Текст книги "Добролёт"

Коля Речкин

Столь позднему визиту я был обязан именно Коле Речкину. Его я узнал по тому описанию, которое оставил мне на память Вячеслав. Что такое, как говорил Шугаев, человек с понятием, я так и не определил, да и в рамки Калиныча мой поздний гость как-то не вписывался. На мой взгляд, ему больше бы подошла кличка Горыныч. Да и сами деревенские о нём говорили разное: одни утверждали, что такой голову оторвёт и недорого возьмёт, другие, наоборот, жалели его, утверждая, что Коля бессребреник, которым пользуются все кому не лень. У Речкина было оторвано пол-уха, и некоторые утверждали, что столь серьёзное ранение нанесла ему стая голодных бездомных собак, повалила полупьяного на землю, а одна из них вырвала ему пол-уха. Сам же Речкин утверждал, что ранение он получил в тайге во время схватки с матёрым медведем, а историю с собаками придумали те, кто когда-то раскулачивал его деда Спиридона.

Шугаев быстро нашел с ним общий язык и частенько ходил с ним в тайгу, предполагая сделать Колю основным героем своих будущих охотничьих рассказов.

– Трубы горят, может, у тебя чё-нить найдётся? – вновь подал голос поздний гость. – Может, лосьён иль одеколон. Одеколон – это вещь!

– Решил побриться, – пошутил я. – Найдётся! Есть «Архи». Монгольская.

– А мне всё одно, – слабо махнул ладонью Речкин.

Я достал из портфеля приготовленную для лесничего бутылку водки, отвинтил металлический колпачок и разлил в пиалы.

Коля сглотнул слюну, приставил топор к порогу, снял с головы кепку и присел на стоявший у дверей табурет.

– А чё, стаканов у тебя нет? – кивнув на пиалы, уже хозяйским, повеселевшим голосом спросил он.

– Её, Коля, монголы подают в пиалах. Она сделана из молока. Хитрая водка. Голова трезвая, соображает, а ноги не идут. Да ты подвигайся поближе.

– Да у меня руки длинные, – повеселел Речкин. – Надо, достану везде.

Не поднимая зада, он всё же придвинул табуретку к столу. Выпили за знакомство. Коля вытер рукавом губы.

– Ты закуси, – предложил я и подвинул поближе тарелку с хлебом и огурцами.

– После первой не закусываю, – признался Коля.

– Понял.

– А я учился здесь, в этой школе, – оглядев полутёмную комнату, доложил гость. – А в седьмом классе здесь у меня любовь была, Веркой звали. Я её за косы дергал, а меня за это в угол, вон за ту печь, ставили. А потом меня Кира Владимировна, училка наша, просила принести дров, что-то похолодало. Я бегом во двор, это всё равно лучше, чем столбом стоять. А на стене висела карта Советского Союза. Я бросаю в топку поленья и думаю, вот бы сейчас поехать на Чёрно море. Там, говорят, круглый год тепло и не надо печь топить. И взять с собой Верку. А обратно через Москву. Сходить в зоопарк и посмотреть, как живут за забором изюбри и медведи. А ещё хотелось съездить в Грецию, глянуть местечко – Марафон называется. Может, слышал? Где греки с персами бились. Потом грек бежал, чтобы сообщить, что они победили. Коля пожевал губами с какой-то непонятной для меня тоской, оглядел стены. – Отсюда, от нас до города сорок вёрст. Мамке моей здесь плохо стало, помирать начала. Я в город побежал, чтобы врача вызвать. Бежал всю ночь, слёзы размазывал. Даже коня в деревне не нашлось. И телефона в конторе не было. К утру прибёг в Пивовариху, там больница. После обеда прислали врача, но было уже поздно. Помёрла мамка. Сколько раз я эти сорок верст на своих двоих… Эх, жизня!.. Я ей, когда вырос, памятник поставил. Если хочешь – покажу. – Коля втянул в себя воздух. Надо бы на ночь протопить. Сыро здесь, давно не топлено.

– Я хотел, но не успел.

– Так давай, я щас дров принесу! – И выскочил во двор.

Я открыл печную дверцу, сунул под заготовленные лучины смятую газету и чиркнул спичкой. Дымя, газета прогорела, но приготовленные для растопки дрова не торопились разгораться, из всех щелей на плите повалил сизый дым. Я схватил обрезок оргалита и, открыв дверцу, начал нагонять в печь воздух. Дым в комнату повалил ещё сильнее. Вошёл Коля, вывалил на металлический лист перед топкой охапку наколотых дров.

– Ты забыл открыть заслонку, дымоход отсырел, задохся, тяги нет, – объяснил он и, отодвинув меня в сторонку, выдвинул заслонку и приоткрыл поддувало. Огонёк повеселел, потрескивающие язычки потянулись куда-то в темную глубину печи.

– Теперь дело пойдёт, – спокойным голосом заверил Речкин. – Эта печь, она меня вспомнила и послушалась. Ей лет шестьдесят будет, а гляди, держится! Я Шугаеву говорил, давай подгоню «Челюсник», раскатаю барак по брёвнышку, перепилю что не сгнило. Что у нас в тайге лесу мало! Если ты решишь строиться, то привезу сколько надо. Соберёшь новый дом, чтоб всё чин по чину. Чтоб свежестью пахло, деревом и теплом. А так гнильём да мочой всё провоняло. Кто посчитает, сколько людей через школу прошло! Ты это кресло не выбрасывай! – кивнул на деревянное, похожее на трон кресло. – Я его Славке сюда притащил. Оно от моего деда осталось.

Глянув на кресло, я вспомнил, как любил Шугаев, развалившись на этом троне, рассуждать о всемирной отзывчивости русского человека и давать свои оценки известным писателям.

– Ну что? Печь затоплена, надо бы это дело обмыть! – уже ровным, повеселевшим голосом предложил Речкин.

– Ходил к лесничему, – разливая в пиалы водку, поделился я. – Просил подключить свет. И брёвна под венец попросил.

– И что?

– Мне показалось, они мне не рады.

– Так они всем, даже себе, не рады. Им всё мало! – хмыкнул Коля. – Я ещё от деда слышал, что на месте школы когда-то хотели построить церковь. Даже брёвна заготовили. А потом из этих брёвен школу собрали. Так она с тех пор и стоит. А эти хотели здесь построить охотничий дом, баню, что-то ещё. Но не срослось, а тут ты появился. Вот они и злобятся. Я слышал, Росомаха здесь клейстер решила развести. По оказанию услуг.

– Скорее всего, кластер, – подумав немного, сказал я.

– Во, во, его! Понатаскали разных слов, чёрт ногу сломит, – засмеялся Коля. – Раньше – барыга, теперь бизнесмен, моего деда-мельника кулаком обозвали, а ныне, возможно, стал бы почётным гражданином Добролёта. К нам ныне любители поохотиться приезжают, даже из-за границы. Хорошие деньги плотют, долларами. Для этого и лошадей здесь развели. Часто меня снаряжают, Коля, съезди, покажи тайгу, солонцы. Ублажи гостей. Иностранцы мясо не берут. Им рога подавай. Ну, медвежью шкуру иногда просят выделать. Но обязательно с распятой пастью. Наши медвежье сало берут, желчь. – Речкин оглядел комнату. – Место здесь хорошее.

– Выходит, я кому-то помешал?

– Помешал, да ещё как! Лесничий, Фомич, приехал сюда по весне. Прежнего татарина сожрали. Он дом здесь отгрохал, родню начал сюда перетаскивать. Кому-то это шибко не понравилось, что лес в Китай мимо их рук потёк. Приехали братки, скрутили лесничего – и в подвал. Миллионы с него начали выбивать. Ещё хорошо, что не убили. Он струхнул, заявлять куда надо не стал. Отдал дом и переехал поближе к городу. Сюда Фомича прислали, а он привез с собой Лёху-полицая. Не пойму, в каком его курятнике высидели? Ему бы белую повязку на рукав. А его – егерем! Чё ещё скажу. Говорят, надо выбирать не место, где ты собираешься жить, а соседей. Так вот Лёха – твой сосед. Через стенку. Поди, сидит и слушает, о чём мы здесь гутарим. Когда-то к школе была пристроена амбулатория, там фельдшерский пункт был. Но в последние годы на ней замок висел. Лёха договорился с директором леспромхоза, мол, мне где-то жить надо. Ему ключ от фельдшерского пункта – живи! Он отгородил участок забором, даже залез на твою территорию. Так что не удивляйся, у тебя ещё будут с ним проблемы. Здесь у нас всегда было тихо и спокойно. Но в последние годы… – Коля махнул рукой. – Словно с цепи сорвались! Славка Шугаев однажды пожаловался. Говорит, приехал поработать, зашёл в дом, а там всё разбросано! Проверил, спёрли «болгарку», электродрель, наждак, резиновые сапоги с удлинённым голенищем, он в них на рыбалку ходил. А ещё вынесли комплект белья и стиральную машину. А вот книги и журналы, которые хранились ещё со времён школы, не тронули. Да и кому они нынче нужны! Разве что печку топить. Ключи от дома были только у меня да у Веры Егоровны, которая ему печи протапливала. Я провёл своё расследование и нашёл. Лазал бич с Горячих Ключей. На кухне выставил стекло, вынул раму и залез. Я припёр его к стенке. Тот, зная меня, струхнул и что не успел пропить – вернул.

После его слов у меня заныло под ложечкой, я представил, что в один прекрасный момент, когда я отлучусь в город, могут выставить окно. Начнут шарить и найдут ружьё. Это же уголовная статья. Доказывай потом, что ты не успел его зарегистрировать.

Речкин вновь пригубил из пиалы и продолжил:

– Лёха здесь первый браконьер, а если глянуть, то, по своей сути, легальный бандит. У него же башка отбита. Я афганскую захватил перед самым выходом, потом в первой чеченской поучаствовал. А он, говорит, тоже воевал. Белый дом в Москве брал. Убивать научили, а вот работать… Чуть что, пальцы веером. Ему только скажи «фас»! Ягоды отобрать, ёлки у городских, за которыми сюда перед Новым годом приезжают… Ну и лес, конечно. Попробуй вывези, если кому надо не заплатил. Может, прививку им сделать? От жадности! Я тоже не святой. Поколесил по белу свету. Всё было, и девок портил, и они мне жизнь портили. Честно сказать, одни лошади меня понимают. Как-то сюда приезжал министр лесного хозяйства. Я ему сказал, что при таком отношении, когда лес жгут, рубят, скоро здесь пустыня будет. Думаешь что-то изменилось? Только врагов нажил. Рвут, тащат, пилят, тырят! Раньше такого не было. Власть была, а в лесу порядок…

– Коля, а чьи дома справа при въезде стоят? Крепкие, хорошие дома.

– Там татары живут. А в большом, за бревенчатым забором, – Росомаха. У неё наше кулачьё вот где! – Коля сжал кулак. – Поют ей, как в церковном хоре. Жаль только, церкви здесь нет. И татары ей за километр кланяются.

Кто такая Росомаха, я выяснять не стал, но, судя по его голосу, понял, что в деревне важная и влиятельная фигура. Честно говоря, я не ожидал, что здесь, в маленьком заброшенном кордоне, говорят о тех проблемах, о которых даже в Москве предпочитают помалкивать, считая, что лесу у нас много, на всех хватит. Особенно меня позабавило, что в крохотном Добролёте есть двое бывших, готовых в любое время применить свои навыки спецназовца.

– Ты к ним больше не ходи, – сказал Коля. – Брёвна я тебе привезу, если хочешь – брус, доску-пятёрку, тебе здесь пол на кухне менять надо.

– Может, мужиков нанять?

– Ну, если есть деньги. Здесь делов у тебя – мама родная! Всё сгнило, как бы не завалилось. Мой тебе совет: начнёшь венцы менять, чтоб они не гнили, надо доски и брёвна паяльной лампой обжечь. А потом масло хорошо бы льняного бутыль привезти, нагреть его до кипятка и промазать. Тогда на твой век хватит, ещё и детям останется.

– Коля, а как здесь с крысами?

– Крысы? Да они ныне везде по всей Раскулачихе. Ты нарви полынь и распихай по углам. Если есть цветы, бархатцы, муравьи сразу уйдут. Под полом надо рассыпать печную золу. Прямо из поддувала. Крысы и мыши не любят запаха пожарищ.

Глаша

Вновь скрипнула дверь, на пороге в дверном проёме возникла молоденькая девчушка. В руках у неё была банка с молоком. Мне показалось, что на вид ей лет пятнадцать, не более. Я тут же обратил внимание, что на ногах у неё были резиновые калоши, та обувь, в которой выходили во двор в деревнях и на дачах по своим хозяйским делам женщины, как они говорили, это лучшая обутка при вечерней росе. Одета она была просто, в свободные тонкие трикотажные шаровары, поверх которых до колен серые шерстяные гамаши, на плечах синяя хлопчатобумажная курточка, волосы густые и растрёпанные.

– Ой, простите! – с извиняющейся улыбкой, сверкнув тёмными глазами, сказала она. – И вы, Николай Петрович, здесь! Вот не ожидала. – Она снова перевела взгляд на меня. – Вера Егоровна ждала, ждала, а вы не идёте. А мне всё одно по пути.

Её огромные и слегка настороженные глаза смотрели с любопытством, должно быть, она не ожидала увидеть при тусклом свете керосиновой лампы двух взрослых мужчин, которые вместо молока пьют водку. А на стене – тени, тихие и оттого, наверное, для девочки страшные.

– Кого вижу! Глашка! – воскликнул Коля. – Ты чего по ночам шасташь? Тебе спать пора.

– Николай Петрович! – нарочито строгим голосом прервала его Глаша. – Я ж русским языком говорила, я не Глаша, я – Аглая! Глаша в переводе с греческого значит «гладкая», а я – блестящая.

– А по мне всё одно, Глашка, Глаша, девочка наша, – засмеялся Коля.

– Да хоть горшком назовите, только в печку не ставьте, – засмеялась Глаша. Смех у неё был чистым и лёгким, совсем как у ребёнка. Услышать его здесь, среди сваленных у порога узлов, коробок с инструментами, видавших виды табуреток и доживающей свой век широкой клубной лавки и разговоров о деревенских нравах и непростых соседях, было неожидаемо, мне даже показалось, что наконец-то дали свет, которого так не доставало в этом старом бараке.

– Это ваше молоко, – сообщила она, – Вера Егоровна попросила занести. Ей надо ещё других коров подоить. А у вас здесь почему-то дымом пахнет.

– Да мы здесь с печкой разбирались. Застоялась. Но сейчас ничего, тянет.

Я забрал у Глаши банку, поставил на стол рядом с бутылкой «Архи», но, посчитав, что такое соседство противоестественно, начал искать, куда бы спрятать водку. Глаша рассмеялась, она всё поняла. Про себя я успел отметить, всё, что положено иметь девушке в её возрасте, было при ней. Глядя на её ладную, прибранную фигурку, мне почудилось, что в этой ещё не ставшей моей избе всё стало на своё место, и даже отсутствие света было как бы на руку. Тихо, потрескивают дрова в печи, а за моей спиной в окна смотрела тёмная тишина, и вечернее спокойствие, такое не встретишь в городе, где в любой квартире светло, как в операционной. «Что ж, сегодня для меня кто-то устроил день открытых дверей, – подумал я и тут же, усмехнувшись, задал себе вопрос: «А вот если были ли бы у меня ворота и глухой высокий забор, то сидел бы один и таращился на свою тень?»

– А мы здесь тоже молочком балуемся, – сообщил Коля, кивнув на бутылку. – «Арха» называется, не слыхала?

– «Архи», – поправил я.

– Из Монголии. Хочешь попробовать? – предложил Коля. – Вкусная!

– Детей приучать нельзя! – забеспокоился я.

– Тем более спаивать, – засмеялась Глаша.

Она быстрым глазом окинула комнату, выгнутый пол, тенёты на стенах, разводья на потолке (крытая драньём крыша школы давно сгнила и пропускала воду), и неожиданно её взгляд остановился на стоящем ящике этюдника, на котором стояла начатая картина.

– Ой, можно посмотреть? – И вновь с детским любопытством глянула на меня.

– Смотри, но она ещё не закончена.

Оставив у порога резиновые калоши, она, неслышно ступая шерстяными носками, подбежала к этюднику, присела и начала рассматривать картину. Я глянул на стоящий на полу возле стены белый холст, на нём отпечаталась тень Глашиной головы (точно весь свет керосиновой лампы был направлен в одно место) с графически чётким профилем, которым можно любоваться и наслаждаться, как нечто совершенному, сотворённому природой художественному мазку. Я чуть было не крикнул, чтоб она замерла и осталась в этом положении подольше, а я бы схватил уголёк и сделал набросок.

– Красиво! Вы художник?

Я хотел возразить, что, вообще-то, не художник, просто любитель, но, чтоб не разочаровывать её и себя, промолчал. Глаша вздохнула и, вновь быстро глянув на меня снизу своими чудными глазами, спросила:

– У вас странный мазок. Вы какие кисти используете?

– Разные. Здесь, например, я начал писать не кистью, а мастихином. В каждом деле есть свои тонкости.

– Расскажите, пожалуйста, мне интересно, – попросила Глаша.

– Вначале грунтую холст, затем на палитру выдавливаю краски. В растворитель для мягкости добавляю олифу. Если пишу акриловыми красками, то ставлю воду.

– А мне нравится Клод Моне, – сообщила Глаша. И ещё Эдгар Дега, его «Абсент».

О-о-о! Для меня её слова прозвучали неожиданно, только что перед глазами был топор с расхлябанным топорищем, керосиновая лампа, банка парного молока – и вдруг на тебе, на десерт Клод Моне и Дега. Конечно, назвав картину «Абсент», Глаша намекнула на стоящую на столе бутылку «Архи».

– А ну, присядь, – попросил я.

Достав чистый лист ватмана, я усадил Глашу на табурет, пододвинул к себе этюдник и угольком начал набрасывать её портрет.

– Ой, мне надо идти, меня ждут, – не особо настаивая, сообщила она.

– Я сейчас быстро набросаю. Только ты не вертись и не торопись!

Намечая абрис, и чтоб она не заскучала, я начал расспрашивать свою неожиданную гостью.

– Так чем ты здесь, в деревне, занимаешься?

– Ухаживаю за лошадьми.

– Ну а вообще? В городе, например. Ведь ты там живёшь?

– В городе? – Глаша на секунду задумалась. – Аделина Рафкатовна послала мои документы в Айову. Это в Америке. Буду финансистом.

– Вот как! Тебе нравится?

– Не, но она настояла.

– А чего здесь? Все летом куда-то едут. На море, в другие страны.

– Вот я и приехала. Сюда! Я люблю лошадей. Они умнее и добрее людей. В прошлом году мы ездили в Таиланд. Скукота, вода, как тёплый чай и жара. А здесь воздух хоть с чаем пей.

Я даже вздрогнул при упоминании воздуха, который можно пить с чаем. Продолжая наносить штрихи угольком, я решил блеснуть своими познаниями в рисовании и заодно рассказать, чем я намерен здесь заниматься.

– В живописи есть немало картин со сценами… – Тут я слегка замялся, мне не хотелось, чтобы мои слова прозвучали осуждающе. – Пьянства. Сцены с подвыпившими людьми писал Рубенс, Ян Стен «Гуляки». Да и наши, тот же Маковский «Тихонько от жены». Примеров можно привести множество. Но мне больше нравится пейзаж.

– А это у вас что, патефон? – неожиданно спросила она.

– Патефон, он работает. Хочешь послушать?

– Меня ждут. Можно я посмотрю?

– Что, патефон?

– Нет, ваш рисунок.

– Да я только сделал набросок.

– Ну, немножечко!

– Давай договоримся, ты ещё ко мне придёшь.

– Хорошо! – И, не ожидая моего разрешения, тенью скользнула ко мне за спину.

– Похожа! И как вам это удается? Больше ничего не делайте, а то зарисуете! Я здесь такая решительная.

– И красивая, – добавил Коля, рассматривая рисунок. – Так ты сама сказала, Аглая решительная и красивая

– Блестящая, – поправила Глаша. – А вы лошадей можете нарисовать?

– Честно говоря, не пробовал, – сознался я. – Но хорошо знаю тех, кто умел это делать.

– А мне нравятся картины Алексея Зверева, – сообщила Глаша. – Он тоже рисует лошадей. Вы приходите на конюшню. У нас там Баян, Умка, Жазель, Уголёк. Красивые – с ума сойти можно!

– Хорошо, приду, – пообещал я.

– А вы ездить верхом умеете?

– Когда-то давно приходилось.

– Если забыли, я вас научу. – Глаша располагающе улыбнулась.

– Мне бы со своими делами управиться.

– Управитесь, Николай Петрович поможет. Правда?

– «Архи» потребуется немало, – засмеялся Коля. – Конечно, подмогнём!

Глаша обула калоши и, скосив глаза на мольберт, попросила:

– Можно я возьму Аделине Рафкатовне показать?

– Да он ещё не закончен, но если очень хочется, бери.

Взяв рисунок, Глаша свернула его в рулончик и, должно быть, от удовольствия, причмокнула губами и так же быстро, как и пришла, исчезла за дверью.

– Хорошая девка, – вздохнул Коля. – Она за лошадьми присматривает. Красивая – сам видел. Другая бы на её месте по столицам, по америкам бы начала шастать. Смышлёная, языки знает. На такую парни, как мухи на мёд. Истоптали бы, изгадили, таких сейчас немало. Этот полицай здесь к ней приставать начал. Я ему: тронешь – пристрелю. – Речкин глухо откашлялся. – Чо-то мы с тобой заговорились, а «Арха» может обидеться, – Колина рука уже по – хозяйски потянулась к бутылке. – Ты знаешь, она меня в прошлом году спасла. – Коля вновь замолчал.

– Кто, бутылка спасла? – поинтересовался я.

– Бутылка меня на тот свет чуть не отправила. Век бы её не видал, но отказать ей не могу. А дело было так. Глашка с Бадана меня еле живого привезла. Мы туда немца возили. На солонцы. Я разговаривал с ним по-немецки: хальт, шнель, Ганс или, когда в скрадке сидели, камрад, сиди тихо! Если он что не понимал, Глаша ему по-англицки переводила. Получалось неплохо. – Коля почесал затылок и нахмурился, тем самым как бы давая понять, что готов в своих воспоминаниях перейти к главному: – Вечером вот так, как с тобой, в баньке сидим, шнапс пьём. Я её натопил, попарил немца. По-нашему, по-сибирски, по-деревенски. Он закутался в полотенце и тут Коля, вытянув шею, заворковал, как гусь: «Гут, гут!» И ушёл в зимовьё. Я поддал пару – и тут… – Коля ненадолго замолчал, глянул вниз на свою табуретку, поерзал по ней задом. – Ну, в общем, сплоховал. Света нет. Ну, маненько выпимши. Поддал жару, похлестал себя веничком, обессилев, спустился с полога и решил присесть. И со всего маху вместо лавки сел голой задницей на раскалённую печь, перепутал её с лавкой. Заорал. Вот тебе и гут! Выскочил наружу и вокруг бани козлом запрыгал. Они тоже выбежали, уж не медведь ли на меня напал? Я попросил Глашу побыстрее натереть сырую картошку, намазал ею обожжённое место. Она меня завернула в простынь, запрягла лошадей, я кое-как забрался и лёг животом поперек седла, и в ночь через всю тайгу тронулись мы в Горячий Ключ. А это почти сорок километров. Кой-где мне приходилось идти пёхом. Немец шёл и причитал: «О-о-о! Майн гот! Майн гот!» В больнице мне обрезали волдыри, намазали облепиховым маслом – затянулось, как на собаке. – Коля вновь отхлебнул из пиалы и добавил: – Вот бы глянуть марафоновскую дистанцию. И включить её в пробег с обожженным задом. – Засмеявшись, Коля поднял пиалу: – Что, командир, будем здоровы!

– Ну а как немец? Была претензия?

– Я ему шкуру отдал.

– Свою?

– Не, медвежью. И рога изюбря. Меня, конечно, ругали, особенно Аделина Рафкатовна.

«А может, и мне заказать медвежью шкуру? – мелькнуло у меня в голове. – И пройтись в ней, как когда-то бродил Шугаев по Иркутску».

– Когда пойдёшь на Ушаковку, справа – высокий забор, а за ним большой дом, – продолжил Коля. На берегу конюшня. Там у меня закуток. Если чё надо – заходи. Аделина Рафкатовна, ну, та самая Росомаха, частенько из города наезжает. Глаша ей племянницей приходится. Хорошая женщина, ничего не скажу, настоящая барыня. Они меня к себе на работу взяли. Лесничий Фомич без Рафкатовны – ноль без палочки. Как она скажет, так оно и будет. Голова у неё варит, это факт.

– Охота не женское дело. Как же Аглаю отпускают?

– Она с нами заместо переводчицы ездила. Ну и приготовить, сварить, накрыть на стол.

– А какие у вас лошади?

– Разные. Есть пара орловских рысаков. Ещё карачаевские. Орловские да и карачаевские, умные, покладистые, могут принимать решение самостоятельно. Однажды на охоте я заплутал. Ночь, темно, кругом снег, я не знаю, куда ехать и где наш табор. И тогда я доверился Баяну. И он, представь себе, сам без моей помощи привёз меня к балагану. Бывает, едешь по лесу и можешь сам себя загнать меж стволов. Чтоб выбраться, пятишься назад. А когда доверишь лошади, она сама определит, где можно пройти и не задеть наездника. Зимой бросишь овса, она все зернышки подберёт, а вот овсюг весь останется на снегу. Попробуй сам отсей, очень надо постараться. А у них на языке точно пришито сито. Карачаевские на копытах имеют крепкий кожаный рог и не нуждаются в ковке. Они хорошо выбивают копытами траву из-под снега. А вот ахалтекинская – лошадь особого склада. Она для одного хозяина. У неё ноги сухие, стройные. За такую дают хорошую иномарку. Но своенравная. На неё чужому лучше не садиться – сбросит. Посмотришь со стороны, не бежит, а плывёт. Есть полукровки, а есть чистопородные. В имени лошади первая заглавная буква от отца, последняя – от матери. Некоторых называют по масти. Теперь я здесь, в деревне, железных коней пасу и настоящих. Глашка меня поругивает, что я рюмку-другую пропускаю. Говорит, что лошади не любят это дело. – Коля щелкнул себя по кадыку и вновь плеснул себе в пиалу монгольской водки. – У них машинка есть, стиральная. Глашка иной раз кричит: «Коль, сыми свою одежу, постираю!»

Я глянул на Колину замасленную спецовку, на заношенную тонкую, почти истлевшую майку, которая вытянулась от времени и едва прикрывала грудь, и тут меня точно кто-то подтолкнул. Я вспомнил, что в узлах, которые привёз в Залёты, была собрана старая одежда. Как и все горожане, которые освобождаются от ненужных вещей, отвозя их на дачу, по принципу: авось пригодится, поскольку выбросить жалко, а носить поношенное не хочется, то же самое сделала и моя жена. Я развязал узел, достал поношенные, но вполне пригодные синие лётные ползунки с ватиновым подкладом, с белыми широкими резиновыми лямками, с вырезом почти у самой шеи, с металлической молнией на животе и с объёмистыми карманами выше колен, которые закрывались двумя кнопками, и такую же лётную куртку с молниями и коричневым меховым воротом.

– Это тебе, – предложил я Коле. – Когда будет холодно, пригодится. Знаю, зимой в тракторе, как и в самолёте, задница к сиденью прилипает.

Коля, вытаращив глаза от такого непривычного к себе внимания, тут же сбросил с себя замасленную одежонку и влез в ползунки.

– Ты гляди, как раз по мне! – удивился он. – Буду теперь в Добролёте первым лётчиком. Нет-нет, вторым после тебя, – тут же поправился он.

Я уже знал, что дающий, получает не меньшую, а, может быть, даже большую радость от своего поступка. Я улыбнулся и вышел в сени, отыскал в мешке с привезённой обувью поношенные унты и, вернувшись в комнату, протянул их Коле.

– Для полного комплекта.

– А у тебя-то, блин, хоть осталось?

– Да осталось, осталось. Нам её как спецодежду выдают.

Коля натянул унты, подошёл к тёмному окну и, как перед зеркалом, начал ловить своё отражение.

– Завтра вся деревня обзавидуется, – продолжая разглядывать свои обновки, сказал Речкин.

– Послушай, а у тебя фонарик найдётся? – неожиданно спросил он. – А то я счас сбегаю принесу.

– Что, лампы мало? Зачем тебе?

– У меня мысль появилась. Жить тебе в потёмках негоже. Мы сейчас свет добудем. Есть верхонки?

– Ты чего? – недоуменно протянул я. – Ощепков сказал, надо вызвать монтёра, электрика. И заплатить долги за свет.

– Сначала пусть он мне заплатит! Пойдём, ты мне подмоги, посвети.

Оказалось, что провода были не обрезаны, а отсоединены и концы замотаны изолентой. Коля приставил лестницу, посветил фонариком.

– Есть, пассатижи и отвёртка? – спросил он.

Я сбегал в дом и принёс короб с инструментами.

Коля вновь залез и, пошаманив немного, протянул мне пассатижи.

– А ну, проверь! – скомандовал «электромонтёр».

Я зашёл в дом, щёлкнул выключателем – и в глаза ударил ослепительный свет. На мгновение я прикрыл глаза и с облегчением подумал, вот она, минута радости, Речкин приобщил меня к благам цивилизации!

Перед уходом он осмотрел пол, заглянул в подполье.

– Коля, я сегодня там обнаружил ружьё, – признался я. – Как оно там оказалось, не пойму. Да вон оно, в мешковине, давай посмотрим. Я у Славки все ружья знал. Он мне показывал, хвастался.

Коля спустился в подполье, развернул мешковину, осмотрел ружьё:

– Бескурковка, двенадцатый калибр. – Он заглянул в ствол. – Такого ружья я у Шугаева не помню. Ствол в хорошем состоянии. Такое тыщь тридцать стоит.

– Вот что, Коля, мне оно ни к чему. Возьми! Тебе сгодится. А мне от греха подальше. А Шугаеву скажу, тебе отдал.

– Ну, если ты так решил… – протянул Коля, с некоторым любопытством глянув в мою сторону. – У меня старенькая берданка, её ещё «фроловкой» называли. По нынешним временам музейная редкость, она мне ещё от деда Спиридона досталась. Калибр шестнадцатый, к ней патронов ныне не достать. Так и быть, возьму!

Перед тем как уйти, Речкин показал глазами на патефон:

– Не знаешь, у тебя пластинка Владимира Трошина есть?

– Есть. Что хочешь послушать?

– Да нет. Поздно уже. Как-нибудь зайду, послушаю. Раньше его часто передавали. Может, помнишь, «Тишина» называлась? Сейчас другие песни – про юбочку из плюша.

Даже не переодевшись Коля собрал свою замасленную спецовку в узёлок и, допив водку, так и ушёл в лётной одежде.

Где только ни приходилось мне спать и ночевать! На сеновалах, в палатках, у костра, на голом полу аэровокзала, в кресле самолёта, однажды даже пришлось коротать ночь на столе в сельской конторе, куда прилетели для выполнения сельхозработ. Я вспомнил, что, приехав в гости к Шугаеву, после разговоров о всемирной отзывчивости русского человека за неимением свободной кровати он меня уложил на широкой деревенской лавке. Ничего – переспал…

Я разобрал раскладушку, бросил на неё матрас, застелил привезённой из города простынёй, разделся, потушил свет и лёг под суконное одеяло. И тут же провалился в тишину и темноту ночи. На кухне, потрескивая, догорали дрова, уже не пахло дымом, пахло теплом и покоем, где-то далеко за стенами школы глухо, как бы по инерции, лаяли собаки, затем, когда глаза привыкли к темноте и проступили окна, над кустами черёмухи я увидел звёзды, их было гораздо больше, чем в ночном городе, чуть пониже, сквозь тёмную листву кустов, осторожно и несмело начали проглядывать холодные глаза восходящий луны. Прислушиваясь к темноте и к себе, я вспоминал свой первый приезд и думал, зачем было Шугаеву уезжать в Москву? Пустоты не бывает, она всё равно чем-то заполняется, но там, среди тысяч лиц, можно было легко и потеряться и не разглядеть своего лица. А здесь, в деревне, на него смотрели с удивлением и уважением, признавая в нём приехавшего из города барина, который, видимо, от безделья бродит с ружьём по окрестным лесам, а по ночами жжёт керосиновую лампу и марает чернилами бумагу. Своим он здесь так и не стал, да и не очень-то к этому стремился.

Переворачиваясь на другой бок, я посмеялся про себя: получалось, что по наследству Шугаев передал мне не только дачу, но и Колю в придачу.