Текст книги "Нечаянная радость"

– Неужели это последнее, что довелось мне услышать в жизни? – подумал я и снял с шеи петлю. – Черт бы меня побрал, это всегда успеется! Я посадил своего домашнего кота в сумку и отнес его на квартиру к мадам Кабановой-Синегорской, запер двери своей квартиры и поехал в древний отдаленный православный монастырь. Пока я ехал, все думал, что забрел я не на ту дорожку. Заблудился я, крепко заблудился во мгле этой жизни. В монастыре меня повели к Игумену. Вошли к нему со всеми монастырскими церемониями. На языке у моих сопровождающих только и было слышно, что «простите» да «благословите». Они поклонились Игумену и оставили меня с ним наедине.

– Ну, что рабе Божий, с чем пожаловал к нам? Уж больно ты зело власат и брадат. Не по чину ты носишь эту растительность. Такие власы и брада более к лицу Архимандриту или Епископу.

– Это, отец Игумен, растительность такую больше держу не для и-ми-джа, а для сохранения энергии.

– Вона как! – удивился Игумен. – И что же сохраняется твоя энергия?

– Нет, на днях хотел повеситься.

– Что так, мил человек? Уже и Божий свет тебе в тягость?

И тут я рассказал Игумену, как на духу, всю свою жизнь и под конец стал проситься в монахи.

– Нет, не могу принять тебя в монастырь, мил человек, уж очень ты заматаревши в духовном блуде.

– Примите, отец Игумен, я разматарюсь, а сейчас я овца заблудшая.

– Нет! Не могу, – ответил Игумен.

– Если не возьмете, тогда я лягу под дверью и не буду есть и пить. Или примите, или я околею здесь.

– Валяй, – сказал Игумен и дал понять, что разговор окончен.

Я вышел во двор и лег на кучу песка. И трое суток лежал я, распластавшись на этой куче. Без питья мне стало плохо, и все померкло перед глазами. И не чувствовал, как монахи подняли меня и перенесли в келью. Когда я очнулся, мне дали воды и посадили на стул. Старый монах большими овечьими ножницами окорнал мне волосы и бороду. Открыли окно, чтобы дать мне поболее воздуха, и тут зазвонили к вечерне. Как услышал я этот колокольный звон, так и залился слезами. Плакал и рыдал я долго. И чем дольше плакал, тем легче становилось у меня на сердце, и перестала давить грудь чугунная тяжесть тоски, и я остался в монастыре.

Вначале был трудником, потом три года ходил в послушниках, и назначено мне было рыбное послушание. И много дней в утлой ладье, колыхаясь на волнах вместе с братией, я провел на озере. Нрав здешней рыбы я понял быстро и без улова не возвращался. Отец Игумен любил поесть свежей рыбки, а также и похлебку со снетками, при этом, глядя на меня, всегда шутил: «Чтобы я делал без тебя, отец Питирим». Теперь я уже пострижен в рясофор и стал законным иноком. Без Христа и Матушки Богородицы ни шагу. Молитесь за меня грешного, люди добрые, и Бог не оставит вас.

Тяжелые времена

Родился я в предместье Чикаго в ненастное утро, когда еще не разошлись ночные сумерки, смешанные с туманами озера Мичиган и вонью гигантских Чикагских скотобоен. Моя мать – рослая рыжая женщина – была не из породы неженок, а после родов с оханьем сразу встала, перетянула себе живот полотенцем и принялась помогать дряхлой полуслепой старухе обмывать меня в тазу от крови и кала и пеленать в какие-то тряпки. У моей матери была судьба рабочей лошади. Насколько я ее помню, она была с вечно озабоченным лицом, покрытым веснушками, с припухшими красноватыми веками, а грубыми, рабочими, не знавшими покоя, руками вечно что-то делала. С раннего утра она уходила в механическую прачечную братьев Гольдберг, оставляя мне на старом засаленном диване укутанные тряпками и газетами кастрюльки с едой. А возвращалась она домой только вечером, отстояв на ногах по двенадцать часов у гладильного пресса. Открыв дверь, она бухалась на стул и молча сидела с полчаса, положив руки на колена. Придя в себя, она до ночи возилась по хозяйству. И так каждый день, многие годы.

А вот отца у меня не было, и соседи называли меня подзаборником. Говорили, что к матери одно время похаживал какой-то шведский моряк, после чего я и появился на свет. Конечно, когда-то законный отец у нас был, но он умер от скоротечной чахотки вскоре после того, как наша семья из Белорусского Полоцка эмигрировала в Америку. В свое время ему дьявольски повезло с эмиграционным комитетом, от которого он получил «Шифс-карту» для своей семьи, дающую возможность вырваться из беспросветной нищеты и уехать в благословенную Америку, где при удаче можно было быстро разбогатеть и начать новую жизнь. Но надежды его не оправдались, и он, освободившись от всех проблем, упокоился на Чикагском кладбище для бедных эмигрантов.

Кроме меня у матери было двое законных сыновей – здоровенных грубых парней, жадных и прожорливых, работавших на обвалке коровьих туш на Чикагской скотобойне. Мои братья, приходя с работы, пропахшие жиром и кровью, долго отмывались под душем, крякая и гулко шлепая друг друга ладонями по могучим телесам. Затем, съев по громадной миске тушеного мяса с картошкой, они заваливались на диваны с красочными глянцевитыми журналами и рассматривали фото обнаженных красоток и блистающие никелем и лаком модели автомобилей. Вскоре журналы вываливались у них из рук, и мощный храп разносился по всей квартире. Любимым занятием по вечерам у них было подсчитывание набежавших процентов на их банковском счету. В жизни они страшно скопидомничали, ущемляя себя во всем, прикладывая цент к центу и ежемесячно совершали торжественный ритуал внесения в банк очередной накопленной суммы.

Наконец, давнишняя их мечта сбылась, и они открыли собственное дело, арендовав мясную лавку.

– Нечего тебе, подзаборнику, даром жрать хлеб, – сказал старший Рувим и взял меня в лавку уборщиком.

После школы, наскоро перекусив, я бежал в лавку и как проклятый до вечера скоблил сальный прилавок, мыл горячей водой пол, чистил ножи и топоры. С покупателями, не боясь правосудия, братья жульничали как могли. Были у них и фальшивые гири, и мясо они ловко взвешивали в свою пользу, отвлекая покупателя веселым зубоскальством. А если мясо у них чернело, сохло и начинало пованивать, они мыли его в соленой воде и делали из него фарш, сдабривая его селитрой. Если я не успевал к вечеру отскоблить от сала лавку, братья били меня и страшно орали, переходя с английского на русский мат. Английский язык я знал хорошо, потому что это язык моего детства, да и учился я в американской школе, но кроме этого, я знал и русский язык, на котором дома разговаривали моя мать и братья.

Однажды в субботу, когда мясная лавка обычно была закрыта, вместо посещения синагоги я шатался по городу, рассматривал витрины магазинов и поедал из пакета чипсы. Синагогу я не любил, считая ее нудной, и вообще ни в какого бога не верил, но по иудейскому закону на восьмой день жизни был обрезан. Итак, гуляя по городу, я набрел на русскую православную церковь и зашел туда просто из любопытства, так как все, что относилось к России, меня всегда привлекало и интересовало. Народу в церкви было немного, пел хор, и, вероятно, служба подходила к завершению. Священник вышел с Чашей в руках, и все стали подходить к нему, он что-то черпал ложечкой из Чаши и угощал подходящих. Я тоже возжелал угощения и подошел последним, но священник Чашу унес в алтарь, сказав мне, чтобы я пока не уходил. Когда окончилась служба, мы со священником сели в сторонке, и он с любопытством и доброжелательством некоторое время разглядывал меня. Наш разговор вначале велся по-английски, а потом мы перешли на русский язык. Такого приятного и внимательного собеседника я еще в своей жизни не встречал. Я ему все рассказал о себе, и он удивился, что я еврей.

– А ты больше похож на скандинава, – сказал он.

И я тут сгоряча брякнул, что и соседи говорят, что после смерти отца к моей матери ходил швед, после чего я и появился на свет. Священник улыбнулся и пригласил меня отобедать вместе с ним. Мы спустились в полуподвальное помещение, где была трапезная, и служитель из соседнего ресторанчика принес нам горячий обед.

Впоследствии много-много раз я приходил в эту церковь, и мил мне стал этот человек, в котором я нашел отца и наставника, потому что я рос без родительской ласки и внимания, постоянно дома и в лавке слушая только брань и получая тычки и подзатыльники и видя кругом нищету, алчность и вечную погоню за деньгами.

Мои старшие братья, Рувим и Яков, ожаднели до невозможности. Обманывая покупателей, они стали обманывать друг друга, утаивая выручку. В лавке они работали через день. Когда один торгует в лавке, другой едет на склад или на стареньком «Форде» развозит товар заказчикам. Подозревая друг друга в обмане, они каждый день бранились, изощряясь в крутом мате, и уже часто дело доходило до драки. И когда сцеплялись эти два буйвола, в лавке все ходило ходуном, и я думал, что рано или поздно они искалечат или убьют друг друга. Деньги, деньги – не сходило с их языка, и мне так опротивела эта лавка с изрубленными деревянными колодами, говяжьими и бараньими тушами, висящими на острых крюках, с красными, скалящими зубы и глядящими на тебя мутными мертвыми глазами ободранными головами, выставленными на прилавке, сладковатым запахом парного мяса, что я ходил туда, едва волоча ноги, с отвращением и ненавистью, как на каторгу.

Однажды братья разодрались не на шутку и, схватив острые крючья, стали ими увечить друг друга, и Яков в остервенении ударил Рувима крюком в глаз. Из глазницы хлынул фонтан крови, что-то черное повисло на щеке. Я обомлел и забрался под прилавок. Мне стало дурно и меня вырвало. Вот тогда, опомнившись, я решил, что мне надо отсюда бежать срочно и навсегда. Но куда? И первое, что пришло мне в голову: бежать в Россию. На фабричных митингах коммунистические ораторы очень хвалили новое государство, называя его государством рабочих и крестьян, где строят социализм и нет власти капитала. И еще потому, что там жили и упокоились мои предки.

Для окончательного решения я пошел к моему наставнику отцу Павлу. Мы с ним обсудили этот вопрос, и он согласился со мной насчет России и дал свое благословение. К тому времени мне уже исполнилось 18 лет и я, попрощавшись с матерью, поехал в Нью-Йорк. Деньги на дорогу мне дал священник отец Павел. В Нью-Йоркском порту мне удалось устроиться юнгой на грузовой корабль, который с грузом станков и тракторов следовал в порт Ленинграда. Шкипер определил меня на камбуз в помощь судовому коку.

Итак, я благополучно пересек океан и прибыл в порт Ленинграда. Я покинул корабль, оставив там свой чемодан, чтобы не внушать шкиперу подозрение и пошел в ближайшее отделение милиции. Оттуда меня направили в «Большой дом» в следственный отдел НКВД. В «Большом доме» ко мне отнеслись с пониманием и, допросив, перевезли в дом для репатриантов на Крестовском острове, наказав никуда из него не отлучаться. Целый месяц я скучал в этом пустынном месте, смотря из окошка на быстро текущую Невку и красивый парк на другом берегу. Вероятно, в это время шла переписка между НКВД и Советским посольством в США. Ответ из Америки насчет меня пришел благоприятный, и меня, взяв под опеку и наблюдение, выпустили на волю.

И вот, немного освоившись в незнакомой стране, я решил поступить в университет, в чем мне способствовали мои опекуны из «Большого дома». Я выбрал восточный факультет и приступил к учебе. В основном я изучал арабский язык, который мне давался легко. Вообще, к освоению языков у меня оказались большие способности, и я кроме арабского изучил татарский и немецкий языки. Одновременно меня интересовала этнография народов, которые говорили на изучаемых мною языках, а также Ислам, неразрывно связанный с арабским этносом. В 1940 году я окончил университет и был оставлен в аспирантуре на кафедре арабского языка. К тому времени я получил советское гражданство и совершенно освоился в новой для меня стране.

Во время Советско-финской войны я был на военных сборах, где меня обучали ориентировке на местности, стрельбе из винтовки и диверсионно-подрывному делу. Учась воинским дисциплинам, я их всерьез не принимал и относился к ним как к забаве, но впоследствии все это мне очень пригодилось. Уже с 1939 года в Европе шла война, и ее грозовые тучи приблизились к границам России и тяжело нависли над нею.

В прекрасное солнечное воскресение 22 июня 1941 года началась война. В большей части страны люди приготовились беззаботно и радостно провести день отдыха, и не ведали они, что на западных границах страны идут кровопролитные бои с войсками немецкого вермахта, что тысячи наших соотечественников убиты и ранены в собственных жилищах, разрушенных немецкой авиацией. Я тогда жил на Васильевском острове и работал там же в Университете. Услышав о войне, я, долго не раздумывая, отправился на призывной пункт, где формировалась Василеостровская дивизия народного ополчения. Мне выдали форму, новые остро пахнущие кирзовые сапоги и тяжелую громоздкую винтовку образца 1891 года. Винтовка была не новая, с обшарпанным прикладом, но действовала исправно и при ней был вороненой стали трехгранный штык, про который, как мне помнилось, сказал Суворов, что пуля – дура, а штык – молодец. Чтобы опознать свою шинель, я на оборотной стороне воротника арабской вязью написал свою фамилию несмываемой краской, которая была в каптерке.

После краткой боевой подготовки нашу дивизию народного ополчения перебросили на Лужский оборонительный рубеж. Мы заняли уже заранее вырытые горожанами траншеи и приготовились к обороне. В нашей роте все были знакомые лица по университету: студенты, преподаватели, доценты и даже один профессор. Все они были в боевом настроении духа, но если внимательно присмотреться к ним, это была малобоеспособная интеллигенция, добрая половина – в очках. Был в нашей роте воин, подлый тип по фамилии Петренко, который с поганой ухмылочкой как-то сказал мне: «А тебе-то что, американскому еврею, здесь надо? Мы хотя погибнем за Родину, а ты что сюда затесался?» Я ему на это ничего не сказал, но потом, когда стало жарко и мы пошли в атаку, он первый бросил винтовку и поднял руки.

Несколько дней все было тихо и спокойно, если не считать, что нас несколько раз облетал немецкий самолет-разведчик, так называемая «рама». Мы занимались всяк своим делом, исправно ходили на полевую кухню с круглыми котелками, получая крутую гречневую кашу, мясные консервы и хлеб. Грелись на уже нежарком осеннем солнышке, читали книги. Но недолго продолжалось это блаженство. Немецкие войска приблизились к нашим позициям вплотную и с ходу начали артиллерийскую подготовку, которая продолжалась полчаса. Это нам показалась кромешным адом. Земля вставала дыбом, и перед глазами был только огонь и дым. От страшного грохота взрывов я почти оглох. Когда это все кончилось и рассеялся дым, я увидел землю, изрытую воронками, убитых бойцов, отдельные кровавые части тел и внутренностей. Кричали раненые, взывая о помощи. Третьей части нашей роты как не бывало. Пахло гарью и кровью. Затем на нас пошли танки, за которыми, прячась, группами бежали немецкие солдаты. По танкам стали стрелять наши пушки и два танка начали гореть. Танки повернули назад, и тогда командир поднял нас в атаку и с криком «За Родину, за Сталина!», с пистолетом в руке, как-то боком, скачками понесся вперед. С винтовками наперевес, с криком «Ура!» мы бросились за ним. Немцы залегли и встретили нас огнем из автоматов. Некоторые из бежавших падали. Немцы стали метать гранаты. Взрывом у меня вышибло винтовку из рук, и я больше ничего не помнил.

Когда я очнулся, то увидел немцев, ходивших по полю и пристреливающих наших раненых солдат. В стороне стояла кучка пленных, и меня погнали к ним. Так началась другая, уже совершенно невообразимая жизнь в немецком плену. Как я потом узнал, Советское правительство не подписало какую-то Женевскую конвенцию об обращении с пленными, и мы оказались вне закона. Немцы считали нас за мусор и соответственно обращались с нами. Нас долго гнали по дороге и, наконец, пригнали к какому-то полю, огороженному колючей проволкой, где уже сидело и лежало множество советских пленных солдат и командиров. Оказавшись за колючей проволкой, я первым делом достал свою красноармейскую книжку и порвал ее вклочья, выбросил также пластмассовый черный патрончик. Так сидели мы день и ночь. Уже начались холодные осенние дожди, и все мы промокли до нитки и дрожали от холода.

Утром внутрь лагеря вошли вооруженные немцы и начали сортировку пленных. Первым делом выбирали политруков, командиров и евреев. Политруков и евреев сразу увели на расстрел в противотанковый ров. Командиров тоже отделили от общей массы и куда-то увели.

Мы пили воду из луж и кричали, чтобы нам дали есть. Немцы подогнали к воротам грузовик с кормовой свеклой и вывалили ее на землю. Началась дикая свалка. Кому-то досталась свеклина, кому-то нет. Немцы стояли, смотрели и хохотали, показывая на нас пальцем, а некоторые фотографировали нас. Две недели мы голодали, дрожали и мокли под холодными дождями. Немцы перекинули через проволку несколько лопат, и мы тут же в поле хоронили умерших от ран и болезней наших товарищей.

На третьей неделе пленения нас опять под конвоем погнали по дороге и пригнали к лагерю, где были выстроены бараки. Из соседних деревень приходили к проволке женщины и долго вглядывались в пленных. Некоторые кричали немцам: «Пан, пан, это мой муж!» – и показывали на кого-либо. И немцы отдавали им, кого они выбрали. Однажды нас построили и погнали дальше на Псковщину. По дороге ослабевших и больных конвоиры пристреливали, оставляя в придорожных кюветах. Один пожилой солдат, шедший рядом со мной, с ненавистью смотрел на конвоиров и бормотал: «Ничего, ничего, все это со временем вам отплатится».

Нас пригнали в стационарный лагерь и распределили по баракам. Я свободно говорил по-немецки, общаясь с конвоирами, и начальник лагеря обязал меня быть переводчиком. Это было для меня большой привилегией, я мог свободно перемещаться по лагерю, посещать офицерские и мусульманские бараки. Охрана в этом лагере состояла из войск «СС». Начальство лагеря стало ценить меня как переводчика, и мне было выдано немецкое обмундирование без знаков различия и нарукавная повязка: «Переводчик». Как-то раз в массе военнопленных мелькнуло лицо моего недоброжелателя с его поганой ухмылкой, и результаты этой встречи не заставили себя долго ждать. Меня вскоре вызвали к начальнику лагеря. У него в кабинете сидели еще трое офицеров в черной эсэсовской форме. Как только я вошел и, поздоровавшись, встал у двери, все сразу уставились на меня и на какое-то время в кабинете воцарилось молчание. Наконец начальник спросил:

– Ты есть еврей?

– Нет, – ответил я.

– Так почему же пленный Петренко доносит, что ты есть еврей?

– Я не знаю, кто такой Петренко и почему он приписывает мне эту национальность.

– Пройди в соседнюю комнату, и эксперты осмотрят тебя, и если они определят, что ты – юде, то нам придется расстаться с тобой, хотя ты для нас есть ценный переводчик.

В соседней комнате мне приказали раздеться, и эксперты приступили к обследованию, диктуя свои выводы сидящему за пишущей машинкой протоколисту: «Тип лица – нордический, параметры краниометрии – соответствуют арийской расе, цвет радужки – голубой, волосы головы – светлые, ушные раковины не семитского типа, пальцы кистей рук – прямые длинные, кожные покровы – светлые, телосложение правильное, ближе к азиатскому типу. Крайняя плоть полового члена – ритуально обрезана».

Затем эксперты приказали протоколисту привести собаку. Он вышел и вскоре вернулся со здоровенным псом – немецкой овчаркой. Собака подскочила ко мне, сильно ткнулась несколько раз холодным носом в мой живот и спокойно отошла. Эксперты продиктовали: «Собака еврейского запаха не обнаружила».

Мне приказали одеться и привели в кабинет начальника лагеря, который, сидя за столом, курил сигару и просматривал солдатскую иллюстрированную газету. Прочитав поданный ему протокол, он спросил:

– А почему ты обрезан?

– Потому что я – татарин.

– А откуда ты так хорошо знаешь немецкий язык?

– Моя мать была татарка. Отца я не знаю. А жили мы у колонистов-немцев Поволжья, где мать работала у них на ферме дояркой.

Эту легенду я придумал еще в первом лагере, когда мы сидели на земле и мокли под холодным дождем.

– Гут, – сказал начальник, вставая с кресла, – сейчас мы пойдем в татарский блок и там решим этот вопрос окончательно.

В татарском бараке при виде начальства все военнопленные татары встали. На ближайшем столе я увидел раскрытый Коран на арабском языке. Я подошел к столу и начал громко читать. Это была сура – Юсуф о Иосифе прекрасном. Татары внимательно слушали. Немногие из них понимали арабский язык, но гармоничные звуки арабской речи были знакомы всем. Дочитав суру до конца, я стал комментировать ее по-татарски. Татары слушали, одобрительно кивали головами и почтительно улыбались. Когда я окончил, один из экспертов спросил татарского старосту барака, признает ли он во мне татарина. Он утвердительно ответил: «Это наш человек. И он не просто казанский татарин, а ученый мулла».

С тех пор я окончательно утвердился в должности переводчика. Меня перевели в дом для охранников лагеря и стали выдавать унтер-офицерский паек. А Петренко вскоре был изобличен товарищами по бараку как доносчик и предатель и тайно ночью удавлен с инсценировкой самоповешения.

С этого времени подпольный комитет сопротивления лагеря всегда получал от меня информацию о положении на фронтах, об акциях, готовящихся против военнопленных, о завербованных агентах. Несколько раз я помогал группам военнопленных совершать побег из лагеря, сообщая им о благоприятных к этому обстоятельствах. Постоянно с большими партиями военнопленных, которых гоняли на лесоповал, мне приходилось выходить за пределы лагеря и иногда по неделям жить в лесу. Во время пребывания вне лагеря я ежедневно искал возможности как-то выйти на связь с партизанами. Вольнонаемных рабочих на лесоповале было немного, да и попытки эти могли кончиться для меня плачевно, но я упорно не оставлял их. На трелевочном тракторе, который таскал срубленные бревна к дороге, работал свободный деревенский мужик. Я с ним пытался заговаривать, угощал его сигаретами и шнапсом, но, вероятно, его отпугивал мой немецкий мундир и мое официальное положение переводчика.

Со временем немцы стали посылать меня с различными поручениями в поселок, где был лесопильный завод, работавший на Германию. В поселке я часто встречался со знакомым трактористом и все продолжал донимать его своими вопросами, пока, наконец, он не доверился и указал на связного, которым оказался деревенский священник из церкви святых Апостолов Петра и Павла. Когда в следующий раз по дороге в лагерь я решил навестить батюшку, то застал его дома за чаепитием у пышущего жаром самовара. Батюшка недоверчиво взглянул на меня маленькими заплывшими глазками и пригласил на чашку чая. Я начал издалека, косвенно намекая на мое желание связаться с партизанами. Батюшка внимательно и пристально посмотрел на меня, потурсучил свою рыжую бороду и сказал: «Темна вода во облацех. Мы этим не занимаемся, а знаем только свою аллилуию да Господи помилуй».

Он был старый вдовец и в поповском доме жил один, но в комнатах было чисто, уютно и тепло. На полу были постелены деревенские домотканые дорожки, а перед иконостасом лежал круглый коврик из цветных тряпочек. Видно, приходящие богомолки заботились о нем, убирали в доме и готовили ему. Я и так и сяк, с разными подходами пытался его разговорить, но он был как кремень – крепок и недоверчив. Я даже засомневался, туда ли я попал. Живя в таком комфорте, когда кругом дикая обстановка и на каждом шагу поджидает расправа и даже смерть, вряд ли этот батюшка будет рисковать своим благополучием. Но все же я предпринял еще одну попытку и, ничего не скрывая, рассказал ему всю свою жизнь. Он внимательно слушал, вытирал полотенцем потное красное лицо, временами ахая и крестясь, удивляясь превратностям моей судьбы. Но дело сдвинулось только тогда, когда я предоставил ему доказательство моей связи с лагерным комитетом сопротивления. Батюшка спросил меня относительно моей веры, и я сказал ему, что тяготею к Православию еще со времен моей жизни в Америке, но посещать церковь сейчас не могу, поскольку выдаю себя за татарина. Батюшка сказал мне, что в следующий раз, когда я буду возвращаться из поселка в лагерь, меня догонит на телеге мужичок и подвезет до лагеря. И действительно, в следующий мой приход в поселок на обратном пути меня догнал старик на телеге и предложил подвезти. И мы с ним договорились на определенное число, когда партизаны нападут на лесоповал, перебьют охрану и уведут к себе в отряд около ста военнопленных. В свое время так оно и произошло.

В партизанском отряде я пробыл полтора года, пока не получил тяжелое ранение в бою. Вот когда пригодились полученные мною навыки диверсионно-подрывной специальности. Я отрастил себе бороду и под разными обличьями, то пастуха, то лесоруба, то извозчика, ходил минировать дороги, шоссе и железнодорожные пути. Тяжелая, очень тяжелая была эта партизанская жизнь, и особенно зимой, когда выпадал глубокий снег, чередующийся с оттепелями. Временами отряд нес большие потери от рейдов немецких карателей.

Однажды в отряд привезли батюшку из поселка, где ему уже было нельзя оставаться. Я с радостью приветствовал его и после часто навещал и слушал его наставления. Был он простой и добрый старик, а на Богослужения его собирался почти весь отряд. И особенно любили слушать его проповеди о покаянии. Батюшка говорил простым народным языком, доходящим до сердца. Одним летним солнечным утром он окрестил меня в лесной речке с православным именем Петр.

Но вот наступила осень, и в тот роковой день, когда с деревьев сыпались золотые и багряные листья, наш отряд был поднят по тревоге и занял оборонительную позицию. Проводники-предатели вели к нам немецких карателей численностью не менее батальона. Бой был тяжелый, и наш отряд понес значительные потери, но и карателей немало осталось лежать в лесу. Я же в самом конце боя получил тяжелое ранение разрывной пулей в левое плечо. Кость была раздроблена, рука висела на коже, и партизанский хирург произвел высокую ампутацию. Ночью, на специально приготовленной площадке, приземлился вызванный по рации самолет и забрал тяжелораненых.

Два месяца я лежал в госпитале в Вологде и вышел оттуда, не зная что с собой делать. Но все же жизнь как-то помалу наладилась. Кончилась война, и я вернулся в Ленинград, женился и стал опять преподавать в Университете.

Из Америки с черной повязкой на глазу как-то приезжал мой старший брат Рувим и звал меня назад в Чикаго, где у него была солидная торговая фирма, но я наотрез отказался. Он рассказал мне, что мать умерла, а брат Яков, будучи военным моряком, погиб при налете японской авиации на Пирл-Харбор.

Послесловие

С Петром – героем этого повествования – я познакомился в Приморском парке победы весенней теплой порой. Он сидел на скамейке седой, безрукий, с вертикальным шрамом, пересекающим левую щеку, с мужественным лицом скандинава и смотрел на небо, где кружились ласточки. У ног его лежала пушистая белая собачка. Я сел рядом и мы разговорились и познакомились. После этого несколько раз встречались, и он рассказал мне свою историю. Не знаю, дожил ли он до XXI-го века. Если жив, то дай Бог ему многая лета, а если нет, то Царствие ему Небесное.