Текст книги "Сукины дети. Том 1"

Графиня, убедившись, что сон его крепок, как и была обнажённой, подошла к платяному шкафу и распахнула дверцы. Внутри на деревянных колышках висели платья Сюзанны, составляющие гордость её роскошного гардероба. Граф де Монтескье не скупился на наряды для своей обожаемой молодой супруги.

– Поль, – позвала графиня тихим голосом. – Поль, выходи, мы в безопасности…

Из-за платьев появился крепкий молодой человек с тонкими чертами лица, небрежно и не полностью одетый.

– Граф уснул? – спросил Поль, всё ещё не решаясь выйти из шкафа.

– Не бойся, всё не так, как мы думали. Он примчался в порыве страсти…

– Значит, я могу уйти? – спросил Поль, не отрывая глаз от идеальных пропорций Сюзанны, соответствующих греческим скульптурам. – И ждать нового свидания…

– Нет, милый! – тяжело дыша, отвечала Сюзанна. – Сегодня наша ночь! Недаром в детстве мы поклялись быть всегда вместе! Ты не только единственный мой брат!.. Ты моя единственная любовь! И отныне мы станем с тобой богатыми и свободными. Дом пуст, кроме нас, никого… Вот два кинжала… Ты убьёшь графа и ранишь меня. Возьмёшь некоторые драгоценности, чтобы смерть графа все приняли за нападение грабителей, а когда шум стихнет, мы уже никогда не разлучимся с тобой. Ты готов действовать?

– Для тебя я готов на всё! – ответил Поль, ведя дерзновенной рукой вверх по внутренней стороне бедра молодой и прекрасной графини, к треугольнику волос, темневшему в нижней части подрагивающего от неутолимого желания живота Сюзанны. – Но сначала я хочу ещё раз сорвать и вкусить эту цветущую пурпурную розу…»

Сашка, не выпуская книжицу из рук, слез с полки, прошёл по коридору в тамбур и бросил «Цветущую пурпурную розу» в мусорный бак.

«Ибическая сила! – грохотало в нём негодование. – Да как же так можно?! Ну я уж точно не монах, но, когда в книге воспевается блядство!.. Я… вообще!.. Что называется, куда крестьянину податься? Придумали бы что получше! На худой конец что-нибудь там… Про… А то – мужик только на охоту, а баба его тут же эту пурпурную розу свою окучивать… И с родным братиком…»

Сашка замолчал. Мысленно произнесённое им самим слово «охота» кольнуло куда-то в район солнечного сплетения.

«Ды-дынс, ды-дынс…» – как и прежде, стучали колёса.

Только теперь сквозь их говорок пробивался голос жены Риты: «Извини, но в данном случае развлекаться в твоё отсутствие я, видимо, буду по своему усмотрению».

Сашка усиленно гнал от себя подлые мысли, но они, сделав небольшой круг, возвращались снова. Да, ситуация-то один в один! Муж поехал на охоту, жена скучает…

Вспомнилась и Алевтина-буфетчица со своим коронным: «Девки, да под мужичков ложиться – это ж нам голимая польза!»

«Позвонить! Срочно!» – промелькнуло в Сашкиной голове что-то похожее на здравую мысль, и он побежал за телефоном.

В купе уже выключили свет. Тётя Люся спала, а Олег со Светой миловались в потёмках, и открытая Сашкой дверь заставила их отпрянуть друг от друга. Сашка, схватив телефон, рванул обратно в тамбур.

Связи не было, видимо, поезд пробивался сквозь осеннюю ночь где-то в чистом поле, вдали от сотовых вышек, а аккумулятор, не подзаряженный днём, показывал совсем уж дохлые ресурсы.

Хоть на ходу прыгай…

Сашке бы выругаться, чтобы полегчало, но, как назло, весь нецензурный запас вылетел у него из головы, оставив валятся на самом дне памяти «ай эм сорри» и «данке шон».

«Стоп, – начал размышлять Сашка, – ну, позвоню… И что узнаю? Что скажет мне Ритка? «Прости, милый, я тут не одна»? Конечно, нет!.. Соврёт – недорого возьмёт! А я по голосу узнаю… Голос-то сра-азу вы-ыдаст! Ладно, ладно… А что если Ритка действительно одна? Спросит: «Зачем звонил?» А я что? «Да понимаешь, я тут книженцию одну прочитал…» Всё, рыжий! С этими поездками нужно завязывать!.. А то до греха недалеко… А до чьего греха-то?..»

По стенам тамбура забегали полосы света. Поезд, почти не сбавляя скорости, ворвался на маленький полустанок, где остановка ему не была предусмотрена.

Зато предусмотренной оказалась сотовая вышка.

Сашка набрал номер жены и с замирающим сердцем ждал ответа, вслушиваясь в улетающие в сторону дома гудки…

– Саша? – отдалённо прозвучал в трубке сонный голос Риты. – Как ты там? Не спишь? Ну да! А я вот задремала…

– Да я-то чё? – вслушиваясь в интонацию жены, отозвался Сашка. – Еду себе понемногу…

– И хорошо, что ты позвонил! – заговорила Рита с какими-то новыми, незнакомыми Сашке нотками. – Я тебе ничего не сказала перед отъездом, потому что не была уверена… В общем, Белокуриха всё равно бы отменилась…

– Почему? – машинально спросил Сашка.

– Потому что беременным женщинам не рекомендуется кататься на горных лыжах… Саша, у нас будет ребёнок! И я тебя люблю…

– Что? – опешил Сашка – Скажи ещё раз, Рита… Повтори… Я тоже тебя люблю… Нет, я теперь вас двоих люблю…

И Сашка продолжал кричать в трубку о своём счастье, совершенно не замечая, что аккумулятор окончательно разрядился.

«Ды-дынс! Ды-дынс!..» – радостно вторили ему колёса поезда.

Сукины дети

– Внимание, начинается посадка… – монотонно заговорил голос в репродукторе, но после короткого металлического скрежета сошёл на нет.

В окошечко билетных касс городского автовокзала уткнулась небольшая очередь. Совсем небольшая, соответствующая маленькому провинциальному городку, где и находился автовокзал. Про такую очередь не скажешь, что у неё длинный хвост. Так – свиной хвостик.

Пятеро граждан, желающих уехать по направлению райцентра Залесово, в расчёте на удачу ожидали, когда прибудет проходящий из краевого центра автобус, и выяснится наличие в нём свободных мест, и билеты на эти, возможно, имеющиеся свободные места будут реализованы через кассу. Ежу понятно, что при таком раскладе билетов на всех могло не хватить.

Окошечко заветной кассы было прикрыто занавеской неопределённого цвета, видимо, ещё изначально, по замыслу местных дизайнеров, не имевшей ни малейших шансов выглядеть привлекательно. И за ней наблюдалась загадочная жизнь, читаемая по угловатой кассиршиной тени, которая время от времени проецировалась на полотно занавески.

Вокзал, построенный без архитектурных излишеств, был неуютен и не располагал к длительному пребыванию в его недрах. А из-за слабого освещения могло даже показаться, что в тёмных углах зала ожидания, совмещённого с залом продажи билетов, натянута серая паутина, в которой пауки терзают неосторожных мух.

Возможно, что эта мрачная картина с пауками мерещилась не каждому потенциальному пассажиру, находящемуся в автовокзале, возможно, что в углах вообще не было никакой паутины и мух там никто не терзал, но всё равно в воздухе витало нечто такое, из-за чего хотелось скорее купить билет и уехать. На что и настроены были ожидающие люди.

К очереди подошёл молодой розовощёкий парень в распахнутом полушубке, а также в хорошем расположении духа, усиленном парой выпитых бутылок пива.

– Ну, так как, – по-дружески спросил очередь пахнущий пивом парень, – билеты есть или чё?

Очередь молчала. Парня не спешили принимать в свои ряды. И к тому же он явно задел, можно сказать, за живое. Сколько билетов пустят в продажу, никто не знал. Поэтому каждый новичок воспринимался настороженно. А вдруг он – имеющий право на льготы чернобылец или ветеран какой-нибудь битвы?

Дед, стоящий первым и потому более-менее спокойный по поводу неизбежно предстоящей конкуренции, ответил парню со всей определённой неопределённостью:

– Да кто их знает? У них там свои намерения…

В слове «намерения» дед простодушно поставил ударение на второе «е».

– За десять минут до отправления кассир обязан будет дать полную информацию, – дополнил стоящий третьим, а поэтому имеющий неплохие шансы на билет интеллигентный мужчина в очках и с большим жёлтым портфелем.

– Дадут, а потом разбегутся и ещё поддадут, – засмеялась румяная молодуха, стоящая за интеллигентом.

По всем показателям, в смысле возраста и весёлости нрава, была она под стать подошедшему парню. Её цветастая, какая-то почти цыганская шаль задорно перекликалась с самовязаным свитером парня, на котором по зелёному полю с завидным упрямством вычерчивались геометрически не безупречные, бордового цвета полоски. Оба производили впечатление людей, пышущих телесным здоровьем, у которых, что называется, кровь густо перемешана с молоком.

Хотя справедливости ради следует заметить, что в то утро в крови у парня плескалась изрядная доля «Жигулёвского». Но пиво, пожалуй, ничего не меняло в его радостном отношении к жизни. Так, просто добавляло запаха. Да и молодуха подобными мелочами не смущалась, и пивной дух, скорее, забавлял её, чем отталкивал. Таких только поставь рядом, и они быстренько найдут общий язык уже от этой «близости», почуяв в теле сладкую истому.

Но в данной ситуации между ними, мешая естественной симпатии, незыблемо стояла габаритная женщина с собачкой на поводке. Четвероногие предки собаки, по всей вероятности, не обладали твёрдым характером в смысле случки, поэтому собака сочетала в себе признаки многих известных пород.

Зато самой тётке твёрдости характера было не занимать. Будучи пятой в очереди, она, скорее всего, оставалась без билета, но, не впадая в уныние, продолжала вести скрытую тактическую борьбу, одёргивая за поводок собачку, пытающуюся сдвинуть хозяйку с занимаемой позиции.

– Вы крайняя будете, – обратился к тётке парень, щедро обдав её пивным духом, – или чё?

– Я, – сухо отрезала тётка. – Только вряд ли вам имеет смысл стоять…

– А мне – чё? Нет, так нет! Хоть постою в тепле да среди хороших людей, – добродушно ответил парень, подмигивая косившейся в его сторону молодухе. И вполголоса добавил для тётки: – Я отойду тут кое-куда… Скажите, что занимал…

Провожаемый взглядами всей очереди парень пошагал на улицу реализовывать исход пива, прошедшего в организме определённый путь до своей «конечной остановки».

В отсутствие словоохотливого парня разговоры не возобновлялись. Слышно было только прокуренное покашливание деда, отдающееся гулом под потолочными сводами зала, скулёж собачки, столкнувшейся, видимо, с теми же проблемами, что и розовощёкий любитель пива, да ещё на улице пошумливал дизелем рейсовый автобус, работающий на холостых оборотах, заставляя мелко дребезжать неплотно пригнанные стёкла в рамах.

Кстати, был в очереди ещё один ожидающий – молодой худенький паренёк, судя по всему, студент. Но он, как только занял очередь за дедом, тут же нацепил на себя маленькие наушники, включил плеер и, погрузившись в скрытое от общественности прослушивание музыки, участия в разговоре не принимал.

– …Посадка на автобус, следующий по маршруту… – вырвался из плена голос в репродукторе, но снова стих под давлением неведомого кляпа.

– Будьте так любезны, – обратилась тётка с собачкой к деду, – посмотрите в щёлочку на кассиршу.

Дед, не совсем понимая, для чего ему смотреть на кассиршу, просьбу всё же выполнил. Скинув шапку, он попытался уловить основную суть происходящего в кассе и приник к узкой прорехе внизу окошка, там, где занавеска чуть-чуть не доходила до края. Дед старательно ёрзал всем телом, то приседая, то привставая на одной ноге, пытаясь так изогнуться, чтобы в поле видимости попала фигура кассирши. Но для таких манипуляций нужна была особая гибкость.

– Что там, деда? – спросила любопытная молодуха.

– Ну не томите! – взмолилась тётка.

– Да не видно ни х… ничего фактически не видно! – сорвался дед. – Сама иди посмотри!

– Вот они, мужчины! – заявила тётка. – Ни о чём попросить нельзя!

Дед, которого в силу возраста давно не называли мужчиной, удивлённо повернулся к тётке. Но тётка под его взглядом стояла как каменная. Тогда дед почесал бороду и подмигнул молодухе. И та ему тоже подмигнула.

Подошёл розовощёкий парень.

– Дают уже, – спросил он с ходу, – или чё?

– Через плечо! – не выдержал интеллигентный мужчина, махнув в раздражении жёлтым портфелем. – Что вы заладили, как попугай… Будто из леса вышли. Тоже мне…

Не успев как следует распалиться, интеллигент спохватился и, приняв позу очевидного стоицизма, принялся протирать очки.

– Да где уж нам, – в беззлобной обиде загудел парень, – мы ведь тёмные, мы всяких там умных книжек не читали, «Преступлений и наказаний» в школе не осилили, только две главы…

Парень не договорил. Приоткрылась занавеска, и в отогнутый уголок кассирша строго осмотрела людей, стоящих перед кассой.

Очередь поджалась и подтянулась к окошку, изгибаясь на ходу. Словно вильнул свиной хвостик.

Кассирша, по всей видимости, не найдя того, кого искала, опустила занавеску.

– Мынуточку! – позвучал голос с акцентом из-за спин очередников.

Мужчина «кавказской наружности» торопливо прошагал мимо очереди и постучал костяшками пальцев в окно кассы. На пальце у мужчины была массивная золотая печатка, поэтому стук вышел громкий и неприятный – металлом по стеклу.

На этот решительный стук откинулась ткань, открывая миру теперь уже приветливое лицо кассирши. Она радостно кивнула стучавшему кавказцу, и он просунул в нишу несколько купюр. Занавеска в кассе упала и через минуту снова взвилась так же бодро, как занавес в театре после особенно продолжительных оваций и криков бис. В обратном направлении был просунут билет, и мужчина удалился со словами благодарности:

– Спасыбо, дарагой!

«Дарагой» быстро осмотрела представший её колючему взору коллектив очередников и, не найдя среди его членов недовольных, прикрыла занавеску.

Очередь, потерявшая дар речи на всю протяжённость неожиданной сцены, начала оживать. Первой залаяла собачка. На собачку отреагировал дед.

– Ты смотри, – протянул он, не обращаясь ни к кому и одновременно сразу ко всем, – чует животное всякого человека…

– Национальная политика государства, – отпарировал интеллигентный мужчина.

– Просто у них мужики все наглые, – со знанием дела заявила тётка.

– Джигиты, – согласилась молодуха.

– Ну и чё? – возразил румяный парень. – Подумаешь – дети гор! Да он просто сотку дал сверху…

– А вы видели, как она посмотрела? – взволнованно заговорил интеллигент. – Словно хотела сказать нам: «В очередь, сукины дети»! Как у Булгакова…

Очередники зашумели, и возгласы: «Да сама она – сука ещё та!», «А если взять сейчас жалобную книгу, а если написать туда…», «Вот я из принципа не поеду!», «И мужа, поди, дома тиранит!» – слились в единый возмущённый гвалт. Впрочем, не очень-то и громкий, а соответствующий маленькому провинциальному городку.

Высказались все, даже худой студент. Слушая в наушниках доступную только ему музыку, он кивал головой, словно соглашаясь с каждым «оратором».

– Внимание! В кассе номер три начинается продажа билетов на автобус, следующий из Барнаула через Заринск до Залесово, – полноценно вмешался в разговор всё тот же голос из динамика. – Отправление автобуса в двенадцать часов пятнадцать минут.

Ведомый твёрдой рукой кассирши пошёл в сторону край занавески.

Разговоры смолкли. И притихшая очередь снова «завиляла» своим коротким свиным хвостиком перед окошком кассы.

Ария московского гостя

В ночных телефонных звонках есть что-то неправильное. Редко когда такому событию обрадуешься. Пока добежишь до аппарата – всякое подумаешь. Да ещё спросонья. Принято считать, что хорошие вести не нуждаются в быстрой доставке, а дурные – всегда самые срочные. И, когда Пашку подняла с постели требующая абонента настойчивая трель, в неразберихе ещё спящего сознания первым зашевелилось беспокойство.

Оказалось, напрасно. И хотя звонок получился неожиданным, но в конечном итоге Пашку даже порадовал. Звонившим оказался его старинный дружок Мишка. Они когда-то учились в одном классе и в детстве были, что называется, не разлей вода. Вместе проводили почти всё свободное время, на уроках сидели за одной партой и даже соседствовали по алфавиту в классном журнале на букву «л» – Пашка Логинов и Мишка Лопатин.

– Дрыхнешь, поди? Разбудил? – весело кричал Мишка в трубку. – Это сколько сейчас времени на просторах Алтая?

Уже давно Мишка жил в Москве. А сначала отслужил в армии, в ближнем Подмосковье. Затем пристроился в милицию в самой столице. И уже потом как-то переметнулся в деловой мир мегаполиса. В общем-то Пашка толком не знал всех тонкостей – зацепившись за Белокаменную, школьный товарищ на связь выходить перестал.

– Да чёрт его знает, – отвечал Пашка, не сумев с ходу сориентироваться. – Ночь у нас…

– Ладно, мотай на ус!

Быстро и по-деловому Мишка разъяснил, что прилетает в их родной город всего на сутки по делам семейным, хочет повидаться, и назвал адрес своей тётушки, где его нужно будет «вырвать из цепких лап родственников часиков в одиннадцать вечера».

– А тебя отдадут? – засомневался Пашка.

– Стану я спрашивать! Двадцать четыре часа вдали от дома и семейных уз не должны потратиться впустую. Днём – дела, а потом… ха-ха-ха, давай-ка молодость вспомним. Не слышу радости в твоём сопении! Идёт? Что нам ещё остаётся, молодым да красивым? Всё понял? Ну, бывай!

Пашка едва успел открыть рот, чтобы как-то выразить своё радостное согласие, но в трубке, обгоняя друг друга, уже мчались короткие гудки.

Прошлёпав босыми ногами на кухню, Пашка включил свет и оценил обстановку:

«Ну вот, времени без пяти три, а сна ни в одном глазу. Теперь даже если лягу, усну вряд ли, разве что к утру, когда уже нужно будет вставать. Да и ладно! Подумаешь – сон, тут вон какие дела разворачиваются».

Подойдя к тёмному окошку, Пашка ткнулся носом в стекло и уставился в сумрак двора, разбавленный несколькими светящимися напротив окнами дома-близнеца. В городе не увидишь настоящую ночь с её непроницаемым для глаз пространством, густо закрашенным самыми плотными по тону чёрными чернилами. Уличные фонари, свет из неспящих квартир, фары одиноких машин, разноцветные рекламные конструкции – всё это, словно молоко, влитое в кофе, разбавляет натуральность темноты.

Именно такими световыми пятнами больших и малых городов мерцает в космосе развернувшееся в ночь полушарие Земли. И Пашкина фантазия, ориентируясь по этим огонькам, побежала далеко за спящий дом, в глубину страны, через тысячи километров просторно раскинувшейся Сибири, потом, миновав великий Урал, махнула за Волгу до самой Москвы.

«А в Москве, – думал он, – Мишка сейчас садится в самолёт, чтобы за три часа перемахнуть всё это расстояние. До города своего детства. И, сдаётся мне, что это для него будет полёт из настоящего в прошлое, ни больше и ни меньше. Как будто на машине времени. Ну, надо же… Прогресс на службе человека».

Москва. Пашке нравился этот далёкий от его родных мест, чужой и вместе с тем какой-то свой, близкий неявной дружеской связью город. И хотя бывал он в столице крайне редко, всё равно, приезжая по какому-нибудь случаю, обязательно выбирался на Красную площадь, бродил по Патриаршим прудам или Чистопрудному бульвару, а если хватало времени, пешком доходил от Чистых прудов до Богоявленского (Елоховского) собора, в котором крестился не кто-нибудь – сам Александр Сергеевич Пушкин. А узнал Пашка о данном грандиозном событии из скромной памятной доски на стене этого невеликого на вид, старинного пятикупольного храма, обтекаемого, словно островок на реке, с одной стороны тихим Елоховским проездом, а с другой – шумной Спартаковской улицей, насыщенной равнодушно порыкивающими машинами и рассыпающими электрические сполохи троллейбусами.

Конечно, не вся Москва благоденствовала для Пашки. От битком забитого людьми и машинами центра, от изменившей своё советское название улицы Горького или бывшего проспекта Калинина он быстро уставал. Не умея принимать своей природной неспешностью этот марафонский ритм движения, в котором вся красота старого города сливалась в пёструю динамичную ленту с неразличимыми деталями на фоне обезличенных, спешащих в своей роботизированной озадаченности людей.

Лет восемь назад, собираясь в Москву в рабочую командировку, Пашка задумал разыскать там Мишку и сунулся к его родителям за адресом. Мишкины родители, тётя Тоня и дядя Коля, уже давным-давно переехали из старенького, белёного красным колером двухэтажного шлаколитого барака, принадлежавшего трамвайному депо. Барак снесли, они получили квартиру в застраивающемся на окраине города спальном районе и «потерялись из вида». Но Пашка, помогавший им перевозить вещи в новую квартиру, дорогу запомнил и быстро разыскал их в порядком разросшемся жилом массиве.

– Что ты, Паша, да разве же к нему можно теперь, – запричитала тётя Тоня, узнав о Пашкиных планах. – Он ведь у родителей жены прописан, а те – не очень жалуют его, мол, босяк из деревни. А где же из деревни, Паша? Город-то наш большой, и театры есть – пожалуйста, и университет! Ох, Пашенька, испереживалась я вся, ночами не сплю. Мы всего-то с Колей, что называется, на другую улицу переехали и то, как вырванный куст, всё прижиться не можем на новом месте. И как он там, в Москве этой? Да ещё у чужих людей. Ты уж, Паша, повремени, глядишь – свою квартирку справят. Вот тогда…

А что к словам супруги добавил дядя Коля в адрес новых сватов, да и в Мишкин адрес тоже, – на то можно намекнуть только длительным многоточием.

То, что дядя Коля был мастером непечатного слова, Пашка знал из собственного опыта. Однажды вместе с Мишкой и ещё с парочкой одноклассников они выдули добрую половину молодой бражки из сорокалитровой алюминиевой фляги, поставленной на дяди-Колин день рождения. Так получилось – хотели по кружечке и увлеклись. Чтобы замести следы, недостающую часть восполнили обычной водопроводной водой. Когда гости, пришедшие через несколько дней на застолье, раскритиковали невызревшее пойло, дядя Коля быстро вычислил виновных. И Пашка, зайдя вскорости к Мишке домой, услышал много новых слов и некоторые даже кое-где впоследствии употреблял для усиления речи.

Дядя Коля с тётей Тоней частенько вспоминали эту «бражную» историю, но уже со смехом. Пашка про ситуацию с выпитой брагой тоже не забывал, при случае рассказывая её почти как анекдот с добавлением новых, присочинённых подробностей. К Мишкиным родителям Пашка всегда относился по-доброму, не обижаясь на их ехидное ворчание по поводу подростковых глупостей, вытворяемых друзьями сына, и Пашкой в том числе. Всё это ворчание было беззлобным, и, выдав очередную порцию «критики», Пашку всегда усаживали за стол и кормили до отвала, а по достижении им относительно взрослого возраста и рюмочку могли поднести в честь праздника. Может быть, это выглядело и не педагогично, но тётя Тоня и дядя Коля считали, что пусть лучше парнишки выпьют дома и поедят как следует, чем будут глушить дешёвый портвейн по закоулкам, занюхивая выпитое рукавом рубашки вместо закуски.

А в первый раз Мишкины родители предложили Пашке выпить напитка более крепкого, чем чай или компот, когда он учился в десятом классе. Накануне Нового года они с Мишкой собрались идти в лес за сосёнками. В то время ёлки тоже входили в бесчисленный список дефицитных товаров, и поэтому небольшие сосёнки вполне подходили для праздничного украшения квартиры. А поскольку район, где жили Пашка с Мишкой, примыкал к сосновому лесу, не было ничего удивительного в том, что большинство местных жителей, не мудрствуя лукаво, отправлялись в лес под покровом темноты и, поорудовав топором, доставляли в дом выбранную зелёную красавицу.

На сосновый промысел Мишка резонно предложил выдвигаться из его дома, который находился всего в полукилометре от леса. Пашка, одевшись для случая потеплее, пришёл к Мишке, и, дождавшись, когда стемнеет, они быстренько собрались «на дело», вооружившись, чем cмогли. В принципе, для добычи сосёнок достаточно было небольшого топорика, который они позаимствовали в инструментальном ящике дяди Коли. Не найдя лучшего места, Пашка в целях конспирации засунул не нужный до времени топорик в рукав, а Мишка, любивший эффекты, спрятал за голенище валенка ещё и отцовский охотничий нож. Дядя Коля и тётя Тоня, зная о задуманном плане, вышли проводить мальчишек, и дядя Коля, бегло осмотрев сына, нож тут же изъял, сказав, мол, «хватит вам топора, который всё равно придётся бросить, чтобы легче было убегать, когда встретите лесничего». А тётя Тоня, сохраняя серьёзное лицо, посоветовала не рубить слишком больших деревьев, чтобы «пуп от натуги не развязался». С тем и расстались.

Чтобы попасть в лес, Пашке с Мишкой нужно было по трубе водопроводной магистрали перейти через речушку, не замерзающую из-за промышленных стоков даже в сильные морозы, и подняться по косогору, с которого начиналось старое городское кладбище. Поначалу они довольно бодро и смело шли к лесу, лавируя между занесёнными снегом, полуразвалившимися, а местами превратившимися почти в труху могильными оградками и памятниками, но постепенно место бодрости в Пашкиной и Мишкиной душах начала занимать естественная боязнь ночного кладбища. О том, чтобы вернуться, не могло быть и речи, и, шуточками подбадривая друг друга, они продвигались дальше. Но с каждым шагом смех становился всё неестественнее, а голоса всё тише, словно кто-то мог их услышать.

Ночь выдалась лунной, и этот разлитый по заснеженному склону холодный свет, с одной стороны, помогал Пашке с Мишкой, хорошо освещая уходящее в лес кладбище на несколько десятков метров, а с другой стороны, делал их самих видимыми как на ладони. Да ещё затвердевший от стоящих морозов наст звучно хрустел при малейшем прикосновении, и возвращаемый эхом с небольшой задержкой шум от их передвижения принимался за встречные шаги. Пашка и Мишка то и дело останавливались, чтобы прислушаться и попытаться уловить в утробе сгущающейся за соснами бескрайней и бесформенной темноты присутствие человека или даже зверя. Честно сказать, наличие в этом месте привидений тоже не сбрасывалось со счетов. Глазами и ушами внедряясь в пространство между подсвеченными луной янтарными сосновыми стволами, они замирали, как два столбика и, не ощущая холода, стараясь даже не дышать, беззвучно стояли по несколько минут, и только пар их дыханий выдавал в этих столбиках двух притаившихся мальчишек.

И лес, словно чувствуя их состояние, давал большую пищу для воображения, кряхтя лопающейся на морозе древесиной, шурша попавшими в воздушные потоки отслоившимися шкурками коры и двигая тени от раскачивающихся молодых сосен с растопыренными, как руки, ветками.

Вдруг Мишка рухнул, точно подкошенный. Пашка, стоявший чуть поодаль, мгновенно сделал то же самое и потихоньку пополз к Мишке, зачерпывая снег голенищами валенок. Поравнявшись с Мишкой, Пашка легонько ткнул его кулаком в бок.

– Там, – приподняв голову и указывая пальцем перед собой, прошептал Мишка, – кто-то стоит…

Пашка посмотрел в сторону, указанную Мишкой, и увидел, что метрах в пятидесяти от них, между двух завалившихся могильных оградок, стоит высокий человек в шапке набекрень. На то, что это действительно человек, указывал пар от дыхания, хорошо видный в лунном свете.

– Что будем делать? – тихо спросил Пашка, подавляя желание рвануть во все лопатки с этого чёртова кладбища.

– Давай подождём, – подумав, ответил Мишка. – Этот гад всё равно когда-нибудь уйдёт.

Они терпеливо ждали, лёжа на снегу минут тридцать, пока холод не пробрался в самые внутренности. Человек не уходил, оставаясь стоять в однообразной, словно задумчивой позе, обращённый в сторону петляющей под горкой реки.

– Вот зараза, батя нож забрал… Дай мне топор, – зашептал, пристукивая зубами, Мишка. – Я подползу поближе и посмотрю, что за хмырь…

– Я сам, – ответил Пашка и, коряво сгибая замёрзшие руки и ноги, пополз вперёд.

Продвигаясь метр за метром и преодолевая предательски похрустывающий наст, Пашка, не придумав ничего лучшего, готовил себя к тому, что, если мужик бросится на него, нужно будет вскочить и, выхватив топор, с каким-нибудь дурным криком наподобие «А ну стоять, сучара!» напугать мужика, подавив у незнакомца любое желание с ними связываться. Взять, как говорится, на арапа. Рядом пыхтел Мишка, тоже настроенный решительно. Расстояние сокращалось. А мужик в своей лихо заломленной шапке продолжал стоять, спокойно дыша и не обращая никакого внимания на события вокруг.

– Чтоб тебя… – выругался Мишка, мастерски процитировав своего отца.

Мишка ругался не часто, но сейчас было отчего. Вблизи задумчивый мужик оказался высоким надгробным крестом с висящим на макушке венком из искусственных цветов, принятым за шапку. А испарение от незамерзающей речушки, подходившей в этом месте совсем близко к кладбищу, в лунном свете, который не зря считают магическим и таинственным, прочиталось как пар, идущий изо рта.

Испытав огромное облегчение, Пашка и Мишка вырубили две ровные со всех сторон сосёнки и быстренько отправились к Мишке домой. Но на этом мытарства их не закончились. На обратном пути, когда они переходили по трубе через речку, Мишка оступился и, упав с трубы, почти по пояс оказался в воде. Пашка кинул свою сосёнку на берег и, сев верхом на трубу, вытащил сначала Мишкино деревце, которое тот, не выпуская из рук, держал над головой, а потом помог выбраться самому Мишке.

Встретив Мишку и Пашку, трясущихся от холода, украшенных мелкими сосульками, примёрзшими к одежде, и оценив лужу, растекающуюся вокруг Мишкиных валенок, тётя Тоня и дядя Коля без лишних слов усадили их за стол. Тётя Тоня, бросив Мишке краткую характеристику: «большой, а без гармошки», ничего добавлять к сказанному не стала и поставила варить пельмени, чтобы накормить мальчишек горячим, а дядя Коля налил им по большой, стограммовой стопке самогона собственного производства и потом, под пельмени, ещё по одной. Возможно, это было первое признание родителями их, Мишки с Пашкой, уже достаточную взрослость и равенство с собой. А ведь и сами тётя Тоня и дядя Коля были тогда ещё совсем не старыми.

И вот недавно дядя Коля умер. Пашка узнал об этом случайно, от каких-то полузнакомых людей. Сказали: что-то с сердцем. Возможно, инфаркт.

Просиживая остаток ночи на кухне и подбадривая себя крепким чаем, Пашка в какой-то момент не выдержал бесцельности своего сидения и полез на антресоли, где среди старых книг хранились альбомы с фотографиями. Благо, что жена с дочкой были у тёщи, уехав дышать деревенским воздухом, а заодно и позакручивать на зиму банки с подоспевшими на тёщином огороде огурцами. Поэтому Пашка мог спокойно хозяйничать, не боясь разбудить домашних в эту не подходящую для чаепития, а тем более для ревизии на антресолях ночную пору.

«Вот и моя машина времени, да почище, чем у Мишки, – радостно подумал он, кладя на стол выбранный из общей стопки школьный альбом. – А ну-ка!»

И Пашка аккуратно, но весомо опустил растопыренную ладонь на лежащий перед ним фотоальбом, ударом выбив из него облако пыли.