Текст книги "Сукины дети. Том 1"

– Цивилизация нас не обошла. Есть приличные ямки для нравственного падения, – ответил Пашка, подхватив Мишкин настрой и потоптавшись на месте, словно физическим действием стараясь переключить себя на другую тему, задал встречный вопрос: – Ну, как ты тут, где был, кого видел? Да, кстати, привет тебе от мамы!

– О-о-о! От Любовь Силантьевны?! Как её драгоценное?

– Так, более-менее. Какое у стариков здоровье… Но не сдаётся… Телевизор вот купить надумала… плазму ей подавай!

– Да-а-а, старики, они такие. Ты кланяйся ей и отцу от меня…

– Обязательно, – кивнул Пашка и снова спросил: – Ну, как ты?

– Ох, Паша-Паша, как я сегодня устал, кто бы только знал, – на секунду потускнел Мишка и тут же расплылся в широкой улыбке. – Но сегодня мы с тобой гульнём!

– Ох, сдаётся мне: нос твой чуткий опять не обманывает! Только…

– Что? Какие проблемы? Если деньги…

– Слушай, Миха, а давай я для начала прокачу тебя по городу? Правда, уже ночь, но так даже лучше. Тебе, наверное, интересно? Тут ведь пока тебя не было столько посносили да понастроили. А потом я машину брошу где-нибудь на стоянке, и в загул!

– Да я так-то днём посмотрел, пока мотался. Ностальжи, как говорят французы. Ну, ладно, давай ознакомимся с достопримечательностями малой родины. «Если не гуляли, значит, и не пили, значит, не любили гастроном «Под шпилем», – пропел Мишка и снова рассмеялся. – Культурная программа, а потом банкет! Но в пути, ты уж извини, мне понадобится средство для смягчения ностальгии. Примешь граммульку?

Мишка вытащил из кармана плоскую стеклянную бутылочку с коньяком, скрутил пробку и протянул Пашке.

– За рулём не буду! – отказался Пашка. – Пей, я тебя потом догоню!

– Ах ты, мой правильный человек! – улыбаясь, протянул Мишка. – Вот теперь вижу – точно ты!

Мишка порывисто шагнул вперёд и, захватив Пашку за шею, притянул его к себе, на несколько секунд прижав Пашкин лоб к своему. Затем так же быстро отстранился и, хлебнув на ходу из бутылки, уверенно пошагал к правой передней дверке Пашкиной машины.

– Ты порулить задумал? У меня же «праворучка», – окликнул Пашка.

– О как! Вы тут англичане, что ли?

– Н-е-а, мы русские, как и вы. Только провинциальные немножко, – объяснял Пашка, запуская двигатель.

– Немножко?! Это вам так кажется, – перехлёстывая выпирающий животик ремнём безопасности, с кислой усмешкой протянул Мишка. – Посмотрели бы на себя со стороны: провинциальные – принципиальные.

Почувствовав, как Мишка болезненно зацепился за слово «провинция», Пашка невольно вспомнил его письмо из армии, в котором Мишка впервые употребил это слово с определённым значением и неким разочарованием. То давнее письмо, такое же потрёпанное, как и Мишкины весьма и весьма неоригинальные взгляды на столицу, хранилось среди прочих в Пашкином столе.

«…В увольнение чаще всего ездим в Москву, – сообщал Мишка. – Тут жизнь совсем другая, чем у нас в провинции. Предназначена для людей другого уровня. Для министров, политиков, космонавтов, генералов, известных артистов, знаменитых спортсменов. Ну, им понятно за что – заслужили. А между ними, в этой же благодати, живут миллионы москвичей, таких же людей, как мы с тобой. Чем они лучше нас? Да ничем. Просто повезло с местом рождения. Они в Москве понятия не имеют о настоящих жизненных трудностях.

Я смотрю, здесь много приезжих со всего Союза. Кого ни спроси – все о Москве мечтают. И ни одного москвича я не видел, чтобы мечтал о такой провинции, как наша…»

Пашка, когда первый раз прочитал полученное письмо, особого внимания на Мишкино нытьё не обратил. Списал всё на неустроенность солдатского быта, тоску по дому и по гражданской жизни. А вот потом, когда Мишка уже жил в Москве и не первый год, Пашка с большим опозданием кое-что для себя сообразил. По всему выходило, что Мишка, рассуждая в письме об ущербности провинции по отношению к столице, не желанной справедливости искал для живущих в этой самой провинции, а мысленно примерял на себя впечатлившее его столичное благоденствие.

Нет, Мишкино право жить там, где ему больше нравится, Пашка, разумеется, не оспаривал, скорее, ему хотелось понять мотивы своей оседлости. Поговорка «Где родился – там и сгодился» не отвечала на все вопросы, ведь Мишка не единственный в их дружном классе, кто уехал из города, чтобы где-то в другом, видимо, более подходящем месте начать новую жизнь. Витька и Андрей перебрались к родственникам в Германию, Гришка – в Канаду, Нинка обосновалась в Таллине, Валюшка продала дом и уехала к дочери в Анапу, Вовчик и Оля-рыжая, окончив педагогический, отправились по распределению в крупные райцентры и теперь трудились директорами школ. Кто-то сделал карьеру, кто-то жил с видом на море, а кто-то стал европейским гражданином. Если взять общую картину, то счёт достижений был в пользу уехавших, потому что в пассиве оставшихся числились сгинувшие в тюрьмах Серёга и Сашка, Ирка и Олег, умершие от туберкулёза, умершая Вероника, разбившийся на машине Коля, спившийся, ныне бомжующий Юрка и повесившийся из-за карточного долга Стёпка.

Как всё это объяснить? И, может, так и должно быть – вперёд уходят сильные и жаждущие счастья люди, а слабые и неудачники остаются там, куда прибьёт их волна жизненного потока?

Пашка неудачником себя не чувствовал, но и то, что в этом городе возможности его ограничены, понимал. Можно было уехать в Новосибирск, Омск или в ту же Москву. С его профессией и опытом в Москве достаточно легко можно было бы устроиться в более крупную телекомпанию. Не на Первый канал, конечно, а на СТС или ТВЦ – запросто. А что, работа – она везде работа, к тому же в московских студиях и творчества побольше, и зарплаты несоизмеримы. И прав был Мишка в своём письме – жизнь там другая, но, может быть, именно то, что она другая, и отталкивало Пашку, делая его самого со своим мировоззрением похожим на гвоздь, вбитый в плаху по самую шляпку. И весь их провинциальный образ жизни строился, словно основательная деревянная конструкция, в которой Пашка, как этот самый вбитый гвоздь, скреплял свой угол, а другие, такие же, как он, скрепляли свои углы. Может быть, в какой-то степени наивно, но Пашка был уверен – выдерни его из этой конструкции, и она не рухнет, конечно, но заметно покосится. Пашка как-то даже попытался написать ответ Мишке на это его старое письмо, чтобы объяснить, какой смысл он вкладывает в слово «провинция», но, написав несколько предложений, бросил. Передать словами то, что он чувствовал, не смог. А сегодня можно было попытаться ещё раз, и город был ему в помощь.

Совершая очередной скачок из прошлого в настоящее и прогоняя несвоевременные воспоминания, Пашка помотал головой, а затем выпалил, скорее, для собственного внутреннего настроя, нечто среднее между обыденным экскурсионным предложением и гагаринским приглашением в полёт:

– Поехали!

Лавируя среди хаотично пристроенных на ночлег машин, Пашка вырулил со двора. Час был поздний, и транспортный поток значительно поредел. Фонари ненавязчиво освещали опустевшие улицы. Широкий проспект, названный в честь Красной армии, был обозначен стоящими стройной линией торговыми центрами с яркой разноцветной рекламой. Крутанувшись на перекрёстке на мигающий жёлтый, Пашка неторопливо покатился в сторону железнодорожного вокзала, давая Мишке возможность осмотреться.

Почти сразу, по левой стороне, на некотором расстоянии друг от друга стояли две высотки. C невиданными для Барнаула габаритами: в двадцать с лишним этажей. Одна недостроенная – забавно торчавшая в небо монолитной этажеркой. Другая, уже обжитая, во всей красе фасадной подсветки ярким леденцом представала для обозрения на вершинке Красноармейского проспекта.

Пашку так и подмывало рассказать, что с верхних этажей заселённого высокого дома хорошо видны пригороды на той стороне Оби. И сама Обь просматривается в хорошую погоду далеко вверх: весной с ледоходом, а летом с прогулочными катерами и лодками.

Но Мишка смотрел в окно без интереса, время от времени прихлёбывая из фляжки. Сам Пашка с рассказами навязываться не стал. Решил обождать.

Он вдруг ощутил, насколько иначе выглядит ночью такой знакомый ему город. Нет, «выглядит» – это неправильное слово! Иначе воспринимается, чувствуется.

И дело даже не в таинственности темноты и не в её неудержимой силе, прибирающей к рукам каждый сантиметр недостаточно освещённого пространства.

Конечно, таинственности ночью хоть отбавляй. Но оказывается, что в течение дня город является некой коллективной собственностью, принадлежа одновременно всем: едущим, идущим и стоящим «жителям, а также гостям краевого центра».

А ночью – он твой. Бери сколько сможешь. Сколько поместится в тебе прорисованных светом фонарей улиц, домов и памятников. Заплатив за это всего лишь покоем кровати, уютным теплом одеяла и ленивой мягкостью подушки.

И владей! Пока рассвет вновь не поделит город на всех.

«А всё Мишкин приезд, – радостно соображал Павел. – Не он, спал бы сейчас дома и не знал бы, что к чему!»

Отягощённый так и не разделённой радостью, он посмотрел на Мишку. Тот копался в телефоне, пытаясь дозвониться.

– Вот зараза! Трубку не берёт, – не сдержавшись, выругался Михаил.

– Кому звонишь-то?

– Домой!

– Тётке, что ли?

– Какой к чертям тётке. Домой, в Москву!

Пашка больше спрашивать не стал. Ни к чему лезть в чужие семейные дела. Тем более что сегодня хотелось говорить о другом.

– Ну, Мишаня, готовься! – интригующе произнёс Пашка. – Не знаю, помнишь ли ты свой город, но он тебя точно не забыл!

– Паша, давай торжественную часть сведём до минимума, – предложил Мишка, оживившись, – и отдадим должное банкету! Плачу за всё! Гони в ресторан, шеф! В самый лучший, который здесь отыщется! А там за рюмочкой и вспомним грехи нашей молодости! Кстати, я сегодня холостой!

– Я тоже! Терпение, мой падкий до удовольствий друг! Всё успеем – у нас ночь впереди!

Они поездили по центру, сделали кружок на площади Октября возле того самого гастронома «Под шпилем», спустились к речному вокзалу по проспекту Ленина и, перескочив по развязке мимо Знаменского храма на проспект Красноармейский, из котловины старых кварталов поднялись на горку в район бывшей ВДНХ. Там Пашка остановился на небольшой площадке, развернув машину в сторону города.

Колеся по таким известным и памятным для обоих местам, Пашка «нарезал» город, как торт на порционные ломтики, пытался преподнести их на блюдечке лакомыми кусочками для воспоминаний.

Он притормаживал, описывал неспешные круги и приопускал стекло в пассажирской двери для лучшей видимости. А возле памятной скамейки, напротив политеха, рассказавшей сегодня Пашке целую историю их совместных приключений, он почти до нуля сбросил скорость и полз по-черепашьи, словно вновь оказавшись в дневной пробке.

Город тоже старался как мог. Шумел витыми струями подсвеченных фонтанов из-за широкоплечих фасадов домов, с тёмных и густых аллей махал резными ветками клёнов, подробно светился магазинными вывесками, чуть горбился двойной линией огней перекинутого на ту сторону Оби нового моста.

А Мишка почти всю поездку прикладывался то к ароматной бутылочке с коньячком, то к телефону, утверждающему недоступность абонента, и на Пашкино едва сдерживаемое воодушевление реагировал односложными фразами.

Единственный раз спокойное Мишкино созерцание уличных пейзажей всё-таки было прервано вспышкой неподдельного интереса к увиденному за окном этюду. В ярком свете фонарей, отбрасывая на асфальт длинноногие тени, по бульвару цокали на шпильках две загулявшиеся за полночь девицы, очаровательные своей молодостью, откровенностью лёгких платьев и хмельной весёлостью.

– Ты посмотри, какие тела! Давай, твоя та, что слева, моя – справа! Задний ход! – восторженно кричал Мишка, нашаривая в темноте кнопку стеклоподъёмника. – Да где тут у тебя окошко открывается? Девушки, не жалко вам своих красивых ножек? Может, подвезти?

Мишка сколько смог высунул голову на улицу и продолжал сотрясать воздух своей витиеватой речью, но Пашка уже проскочил мимо бредущих девиц, не помышляя ни о каком движении задним ходом.

– Вот так, значит, встречает город своих дорогих гостей, – разочарованно протянул Мишка. – А знаешь, Паша, у меня весь день ощущение, что мне здесь не рады.

Пашка не нашёлся, что на это ответить. Похоже, что-то не срасталось в Мишкиной душе, не совпадало с чужими планами и уводило от дорогой для Пашки темы.

Поэтому Пашка, перебрав в своём маршруте все самые важные, на его взгляд, места, и забрался сюда, чтобы выложить самый главный козырь: панораму города с высоты, можно сказать, птичьего полёта.

Эту площадку с превосходным обзором он знал очень хорошо, неоднократно приезжая сюда с видеокамерой для съёмки масштабных городских планов.

Город, вернее исторический его центр с гармонично вписанными современными постройками, лежал перед ними, наполненный спокойствием готовящейся ко сну жизни. Почти три века город занимал это место, широко раскинувшись между ленточным бором и Обью, и уже свежим приростом уходил в темноту невидимыми, но угадываемыми массивами спальных районов. Здесь прошло их детство, в котором были задействованы и лес, и река, стадион «Динамо», Центральный парк и многое другое.

– Миш, смотри: отсюда все наши улицы-переулки как на ладони. Всё видно. Я, когда в Москве был, всегда удивлялся, надо же: Кремль, Красная площадь – там цари когда-то обитали. Династия Романовых, которых мы в школе изучали на истории. Они ходили запросто, по своим делам… Пушкин жил, Лермонтов… А здесь – мы с тобой. И для нас – это важно. Мы здесь свои следы оставили. И с этой горки можно смотреть, словно с высоты прожитых лет. Вон, видишь, правее заводской трубы – там наша школа. Всё такая же. Только спортзал побольше сделали. Кстати, физрук – живой, Тактаганыч… недавно встретил, он привет всем передавал. А вот химички… весной не стало. А в общем-то жизнь здесь идёт, продолжается. Такая хорошая жизнь. Ты приезжал бы время от времени…

Мишка помолчал, выстукивая по панели пальцами уже исполненную им ранее песенку о гастрономе, и после заговорил, постепенно горячась и раздражаясь:

– Вот и ты заладил: «приезжай, приезжай». Вам тут легко – живёте себе потихоньку. А ты меня спросил: каково мне там приходится? Нет! А я отвечу! Мне нужно на пупе крутиться, чтобы в обойме быть. Вы тут рассуждаете: «Москва, все деньги там». А знаете, сколько там желающих до этих денег… и у каждого аппетит… и себе нагрести, и чтобы детям и внукам… Я ведь с нуля начинал, и никто мне, и ничего…

Ты химичку вспомнил, а я вырваться не смог, когда батя помер полгода назад. Мать болеет, и тётка говорит, что на могилу ходить некому…

Да что вы понимаете, за вас Москва всё думает и решает… я вот рад, что вырвался отсюда. Меня жизнь там заставляет двигаться и башкой работать. Я вот два года назад собирался сюда приехать, а жена и слышать не захотела. Говорит, мол, зачем и отпуск, и денежки выкидывать!

Человек рождён для счастья, так? А там счастье лежит, только руку протяни – и, если постараешься, оно твоё. Вот и ввязываешься в драку за счастье… и без обид, и ничего личного. Нужно показать себя: кто ты и что ты. И к тебе относиться будут, соответственно, по тому, в каком ресторане ты ужинаешь, в каких шмотках баба твоя и на какой иномарке ездишь. А у вас машины: японцы выбросить хотели, а вы за деньги купили да ещё довольны. Что ты ржёшь?

– Да нет, – поспешил оправдаться Пашка, пряча возникшую, скорее, от растерянности невольную улыбку. – Ты не подумай…

Ты что, серьёзно? Ты сам-то понимаешь, что ты несёшь?

– Посмотрел бы я на вас, как бы вы там у нас!.. Приезжает-то много, добиваются единицы…

Мишка, не договорив, остановился. Затем рывком отстегнул ремень безопасности, выскочил из машины и кинулся в темноту. Из проёма пассажирской дверцы, оставшейся открытой, в салон потянулась ночная свежесть.

Треща крыльями, влетела белёсая бабочка и подслеповато начала виться вокруг горящего над Пашкиной головой плафона подсветки. А следом, на тепло, пожаловали комарики, наполнив воздух тонко сверлящим, «бормашинным» гулом. Но Пашка ждал и дверь не закрывал, с трудом сдерживаясь, чтобы не рвануть с места, взрыв колёсами землю.

В темноте, звякнув, раскололась при ударе о камень безвинно пострадавшая бутылка из-под коньяка – Мишка лечил нервы.

– Вот сука! – обращаясь в никуда, отчётливо произнёс Пашка. – Дерьмо, дерьмо…

И добавил ещё несколько вспомнившихся к случаю забористых фраз из крепкого мужского лексикона Мишкиного отца-покойничка, дяди Коли.

Город медленно начал терять очертания, словно каплями дождя забрасывало ветровое стекло. Но дождя не было! Точно.

Пашка поморгал, пытаясь восстановить чёткость картинки, но тем самым ещё больше её размазал. Поняв, в чём дело, и воспользовавшись тем, что он в машине один, Пашка провёл по глазам тыльной стороной ладони. Город стал чётким, но через несколько секунд опять «поплыл».

И это уже был дождь. Даже не дождь, а настоящий летний ливень, предрекаемый всей дневной духотой, со сверкающими лазерами молний и гулко громыхающими орудийными раскатами грозы. Ливень, заходящий на город с юго-востока, со стороны старого моста для атаки на незащищённые дома и улицы, чтобы в очередной раз показать – кто здесь хозяин.

Молча влез в машину мокрый Мишка. Не глядя на Пашку, он захлопнул дверь и пристегнулся. И без того поредевшие, а теперь и слипшиеся от дождя Мишкины волосы ещё откровеннее обнажали розовую кожу головы. От его промокшей одежды, облепившей грузное тело, постепенно натекала лужа на резиновый коврик у Мишкиных ног.

Тяготясь затянувшейся паузой, Пашка попытался подобрать какие-нибудь слова, чтобы избавиться от этого враждебного молчания. Но нужных слов не находил, кроме тех, которые произнёс в Мишкино отсутствие. И всё сильнее чувствовал тяжелеющую с каждой секундой неловкость. Такую неловкость, что, казалось, шея заклинила насмерть, не давая возможности повернуться в Мишкину сторону, а ноги стали от напряжения ватными, как тогда, когда Мишка в шутку предложил ему на двоих поделить Веронику.

«Может, зря я тогда не дал ему в морду? Там бы всё и решилось! – со злостью подумал Пашка и сам себе ответил, гася свою злость: – Решилось для кого? Нет, дерьмо всё это… простое человеческое дерьмо!»

Нужно было ехать, чтобы быстрее покинуть это «взрывоопасное», как оказалось, место.

– Что, Миша, куда теперь? – спросил Пашка, глядя вперёд на серый, заштрихованный прямыми струями дождя город, буквально за несколько минут потерявший свои привычные очертания.

– Отвези в гостиницу, к родным не поеду, – после паузы отозвался Мишка. – Да пропади оно всё пропадом…

Искушение плодами райского сада, что так кружит голову молодым сердцам
(экзистенция в свободном стиле)

Блажен, кто с молоду был молод, Блажен, кто вовремя созрел…

А. Пушкин

Пролог

Так уж заведено, что время от времени осень дарит нам дни, щедро наполненные золотом берёзовых крон и догорающего солнца. Можно чуть-чуть успокоиться и перевести дыхание, оценив по достоинству прелесть демисезонной поры. Поры случайной и кратковременной, но позволяющей заглушить в сердце холодящее предчувствие надвигающейся хандры от неизбежной серости дождей. Эта передышка, с грустной иронией названная бабьим летом, сулит многое, но редко выполняет свои обещания. И вот, уже независимо от нашего желания рождается та минута, когда, дрогнув всем телом, отрывается от полусонной ветки последний лист.

Жаль…

Но осень – это ещё не приговор. Не руководство к действию. Нет! Я беспрекословно подчиняюсь только весне. А весна – ярый антипод осени. Мне, родившемуся в мае, по душе белое кружевное бельё цветущих черёмух, полноценный в своей самобытности запах сирени и дружелюбно воздетые рюмки тюльпановых бутонов. Май, вобравший в себя по принципу золотого сечения всё лучшее от весны и от лета, обозначил начало моей жизни, научил чувствовать земное притяжение и наполнил сердце романтической нежностью. It’s my life! Или в моём случае – It’s МАЙ life!

Жизнь прекрасна, потому что проста и предсказуема.

Это, безусловно, заблуждение. Но под его воздействием бодро проводишь беззаботные дни, легко переходящие с наступлением ночи в безмятежный сон. Неделя – за неделей, месяц – за месяцем.

До тех пор, пока не почувствуешь на сердце осень.

Нет, осень не приговор. Но всё же, всё же…

Глава 1. Искушение космосом

Детство, как было бы здорово, умей мы ценить тебя именно в тот момент, когда мы живём тобою. Девятимесячное, считая от часа зачатия, пребывание в благодатных местах в дальнейшем сбивает с толку и даёт повод принимать божий свет как нечто созданное для нас.

Как органично и как просто, полагаясь на младенческую интуицию, мы вписываем себя в реальность. С милым «правдоподобием» детского рисунка, где возможна красная трава и синие кони.

И чем дольше мы окружены опекой любящих нас, тем продолжительнее наше детство. Одиночество, для начала хотя бы в микроскопических дозах, – вот единственный путь к взрослению.

Одиночество в моё распоряжение предоставили довольно рано. На счастье, для меня не оказалось места в детском саду. И, начиная с возраста трёх-четырёх лет, запертый в доме на ключ, я как мог старательно изучал доступный мне мир.

Однажды меня чрезвычайно заинтересовала вырезанная из газеты фотография Юрия Гагарина, канцелярскими кнопками прикреплённая к стене. На снимке Юрий Алексеевич был в парадном мундире, с лентой через плечо и с «диковинными» орденами на кителе.

Видимо, в нашей семье к этому человеку относились с огромным уважением, раз уж поместили его портрет примерно в том месте, где в приснопамятные времена полагалось висеть иконе.

Проникся уважением и я. Как это на мне отразилось, первой оценила мама, пришедшая с работы раньше всех.

– Сыночек, милый мой, что ты с собой сотворил?

– Мама, я тепель Гагалин.

Родительское огорчение, граничащее с испугом, было вызвано острыми симметричными треугольничками, выстриженными в моей чёлке слева и справа. Так я с помощью ножниц имитировал ранние залысины космонавта номер один, стремясь быть похожим на самого лучшего, по моему детскому пониманию, человека. Не кумира, не национального героя, а просто хорошего парня, промчавшегося над землёй, «словно вдоль по Питерской».

К моему удивлению, мой новый образ не вызвал восторга. Почувствовав себя непонятым, я, сверившись с портретом, ещё плотнее пригладил свой «многоугольный» чубчик и улыбнулся маме.

Мама, распознав мой замысел, улыбнулась мне.

А со стены нам улыбался и Юрий Гагарин. Улыбался сдержанно, самыми уголками глаз, потому что в парадном мундире военный человек должен оставаться серьёзным.

Вот такой вот «сахарный сироп». Как говорят в Одессе: «Шоб я так жил, как вы мине завидуете». Во веки вечные – аминь!

Но планида незатейливого существования уготована лишь постояльцам райского сада, где незаметна смена времён года и неразличимы погодные полутона. А на грешной земле подобная благодать возможна до тех пор, пока повседневность не начнёт требовать принятия сколько-нибудь значимых решений. Пока бумеранг твоих субъективных притязаний и амбиций, брошенный в пространство человеческого бытия, не вернётся к тебе, отягощённый встречными претензиями судьбы.

От неминуемого удара бумерангом по лбу (или в лоб – это на качество познания мира не влияет) самообман проходит, но пока изогнутый снаряд совершает свой зигзаг – есть время для иллюзий…