Текст книги "Ярослав Мудрый. Князь Ростовский, Новгородский и Киевский"

Даже в этом случае Ярослав остается государем великим. Он не только смягчает наказание, существенно ограничив кровную месть и особенно самосуд, который тоже как правило за любое преступление заканчивается смертью любого преступника, но и предоставляет преступнику бесценное право выбирать самому: внести сумму штрафа или запродаться головой в кабалу.

Кабала уже входит в русскую жизнь, входит на тысячу лет, но даже преступнику ещё дается благая возможность кабалы избежать и оставаться хотя бы отчасти свободным, отчасти, потому что это свобода на уже не свободной земле.

Правда, русскому народу такого выбора мало. Он предпочитает свой выбор – между кабалой и ни с чем не сравнимой волюшкой-волей.

Ведь перед нищим, обездоленным, брошенным на произвол судьбы не только без мерина, коровы и сошников, но и без лишних порток не остается выбора, предоставленного ему Ярославом.

Ему не только нечем платить за те преступления, которые часто совершаются не по злому умыслу, тем более не по злодейской натуре, но вырваны из его непокорной натуры насилием княжих людей, епископов и настоятелей монастырей. Не гнали бы они его из его дома, не лишали бы его достояния, не ставили бы межевых столбов на политой его потом земле, не лишали бы лесных промыслов и рыбных ловель, ему бы и в голову не пришло красть кур и овец, вырывать межевые столбы и хвататься за жердь и оглоблю, чтобы защитить свой кров и свое достояние.

Он не считает себя виноватым. Любое наказание представляется ему лишенным здравого смысла. Ему ли его исполнять?

Разумеется, как и во все времена, слабые духом покорно отдают себя в руки закона. Они становятся закупами, зная как правило наперед, что им никогда не выбраться из кабалы, даже если они отработают наложенный штраф.

В самом деле, женщина с дочерью в течение года вырабатывает у барина приблизительно стоимость двух коров или рабыни или коня или меча. Мужчине на ту же отработку хватает полгода. Стало быть, укравшему курицу или овцу недолго бедовать в кабале. Свободе ему возвратят месяцев через пять или шесть.

А дальше-то что?

Мерина, корову, сошники, сковородки, портки ему никто не вернет. Он так и останется бездомным и нищим, как был. Тем более останутся бездомными, нищими те, кто пострадал за межевой столб, за смерть княжого мужа, огнищанина, тиуна. Что они станут делать, отработав на барина пять, шесть или двадцать лет? Какой выбор у них? Оставаться в кабале до конца своих дней или глотнуть свободы хоть на денек, потом снова украсть курицу или овцу, лишь бы не протянуть ноги от голода, или заехать в ухо кому-нибудь из барских слуг, которые станут отовсюду его прогонять?

Однако русский человек если и склоняет свою голову перед стеной, которую, как он знает по опыту, головой не пробьешь, то склоняет большей частью притворно.

Чаще, заткнув за пояс топор, за спину забросив котомку с краюхой хлеба и сменой белья, он уходит с насиженных мест. Из Великого Новгорода он шествует к Белому морю, на Вятку и Пермь, к Ледовитому океану, из Киева пробирается на Муром и Суздаль, на Ростов Великий и Ярославль, чтобы позднее, гонимый другой жалованной грамотой местных и крупных князей, уйти на Дон и Кубань, поселиться на Каме, обжить берега Иртыша и Оби, переплыть священное море Байкал и твердой ногой встать на берегу другого, далекого, Тихого океана.

4

Ярослав ещё не знает, не может предвидеть того, что под тяжестью его справедливых законов не более ста лет спустя запустеет киевская земля и расцветет Северо-Восточная Русь, чтобы позднее в свою очередь запустеть под тяжестью всё тех же справедливых законов.

Его угнетает положение церкви, процветанию которой отдано им столько сил.

Истинное благочестие вкореняется только в те души, которые постом и молитвой, книжным знанием и сосредоточенным размышлением очищаются от мирской суеты.

А что видит он с того дня, когда уступил настояниям и выдал жалованные грамоты первым игуменам и епископам, сначала в Киеве и в Чернигове, потом в Великом Новгороде и в других городах?

Он видит, как в русской церкви пышным цветом расцветает алчность и любостяжание, как игумены и епископы, вместо того чтобы любовно и неустанно пасти свою паству, судятся и рядятся с землепашцами, звероловами и рыбарями за каждую десятину пашни и луга, за каждое ловище, за каждое бортное дерево, за каждую рыбную ловлю и перевоз.

Следствие неизбежно. Душа русского человека по-прежнему остается холодна к христианству и христианскому Богу. Русская мать несет своего больного ребенка не к попу, погрязшему в мирской суете, а к ушедшему от гонений в лесную чащобу волхву, который молится над ним понятным, всё ещё близким сердцу древним русским богам и лечит его настоем из трав, запрещенных под страхом проклятия, объявленных наущением дьявола. Русский народ, даже приходя в православную церковь, всё ещё поклоняется Роду и Рожаницам и то и дело понимает их в своей речи, в особенности под пьяную руку или выходя из себя. По воскресным дням он поминает Христа, а все дни недели имеет дело с домовыми и лешими, с кикиморой, русалкой или бабой Ягой. Он празднует масленицу и Ивана Купала. Он гадает и ворожит и верит, как встарь, что неверного мужа вернет жене приворотное зелье.

Он противостоит уклонениям к мирской суете как умеет.

Он выкапывает останки Олега и Ярополка, полузабытых князей, сыновей Святослава, его дядей, предает святому крещению их бренные кости, тем утверждая благотворную силу крещения, и повелевает положить их в церкви Пресвятой Богородицы, в пример всем и каждому, входит сюда, алкая пищи духовной.

В Великом Новгороде его попечением сын Владимир закладывает каменную Софию. Киевскую Софию новгородский храм повторяет только названием. Он проще, суровей и строже. Его кладут из грубо тесаного местного камня неправильной формы, лишь кое-где прокладывая местным розовым кирпичом, скрепляя известковым раствором с примесью того же толченого кирпича. Мощные выступы создают впечатление единства частей и нескрываемого величия, гордого устремления ввысь. Строгое пятиглавие подчеркивает монументальность строения.

Внутри вереница столбов делит пространство храма на пять почти независимых нефов, открытые галереи примыкают к ним с трех сторон.

Кроме того, внутреннее пространство храма резко делится на две половины. Нижняя половина погружена в полутьму низкими сводами хор: здесь простой народ склоняет головы в молитвах, обращенных к Христу. Вверху роскошные полати залиты светом: сюда из лестничной башни является князь с семьей и боярами.

Строгость и простота новгородской Софии подчеркнута ещё тем, что в её убранстве зодчие отказываются от шифера, мрамора и мозаики. Её стены расписаны фресками.

Понятно, что и на этот раз росписью руководят пришельцы из Восточной Римской империи, однако исполняют работы русские мастера, которые не только прекрасно владеют пока ещё редким под северным небом искусством, но и превосходят греков своеволием, самобытностью и богатством воображения.

Любопытна легенда, которая тихо посмеивается над столкновением убогого рвения греков неукоснительно соблюдать установленную традицию и вольного обращения с любым, пусть хоть и священным сюжетом, присущего русскому человеку, если не озорства.

Они пишут на куполе образ Спасителя, пишут по указанию греков с рукой, которая благословляет верующих, пришедших во храм. Ночью проходит как будто без происшествий, однако наутро рука Спасителя оказывается сжатой в кулак. Греки велят поправить по-своему. Наутро рука Спасителя снова сжимается. Явление повторяется три ночи подряд. Наконец на четвертое утро, едва греки вновь велят поправить по-своему, слышится явственно глас:

– Писари, писари, о писари! Не пишите Меня с благословляющею рукою, а со сжатою! В этой руке держу Я Великий Новгород, а когда Моя рука разожмется, тогда будет скончание граду сему!

И ещё одна любопытнейшая легенда связана с иконой Спасителя, приплывшей в Великий Новгород из стольного града Восточной Римской империи. Легенда гласит, будто икона писана Эммануилом, одним из греческих императоров. А дело происходило будто бы так. Когда захотел он наказать своей Светкой властью одного из служителей церкви, явился к нему сам Спаситель в том именно виде, как он изображен на иконе, и рек:

– Зачем восхищаешь ты святительский суд? Тебе дана власть над людьми, твое дело их оборонять от врагов, тогда как святителям дана власть вязать и решать их духовно.

Тут являются ангелы. Спаситель поднимает указующий перст и повелевает им вразумить царя вразумленьем телесным, единственно понятным ему. Пробудившись от кошмарного сна, Эммануил чувствует боль от нанесенных ударов и видит, что на иконе перст Спасителя так же поднят, как и во сне. Только тогда приходит к греческому царю разумение, что духовные лица не подвластны его светскому, сугубо земному суду.

Эта икона, в особенности легенда, которая связана с ней, появляются в новгородской Софии как нельзя более своевременно. Не то новые решения Ярослава навеяны ей, не то она таким назиданием утверждает, что его решения угодны Христу.

Улучив подходящий момент, когда греческие легионы истощаются в затяжной войне с печенегами, он созывает в Киев русских епископов.

К этому времени русская церковь не имеет митрополита. Феопемпт, похоже, просто сбежал, изгнанный открытым недовольством русского духовенства его высокомерным греческим шовинизмом. На его место царьградским патриархом был поставлен Кирилл, тоже грек, однако Кирилл не то умер в дальней дороге, не то не захотел тащиться за тридевять земель к варварам киселя хлебать.

Тем не менее без митрополита останавливается вся церковная жизнь, и Ярослав подает русским епископам мысль, что они и сами, своим свободным решением могут поставить митрополита, не справляясь, угодно или не угодно их поставление царьградскому патриарху.

Правда, по уставам греческой церкви, которые патриарх Фотий тщательно выправил по своему усмотрению, все православные церкви находятся в подчинении царьградскому патриарху и без его указания и благословения не имеют права ставить митрополитов. Фотий знает, что делает: ставь церковь Македонии, Болгарии или Руси единственно собранием местных епископов, её зависимости от царьградского патриарха наступит конец. Оттого и ставят царьградские патриархи митрополитов и архиепископов и в Македонии и в Болгарии и в Русской земле, чтобы их власть оставалась незыблемой.

Однако на Русскую землю эти уставы приходят в переводе Мефодия. Переводы сделаны ещё до вредительства, учиненного Фотием. В этом переводе находятся в целости и сохранности две новеллы Юстиниана, по понятным причинам особенно ненавистные Фотию и преданные им забвению в первую очередь.

Юстиниан утверждает, что клир и видные граждане кафедрального города выбирать себе одного, двух или трех епископов, как найдут нужным, из чего следует, что сами епископы, выбранные мирянами, имеют право выбрать митрополита без предварительного утверждения и благословения патриарха.

Ярослав зачитывает и толкует перед освященным собором именно эти неугодные Фотию новеллы Юстиниана и предлагает поставить русским митрополитом своего давнего собеседника Илариона. Об этом важнейшем в жизни русской православной церкви событии монах-летописец, уже попавший под влияние позднейшего митрополита из греков, сообщает неясно и скупо:

«В 6559 году постави Ярослав Лариона митрополитом русина в Св. Софии, собрав епископы».

Видимо, он так запуган, что не решается прибавить ни одного слова о том, кто такой этот Иларион, тогда как Ярославу крайне важно поставить митрополитом именно этого «мужа блага, книжна и постника».

Иларион не только блещет образованием и редким литературным талантом. Этот муж благ поражает всех окружающих истинным благочестием, аскетизмом и презрением к мирским благам и к мирской суете. Ему мало истовых богослужений в домовой церкви великого князя, мало бесед, которые он ведет со своим духовным сыном наедине. В обрывистом бреге Днепра он своими руками отрывает сухую пещерку и часто, желая вытеснить всё мирское из души и мыслей своих, удаляется в неё для молитвы.

Именно аскет, презрительно относящийся к мирской суете, необходим Ярославу на этом высоком посту. Он надеется, что его воздействием, его личным примером русская церковь отвернется от погубительного любостяжания, в котором погрязает всё больше, учась у ненасытных бояр, а не у благочестивых подвижников, которые всю свою жизнь проводят в постах и молитвах.

Кажется, его надежды начинают оправдываться с первого дня. Иларион, хорошо понимая его, разделяя его беспокойство, не только дает согласие на поставление. Он произносит перед епископами свое исповедание веры, произносит, как ему свойственно, сжато и ясно. Манускрипт, который содержит это исповедание, он завершает словами:

«От благочестивых епископов священ бых и настолован в великом граде Киеве, яко бытии в нем митрополиту, пастуху же и учителю».

И в самом деле он является в русской церкви пастухом и учителем, пастухом и учителем особого рода, который действует не столько назиданием и наставлением, сколько вызывающим изумление личным примером.

Немного времени дает ему судьба оставаться независимым русским митрополитом, не больше трех лет, до уже скорой кончины его духовного сына, а его благотворным влиянием нарождается новое поколение бессеребренников и аскетов, подвижников духа во имя Христа.

Не успевает Иларион волей великого князя покинуть свое уединенное тихое и сухое убежище, отрытое им в песчаном обрыве на высоком бреге Днепра, как его очищенную постом и молитвой, осененную благодатью пещерку занимает другой подвижник во имя Господа нашего Иисуса Христа, уроженец Любеча, своими родителями нареченный Антипой, в монашестве принявший имя Антония, постриг принявший в русском монастыре на Афоне, долго бродивший по только что народившимся русским монастырям, отвергая их один за другим, поскольку находил житье иноков в них слишком вольным, пока не набрел на место, хранящего дух и тепло другого подвижника во имя Господа нашего Иисуса Христа.

Едва слух об этом редком бессеребренике и аскете распространяется, сначала по окрестностям, потом и по всей Русской земле, как начинают к тому же обрыву на крутом бреге Днепра прибираться жаждущие истинного благочестия иноки, отрывать своими руками пещерки, по примеру Илариона, и поселяться прядом с Антонием.

Среди первых подвижников называют великого Никона, которого Господь благословил возобновить и продолжить первоначальную русскую летопись, Феодосий, Ефрем, Варлаам и десятки других, менее заметный след оставивших в русской истории.

Так зарождается знаменитая Киево-Печерская лавра, первая помощница Ярославу в его стремлении учредить русскую православную церковь самостоятельной, независимой от шовинизма царьградского патриарха, центр русского национального самосознания, питомник подвижников, которым суждено было стать епископами или игуменами всё новых и новых русских монастырей.

С этим пастухом и учителем Ярослав держит совет, они вместе судят и рядят, как устроить русскую церковь на благо Русской земли, ещё не успевшей по-настоящему воспитаться по-христиански, ещё более чем наполовину языческой.

Естественно, оба они обращаются к церковным уставам Восточной Римской империи.

В уставы Восточной Римской империи входят две части. Первая часть содержит каноны, по которым строится православная церковь, с её молитвами, богослужениями, постами и праздниками. Эти каноны они принимают безоговорочно, ибо православная Церковь едина, и «Отче наш» одинаково «Отче наш» для грека и русского, для болгарина и македонца, для вепса или чухонца.

Иное дело – вторая часть. Она содержит императорские указы, по которым епископы судят впадающих в грех, равно духовных лиц и мирян. Предписанные в них наказания противны более терпимому, более человечному русскому племени. За многие преступления назначается смертная казнь, менее значительные караются ослеплением и отсечением рук, не говоря уже о более мелких жестокостях. Эти уставы, чуждые русскому духу, ни Ярослав, ни Иларион не могут принять.

Эти указы своей непомерной жестокостью отвращают ещё Владимира Красное Солнышко. Победитель Корсуни не в состоянии подчиняться указам чужого, часто враждебного ему императора, к тому же человека недалекого, безнравственного, часто преступного, какими были все эти Романы, Михаилы и Константины. Однако, и без того окруженный врагами, он не находит нужным вступать в прямой конфликт с самодовольными греками ещё и по разноречию по нормам церковного наказания за грехи. У него не поднимается рука смертью или членовредительством казнить и разбойников. Где же ему ослеплять или сечь руки только за то, что муж сбежал от жены, а жених выкрал невесту из дома родителей.

Тонкий политик, он поступает благоразумно, оставляя внукам и правнукам ссориться с византийцами, а сам для начала только перечисляет дела, которые ведает церковь, однако отделывается общими указаниями, не желая вдаваться в подробности и за реальные проступки назначать реальные, ясно прописанные наказания.

Последствия его дипломатии не замедляют сказаться. Используя неопределенность в своих интересах, ещё не успевшая встать на ноги русская православная церковь пытается вмешиваться в государственные дела, точно так, как она вмешивается в государственные дела в Царьграде и в Риме, а порой и прямо указывает Владимиру, как ему следует поступать, скажем, в таком занесенном в летопись деле, как дело разбойников, которых Владимир, исполненный христианского милосердия, не имел духу казнить.

В начале своего устава Ярослав уверяет, что действует по завету отца. И в самом деле он вносит в свой устав почти без поправок те общие положения, которые находит в уставе Владимира.

Но он идет дальше. В согласии с Илларионом он принимает одно из самых важных решений: он отделяет церковь от государства, во-первых, устранив вмешательство епископов в государственные дела, во-вторых, ясно и четко определив, какие именно дела решают князь и бояре, а какие остаются на долю митрополита с епископами.

Прежде всего они вместе с Иларионом разграничивают важнейшие понятия преступления и греха, ибо всякое преступление – грех, но не всякий грех – преступление.

Они относят к преступлению физические действия, направленные на материальный ущерб, членовредительство или смерть. В такие дела церковь не вмешивается. Такие дела ведает светская власть.

Грех – понятие ещё неясное, новое на Русской земле, а потому само название, самое определение греха становится важнейшим шагом в духовном развитии погрязшего в язычестве русского племени.

Ярослав и Илларион определяют грех как деяние или только мысль о деянии, которые наносят главным образом нравственный вред своему ближнему или себе самому. Именно этими делами ведает церковь. И устав Ярослава называет, четко и ясно, эти дела, в главных своих положениях повторяя устав, унаследованный им от Владимира.

Во-первых, это дела о чистом грехе: о нарушении заповедей, о волховании и колдовстве, о лечении травами и ворожбе, о браках с близкими родственниками, общении с язычниками, в том числе в пище во время застолья, употребление мясной пищи во время поста, разводе, даже если оба супруга согласны.

В эти дела не вмешивается ни князь, ни его люди. Они ведутся только епископами.

Во-вторых дела о грехе, которые хотя бы отчасти связаны с преступлением, однако не тяжким, прежде всего дела о насилии, которое принуждает нарушить церковный устав, как-то умыкание невесты, оскорбление женской чести словом или делом, развод мужа без согласия и без вины со стороны жены, нарушение супружеской верности и все те ссоры и распри, без которых не обходится многосложная семейная жизнь.

Эти дела касаются в равной мере как церковного, так и государственного порядка, а потому они рассматриваются смешанными судами, в которых совместно судят и рядят и приговаривают представители власти духовной и светской.

В-третьих, дела о преступлениях самих духовных лиц или мирян, которые тесно связаны с церковью, то есть черное и белое духовенство с их семьями, просвирни и все прочие служители церкви, лекари, повивальные бабки, отпущенные по духовному завещанию холопы и закупы, бесприютные и убогие, странники, нищие и слепцы, не способные ни к какому труду.

Эти дела также рассматриваются совместно людьми церкви и князя. Из них исключаются тяжкие преступления, которые ведает только сам князь, о чем составляется формула:

«Отдали есмо святителем тыа духовныа суды, судити их оприсно мирян, разве татьбы с поличным, то судити с моим, таж и душегубление, а в иные дела никакож моим не вступатися».

Ярослав и здесь идет дальше отца своего, умолчавшего о самом наказании.

Он определяет меру его.

Определяет самостоятельно.

Уставы Восточной Римской империи он принимает только как форму, как образец, напрочь отбрасывая их содержание, своей жестокостью чуждое русскому духу.

Больше того, он вовсе не соблазняется наивной идеей написать идеальные законы, годные на все времена.

Мудрость его состоит именно в том, что он записывает в форме закона лишь то, что уже наметилось и вырастает в действительной жизни, предоставляя, по примеру отца, внукам и правнукам вносить поправки, совершенствовать законы, данные им, в соответствии с тем, куда повернет реальная жизнь.

Им нигде не применяется телесное наказание, противное русскому племени. Ярая казнь назначается в одном единственном случае для тех, кто занимается волхованием и колдовством, да и тут ярая казнь исключает любимые греками смерть или членовредительство:

«Яро казнити, но не до смерти убивати, не обрезати сих телесе».

За все грехи или преступления, связанные с грехом, назначается покаяние, епитимья или денежный штраф.

Эти нормы церковного наказания останутся на долгие времена. Они будут уточняться, ослабляться или усиливаться, писанный им устав станет дополняться и наполняться поправками, но принципы, им установленные, останутся неприкосновенными для многих поколений законодателей.

Дело его жизни останется жить.