Текст книги "Нечаянная радость"

Наш церковный хор состоял из маломощных бабушек и одной пожилой дамы, певшей басом. К концу всенощной бабульки стихали и увядали, но я тряс их за плечи и призывал не срамить нашу православную церковь. И впрямь, бабульки оживали, и хор начинал звучать мощным гласом. Моя учеба в семинарии подходила к концу, и надо было мне уже присматривать невесту. Неженатого по канонам не рукопалагали в священники. В храме я приглядел одну девицу прихожанку. Это была настоящая гарная украинская девушка. Здесь был полный набор девичьих прелестей. При хорошем росте – карие очи и черные брови, румяные щеки и белозубая улыбка. При том еще русая коса толщиной в руку. Стал я к ней подъезжать, мол не желает ли она стать матушкой попадьей. И оказалось, что Олеся не прочь.

Перед свадьбой я устроил знатный мальчишник – прощание с холостой жизнью. Погуляли мы на славу в городской квартире у одного семинариста. Перепились в дым, подрались и устроили настоящую оргию. Я потом два раза ходил каяться к духовнику после этой безобразной пьянки. Потом была свадьба с Олесей, торжественное венчание. Но под утро во сне мне был голос: «За твой грех у вас не будет детей». Меня это очень огорчило, так как я всегда говорил своим друзьям, что у меня будет двенадцать детей по числу апостолов и я устрою из них свой церковный хор.

После рукоположения я получил приход на юге России в богатом и многолюдном селе. Священника здесь давно не было, и меня ждали с нетерпением. Хоровая каменная церковь была закрыта в тридцатых годах и вновь открыта при немцах. При церкви сохранился просторный дом для священника с садом и огородом. Я думаю, что такая благодать мне была дана по молитвам матери. Я ее звал жить ко мне, но она не захотела оставлять родные места. Ревностно принялся я налаживать церковную жизнь. Первым делом по всему селу я выискивал молодых с хорошими голосами для церковного хора. Мы часто делали спевки, я научил их нотной грамоте. Вскоре съездил к правящему архиерею и выпросил себе диакона, и служба у нас пошла по полному чину.

Матушка Олеся тем временем занималась по хозяйству. Под ее рукой вырастали и плодились куры, гуси, индюшки. Кабан же вырастал величиной чуть ли не с автобус. Даже в конце концов не мог ходить, все сидел на заду и опустошал корыто с месивом. Была у нас и корова. Кроме того, благодарные прихожане нас не забывали и несли все что могли от своих щедрот. Через год я купил себе машину – удобный бездорожник, чтобы ездить по селам на требы. От такой жизни мы с матушкой раздобрели, округлились, а вот детей у нас не было. Не давал Господь детей. Через несколько лет по этому вопросу мы поехали к врачам в областной город, где Олеся прошла полное обследование. После всего я пошел на собеседование к врачам, и они дали ошеломляющее заключение: детей быть не может, потому что ваша жена больна злокачественным поражением лимфатических узлов. В возрасте четырнадцати лет она получила радиоактивное облучение и два курса химиотерапии. Услышав это, я просто обомлел.

– Так значит она обречена и не жилица на этом свете?!

– Скрывать не будем, самое большее ей отпущено пять лет жизни.

Когда я вышел от них, на мне, как говорится, лица не было.

– Олеся, что же ты мне раньше не сказала о том, что больна?

– Ну, я была больна, когда мне было четырнадцать лет. Так меня после лечили. Я даже забыла об этом и не придавала своей болезни никакого значения.

Я ей, конечно, всего не сказал, но только сообщил, что детей у нас не будет. Кстати, она и не очень этим была огорчена.

После этой консультации мы вместе прожили еще пять лет, и тут я вижу – моя Олеся начала сдавать. Чудовище, которое давно поселилось в ее молодом теле, проснулось и начало его быстро разрушать. Недомогание, упадок сил, температура стали сводить ее в могилу. Специалисты сказали, что процесс остановить уже невозможно. Я испросил себе у Владыки отпуск и, чтобы как-то ее развлечь, стал возить болящую по всяким прекрасным, Богом созданным местам. Кончался май месяц, в поле зеленела озимая пшеница, в степи шумело пышное разнотравье, а в небе пели жаворонки и щебетали ласточки. Олеся сидела на теплой, прогретой солнцем, земле, и я приносил ей охапки цветов, из которых она плела венки. Одним венком она украсила свою голову, и сквозь цветы и листья смотрели на мир ее прекрасные глаза, другие венки мы пустили по течению реки. Я возил ее и в Сочи к морю, под безоблачные голубые небеса. Пляжи еще были пустынными, и она любила долго сидеть на берегу, перебирая тонкими бледными пальцами гладкие камешки, и слушала, как тихо плещутся о берег набегающие морские волны. Я заметил, что она уже была в состоянии какой-то отрешенности от жизни своей задумчивостью и молчаливостью, хотя, может быть, не вполне сознавала, что уходит из этого мира.

Тихо отошла она в другой мир в самый разгар лета, в самое торжество симфонии жизни. Отпевали мы ее в нашей церкви по полному чину вместе с приехавшим из другого прихода священником. Когда опустили гроб в землю и я услыхал грохот комьев, падающих на крышку гроба, я убежал в свой опустевший дом, упал на наше брачное ложе и залился слезами.

Вначале одиночество было мучительно и как бы безысходно, но я старался все время заполнять служением в церкви и чтением Псалтири. В городе я заказал памятник из белого мрамора, и, когда он был установлен на ее могиле, я вроде немного успокоился. В конце лета под осень я понял, что мне больше здесь не жить. У правящего архиерея я испросил благословение на отъезд и получил отпускную грамоту. Все, что было в доме, и все хозяйство я оставил священнику, который приедет заменить меня. С собой я взял деньги и машину и рано утром выехал в направлении на северо-восток, в глубину России искать себе места в монастыре. Много я объехал святых мест, пока ни нашел старинный небольшой монастырь в стороне от больших дорог на берегу Святого озера. Так и живу здесь под опекой доброго отца игумена и молюсь за весь крещеный мир. Уже принял и монашеский постриг с именем Рафаила, теперь моего небесного Архангела-покровителя. Помолитесь и вы за меня, Рафаила грешного, и Господь тоже утешит вас.

Октябрь 2002 г.

Детство в советской Москве

В Москве на Пироговке, что около Новодевичьего монастыря, за высоким глухим забором стоял двухэтажный, потемневший от копоти и непогоды, кирпичный дом. Он был длинный, приземистый и напоминал остов корабля, выброшенного бурей на берег. Своим унылым отжившим видом он соответствовал населяющим его старухам. Это было общежитие для престарелых учительниц, когда-то устремленных к новым социалистическим горизонтам, – энергичных белозубых стриженных курсисток-Бестужевок, а также скромных, проживших в окаянной бедности, сельских учительниц. Были здесь и советские деятельницы ЛИКБЕЗа, в повседневной суете, политспорах, изготовлении настенных газет и вечной гонке за Мировую революцию растерявших здоровье, молодость и зубы, оставшиеся без семьи, без детей, но с пропотевшим красным партбилетом около сердца. Они вечно устраивали какие-то собрания, планерки и политинформации с обсуждением последних решений партии и правительства по поводу злокозненных троцкистов или, например, с такой странной повесткой дня: «О медицинском обслуживании нас», хотя какому-то специальному медицинскому обслуживанию они не подвергались, а при необходимости ходили к примыкающую к дому обычную поликлинику.

Почти все они отчаянно курили, кашляли и постоянно хоронили очередную жертву старости и болезней. Хоронить они любили. Все же, как никак, это было общественное дело, да и кладбище было видно из окна. По случаю очередных похорон старухи одевали очки и собирались в большую комнату, называвшуюся «Красный уголок», где под красным знаменем общежития стоял гипсовый бюст Ильича, а на стене висел плакат с портретами членов политбюро ВКП(б) во главе с товарищем Сталиным, причем, портреты некоторых членов политбюро были густо замазаны фиолетовыми чернилами, как оказавшихся врагами народа и после судебного процесса, с одобрения трудящихся, расстреляных. Старухи приходили с большими ножницами, которыми под унылое пение: «Вы жертвою пали в борьбе роковой…» – из плотной бумаги вырезали разные рюшки для украшения гроба. Запас гробов был у коменданта, и он с помощником вносил в Красный уголок таковое прискорбное изделие и утверждал его на двух стульях. Покойница в разношенных валенках еще лежала на кровати в своей комнате и терпеливо дожидалась, пока ее обмоют, обрядят и снесут в гроб. Мои родители, имеющие отношение к народному просвещению по какому-то нелепому предписанию, тоже проживали здесь, но домой приходили поздно, и я постоянно был на попечении и под присмотром старух. И вместе с ними сидел в Красном уголке, вырезая ножницами гробовые рюшки и болтая ногами, и тоненьким голоском тоже уныло пел «Вы жертвою пали».

Стараясь воспитать меня верным борцом революции, старухи однажды потащили меня в какой-то заводской клуб на юбилейную встречу с Надеждой Крупской. В партере сидело разное партийное начальство, а старухам предоставили балкон, с которого все было хорошо видно. Крупская оказалась такой же седой старухой с волосами, собранными сзади жидким хвостиком. Оглушительно играл духовой оркестр. Особенно сильно били в медные тарелки и глухо рокотал большой барабан. Все стоя, долго и старательно, пели Интернационал. Затем от собравшихся Крупской был поднесен большой портрет Ильича, украшенный по краям бумажными розами. А нам бесплатно выдали по увесистому тому трудов Ленина. Мои старухи спустились вниз и пошли поздравлять Крупскую, а мне было поручено охранять дарственные книги, которые я стопкой сложил на краю балкона. Я вертелся, смотрел вниз и, конечно, уронил их на головы сидевших внизу партийных бонз.

За это моим родителям от парторга общежития была большая выволочка, а мне от матери изрядная порка. Партийные старухи тотчас же отреклись от меня. Целую неделю я блаженствовал, гуляя сам по себе, а потом меня по большому знакомству устроили в детский сад Военной Академии им. Фрунзе. На большие праздники – «красного календаря» – нас водили на демонстрацию кричать: «Слава великому Сталину!» А для вручения букетов цветов вождям спецкомиссия отбирала цветущих здоровьем и благонадежных ребятишек. Я был хотя и цветущим румяным мальчишкой, но считался неблагонадежным за мой антиобщественный поступок в клубе. Мишка – сынок важного военоначальника – вручал букет самому Сталину. Я его потом спрашивал:

– А какой вблизи Сталин?

И Мишка сообщал, что у Сталина хорошо начищенные хромовые сапоги, роста сам небольшого, стоит на приступочке, лицо – рябое, желтоватое, рука одна согнута, а когда наклонялся, чтобы что-то спросить, от него крепко пахло табаком.

– А что он тебя спрашивал?

– Да «как звать», да «как вас там кормят в садике».

Но все же зимой, на день рождения Сталина, меня назначили прочитать на празднике стихотворение «Колечко». Натаскивала меня читать без запинки сама заведующая садиком – женщина строгая и толстая. Заставляя меня бесконечное число раз повторять строки, одновременно она ритмично долбила меня по темени тяжелым перстнем. С тех пор прошло очень много времени. Из шестилетнего карапуза я превратился в дряхлого старика, но я до сих пор помню это, в наше время уже антикварное стихотворение, представляющее исторический интерес. В то время написать стихотворение про Сталина было все равно, что войти в клетку с голодным тигром. Для поэта – неизвестно, чем это могло кончится. Стихотворение скрупулезно исследовала бы специальная литературная парткомиссия и обязательно нашла бы какой-нибудь скрытый враждебный смысл. И бедный служитель муз загремел бы на Соловки или в Магадан киркой добывать для страны золото. Но вот, нашелся такой ловкач, который написал стишок в простоватом народном духе, который понравился Сталину. День рождения Сталина отмечали с большой помпой. Беспрерывным потоком от фабрик, заводов, портняжных мастерских, магазинов и магазинчиков, школ и детсадиков дорогому вождю и учителю шли приветственные телеграммы. И горе было даже самому маленькому начальнику, который совершил упущение и не принял участие в этом общеобязательном деле. Райкомовское око строго следило за всеми.

По случаю великого события в нашем садике даже был представлен спектакль, который готовили воспитатели и дети. Приглашенный художник написал потрясающие декорации: Кавказские горы со снежными вершинами, пасущиеся барашки, старинная крепость и под ней домик сапожника Джугашвили. Были еще дополнительные декорации Кремля, на фоне которого после окончания спектакля я должен был читать знаменитое «Колечко».

На этом праздничном вечере я пожал триумф и аплодисменты, а один большой военачальник взял меня к себе на колени, дал пощупать многочисленные ордена и сказал:

– Расти быстрее, и я зачислю тебя в бронетанковые войска.

Привожу на память этот стишок:

 

Колечко

У заставы за мостами
Всходит солнышко во мгле.
Вместе с солнышком и Сталин
Просыпается в Кремле.
 
 
В том Кремле, в заветном доме
Под рубиновой звездой,
Он умоется с ладони
Москворецкою водой.
 
 
Белоснежным полотенцем
Вытрет смуглое лицо
И пройдет по светлым сенцам
На высокое крыльцо.
 
 
Дверь стеклянную откроет
И, прищурившись слегка,
Залюбуется, как строит
Новый дом себе Москва.
 
 
Как в горах, в лесу и поле —
Далеко вокруг Кремля,
По его великой воле
Украшается земля.
 
 
Трубку крепкую раскурит,
Пепел в сторону смахнет,
И колечко золотое
За Москву-реку уйдет.
 
 
За Москву-реку, за речку,
Через берег голубой,
Ты лети, лети колечко,
Над родною стороной!
 
 
Поглядит пастух и скажет:
– Это Сталин закурил!
Значит, Сталин встал поране,
Чем рожок мой протрубил.
 
 
Из-под кожаной перчатки
Взглянет с воздуха пилот:
Выше ласточки-касатки
Золотой дымок плывет.
 
 
И глядит на то колечко
Вся советская страна:
– С добрым утром, с добрым утром! —
Скажет Сталину она.
 
 
Над равниной бесконечной,
Над большой морской водой
Вьется-светится колечко
Точно месяц молодой.
 

И все же, несмотря на мой триумф, меня из важного садика исключили, потому что мои родители к военному ведомству не относились. И родители наняли мне няньку – молодую девку из Подмосковья, чтобы присматривала за мной и водила гулять. Гулять мы ездили на трамвае на Воробьевы горы. Хотя нянька была молода, но очень богомольна и тщательно скрывала это. Но меня она не стеснялась и перед походом на Воробьевы горы первым делом тащила меня в храм Христа Спасителя на богослужение.

Храм поражал меня своими величественными размерами, гулкостью звуков и суровыми ликами святых, смотревших со стен.

Но однажды, вместо пристойного богослужения и старушек в белых платочках, мы увидели молодых людей в кепках, девиц в красных косынках и даже красноармейцев в буденовках. Народу было много, и все они пришли, чтобы послушать спор о Боге и религии между обновленческим митрополитом Александром Введенским и народным комиссаром просвещения Луначарским. Оба стояли на возвышении напротив друг друга, набычившись, и, казалось, что сейчас они с разбега ударятся лбами и кто устоит, тот и будет победитель. Митрополит с бритым лицом, в митре и полном облачении, высокий ростом, с тонким горбатым носом поднял вверх костлявый указательный палец и прокричал тонким бабьим голосом, что Бог есть.

Упитанный, похожий на промотавшегося барина, Луначарский снимал с толстого носа пенсне, протирал его платком и гудел в сторону митрополита: «Докажите, Ваше Преосвященство…»

Народ жадно вслушивался, вытянув шеи, и толкал друг друга локтями при удачно сказанном словце.

Меня возбужденная толпа совсем затискала, и мы с трудом выбрались во двор. Потаскавшись с нянькой по Воробьевым горам, мы поехали назад на старом московском трамвае. Его путь пролегал через бурлящую барахолку. С трудом продирался вагон через густую разношерстную толпу народа, торгующего всякой дрянью. Несмотря на жаркую погоду, вагоновожатый был в больших валенках. Одной ногой он все время хлопал по педали, подавая звонки, и если это не помогало, сам высовывался и ругался с базарным народом, стоящим на рельсах. Все же без жертв не обошлось. Задавили собаку.

В другой раз, когда мы приехали к Воробьевым горам, то увидели, что храм Христа Спасителя обнесли забором и уже разбирают купола и сбрасывают кресты. Нянька плакала, крестилась и говорила, что Бог побьет коммунистов за такие дела.

– А как их побьет? – спросил я.

– В аду будут висеть на крюках, а черти разведут под ними огонь и будут коптить их и бить кнутами.

Стоящая рядом старуха тоже плакала, всхлипывая говорила, что отняли последнюю радость и, хотя храм и разломают, но Ангел храма не уйдет с этого места и будет ждать, ждать лучших времен и молить Бога, чтобы люди покаялись и построили новый храм. Через много лет так оно и вышло: коммунистов прогнали и храм новый построили. А тогда от Храма Христа Спасителя осталась только гора обломков и груды битого кирпича.

После этого нянька стала водить меня в большой храм Новодевичьего монастыря. Многие церкви в Москве к тому времени были уже закрыты, и оставшиеся без места священники и дьяконы собрались в этот храм. Он был не широкий, но длинный, и шум там стоял неимоверный. В разных местах и уголках служили литургию, молебны, панихиды, везде стояли гробы с покойниками, которых спешно отпевали в суете, но с обильным каждением. Между гробами в купелях крестили младенцев, и все эти действа происходили одновременно. Толчея была как на базаре. Вместо ладана кадили еловой смолой, и густой синий туман заполнял весь храм. У меня стала кружиться голова, и я попросился на улицу. Мы вышли на кладбище, которое в те времена еще имело пристойный православный вид. Коммунисты еще не раскорчевали кладбище под свой пантеон. Я помню, там было много богатых памятников бронзовых и мраморных, склепов, часовен, окруженных узорчатыми решетками. Особенно запомнился памятник молодому гусарскому офицеру, который был изображен лежащим на тахте и читающим книжку. Однако, я обратил внимание, что под каждый склеп был прорыт лаз. Я заглянул в черную дыру, там было темно и шел сырой запах тлена. Нянька сказала, что при старом режиме этого не было. А сейчас порядка не стало, мазурики обнаглели, делают эти дыры и ищут в могилах золото.

– А не схватят ли их покойники?

– Покойники не схватят, а вот душеньки их смотрят с небес и плачут и Богу жалуются, что воры поганят их могилы.

– А Бог накажет мазуриков?

– Обязательно накажет. Кто умрет от рака, кто попадет под трамвай, а кого посадят в тюрьму.

Вечера в общежитии были длинные, темные и скучные. Комендант экономил на лампочках, и в полутемных коридорах серыми тенями скользили старухи, неся из «титана» чайники с кипятком. Некоторые были полуслепые и, чтобы в полутьме кого не ошпарить, на ходу кричали: «Берегись! Берегись!»

Ночью я проснулся от грохота и лязга металла о мостовую. Дом сотрясался и стекла тонко звенели в рамах. Я подбежал к окну и увидел, как по переулку, грохоча стальными гусеницами по булыжнику, шли танки. Они ползли друг за другом, освещая фарами себе путь. Много-много танков. Было поздно, я видел черное небо, высокие стены домов и, как в узком ущелье, ползущие танки. Мне стало страшно, и я растолкал спящую мать.

– Мама, это война?

– Нет, это танки идут на учение.

– А война будет?

– Будет.

– С кем?

– С фашистами. Спи!

На следующий день, когда мы были в комнате на нижнем этаже, в дверь тихо постучали. Мать открыла. В коридоре стояла женщина в платке с двумя детьми. Она плакала и говорила по-украински. Все они были одеты в серые лохмотья. Женщина подняла спереди юбку и показала свои опухшие ноги в язвах и синих пятнах. На Украине был страшный голод, и дело доходило даже до людоедства. Эта семья пришла побираться из Полтавской области в Москву пешком. Мать велела женщине посидеть в коридоре, а сама сняла золотые сережки и ушла в «Торгсин». Так назывались продуктовые магазины «Торговля с иностранцами», где все продукты продавались только на золото. Она скоро вернулась с сумкой, полной разных продуктов, и половину отдала женщине с детьми.

Нянька мне тайно сообщила радостную весть, что скоро будет Пасха. Она тайком испекла кулич и покрасила луковой шелухой яйца. Около церкви собралось много народа, все больше старухи в белых платочках с узелками и корзинками в руках. Они топтались на месте и тихо переговаривались: «Милиция служит антихристу. Все подходы к церкви перекрыли и говорят, что сегодня пускать не велено». Наконец, со стороны приехал какой-то смелый батюшка с кропилом, втерся в толпу и стал обильно кропить узелки и корзинки, пока его не увела милиция. Так Пасху Христову мы и не увидели, но, когда возвращались домой, в нашем переулке встретили комсомольскую «пасху». По переулку ехали три грузовых машины. На бортах висели плакаты: «Религия – опиум для народа!» В машинах сидели и стояли ряженые. Развеселые попы с большими животами и мочальными бородами лихо играли на гармошках, прикладывались к бутылкам и обнимали толстых прихожанок. Тут присутствовал и сам митрополит с красным носом, играющий на балалайке. Целая машина пьяных монахинь визгливыми голосами пела частушки Демьяна Бедного. На третьей машине хвостатые черти и монахи с трубами и барабанами шумели во всю мочь. Нянька бледная, с трясущимися губами стала закрещивать эти дьявольские машины, а в нее оттуда кинули пустой бутылкой. По переулку шел большой отряд пионеров. Они трубили в горны, били в барабаны и пели: «Взвейтесь кострами, синии ночи».

Каждое утро меня будили своими криками люди старой Москвы: «Шурум-бурум, тряпье покупаю, тряпье!» – кричал татарин. «Точить ножи, ножницы, бритвы править», – пел точильщик со станком на плече. «Стекла, стекла вставляем!» – кричал стекольщик. Рота красноармейцев, топая сапогами, строем шла в баню. Под мышками они несли чистое белье и березовые веники, натужно крича песню:

 
Школа младших командиров
Кадры Красной армии кует!
Все мы в бой идти готов
За трудящийся народ!
 

В Москве тогда было еще мало машин, возили все больше на конской тяге. Коляски на дутых шинах с хорошими лошадьми и лихачами извозчиками мчались по всем улицам и переулкам. Нам повезло, мы выезжали из этого унылого общежития, щедротами Горсовета мы получили две комнаты в коммуналке. Ехали мы на большой телеге, запряженной ломовым битюгом с лохматыми ногами. Я сидел впереди в обнимку с кадкой, в которой рос большой фикус – необходимая принадлежность всех московских жилищ. Мы заехали в Кривоколенный переулок к старому покосившемуся двухэтажному деревянному дому, обильно населенному тараканами, клопами и блохами. Коммуналка была большая, темная и вонючая. То и дело открывались в коридоре двери и высовывались любопытные головы. Они были и лохматые, и плешивые, и еврейские, и пьяные, и какие-то сонные, но вобщем, доброжелательные.

Дом этот вскоре сгорел со всеми клопами и тараканами. Жильцы разбежались кто куда. А мы уехали в Ленинград, где нам в бараке дали отдельную квартиру.