закуп должен доказать на суде, а чтобы доказать на суде, он должен на время покинуть хозяина, в таком случае хозяин предпочитает считать его беглым закупом и тоже обращает в полного холопа, то есть в раба.