Текст книги "Добролёт"

Умка

Через несколько дней я неожиданно для себя увидел во дворе Аглаю. Она приехала верхом на лошади, спрыгнула, подошла, даже не подошла, а подбежала ко мне:

– Я ехала мимо и решила проведать. А ещё вареники привезла, – радостно сообщила она, подавая мне завёрнутую полотенцем кастрюльку. – Они ещё горячие, с черникой. И не вздумайте отказываться. Мы вам от души. А когда от души, если не отказываются. Я ещё и Коле прихватила. Давайте отвезём ему, – предложила она, – он сегодня должен вернуться с Бадана.

– Ну, если от души, – улыбнулся я. – У меня тоже есть тебе подарок.

– Не надо, вы уже сделали мне подарок. Я в городе закажу паспарту, повешу с вашей картиной к себе в комнату и, перед тем как ложиться спать, буду вспоминать вас.

Неожиданно я понял, что рад ей, поскольку за делами и заботами та вечерняя встреча ушла куда-то в сторону, но стоило мне увидеть Глашину улыбку, услышать её голос, как я вдруг понял, что ждал этой встречи, и, судя по всему, она тоже не забыла о нашем вечернем разговоре.

От соседки, Веры Егоровны, главного поставщика деревенских новостей, я уже знал, что у Глаши была другая семья и что её несколько лет назад взяла на воспитание Аделина Рафкатовна.

– У Росомахи в городе своё дело, – рассказала Хорева, когда я зашёл к ней за молоком. – Есть свой ресторан. И, вообще, она вся из себя деловая, почти каждый год по нескольку раз ездит за границу.

Ещё я узнал, что она скупает у деревенских грибы, ягоды, кедровые орехи, а иногда и мясо сохатого или изюбря. Также у неё здесь целые плантации клубники, по сорок вёдер собирают, огурцы и капусту засаливают бочками, так что «бизнес» процветает.

Когда Глаша предложила съездить на лошадях к Речкину, я хотел отказаться, всё же лошадь – не самолёт. Стыдно признаться, но за свои тридцать лет я ни разу не ездил верхом, а срамиться перед Глашей не хотелось. Но она, видимо, поняв, что я колеблюсь, подвела мне высокую сухоногую лошадь, с красивыми и умными глазами, серо-пегой масти, с чёрной гривой и чёрным пушистым хвостом.

– Её зовут Умка, – сообщила она, – та самая, о которой я говорила. Очень спокойная. Это удила, а это путлище – ремень, который крепит стремя к седлу, – старательно, как первокласснику, начала объяснять. – Вот шамбон – для поддержки головы, а это нагрудник, он не даёт седлу уходить назад, а подхвостник не даёт седлу уходить вперёд.

Затем Глаша перебросила повод на шею и, подстраховывая, стала с другой стороны. Седло оказалось у меня прямо перед глазами. Я взял поводья, вставил левую ногу в стремя и попытался одним движением, косым прыжком, вскочить на лошадь. Но Умка испугалась и сдала чуть вбок, и моя взлетевшая к небу правая нога лишь скользнула по седлу и опустилась в пустоту.

– Вы не торопитесь, – объяснила Глаша. – Не вставайте лицом к седлу, перед посадкой ваша голова должна быть повёрнута в сторону головы Умки. И не дергайте за поводок! Она должна понять, что вы хотите сесть в седло. Вторая попытка оказалось удачнее, я перенёс ногу на другую сторону, зацепившись пяткой, помог себе вползти и плюхнуться мешком в седло, ощутив под собой крупное живое тело, и попытался дрожащими ногами крепко обхватить Умкины бока. Натянув поводья, я увидел перед собой лохматую гриву, лошадь задрала голову и подалась назад, мне на миг показалось, что подо мной, пружиня, присел земной шар. С каким-то обморочным чувством я всё же успел сообразить, что земля, вопреки утверждениям древних, держится не на трёх китах, а на четырёх лошадиных ногах.

– Опустите повод! – командовала Глаша. – Спокойно, Умка, спокойно! – ласково добавила она и, подбежав к своему Угольку, ловко вскочила в седло.

Я успел заметить, что, в отличие от меня, она была в высоких сапожках и тёмных бриджах «Настоящая амазонка!» – с восхищением подумал я, всё ещё переживая свою неловкость.

– Поводья не натягивайте, но и не отпускайте, – вновь строго, как учительница, с еле заметной, но участливой улыбкой сказала Глаша. – Управляйте ногами или толкайте пятками. Она умная, всё поймёт. Ну что, как сказал Гагарин, поехали!

Управляя машиной или находясь в пилотском кресле, на самой что ни на есть большой высоте, я знал, что сделанная из металла, стекла и пластика крылатая машина полностью подчинена мне, здесь же я думал только об одном – удержаться в седле, и уповал на благоразумие Умки. Как она поведёт себя в следующую секунду, одному Богу известно. Поначалу, когда мы тронулись с места, мне показалось, что езда на лошади чем-то напоминает движение самолёта по неровной рулёжке. Я всем нутром ощущал попадающиеся выбоинки и неровности, точно рулил по просёлочной дороге на полуспущенных колёсах. Но постепенно тело приспособилось к неспешному движению, мне захотелось даже запеть, как после первого самостоятельного полёта, но я не знал, как поведёт себя лошадь от моих восторженных воплей. Поглядывая по сторонам, я вспомнил Шугаева, который в оленьей парке шел по Иркутску и жалел, что в этот вечерний час, кроме деревенских собак, никто его не видит.

Неспешным шагом мы проехали вдоль длинной, заготовленной на сотню лет вперед поленницы дров Хорева и далее по улице проехали в сторону Змеиной горы, затем свернули к Ушаковке, где на самом берегу стоял дом Коли Речкина. Рядом со старым забором лежали бревна, которые, как мне говорили, Речкин ещё несколько лет назад, во времена Шугаева, заготовил для строительства мельницы. Увидев разбросанную кору и свежие следы трактора, я понял, что именно отсюда он возил брёвна ко мне на участок.

Висячий мостик

Держась вдоль берега, мы проехали до Змеиной горы, от которой через речку был перекинут висячий мостик.

– Давайте сойдем и постоим немного, – предложила Глаша. – В Добролёте это моё любимое место. Про него у Коли даже есть стихи.

Оставив лошадей, по шатким, кое-где уже подгнившим сосновым досточкам, мы прошли до средины моста, прямо под нами с лёгким плеском и тихим шорохом катила свои воды Ушаковка, правым боком натыкаясь на бревенчатый остов старой мельницы, и, закручивая в воронках свои тёмные, стального цвета косы, катила дальше, в вечернюю пустоту леса. Глядя на воду, Глаша неожиданно напевно прочитала стихи:

 
На висячем мосту у речушки
Целовал я любимой веснушки.
О любви нам шептала вода,
И гудели вдали провода…
 

– А ещё можно забраться на Змеиную гору. – Глаша показала на нависший над мостом отвесный каменный утёс. – Коля говорит, что раньше от волков там спасались лоси и отбивались от наседающей стаи передними копытами. Я иногда туда забираюсь. Но не от волков, а так, полюбоваться. Оттуда весь Добролёт как на ладони. А этот мостик кажется игрушечным. Вы заметили, когда едешь верхом, деревня совсем другая. С высоты своего роста многого не увидишь.

– А с большой высоты вообще ничего не разглядишь, – поделился я своим опытом. – Самолёт, словно привязанный, висит где-то между небом и землёй. И ты в кабине, как на веревочке.

– Коля хочет построить рядом со своим домом, где когда-то стояла мельница, часовню. И освятить её в честь своего деда Спиридона. Его дедушка был верующим, ходил на Пасху пешком в город, чтобы отстоять там торжественную службу.

– И чего же он не строит?

– Нужно собрать подписи общины. Но пока не набирается необходимого количества, народу мало. Потом должно быть разрешение поселкового совета, который находится в Пивоварихе.

От мостика мы подъехали к дому Речкина. Рядом с массивными тёмными воротами стояла корявая, свесившая свои лохматые ветви на крышу дома лиственница, а чуть подальше, у подножия Змеиной горы, с еле слышным металлическим шорохом шевелила листвой осина. Пригнувшись, Глаша въехала во двор, я же не стал испытывать судьбу, уже более-менее сносно соскочил с Умки и, привязав поводок к столбику, вошёл во двор. Дому, в котором жил Речкин, было лет сто, не меньше. Сложенный из толстых вековых лесин, он стоял, показывая всё ещё крепкий бок, и глядел во двор тёмными окнами, в верхних стёклах которых затухал бледный свет заходящего за хребет солнца. Середину двора занимала огромная чурка, вся истыканная топором, на ней Коля колол дрова, некоторые из них, белея круглыми боками, ждали своего часа. Тут же на земле валялся колун, далее под навесом были видны заржавевшие косы, лопаты, вилы, рядом там и сям машинные и тракторные запчасти. Мне показалось, что всё это осталось ему ещё от деда, своего он не приобрел и, видимо, не считал нужным это делать. Дверь была не заперта. Миновав полутёмные, пахнущие палой листвой и сухой соломой сени, мы вошли в избу, и первое, что бросилось в глаза, грубо сколоченный стол, который, как мне показалось, никогда не сдвигался с места, а рядом с русской печкой на изогнутых дугой полозьях стояло барское кресло-качалка. В переднем углу, вверху на прибитой полочке виднелась икона Николая Угодника. У окна стояла крашенная синей краской, с витыми железными спинками кровать, а рядом, со стаканом в лапе, стояло чучело огромного чёрного медведя. Увидев его оскаленную пасть и вспомнив свою первую ночь, которую провёл в школе, я подумал, что не хотел бы проснуться и увидеть это чудовище в темноте.

– Многие иностранцы, которые приезжали на охоту, приходили сюда специально, чтобы сфотографироваться с этим чучелом, – сказала Глаша. – Увидят – и просто с ума сходят. Аделина Рафкатовна предлагала Коле большие деньги, чтобы забрать чучело себе, но он отказался. С этим медведем у Коли связана какая-то своя история.

Речкин жил нараспашку, в доме у него, как в таёжном зимовье: серо, но просто и удобно, типичное жилище одинокого волка. У входа на гвоздях висели подаренные мною лётные ползунки и куртка, чуть сбоку на гвоздях – пара заношенных фуфаек, сверху на полке лежала форменная, с пластмассовым козырьком, зелёная, с двумя дубовыми листиками, фуражка лесника. И чего я не ожидал увидеть, так это стоящую в углу гармошку.

– Колина, – поймав мой взгляд, – сказала Глаша. – Он иногда играет. А уж как запоет, так все деревенские собаки начинают ему подвывать. Одна из любимых – про сибиряков. Когда у него хорошее настроение, может давать концерт допоздна. Особенно на День Победы:

 
Из тайги, тайги дремучей,
От Амура, от реки,
Молчаливой грозной тучей
В бой идут сибиряки…
 

– Здешние злятся, жалуются леснику, которого все полицаем кличут. А мне нравится. Особенно, когда Коля поёт про свою любовь из седьмого класса.

Глаша раскрыла прихваченную с собой сумку, вытащила постиранные и поглаженные наволочки и простыни, быстро и ладно, как это умеют делать женщины, сняла с кровати старые замызганные простыни и постелила чистое бельё.

– Да он неприкаянный, сам ни за что не сменит, – как бы оправдывая Колю, сказала она и поправила суконное одеяло. – Может под ним пролежать целый месяц, и чаще всего без простыней.

– Всё остальное, мало-мальски ценное, Коля раздал и пропил, – осуждала Речкина Вера Егоровна. – А у самого, особенно зимой, бывают дни, когда в доме шаром покати, даже горбушку хлеба не найти. Тогда его, бедолагу, деревенские подкармливают. Тут в разговор встревал её муж Богдан Хорев и, крутя пальцем у виска, подводил итог: – Всё сквозь пальцы, дверь нараспашку, дай волю – пропьёт последнюю рубашку. Что с него взять, Коля перекати-поле. Седня здесь, завтра – на Бадане. Одним словом, лесной бродяга.

На что Коля, скаля свои крепкие зубы, философски, с матерком, отвечал: «Что пропито, прое…но – всё в дело произведено!»

– Перед тем как зимой приехать в Добролёт, я звоню Коле, – бывало рассказывал Шугаев, – чтоб он напилил и наколол дров. А если он в тайге, то звоню Вере Егоровне, так, мол, и так, собираюсь приехать, протопите печи. Они мне никогда не отказывали, протапливали, а я по приезду плачу им – двадцать пять рублей в месяц. Зарплату ему в лесничестве часто задерживали, как он сам выражался, если и давали, то после дождичка в четверг. От той же Веры Егоровны я знал, что Речкин был внуком мельника, которого ещё перед войной раскулачили и сослали на Бадан-завод. Там и появился Коля, но однажды на охоте его отца задрал медведь. Мать с Колей вернулись в Добролёт, а после, когда она умерла, его отдали в детдом, но пробыл там немного, он сбежал и объявился в деревне и стал жить в том же доме, в котором когда-то жил его дед. Оставшуюся без хозяина мельницу хотели приспособить под конюшню, но вода подмыла фундамент, она завалилась – и тогда её разобрали на дрова.

Узнав от Шугаева, что в Москве решили восстановить храм Христа Спасителя, Коля заявил, что обязательно восстановит в память о своём деде мельницу.

За окнами во дворе, точно радуясь, что возвратились домой залаяли собаки.

– Коля! – обрадовалась Глаша. – Вернулся с Бадана. Это его собаки, Милка и Дружок.

Чучело

Через пару минут в дом вошёл Речкин, приветливо поднял ладонь и бросил на лавку свою походную котомку. И тотчас в доме запахло потом, запахом кострища и терпкого мужского пота.

– Глашка, ставь чайник! – сказал он. – Будем пить чай с лесной смородиной. А ещё я вас угощу губой сохатого.

– А я принесла вареники с черникой, – сообщила Глаша.

– Сойдёт, – засмеялся Коля. – «Арху» случаем не захватили? Сейчас бы с устатку в самый раз.

– Я сейчас слетаю, – сказал я и кивнул в сторону чучела: – Хочется чокнуться и тоже сфотографироваться с этим мишкой.

Когда я вернулся, Коля с Глашей уже наладили стол, я удивился, что всё было красиво нарезано и разложено по тарелкам, даже успели на газовой плите разогреть гречневую кашу и вареники. На отдельной деревянной тарелке лежало что-то похожее на холодец.

– Мы будем пить белое, а тебе, Глаша, налью-ка красненького, – сказал Коля. Не бойсь, не бойсь, брусничного сока! А это… – Коля кивнул на холодец. – Губа сохатого. Когда Клинтон приезжал в Москву, Ельцин такой же губой его угощал. Биллу понравилась. Мериканец ему ремень подарил. Когда я увидел Бориску по телику в Германии, где он отнял у фрицев дирижерскую палочку и, приплясывая перед Колем, начал ею размахивать, я побоялся, что он потеряет свои штаны. Но, видно, ремень выручил, а потом у якутов, когда он стал плясать в медвежьей шубе, он мне топтыгина напомнил, когда тот после зимней спячки начинает муравейники разорять.

– Если бы только муравейники, – сказал я. – Всю страну разорил.

– Точно, – поддакнул Коля. – Был у нас лесхоз, остались одни шмотья. – А с этим! – Коля кивнул на стоящее чучело: – У меня, значит, была такая история. Одно время я водил группы туристов в Байкальском заповеднике, чаще всего – иностранных. И вот однажды веду я студентов, с десяток французов, двух англичан и поляка. И ещё были две девочки, симпатичные такие, вроде тебя, Глаша. Все студентки, марафет, губки подкрашены, бровки подведены. Не идут – плывут, будто на танцульки собрались. Идём мы по тропке вдоль таёжной гари. Наша русская переводчица топает тоненькими худыми ножками и меня подначивает:

 
Скажи-ка, Коля, ведь недаром,
Тайга, спалённая пожаром,
Французам отдана.
Медведей нет, тайга пустая…
 

– Тайга не бывает пустой! – оборвал её я. – А шли мы в гору, вдоль небольшой речушки, чтобы подняться на седловину и спуститься к Байкалу. Для медведя там самая кормовая база, кедровый стланик, бурундуки, маряны хорошо прогреваются, медведи там частенько пасутся. Скажу я так, медведь, как и человек, всеяден, особенно обожает ягоды, малину, рыбу. У меня на Бадане одно время жил медвежонок, так он пристрастился к сгущёнке, что после того, как я его выпустил на волю, приходил и ждал, когда я ему банку брошу со сгущёнкой. В наших местах у Байкала всегда можно натолкнуться на медведя, хуже того – на медведицу. Особенно, когда она с ребятишками. За них она кого угодно порвет! Ну. Значится, распадку ползём вверх на гору, слева прижим, справа – обрыв, а под ним река шумит. Я впереди, студенты следом, метрах в сорока. И тутока навстречу мне катит что-то чёрное. Раньше мне попадались медведи, но с таким громадным и чёрным встретился впервые. Из-за шума реки мы друг друга не слышали и столкнулись лоб в лоб. Потом я замерил, между нами было восемь шагов. Это в песне до смерти четыре шага, а у меня было восемь. Я думал, что медведь уступит дорогу, да не тут-то было. Попался мне новый русский. А у них всё вокруг народное и всё вокруг моё. Встретились – глаза в глаза. У блатных есть такая угроза: не попадайся мне на узкой дорожке. Гляжу, встаёт он на задние лапы, уши маленькие, он их прижал, а на загривке шерсть дыбом. Настрой у него был плохим, видно, с утра не с той ноги встал. А тут на пути я.

Коля кивнул на початую бутылку:

– А ну, плесни чуток, меня и сейчас дрожь берёт! Так вот, сдёрнул я с плеча карабин и, почти не целясь, нажал на курок. Бабах-х! – Выпучив глаза Речкин сделал большой глоток: – Попал ему в лоб, а он у него, как у танка. Пуля срикошетила, маненько оглушила, он присел и, взревев от злости и боли, рванул ко мне. Я всадил всю обойму, во взревевшую и летящую на меня тушу, куда-то попал, гляжу, не падает, не удирает, а прёт на меня! Я ружьё бросил ему в харю – и в гору. Слышу, за мной хруст камней, хрюкает, лезет вслед. Я дальше, сапоги скользят, сердце поперёк горла. И тут – толстая валежина. Запнулся я об неё и завалился. Почувствовал удар по ноге, он мне вмазал, как колуном, распорол когтями сапог. Уже лежа, я выхватил нож. Гляжу, из-за валежины выползает окровавленная харя и лапой, как бритвой, мне по уху. Мгновенный ожог, боль, на шею потекло что-то тёплое. Я перевалился на спину. И вижу, как он со злобой харкнул мне в лицо кровью и, закатив глаза, скатился с валежины обратно. Всё длилось какие-то секунды. Сел я на валежину, зажал рукой своё ухо, ощупал себя, глянул на лежащую тушу. Он ещё дышал, но через мгновение по лапам прошла судорога. И что меня больше всего поразило, так это тишина, внизу река как шумела, так и шумит, солнышко светит, птички чирикают, почуяв кровь, мошка полезла в лицо. Стал соображать, а где же студенты? А они ничего и не поняли. Услышали рёв, выстрелы. Смотрят снизу на меня. Глаза по полтиннику. А у меня сквозь пальцы кровь. Выпучив глазенки, переводчица рот ладошкой прикрыла, ножки у неё подкосились.

– Вот тебе и пуста тайга! Тока после до меня дошло, а что бы мог натворить подраненный топтыгин? Всех бы смял. Одна из француженок, увидев окровавленного зверя, закатила глаза и свалилась на землю. Ну, а ребята, те – покрепче, быстро достали бинт, перевязали меня. Здесь же, у реки, остановились, развели костёр. Даже посты выставили, мало ли чего! Начали фотографировать меня, точно я Ален Делон. Ну и, конечно, мишку. Снял я с него шкуру, спросил, может, кто хочет себе взять? Они замахали руками, упаси господь! – Коля на секунду замолчал, потом встал из-за стола, взял гармошку. – Напугал я вас? Лучше давайте поиграю.

– Коля! А можно про семиклассницу? – попросила Глаша. – Ту, у которой были веснушки!

Речкин поставил гармошку на колени, допил водку и, подмигнув Глаше, перебирая клавиши, запел:

 
По дороге неровной, по тракту ли,
Всё ровно нам с тобой по пути!
Прокати нас, Микола, на тракторе,
До околицы нас прокати!
 

Ведьмак

Как-то в конце августа отправившись к соседке за молоком, я увидел, как Вера Егоровна перебирает бруснику. Она насыпала в пластмассовый тазик ягоду, включала пылесос, вытяжную трубу вставляла в отверстие, откуда выходил воздух, и направляла её в тазик, при этом из него улетала трава и мелкие листики. Рядом с ней сидела Глаша.

От Шугаева я знал, что раньше вокруг посёлка можно было спокойно, не затрудняясь, набрать банку-другую душистой земляники или красной смородины. Но в этот год то ли действительно, как говорил Хорев, городские повыхлестали, то ли перестала тайга родить и многие деревенские, чтобы набрать ягод, садились на мотоциклы и уезжали подальше от деревни к самому Байкалу.

– Где ягодку набрали? – поинтересовался я.

– Здесь недалеко, на Чёрной Речке, там её полно, – засмеялась Глаша. – Можно грести лопатой.

– А туда на машине можно доехать?

– Легко, если у вас вездеход.

– А ты могла бы показать?

– Легко. Хоть сейчас.

– Вообще поздновато, – сказала Вера Егоровна, глянув на солнце.

Так же легко, как это мне было предложено, я всё же решил съездить хотя бы разведать, где гребут ягоду лопатой. Прихватив совки и вёдра, взял бабу Клаву и приехавшую погостить с ночевкой мою старшую сестру Аллу, посадив на переднее сиденье Глашу, мы с шуточками и прибауточками поехали на Чёрную Речку.

Ягодное место оказалось километрах в пятнадцати от Добролёта. Сказать, что дорога была нелёгкой – ничего не сказать. Это была старая лесовозная дорога, избитая, вся в лывах, буграх, канавах и поваленных деревьях. На мотоцикле ещё куда ни шло, но ехать на приспособленной для городского асфальта легковушке оказалось не просто, несколько раз я высаживал своих пассажирок, они, посмеиваясь и подшучивая над собой, начинали толкать машину, помогая мне выбраться на твердое место. Через некоторое время мы всё же добрались до Чёрной Речки, и я, повинуясь Глашиными указаниями, свернул в сторону и чуть ли не ползком мы поднялись на пологую, заросшую лесом гору.

– Стоп! – поглядывая по сторонам, скомандовала Глаша. – Приехали.

Я выключил мотор, вышел из машины, ещё раз глянул на часы. Обычно по ягоды и грибы собираются с самого утра, но я решил посмотреть и запомнить место, где ягоду гребут лопатами, и засветло вернуться обратно. Конечно, это было легкомысленно, как будто решили прокатиться до ближайшего рынка, где продают ягоду вёдрами. Оставив машину, мы вслед за Глашей вошли в лес и через четверть часа действительно натолкнулись на хорошую ягоду, которой были усыпаны покрытые мхом огромные кочки. Стараясь держаться друг друга, мы разбрелись, собирая спелую бруснику. Попадалась и крупная, как картечь, сизая черника. Брали всё подряд, дома всё отсортируется по банкам: красную в одно место, чёрную в другое. Вечер выдался пасмурным, солнце уже не казало глаз, нам досаждал таёжный гнус, лез в глаза, кусал и впивался во всё, что не было прикрыто одеждой. Я собирал ягоду специально изготовленным на авиационном заводе легоньким совком, сделанным из титановой жести и похожим на проволочный гребень, или, как его называли местные, комбайном, быстро набрал ведро. Затем снял с себя штормовку, завязал на ней рукава, затянул шнуровкой капюшон, заполнил и его.

– Ну ты и хапуга! – посмеялась надо мной сестра. – Всю тайгу с собой не заберёшь. Оставь хоть немного лесным зверькам.

– Ничего, здесь всем хватит!

Начало смеркаться, откуда-то потянуло вечерней сыростью, и мы решили выходить к машине. Собравшись в кружок, подвели некоторый итог – вся прихваченная с собой посуда была заполнена.

– Молодцы! – похвалила всех баба Клава.

– Надо выходить, – сказала Глаша, – а завтра можно приехать ещё. Место теперь знакомо.

И здесь я допустил промах, предложив выйти к машине напрямик. Шли, шли, а машины нет и нет. Решили вернуться, походили, покружили вокруг да около. Обычно собирая грибы или ягоды, всё время держишь в голове сторону, где стоит солнце, но оно уже успело спрятаться в чащобе. Начало смеркаться. И тут до меня дошло – мы заблудились. Но признаться, что я вот так, среди трёх сосен, потерял ориентировку, у меня не хватило ни ума, ни смелости. Поняв, что промахнулись, мы начали уже в спешке кружить, искать тропу, но тщетно: все деревья, пни и поляны были на одно лицо, нужная нам тропинка была где-то рядом, но упорно не хотела попадаться под ноги. Таёжный ведьмак решил поиграть с нами, а может, и проучить и прятал от нас верное направление. Уже в темноте, спустившись по склону, мы неожиданно вышли к маленькой речке, которая своими размерами совсем не походила на Чёрную. Идти вдоль неё с полными ведрами было невозможно, скрываясь среди чащобы, она уходила куда-то в подступающую тьму. Уже окончательно поняв, что заблудились, мы решили остановиться и заночевать в тайге. Составив вёдра под огромный выворотень, я велел женщинам собирать сухой валежник, чтобы развести на ночь костёр. Поскольку поехали всего-то на полдня, мы допустили ещё одну ошибку – никто не взял с собой тёплой одежды и еды. Под выворотнем я ногами разровнял песок и разжёг на нём костёр. Затем попросил надёргать травы и мох и сложить кучей у костра. Когда валежник прогорел, мы сгребли головёшки в сторону и на месте кострища настелили подстилку из травы и моха. Закрыв одну сторону вёдрами, я уложил своих спутниц на лесную перину и накрыл их сверху нарезанным пихтовым лапником и тонкими берёзовыми ветками.

– Ах, да здесь тепло, как в бане, – откуда-то из под веток с удивлением сообщила баба Клава. – Вот уж не предполагала, что буду спать на такой таёжной перине. Пахнет, как в аптеке.

Для того чтобы одеяло из пихтовых веток лежало плотнее и не пропускало тянущую от реки сырость, набросил на него сверху несколько увесистых валежин. Сам же неподалёку от этой лежанки развёл новый костёр. По моему замыслу тепло от огня должно было отражаться от стоявшего стенкой от корня выворотня, делая для лежащих тёплый закуток. Вскоре наш вынужденный таёжный бивак обступила ночь, без обычных в этих местах звёзд, и это обстоятельство радовало, поскольку ночь обещала быть тёплой. От речушки всё же тянуло ночной сыростью, вокруг стояла кромешная тьма, которую, помаргивая, отодвигал мерцающий огонь ночного костра. Где-то ухал филин, над головой проносились ночные птицы. Подкидывая в костёр валежник, я пытался восстановить весь наш путь к ягоде, куда сворачивали, где останавливались, отыскивая в памяти, где и в какой момент мы допустили промах. Мои размышления прервал сухой и резкий, как выстрел, треск. Вздёрнув голову, я подбросил в огонь сухих сучьев и неожиданно сквозь листву стоящего неподалёку можжевельника увидел красноватый блеск медвежьих глаз. Выдернул из костра горящую палку и подняв её над головой, вновь посмотрел в сторону, где мне почудились поблескивающие глаза хозяина тайги. С головёшки, потрескивая, летели искры. Пламя, лизнув обугленную кость древа, отодвинуло от костра темноту, но почудившихся мне медвежьих глаз я не отыскал. «Показалось?!» – подумал я.

Неожиданно совсем рядом у меня за спиной послышался шорох, скосив глаза, я увидел, как из-под лапника вылезла Глаша, поправила на голове повязанный платочек и, хлопая сонными глазками, приветливо махнула мне ладошкой, села рядышком, обхватив руками колени.

– Может, поспите, а я покараулю? – предложила она. – Так нечестно, мы спим, а вы сидите. Мне что-то страшное приснилось. Будто кто-то за нами подглядывает. Коля пугал меня, говорил, что здесь по ночам лешие бродят.

– Это мы сегодня бродили, – улыбнулся я. – Ты лучше иди и ложись.

– А мне не спится. Я себя чувствую виноватой. Сама заблудилась и вас заблудила. Я пожалела, что не поехала с вами на лошади, думала, туда-сюда, быстро вернёмся.

– Ничего, станет светло, найдём дорогу. Я тоже дал маху, собрался, как на базар.

– А мне здесь нравится, – призналась она. – Кажется, что мы одни во всём мире. Кто вас этому научил? – Глаша кивнула на лесную спальню.

– Отец, – ответил я. – Мы с ним часто ездили в тайгу. Сбором ягод занималась вся наша семья. На зиму заготавливалась восьмиведёрная бочка. Прибежишь со школы, наскребёшь тарелку – и лопаешь…

– Я заметила, вы хорошо собираете ягоду. Не многие деревенские могут так. Видела, как ваши пальцы держат кисть, а сегодня – совок.

– Нынче совок – ругательное слово, – усмехнулся я. – Мне пришлось учиться всему. Это сегодня многие считают, что картошка растёт в магазине. Вот у Коли – золотые руки. Какие шляпы и туески делает!

– Но он лосей и медведей стреляет. И ругается нехорошими словами, – шмыгнула носом Глаша. – Но я всё равно его люблю. Коля добрый. Его все деревенские ребятишки любят. И лошади!

– Я это заметил.

– У меня часто бывает так: когда ко мне приходят плохие мысли, я их гоню, а они всё равно приходят. Наверное, надо не злиться и не ссориться, и не говорить плохих слов. Когда мы заблудились, я несколько раз просила Его помочь нам найти дорогу, – созналась Глаша и, глянув куда-то вверх, перекрестилась. – Мне почему-то казалось, что с вами мы не заблудимся. – И, помолчав немного, поглядев в потрескивающий костёр, предложила: – Хотите, я расскажу вам, как в позапрошлом году ездила с Аделиной Рафкатовной в Де-Мойн, это штат Айова в Америке. Там её брат живёт. У него ранчо. Про них там говорят: redneck state – красношеие. А у нас такой Коля! – вновь засмеялась Глаша. – Он даже не с красной, а с чёрной шеей. Только я ему не говорю. Рассердится. А там на ранчо мясо у них – и то какое-то – its artificial. Искусственное. Но они хвалятся, что экологически чистое. Я там даже поездила на лошадях!

– Ну и как, они тебя слушались?

– Поначалу боялась. А потом ничего! Меня даже прозвали «маленьким ковбоем» – They even called me «the little cowboy» – Глаша рассмеялась. – Пожили, погостили – домой потянуло. Мне показалось, что они там спят с компьютером. Всё учтено и просчитано, кому сколько и чего. А здесь? Вот так бы сидела и сидела у костра.

– А как же Умка?

– Она бы нас сегодня вывела, – подумав немного, ответила Глаша. – Коля мне рассказывал, что, когда заблудишься, надо довериться лошади. Скажите, а вам приходилось теряться? На самолёте?

– Приходилось. Это когда я летал на «Аннушке».

– И что?

– Искал землю…

– Как это искать? Она всегда под нами.

– Это когда ты на ней стоишь. А в воздухе всё по-другому. В пилотской кабине вместо земли металлический пол. А под ним облака. И ничего более. Смотришь вниз, а там молоко. Глазам не за что зацепиться. Будто подвесили тебя между небом и землёй. Сегодня я поймал себя на том, что идём по лесу, ищем тропу, а глазу, как и в небе, не за что зацепиться. Деревья, горки, склоны – все на одно лицо. Солнца нет, неба нет, куда идти – одному Богу известно.

– Интересно. Но кто-то вам всё равно помогал? – Глаша замолчала, в её глазах заплясали далёкие нездешние огоньки. – Там же у вас приборы!

– У меня там не было Умки, – засмеявшись, пошутил я.

– Она большая и туда не войдёт.

– Почему же? Мне приходилось перевозить и лошадей.

– А я бы с вами полетела. И мы бы не заблудились. Потому что сверху всё равно видно дальше.

– Не всегда.

– С кем не бывает, – рассудила Глаша. – Зато будет что вспомнить. Ночь, тайга, костёр… Только не хватает песен. Единственно, с кем я могу здесь говорить, кому довериться, это лошадям. Ну, может быть, Коле.

– А как же Аделина Рафкатовна?

– У неё на уме одно – бизнес. И как она выглядит среди тех, кого привозит сюда! Меня она не спрашивает, хочу я в Америку или нет. Для неё этот вопрос решенный, если получать образование, то только там. Тогда всё у меня будет в шоколаде. Я всё время хотела у вас спросить, можно ли нарисовать тишину или свежий таёжный воздух?