Текст книги "Добролёт"

Челюсник

Проснулся я от шума и грохота и сразу не смог сообразить, где я и что со мной. И почему подо мной трясётся кровать? Выглянув в окно, увидел, что к дому, держа в металлических челюстях брёвна, ползёт огромное чудовище, в котором я не сразу признал трактор. Быстро одевшись, выскочил во двор и, забежав за угол дома, остановился, как вкопанный. Мне показалось, ещё немного – и Речкин снесёт школу.

– Командир! Принимай лес! – выглянув из кабины, крикнул Коля. В какой-то миг мне показалось, что он похож на скалившую зубы лохматую обезьяну.

– Ты где взял лес? – хриплым, надломанным голосом, стараясь перекричать работающий мотор, заорал я.

Свалив под черёмуху брёвна, Коля выскочил из кабины.

– Это лиственница. Её надо пустить под нижний венец. Я щас ещё сделаю пару ходок, – доложил Речкин и, нырнув в кабину, круто, почти на одном месте, развернул трактор. Послышался треск, нижней «челюстью» трактора Коля повалил у соседа забор. На секунду он приглушил мотор, глянул с высоты и, махнув рукой, всё с тем же грохотом пополз к дороге. Минут через пять от Змеиной горки с вязанкой брёвен трактор вновь выполз на дорогу и взял повторный курс к школе. От конторы прибежал лесник и, осмотрев поваленный забор, хотел было поднять его, но, поняв тщетность своей попытки, от злости плюнул, сжал кулаки и, набычившись, стал поджидать трактор. Коля, проезжая мимо, притормозил и глянул на лесника сверху в дверную щель и, перекрикивая шум, с некоторым недоумением бросил:

– Чего ты здесь нагородил? Ни подъехать, ни подойти!

– Тебе кто позволил?! – Подпрыгивая на одном месте, лесник был готов выскочить из своих форменных штанов.

– Я, – коротко и спокойно сообщил Коля.

– Ты кто такой? Ты вошь! Кто тебе разрешил взять лес?

– Я, – не повышая голоса, ответил Речкин. – Лес мой.

– Ты что, его растил?

– Поливал каждый день, – хохотнул Коля. – А вот ты откуда сюда упал? – Оскалившись и потеряв самообладание, лесник подскочил к трактору и кулаком ударил по металлической гусенице. Замах был сильным, но удар так себе, для блезира, чтобы пугнуть.

– А ты лучше головой, – посоветовал Коля.

И тут лесник буквально взвился:

– Ты чего, сволота, здесь творишь?! Я на тебя найду управу!

– Уйди с дороги, молокосос, а то перееду! – пообещал Коля и захлопнул дверку. Трактор, развернувшись, двинулся на лесника. Тот взвизгнул, перепрыгнул через поваленный забор и скрылся за углом школы. Через несколько секунд он выскочил с ружьём.

– Ещё шаг – и я стреляю! – последовало предупреждение.

– Ты – меня? Да я тебя раздавлю! – высунув из кабины голову, спокойным голосом ответил ветеран чеченской войны.

Чем бы закончилась схватка двух бывших спецназовцев, одному Богу известно, но здесь от конторы прибежал Ощепков.

– Алексей, опусти ружье, – приказал он. – Опусти, я тебе говорю! – И, повернувшись к Речкину, перекрывая шум трактора, крикнул: – Коля! Ты чего своевольничаешь? Где взял лес?

– Лес мой, я его привёз ещё несколько лет назад. Хотел мельницу построить.

– Что, и трактор твой?

– И трактор. Я его из хламья собрал.

– Но трактор числится в лесничестве.

– Может, и числится. И я, блин, числюсь. Но деньги мне не плотют. И нечего здесь пальцы загибать. Уйди с дороги!

Краем глаза я заметил, что к школе бегут люди. Дело принимало дурной оборот. Ещё не хватало стрельбы.

Ощепков, заметив бегущих людей, махнул леснику рукой, показывая, чтобы он скрылся с глаз, и подошёл ко мне.

– Ну зачем же так? Можно договориться по-хорошему, – хмуро глядя куда-то мимо меня, буркнул лесничий. – Зайдите ко мне в контору, поговорим.

Мне не хотелось начинать новую жизнь в Добролёте с нешуточного конфликта, и я, прихватив «Архи», пошёл в контору мириться со здешнею властью. Всё ещё сомневаясь в правильности своих действий, прямо от порога достал из портфеля бутылку и поставил на стол.

– А это ещё что? – строгим голосом спросил лесничий. – Взятка? Я взятки не беру!

– Ну, это вроде вступительного взноса.

– С носа? – Ощепков вяло рассмеялся.

– Можно ещё и борзыми щенками.

– Какими щенками? – Лесничий уставился на меня понимающим взглядом.

– Например, щенками северной лайки.

Лесничий ещё раз глянул на бутылку с незнакомой этикеткой, пытаясь разглядеть, что за продукт я выставил на стол.

– Хорошего щенка северной лайки я бы взял, – подумав немного, сказал Ощепков.

И до меня вдруг дошло, что мой давний подарок Шугаеву стал известен не только директору леспромхоза.

– Хорошо, я постараюсь, – пообещал я. – Только вы поговорите с моим соседом, как его там по батюшке?

– С Лёхой, что ли? Хорошо, я с ним поговорю. Его в Чечне контузило. Ну, иногда срывается. Я и сам не знаю, что от него можно ждать…

В тот же день Коля сделал ещё несколько ходок и привёз к школе целый штабель брёвен. Можно было подумать, что я решил построить новый дом.

– Зачем мне столько? – спросил я Речкина.

– Это бревна из осины. Баню построишь. – Широкая улыбка играла на его тёмном цыганском лице. – Я договорился здесь с ребятами, если немного заплатишь, мы тебе поднимем дом. Все будет по уму, командир!

Ещё Коля принёс мощный тракторный домкрат, бензопилу, лом и кувалду и насадил новое топорище. Вскоре подошли двое парней, обмерили дом рулеткой, сделали зарубки на брёвнах – и пошла работа. Когда брёвна были ошкурены и обработаны кипячёным маслом, Коля подогнал к дому трактор и, засунув под стену клыки, начал потихоньку поднимать её вверх. Устало, как суставы у старика, захрустели, затрещали брёвна, и тут же, стрельнув, треснули и полетели на землю осколки оконных стёкол.

– Ничего, мы вставим новые, – успокоил меня Коля.

Выскочив из кабины, он зашёл в дом и посмотрел на кирпичные печные трубы. За долгие годы, забыв своё изначальное место, они, подлаживаясь под осевшую стену, дали крен и сейчас, упершись в поднимающийся потолок, пошли трещинами. Коля топором выбил закрывающие щели коротенькие доски и продолжил подъём стены. Когда между сгнившими брёвнами фундамента и стеной образовалась щель, он выглянул из кабины и скомандовал:

– Выкатывайте гнильё!

Мы тотчас ломами и железными, специально привезёнными Речкиным крюками выкатили сгнившие брёвна и подставили по углам заготовленные на такой случай чурки. А после закатили и начали собирать новый оклад.

Часа через два дом стоял на свежесрубленном и заранее обработанном маслом окладе. Я отошёл немного в сторону и взглянул на окна: приподняв брови, но лишившись некоторых стёкол, они смотрели изумлённо, но бодро. Заглянув в дом, я повеселел ещё больше – горбатый пол выпрямился, спрятал свой пузатый живот и стал ровным, и про него можно было сказать: хоть сейчас пляши! Тут бы сгодился не только патефон, но и гармошка.

– Ну вот, а ты переживал, – точно подслушав мои мысли, рассмеялся Коля. – Я к тебе на новоселье принесу гармошку, и мы на всю деревню вдарим:

– Броня крепка и танки наши быстры…

И потекли, полетели дачные денёчки! Вернувшись из рейса, я садился в машину и мчался с очередными покупками в Добролёт. Во время очередного приезда в Добролёт я привез щенка северной лаечки. Её мне подарил знакомый охотник в Ербогочёне, которую я хотел отдать Ощепкову. Щенка увидел Речкин, и по его загоревшимся глазам я понял лаечка ему понравилась. Он взял её к себе на руки, раскрыл щенку рот, глянул нёбо, помял бока, заглянул в уши, ощупал ноги и опустил на землю. Когда она отбежала в сторону, щелкнул пальцами. Лаечка мгновенно остановилась и посмотрела на Речкина.

– Слух хороший и реакция что надо. Нетруслива. Где взял? – спросил он.

– На Севере, в Катанге, у знакомого охотника.

– То, что надо! Я породу по голове вижу. Нюх хороший, будет ходить за соболем. И глазки у неё умные. А мои собаки постарели. Ленятся. А у этой есть родословная?

– Только на словах. Но хозяин один из лучших охотников в Катанге.

– Такой породы здесь уже днем с огнем не найдешь. Все порченные, полукровки.

Мысли мои пошли зигзагом, ещё не до конца решив, как же мне поступать дальше, я, кивнув в сторону лаечки, сказал:

– Если понравилась – бери! Мне пообещали ещё одного щенка, – тут же придумал я, чтобы случайно не обидеть Колю.

Видимо, почувствовал в моём голосе некоторую неуверенность, Коля всё же решил проверить, отдаю я лаечку по доброй воле или только после его невысказанной просьбы.

– Сколько?

– Что сколько? – не поняв, переспросил я.

– За неё? Коля кивнул на лаечку.

– Рупь, – подумав немного, сказал я.

– Чего так дорого? – растопырив глаза, хохотнул Речкин.

– Сколько положено, столько и прошу.

– Ну-у, коли так! – протянул он, и по его вспыхнувшим глазам я понял, что своим подарком я попал Коле прямо в сердце.

И мы ударили по рукам.

Но испытания лаечки не закончились. Вытаскивая из окон потрескавшиеся стекла, Коля то и дело поглядывал на неё, а когда она задремала, неожиданно топнул рядом ногой. Реакция лаечки была мгновенной, она вскочила на ноги и, ощетинившись, готовая к броску, пригнула к земле голову.

– Тунгусочка, а ну, иди ко мне, – ласковым голосом, точно выпрашивая прощение, попросил он.

Лаечка прислушалась к его голосу, но не пошла, чем вновь обрадовала Речкина

– К посторонним не идет. И правильно делает, – похвалил он. – Своего хозяина она должна знать, но я пока что ей не хозяин. Ну ничего – привыкнет!

Уходя от меня, он взял лаечку на руки и, поглаживая, как маленького, только что родившегося ребенка, и что-то нашептывая и чуть ли не целуя, счастливый и довольный, каким мне ещё не приходилось его видеть, унес её со двора.

Уехав в город, я выпросил у своего начальства отпуск и уже на законных основаниях обосновался в деревне. Перебравшись в Добролёт, приспосабливаясь и привыкая к деревенской жизни, я для себя отметил две вещи, которые могли не только помочь, но и навредить моей жизни на лесном кордоне. Первое: если не просят, то не лезь со своими советами, и второе, без надобности не суй руку в карман, чтобы решить проблему деньгами. Цену им они знали, но не любили, когда это делалось принародно, а ещё хуже, когда ими тыкали в лицо. Живи своим умом и давай жить другим.

Каждый вечер, когда темнело, я брал трёхлитровую банку и шел к Хоревым. Спустя пару минут Вера Егоровна выносила наполненную молоком банку и провожала меня до калитки. Там мы останавливались, она начинала рассказывать, о своём прошлом житье на Бадан-заводе, потом начинала ругать живущего в городе сына, но делала это без злости, как и любая мать, для которой он хоть и взрослый, но всё равно ребёнок. Слушая её рассказы о своём житье-бытье на этом лесном кордоне, я ловил себя на том, что, упав сюда с неба, уже и сам помаленьку-потихоньку стараюсь избавиться от того, что считалось нормой в городской жизни, о которой так сложно писал Федор Тютчев:

 
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изречённая – есть ложь.
 

Такое событие, как подведение оклада под школу, в которую ходили многие, по меркам деревни, конечно же, нельзя было оставить без внимания. Частенько наведывался сосед Хорев и, если во дворе не было Речкина, начинал подсказывать, куда и что подсунуть и что нужно убрать или поставить в первую очередь. Под его руководством Витёк разобрал старые сени, бензопилой распилил полусгнившие брёвна на чурки, поколол их и сложил в поленницу.

Пока рабочие остекляли окна, замазывали разведенной глиной трещины и белили печки, я сделал на машине несколько ходок в город, купил шифер на крышу, льняное масло, краску для пола. А ещё привёз из города бабу Клаву с её мужем Витьком, крепеньким, невысокого роста мужиком. Витёк, как и многие, любил выпить, и баба Клава привезла его на свежий воздух для профилактики, помощи мне и для работы, авось на природе он забудет про свои вредные привычки. Бабой Клавой она стала в сорок лет и гордилась, что ещё такая молодая, а у неё уже есть внук, который, чуть что, кричит: «Баба Клава, пошли домой!»

– Что поделаешь, приходится идти, – смеялась она. – Без меня не уснёт.

Приехав в Добролёт, Витёк принялся наводить порядок, собрал старые, оставшиеся от прежних хозяев вещи и стал сжигать их на костре. Всем нашлось дело. Баба Клава, шустрая и расторопная, взяла на себя обязанности повара, растопила одиноко стоящую, заросшую крапивой заржавевшую печь, вскипятила воду, заваривала чай. Мы с Витьком собрали во дворе обеденный стол, он стал помогать бабе Клаве чистить картошку, резать лук и хлеб. Сама же баба Клава, заступив на привычный пост к плите, сварила борщ и принялась жарить на сковородке котлеты из сохатины, которую принес Коля Речкин.

– Бери, бери, у тебя здесь такая орава! – сказал он, когда я попытался отказаться. – Я вчера стрелил его на солонцах. Тебе я отрубил стегно, а остальное отдал Росомахе. Она уже отвезла в ресторан. Кто же от свежего мяса отказывается. Хорошее ружье Шугаев оставил. Бьет кучно. – Коля хищно прищурился: – Ну и глаз у меня – алмаз! Прицелом точным могу в упор. Одним патроном, я рогача-сохатого сниму на спор.

– Да кто бы спорил! – сказал я. Тебя здесь не только как стрелка знают. Некоторые даже побаиваются.

– Это ты про Хоря? – Коля с усмешкой скосил на меня свои цыгановатые глаза.

– И чего ты с ним не поладил? – спросил я.

– Не надо шастать по чужим капканам, – как о чём-то несущественном обронил Коля и, не желая продолжать разговор, прошелся по двору, посмотрел, что сделано, и сказал, что надо поскорее перекрыть шифером крышу.

– Погода балует, но, не дай бог, пойдут дожди. Тогда вся работа насмарку. – И глянув на убегающее за тёмный сосновый гребень тайги солнце, затем перевел на хлопочущую возле печки бабу Клаву и, сглотнув слюну, подытожил: – Ну что ж, солнце скрылося за ели, время спать, а мы не ели. Не пора ли нам пора, что делали вчера?

– Мужчины, пора к столу! – подхватывала баба Клава. – А то у меня всё уже перепрело.

Мы все, как по команде, закружили вокруг стола, подбирая себе место, кто уселся на лавку, а кто и на табурет. Коле как почётному гостю, который показал всем, что трактор в его руках, как щипцы у зубного врача, могут за пару часов поправить здоровье деревенскому дому и вернуть ему бравый вид, вынесли кресло-трон и поставили во главу стола. Речкин, зная, что ко мне приехали родственники и что будет возможность показать товар лицом, пришел с гармошкой – хромкой, садиться на директорское кресло отказывался, желая быть в «обчестве» одним из многих, при этом подчеркнул, что во главе стола должен сидеть хозяин дома. И, показав пальцем на меня, уселся на ближайшую табуретку. Подгадав под ужин, пришли Хорев с Верой Егоровной, их начинали усаживать, они для приличия начали отказываться, тогда я с одной, а баба Клава с другой стороны усадили соседей за стол, я налил в стаканы водку и сказал, что надо обязательно выпить, чтобы бывшая школа стояла ещё много-много лет.

Выпив рюмку-другую, отведав бабин клавин борщ, все начали просить Колю сыграть или спеть что-нибудь для души. Он не стал ломаться и кочевряжиться, взял хромку, посмотрел куда-то в небо, точно оно могло подсказать, с чего начать, и, склонив голову к мехам, хрипловатым голосом запел не знакомую мне песню:

 
Все движется к темному устью,
Когда я очнусь на краю,
Наверное, с резкою грустью
Я родину вспомню свою.
Что вспомню я? Чёрные бани
По склонам крутых берегов,
Как пели обозные сани
В безмолвии лунных снегов…
 

Позже я ещё долго буду вспоминать эти летние деньки артельной работы, которые возвращали меня в детство, когда вот так же, чуть ли не всей улицей, в нашем дворе собирались соседи, помогавшие отцу возводить дом, подкатывали и поднимали брёвна, закрепляли гвоздями стропила, подколачивали изнутри потолок, а мы, тогда ещё совсем маленькие, катались по свежеструганному, пахнущему свежестью и новизной полу, потом, усталые и довольные, смотрели, как мужики рассаживались во дворе за столом, где уже дымились тарелки и посреди стола поблескивала четверть со специально заготовленной для такого случая самогонкой. Мы же довольствовались сорванной с грядок морковкой, репой и турнепсом. Мама с соседкой Надей Мутиной подливали мужикам самогон, подавали хлеб, а после, когда все, кто с песнями, а кто и едва волоча ноги, начинали расходиться, прибирали со стола и мыли посуду. Здесь же тыкались и ждали своего часа собаки, поскольку знали, что-то перепадет и им.

Наступил вечер, тихий, тёплый, деревенский. Напевшись и наигравшись, Коля встал и, откашлявшись произнес: «Всё, шабаш! Мне пора, лошади заждались». – И, склонив свою лохматую голову к хромке, расслабленной походкой покидая двор, громким голосом как бы подвел итог своей непутёвой жизни:

 
Любил я женщин и вино,
Играл на деньги в домино
Был весел, пьян, почти всегда,
Таким запомнюсь навсегда!
 

Соскочив со скамейки, Витёк пошел провожать Колю, и по его нетвёрдому шагу стало ясно, свежий воздух и борщ с водочкой «пошёл» ему на пользу. Размахивая руками и подлаживаясь под Колин шаг, он, приплясывая, пытался подпевать Речкину. Хорев косил глазами вслед, хмурил брови, всем своим видом показывая, мол, чего с них, дураков, возьмешь?

Вскоре, вслед за Речкиным, ушла и Вера Егоровна, чтобы подоить пришедших коров. Оставив нам закуску, баба Клава начинали убирать со стола и мыть посуду. Хорев поправлял под собой табурет, начинал откашливаться, красное, как начищенный кирпич, лицо становилось годным для сурьёзного разговора, и мы с ним начинали обсуждать последние мировые новости, от них переходили к новостям городским, а потом, как это и положено, приступали к самым главным – деревенским. Сосед был в курсе всех событий, и у него на всё была своя, как он утверждал, проверенная жизнью, критическая оценка всего происходящего, которую, как я заметил, должно быть, чтобы не нарваться на скандал, при Речкине он не высказывал. По моим наблюдениям, для деревенских бывшая школьная поляна оставалась как бы нейтральной территорией, на которую боевые действия не распространились.

Свой разговор Федорович начинал о видах на лесной урожай. Здесь, как говорил ещё Шугаев, его прогнозам можно было доверять больше, чем метеорологам, чутью и наблюдательности бывшего лесника можно было только позавидовать. Казалось, Хорев помнит всё: тропинки в лесу, лучшие охотничьи и ягодные угодья, где и что нынче уродилось, а в каком месте при цветении ягоду прихватило утренними заморозками. Для большей убедительности сосед поднимал щепку и начинал рисовать, по какой дороге или тропе идти, после какой развилки надо повернуть в ту или иную сторону. В такую минуту мне казалось, что Хорев знает всё, что находится в тайге, за сотни километров от Добролёта.

– Богдан Федорович, а сколько километров будет до Чёрной речки? – спрашивал я. – Там, говорят, самые ягодные места.

– Сколько? Да кто её знает! – покачивая ногой и свесив свой крупный горбатый нос, отвечал Хорев. – Намедни приезжал ко мне кум, попросил туда на черничник сводить. Ну, мы с ним выпили румку, другую и пошли. Идём, идём, он, видимо, притомился и спрашивает: сколько ишо идти? А я откуда знаю? Говорю: расстояние здесь меряли два брата. Верёвкой. Вскоре она порвалась. Старший говорит: давай свяжем, а младший махнул рукой: давай так скажем – кто проверять будет? Набрали мы по три ведра черники и вечером были дома. Вареники с черникой – одно объеденье. И для зрения она полезная. Раньше мы её для аптек заготавливали, сушили и в мешках в город отправляли. Да мало ли чего приходилось нам заготавливать?

Я поглядывал на него и думал: действительно, прав был Шугаев, называя его тургеневским Хорем; в нём природная рассудительность уживалась с осторожностью лесного зверька, с его умением выживать в любых, самых неблагоприятных, условиях. Он, как и Речкин, знал многое: как гнать дёготь, приготавливать сироп из берёзового сока, делать из ягод вино, как сложить русскую печь, как переночевать без палатки в тайге. И ещё многое-многое другое. Как и все деревенские, при случае любил прихвастнуть и показать, что городские для него вроде недоношенных детей. За что ни возьмутся, всё, по его мнению, плохо. За примерами далеко ходить не надо. Как-то, по его словам, два дачника-неудачника решили вспахать огород на горке. Взяли лошадь, им запрягли её, приладили плуг. Начали пахать, а плуг по одному и тому же месту ходит. Аж до коренных пород распластали землю. Вся деревня собралась внизу около дороги, смотрят, чем же дело кончится?

– Я поднялся на горку, отрегулировал плуг и вспахал.

«Это, – сказал я им, – вам не на машине ездить! Плуг – хоть с виду приспособление простое, но требует умелого обращения».

Хорев говорил, что летом для местных главная забота – это покос. Если не заготовишь сена на зиму, то продавай или режь скотину.

– Это Речкину всё нипочем. Кроме собак, ничего не держит. Живет от случая к случаю, где густо, а где и пусто. Одной тайгой не проживешь. Чего с него возьмешь? Детдомовец, пролетарий!

– Так он тракторист отменный, – пытался возразить я.

– Вот чё я тебе скажу! Горло у него дырявое, – обречённо махнул рукой Хорев. – И не таких молодцов-удальцов румка ломала.

Уже по темноте, подсвечивая себе фонариком, я провожал подвыпившего соседа до его калитки и возвращался к себе домой. Было ещё тепло, движение воздуха останавливалось и меня со всех сторон обступала вселенская тишина. Но не надолго. Где-то недалеко, на горе, пробуя голос, обречённо начинала куковать кукушка, и многие, в том числе и я, начинали загадывать, сколько же мы ещё проживем на белом свете? Снизу, от реки, наползала лёгкая дымка, очищаясь от всех деревенских запахов, воздух свежел, становился легким и невесомым, совсем рядом обсуждая дневные новости, время от времени начинали переговариваться люди, мычать недоеная скотина, и глухо, точно для контроля и проверки слуха, перелаивались собаки. Свои года они не считали, доверяя делать это людям.

Перед тем как зайти в дом, я останавливался на крыльце, смотрел на звездное небо, на крыши домов, мне казалось, что над всем этим таёжным миром раскинулось огромное ромашковое поле, через которое время от времени чертили свои высокие крутые тропинки, похожие на светлячки, крохотные блескучие спутники. Я тут же вспоминал: бывало, ночью подлетаешь к городу, то лежащая внизу земля с крохотными огоньками маленьких поселений очень напоминала звёздное небо с его Большой и Малой Медведицами, Козерогом, Стрельцами, Рыбами, Гончими Псами и одним большим и длинным, как жизнь, Млечным Путём. Глянув через кабинное стекло вниз, я видел под собой такое же небо, которое отражалось одинокими огоньками посёлков и деревень, и, пытаясь соединить воедино небесное с земным, отыскивал ставшую мне родной Раскулачиху. В той стороне сквозь тьму пробивались всего-то несколько огоньков, которые я знал наперечёт: вон лампочка на столбе у конторы, ещё несколько фонарей вокруг особняка Росомахи, а вокруг всё та же межзвёздная пустота сибирской тайги.