Текст книги "Копье Судьбы"

ЛАБОРАТОРИЯ СНА

Просцениум гаснет.

В тишине амфитеатра слышно щенячье поскуливание.

Это плачет, закрыв рот ладонью, сомнолог Катя Наумова, тонкая ранимая душа.

Профессор Дмитриев теребит дряблую кожу кадыка.

– Вот оно что. Даша беременна от одного из этих подонков. Срок критический. Тринадцать недель. Ну, и что будем делать?

Куратор принимает решение.

– А что тут думать. Вызывайте ее мать, берите согласие на аборт.

НИИ НЕЙРОМОДЕЛИРОВАНИЯ

Дубна

Забинтованная кисть с пятнами сукровицы на месте ампутированных пальцев лежит на специально подложенной подушечке.

– Даша, – тихонько зовет мама, – Дашенька…

Невысокая полная шатенка, она носит траур по недавно погибшему отцу – черный платок, накинутый поверх коричневого брючного костюма.

Профессор пододвигает стул к изголовью кровати.

– Присаживайтесь, Светлана Васильевна, ваша дочь нас не слышит. Даша находится в истерической коме. – Дмитриев включает миниатюрный фонарик, поднимает веко, светит в сердоликовый зрачок. – Расходящееся косоглазие и маятниковые движения глазных яблок являются предвестники перехода вашей дочери в более глубокую стадию, а именно в кому второй степени. Из нее нам извлечь ее будет значительно труднее. Поэтому тактика лечения направлена на стабилизацию ее состояние и постепенный вывод из комы.

Профессор прячет фонарик в нагрудный карман халата.

Светлана Васильевна спотыкающимися руками достает из сумочки расческу.

– Пальчики-то… пальчики, – всхлипывает она, расчесывая волосы дочери, – как ей теперь без пальцев-то… на правой руке! Господи, еле отмыла кухню у отца… все было в крови… Какая психика это выдержит…

– Выпейте. Это легкое успокоительное. Вам надо взять себя в руки и подписать согласие на аборт.

– Ох, бою-юсь… – выдыхает женщина, сделав нескольких глотков.

– Срок критический, – напоминает Дмитриев, – человечек уже виден, глазки, руки, черепок, половой орган определился. Мальчик.

– Мальчик? – заплаканные глаза светлеют. – Может, оставим, доктор? Все-та-ки внук… Странно, она мне ничего не говорила про беременность. У нас с ней контакт был, конечно, неважный, Девочка скрытная, своенравная. Взяла и уехала в Крым. И вот результат…

– Оставить ребенка, конечно, можно, – говорит профессор, – но это случай особый – групповое изнасилование.

– Простите, но… откуда это известно? Где и когда это случилось?

– Это случилось в Крыму. Ровно 13 недель назад.

Светлана Васильевна встает, делает несколько шагов по маленькому боксу.

– Подобное совершенно не вяжется с ее состоянием! Даша вернулась из Крыма нормальной, загорелой и даже… влюбленной в этого м-м… э-э… молодого человека…

– Мы располагаем кадрами, снятыми на мобильный телефон одним из участников преступления.

– Можно взглянуть?

– Вы уверены, что хотите это увидеть?

– Прежде чем принять такое решение, я хочу убедиться!

– Тогда присядьте.

Профессор вынимает телефон и в своих руках демонстрирует запись.

…рваный гул ветра, пьяные крики, камера заглядывает внутрь палатки, видны ритмично движущиеся ягодицы мужчины… всплывает мучительно зажмуренное девичье лицо…

«Господи, сделай так, чтоб это была не она!»

– Вам плохо, Светлана Васильевна? Выпейте воды. Так что насчет ребенка? Ваше решение? Оставляем? Даша родит здесь, под нашим присмотром, а потом вы сможете забрать дочь с внуком домой.

Дверь в палату распахивается, входит массивный бритоголовый мужчина.

– Зачем вам внук от ублюдка, который зверски изнасиловал вашу дочь?!

«Боже, какие у него глаза!» – Светлана Васильевна не может оторвать взгляда от «рачьих» глаз незнакомца. Тот успокоительно кладет ей на плечо тяжелую руку.

– Подписывайте, не сомневайтесь!

– Хорошо… – преодолевает ступор Жукова-старшая, – я подпишу… только… давайте мы ручку вложим как бы ей в пальчики, а я сверху возьму. Мы подпись как бы вместе поставим.

Куратор приподнимает Дашу, мать усаживается у нее за спиной, профессор вкладывает в пальчики левой руки коматозницы «Паркер» с золотым пером, Светлана Васильевна охватывает пальцы дочери сверху.

– Дашенька, ты беременна от насильника. Прости, я поступаю, как лучше…

По бумаге ползут корявые буковки – «Ж»… «у»… «к»…

Сердоликовые зрачки под приспущенными веками сокращаются.

На лист бумаги наводится резкость. Это не ручка!

Наконечник древнего копья режет белое поле, оставляя наливающуюся кровью подпись. С прорвавшихся буквиц бегут вниз извилистые алые ручейки.

АБОРТ

М-да, впервые чищу пациентку в таком состоянии… – хирург Гевондян надевает маску и с помощью расширителя и зеркала проводит осмотр. Затем, обработав влагалище спиртовым раствором, вводит расширитель, берет для abrasio (выскабливания) «кюретку», содержащую петлю с режущей кромкой и круговым бортиком для извлечения из матки вырезанного плода.

…Дарья Денисовна Скворцова, успешная бизнес-леди, отдыхает на диване с питательной маской на лице. Глаза ее закрыты огуречными кругляшами, в ушах наушники. Входит сын, красавец, умница, любимец матери.

– Привет, мам!

– Привет, зайка, – улыбается Дарья Денисовна. – Как поживает твоя «моавитянская колдунья»?

– Мы расстаемся…

– Вынь мне наушники, – просит мать, руки ее почему-то не слушаются.

Сын вынимает наушники. Звуки становятся громкими, режущими.

– Анестезия местная, – говорит незнакомый мужской голос. – Кетамин внутривенно, она и так в прекоме.

– Какая у нее матка? – спрашивает женский голос.

– Двурогая. Она нерожавшая, знаешь?

– У нас с Машей все равно ничего не получится, – голос сына удаляется.

– Почему? Маша хорошая же девушка…

Сын едва слышен.

– Нет смысла, мам, меня все равно сейчас убьют…

С глаз спадает пелена. Проступают раскинутые на рогатке голые ноги и склонившийся между ними мужчина в медицинской маске. В руке у него скальпель.

Очнись, Даша! То не скальпель!

Наконечник копья хищно целится в материнскую утробу, где свернулся и затаился беспомощный зародыш, сын ее, будущий красавец и умница…

Даша рвется защитить ребенка, но… тело ее парализовано.

Как в ужасном сне, убийца протягивает руку, чтобы вырезать плод… не убежать, не двинуть даже пальцем… лишь натужно трепещут веки…

«Сына, не бойся… мы отобьемся, ты главное не бойся, мы их… мы… мы…»

– Она чего-то мычит… – опасливо замечает Гевондян.

– Такое бывает, – отзывается Римма Львовна, – кома-то поверхностная…

Нога коматозницы, как у мертвой лягушки при электроразряде, ударяет в лоток, инструменты со звоном разлетаются по кафельному полу, – зажимы, щипцы, ланцеты, весь этот палаческий набор для расчленения человечков. Второй удар приходится в штатив бестеневого светильника, который на колесиках катится через операционную и врезается в двери.

Натужно трясясь – панночкой из гроба – коматозница садится. Рот ее распахнут, но ни звука не вырывается из него, как у зашедшихся в истерическом крике, побелевших до синевы детей.

Дашина мама взволнованно меряет шагами предбанник операционной.

Вдруг изнутри доносится звон, удар в дверь, крик и шум борьбы. Светлана Васильевна врывается в операционную – ее дочь борется на полу с врачом. Мать бросается к ней, обнимает голову своей девочки, прижимает к груди.

«Даша, успокойся, это врачи, ты в больнице…»

Даша впивается ей зубами в грудь.

Мать вскрикивает.

– Это я, Даша, твоя мама!

– Она вас не узнает, – женщину-врача подбрасывает на бьющейся котомазнице, как на родео, – держите ей руки, у нее психоз!

РЕАНИМАТОЛОГ РИММА ЛЬВОВНА КУРЕХИНА

Срочно набираю пять кубов аминазина и два димедрола. Тыкаю в ягодицу. Как в камень. Даже игла согнулась. Больная рычит и бьется, тело ее напряжено до предела.

«Иглу смени, Римма, бери самую толстую. И не тыкай, не проколешь, вворачивай!»

Так, игла вошла… но поршень не сдвигается! Ягодица просто закаменела… давлю изо всей силы, сейчас либо брызнет во все стороны, либо шприц рассядется. Так, пошло помаленьку… раздается визг, да, девочка, аминазин болючий, терпи, скоро подействует..

Какой там! Дашка и не думает сдаваться, бьется, как бешеная.

Организм палит последние резервы, сражаясь за что-то сверхценное…

Ба, да она детеныша своего защищает!

«Все, расслабься, Дарья, никто тебе аборт делать не будет, успокойся!..»

Безумные глаза постепенно обретают осмысленное выражение.

«Слышишь меня? Никто. Тебе. Аборт. Делать. Не будет!»

В наступившей тишине с грохотом падает что-то недоразабитое.

Все тяжело дышат.

Входит профессор, за ним Куратор: «Доложите, что здесь происходит!»

Почему он все время орет, что за солдафонские привычки! Сам набаламутил с абортом, вот пусть теперь и разбирается!

– Реактивный психоз, – говорю, – после комы или наркоза люди часто ведут себя неадекватно.

Даша затравленно озирается.

Кто-то большой и темный заслоняет свет.

– Кто тебя обижает, дочка?

– Вот они! – всхлипывает маленькая Даша. – Ребеночка моего хотят убить.

– Накройте ее! Дарья, слышишь меня? У тебя же ребенок от насильника.

Даша кутается в наброшенный халат, трясется в нервном ознобе.

– От какого еще насильника?

– Ну, те парни, в Крыму, что надругались над тобой.

– Какие еще парни?

– Ну, те, на Голом шпиле.

– Ах, эти… – лицо ее озлобляется. – Да, они пытались. Только ничего у них не вышло!

– Не вышло? Почему?

Психика больной явно идет вразнос – расширив глаза, она выпаливает.

– Потому что мы их всех там… ПОУБИВАЛИ!!!

ЧТО ПОКАЗЫВАЕТ ВАШ ГРЕБАННЫЙ КОМПЬЮТЕР?
РИММА ЛЬВОВНА

Прямая речь

Перезагрузка мозга ничего не давала. Скворцов сбегал и сбегал с Голого шпиля. Куратор собрал совещание. Он с самого начала произвел на всех неприятное впечатление. Бритый, как бандит из 90-х, череп шишковатый (привет, Ломброзо!). А лупатый! В норме радужка у человека бывает чуть прикрыта верхним или нижним веком, если же вокруг зрачка виден белок, то это признак психического нездоровья. Когда он смотрит, впечатление такое, будто тебе на допросе в глаза лампой светят.

– Я спрашиваю, что показывает ваш гребанный компьютер? – гремел он на ученых. – Если мы видим воспоминания, записанные в мозгу Скворцова, то как он смог увидеть изнасилование девушки? Он же СБЕЖАЛ оттуда! Его там не было! Кто вмешивается в программу? Я тебя спрашиваю, Вехин!

Сисадмин Дима Вехин похож на девушку, легко краснеет и носит косу.

– Машина работает в штатном режиме, – отвечает он, потупясь. – «Элохим» это всего лишь огромная игровая приставка, только вместо картриджа в него вставлен мозг человека.

Куратор ажно подпрыгивает на стуле.

– Я так и знал, что вместо суперкомпьютера был закуплен вагон «плейстешен»! По моим сведениям, руководство вашего Института за откаты закупило морально устаревшее оборудование и смонтировало из них вот этого «бракодела»!

В наступившей тишине вдруг раздается скрипучий такой голосок.

– Не кричи, дурак, мы думаем.

Есть у нас в лаборатории Илюша Эйдельберг, гений-идиот, долговязый сутулый, шея в пуху. Не от мира сего. Разговаривая с дамой, может ковыряться в носу, и даже съесть козявку, если проголодался.

Багровый Куратор направляется к гению-идиоту с явным намерением пришибить оного на месте. Ну, и кто будет его спасать? Конечно, Римма Львовна.

– Валентин Григории, – привскакиваю я, – вам не кажется, что Скворцов попал в «петлю гистерезиса»? Помните «День сурка»? Там герой постоянно просыпался в своем прошлом. «Петля гистерезиса» – это повторяющаяся кармическая ситуация. Пока Сергей не примет одного единственного, правильного решения, ему ни за что не выбраться из этой петли.

Плету небывальщину, чтобы хоть как-то отвлечь разгневанного Куратора, а он переводит рачьи глаза с меня на гения-идиота и обратно, будто выбирает, кого первого вдарить.

Плету, короче, небывальщину, лишь бы отвлечь разгневанного мужлана, а он переводит рачьи глаза с меня на гения-идиота и обратно, будто выбирает, кому первому врезать.

– Какой там гистерезис! – вскакивает Эдик Ковш, седой и лысый, с косичкой на затылке. – Это Нобель, господа! Мы первыми получили доказательства Эвереттовской теории мультиверсума!

Все кивают: «Да, да, это открытие!»

Профессор солидно поясняет ничего не понимающему куратору.

– Американский физик Хью Эверрет создал квантовую теорию параллельных миров, в которой постулировал, что в каждый момент времени вселенная раздваивается. Стоит нам сделать выбор, как в точке бифуркации из одной вселенной получается две, и так до бесконечности. Но до сих пор доказательств этому не было…

– И мы их, наконец, получили! – подхватывает Ковш, а сам исподтишка мне подмигивает, и тут до меня доходит, что ребята комедь ломают, чтобы отвлечь Куратора от Эйдельберга. Илюша у нас в коллективе юродивым работает, всегда говорит вслух то, что остальные подумали, но постеснялись сказать.

Куратор смотрит на этот детский сад и вдруг как даст кулаком по столу.

– Какие к чертовой матери «вселенные»! Есть одна реальная вселенная, в которой мы с вами живем! Никаких других вселенных не существуют! По той простой причине, что оба фигуранта находятся сейчас здесь, в клинике, и оба они живы, хотя и не вполне здоровы. Каким-то же образом они выбрались с этого проклятого Голого шпиля! Кто мне объяснит как?

– У него, должно быть, сохранились остатки совести, – предполагаю я, – он дождался, когда подонки уйдут, вернулся и довез Дашу до Симферополя, а потом, вероятно, доехал с нею до Москвы.

– Но Даша уверяет, что они отбились и даже всех там поубивали!

– Одним махом семерых побивахом, – смеется профессор. – В психиатрии это называется «ложными воспоминаниями». Девочка не помнит, как потеряла пальцы, а вы хотите, чтобы она вспомнила про изнасилование. В подобных обстоятельствах мозг, чтобы не сойти с ума, вытесняет травмирующий контент в подсознание, а вместо него конструирует вполне себе «благополучную» версию событий. Вот Даша и придумала, что они всех там поубивали.

– А я склонен ей верить! – гнет свою линию Куратор.

– В чем, простите?

– В том, что Скворцов все же вернулся на Голый шпиль и спас ее.

– Но помилуйте, – всплескивает руками Владимир Алексеевич, – что мешает ему проделать то же самое в кибер-моргане? Но он же постоянно оттуда сбегает!

– Может, все-таки субдуральные гематомы? – вставляет Винников. – Они давят на мозг, в центр, отвечающий за храбрость и самообладание, и провоцируют панику и бегство.

Эти «субдуральные гематомы», как и «вагон плейстейшен», стали в Лаборатории притчей во языцех. «Да что вы завели свой «вагон плейстешен», – говорит, бывало, кто-то, а ему отвечают с умным видом: «Это связано, коллега, с субдуральными гематомами в мозгу!»

Шутки шутками, но тогда эти «гематомы» окончательно вывели Куратора из себя.

– А вы, Винников, – спрашивает он с отвращением, – вступили бы в драку с пьяными отморозками в лесу? – обводит всех выпученными глазами и усмехается. – Страшно? Вот и ему страшно! Его мозг УЖЕ знает, чем закончится возвращение на Голый шпиль. А ждет его там, согласно показаниям Жуковой, зверское избиение ногами. Вот этот-то страх и заставляет его сбегать. Моя логистика ясна? Слушай приказ. Объявляю двухчасовую готовность. Запуск мозга СК начать по моему прибытию. Все свободны.

МАТЮГАЛЬНИК. РИММА ЛЬВОВНА КУРЕХИНА

Прямая речь

За окнами стемнело, когда в Лаборатории вдруг раздался хриплый лай мегафона.

– Внимание! Вы окружены! Сопротивление бесполезно! Всем выходить с поднятыми руками!

Народ подкакивает, смотрим – в дверях стоит Куратор с полицейским матюгальником в руках.

– Все по местам! Запускайте ваш «вагон плейстешен»!

Плафоны над амфитеатром гаснут. Нарастает гул кулеров.

Наливается светом туманный хамам Просцениума.

Я, как врач реаниматолог, во время сеанса должна присутствовать в Коконе рядом с коматозником. Вдруг входит Куратор, достает из пиджака стальной портсигар, вынимает шприц-тюбик и делает коматознику инъекцию. Это что за самоуправство?

– Простите, говорю, что вы ему ввели? Я должна записать название препарата, у меня ведется журнал, таковы правила.

– Ну, запишите, – хмыкает он и диктует по слогам, – оз-ве-рин.

– Это что за лекарство? Чье производство?

– ГРУ ГШ МО РФ. – Куратор показывает мне портсигар с гравировкой «Выпускнику Академии Генштаба. 2001 г.». И лежат в портсигаре не сигареты, а щприц-тюбики с антидотом, антишоком и обезболивающим. – Я ввел ему амфетамин «каптагон», снижает чувства страха, усталости и голода, резко увеличивает выносливость.

Крым. Чаир Голого шпиля. Кибер-моргана

Палатка трясется. За выгоревшим брезентом творится мерзость.

«Ну, пож-жалуйста… не надо… Я еще девочка… н-ну, пож-жалуйста…»

«А я мальчик… Руки убрала!»

По голове в гуще волос, по щекам ползут струйки горячего пота.

Твой долг – вступиться за девушку.

Но страх сильнее.

Ты бежишь.

«Трус, подлец, вернись, дерись за нее!»

Бессмысленный героизм. Их больше, убьют, арестуют, посадят в тюрьму.

Но в голове отчетливо резонирует чей-то далекий, настойчивый голос.

«Вернись, Скворцов, вернись! Ты должен ее защитить!»

«Я подрядился копать! Копать, а не драться с бандой ублюдков!»

«Их семеро. Они ее истерзают!».

«Вот именно – семеро! Они меня просто убьют!»

Амфитеатр стоит. Ученые в шоке. Куратор кричит в мегафон, приставленный к уху коматозника: «Вернись, Скворцов! Она девчонка! Беззащитная! Там нет никого, кроме тебя! Ты один можешь ее спасти! Ты себе никогда не простишь! Вернись! Дерись! Дерись за нее, сволочь!!!»

Девочка в палатке умоляет, ее бьют, она плачет.

Женщины отворачиваются, затыкают уши, чтобы не слышать ее стоны сквозь рвущий уши лай мегафона.

– Ты бросил девчонку на растерзание подонкам. Вернись и бейся за нее, Скворцов, ты же мужик!

На Просцениуме мелькает зеленое месиво леса… Слышно хрипение легких.

Бегство продолжается.

Куратор приходит в бешенство, вне себя от гнева наносит коматознику пощечину – одну, вторую, третью…

– Вернись, сволочь, вернись! Там нет никого, кроме тебя! Ты один можешь ее спасти! Ты себе потом никогда не простишь! Вернись! Дерись за нее! Дерись же ты, сволочь!

От затрещин голова коматозника мотается по подушке, в наволочку впитываются брызги крови, изо рта вылетает дыхательная трубка, мигают лампочки, пищат датчики.

Переполох, тревога!

Я отталкиваю Куратора, спешно интубирую горло, прибегают сотрудники, профессор, сисадмин, женщины кричат.

– Как вам не стыдно!

– Что вы себе позволяете!

– Позор!

– Бить беззащитного человека!

Куратор задыхается, будто сам только что пробежал полосу препятствий.

– Ничего… с ним… не случится… первый блин комой…

На общий переполох не реагирует один коматозник, на бледном лице разгораются пятна пощечин.

Куратор поглядывает на часы.

– Сейчас… сейчас… да когда же, ну!

– Чего вы еще ждете? – спрашивает его профессор.

– Озверин. Должен хоть он сработать.

– Смотрите! – вдруг показывает на Просцениум Катя Наумова.

Крым. Голый шпиль

Лицо пылает от солнца, как от пощечин.

В костях черепа резонирует: «Вернись, Скворцов, вернись! Она еще совсем девчонка, спаси ее! Они ее истерзают. Дерись за нее, дерись, дерись же ты, сволочь!»

Спаси ее, шепчет листва.

Спаси, шумит ветер.

Спаси, поют птицы.

Спаси, умоляют травы, гудят горы.

– Господи, – в отчаянии кричишь ты в синее небо, – у меня нет шансов, их семеро!

– Когда нет шансов, надо идти, сражаться и умирать!

– Я не хочу умирать! Кто она мне такая, чтобы из-за нее я рисковал жизнью?

Ответ Бога потрясает настолько, что ты разворачиваешься и с тою же решимостью, с какой только что дезертировал, бежишь обратно к чаиру. Силы прибывают, в сердце вскипают злоба (сработал каптагон), открывается второе дыхание, (Римма Львовна вправила дыхательную трубку), кто-то извне нагнетает в легкие воздух (заработали помпы искусственной вентиляции легких).

РИММА ЛЬВОВНА КУРЕХИНА

Прямая речь

– Она твоя жена и мать твоего ребенка!!! – кричит генерал в мегафон, приставленный к уху коматозника. – Когда ей хотели сделать аборт, она защищала твоего сына, как волчица! Так защити ее теперь ты! – Последние слова Валентин Григорьевич договаривает уже шепотом, выронив мегафон. – Вернись, спаси ее…

Покачнулся и осел на пол, как пальто без плечиков.

Здравствуй, Кондратий!

Паника, адъютант вызывает «скорую».

«Спокойно, говорю, с вами врач-реаниматолог высшей категории».

Меряю давление. 200 на 100! Гипертонический криз. Срочно анаприлин внутрь! Лед на затылок! И прочие меры.

Короче… пока я с ним возилась, ну, в общем, Сережка вернулся! И вступил за Дашку в бой! Вот и не верь после этого в действенность рукоприкладства и простого русского мата. А русский мат, он не только роты в атаку поднимал, но и коматозников, как говорится… кха-хка… с того света (сморкается). Но Сережка ведь был один, ну, напал он с палкой на этого мажора… Господи, да что ж он мог сделать один против семерых, они его ногами так страшно избивали… Даша так визжала, у меня чуть сердце не вылетело. Это в кино интересно смотреть на постановочные драки, а в жизни оно отвратно, кровь и грязь, рев звериный да визги сумасшедшие, лучше такое никому не видеть, не приведи Господь.

А Куратор отдыхает на полу с подушкой под головой, ему слышны только визги да удары. Манит меня рукой «что там происходит?» Я говорю: «Валентин Григории, лежите, вам нельзя волноваться…» А сама думаю, лишь бы не разреветься, лишь бы не разреветься…

Он садится, сдирает с руки обертку тонометра, и слабым, но грозным голосом требует.

– Приказываю доложить, что случилось!

Ну, я, как и положено военнообязанной медсестре, докладываю.

– Товарищ генерал! Сергей Скворцов по вашему приказу вернулся на Голый шпиль и вступил за девушку в бой. Но… свора подонков избила его, а Дашу… сейчас… все равно, наверно, изнасилуют. Судьбу не изменить.

Уже мажор этот гнусный на Дашеньку взгромоздился, уже распял ей ручки-ножки… Я не могла на это больше смотреть, кричу: «Да Владимир же Алексеевич, мать-перемать, отключите вы уже эту кибер-моргану проклятую!»

И вдруг на Просцениуме ка-а-ак бабахнет!