Текст книги "Нечаянная радость"

Рождество Христово на разъезде 809

Сегодня – Филипповки, память святого апостола Филиппа. Завтра начало Рождественского поста. В моем жилище, домике путевого обходчика, свет только в кухоньке, где треща сосновыми поленьями жарко топится плита и в кастрюльке, исходя аппетитным паром, варятся мясные щи из квашеной капусты. На пороге, умильно наклонив голову и навострив уши, сидит моя собака – Жучок. Она беспрерывно облизывается, зевает, потягивается и виляет хвостом в нервном ожидании ужина. Было слышно, как стуча по рельсам, мимо пронесся восьмичасовой экспресс. Я взглянул в окно, где были еще видны красные огоньки последнего вагона и тянулись вихри легко взметнувшегося снега.

– А знаешь ли ты, Жучок, что сегодня заговение на Рождественский пост? Тебе тоже кое-что перепадет. Сейчас помолюсь – и за стол.

Жучок понял мои слова и одобрительно застучал по полу хвостом. Надо сказать, что я человек одинокий, верующий сызмальства. Когда-то была у меня и семья, но в голодные послевоенные годы Бог всех прибрал. Один за другим все ушли в лучший мир от голода и болезней. Хорошо бы и мне вслед за ними, но Господь рассудил по-своему, и я остался жить одиноким бобылем. Нанялся я на железную дорогу путевым обходчиком, так и живу, и кормлюсь около нее со своей собакой. Из деревни я принес сюда хорошие иконы, Библию и Следованную Псалтирь – книгу увесистую, с медными застежками. В ней есть все: Часы, Вечерня, Утреня и Святцы с тропарями. Иконы у меня вставлены в божницу собственного изготовления. Есть и свечи, и лампадки. В лампадках налито масло растительное – рафинированное. Оно горит чистым огоньком без копоти. Вазелиновым маслом я не пользуюсь, потому что оно из нефти. Мне старец-монах из Псково-Печерского монастыря сказал, что масло в лампадке – это жертва Богу, и оно должно быть такое, какое сам потребляешь. Перед трапезой я помолился. Может быть, дольше обыкновенного, потому что Жучок стал скулить и тянуть меня зубами за сапог. Ему я положил в плошку вчерашней каши и много вываренных костей, которые он тотчас же принялся обрабатывать. Я хотел поправить откатившуюся кость, но он зарычал на меня, клацнул зубами и накрыл кость лапой.

– Вот дурачок, да не нужна мне твоя кость. У меня на нее уже и зубов-то нет.

Услышав, что я не обижаюсь, он виновато завилял хвостом. Всю ночь была большая метель и шел снег. Утром я с трудом открыл заваленную сугробом дверь. На дворе еще не рассвело, и я услышал, как шумя щетками, по рельсам прошел снегоочиститель. В первый день поста, согрев и выпив чай с хлебом, я взял ящик с инструментами, фляжки и сигнальный фонарь и пошел в обход своего участка. Было еще сумрачно, и приходилось сильно напрягать зрение, чтобы осматривать рельсы и особенно стыки, где может таиться беда. Мимо тяжело прогромыхал нагруженный щебенкой и углем товарняк. Он тянулся и тянулся, казалось, что ему не будет конца. Напротив моего домика-сторожки стоит столб-указатель с надписью «809 км». Каждое утро Жучок, подняв заднюю лапу, совершал у этого столба свой собачий ритуал, подтверждая, что он еще жив и является владельцем этих мест, хотя других собак на десятки километров в округе не было, но зато водились довольно крупные, весьма свирепого нрава волки, которые запросто могли слопать самого Жучка вместе с его хозяином. Поначалу я таскал с собой ружье, но потом увидел, что это ни к чему. Волков отпугивал запах стальных рельс и шум проходящих поездов, и подходить к линии они опасались. По обеим сторонам пути стояли нетронутые еловые леса, называемые краснолесьем, и мой Жучок бежал рядом, но в лес не уклонялся, так как понимал, чем это для него может кончиться. Его уже давно приметила голодная волчья стая, которая охотно бы поживилась им, не будь он осторожен.

Пост для меня праздник. Я его жду и встречаю с радостью и готовлюсь к постам еще с лета. Во-первых, насушил грибов, засолил капусту и огурцы, запасся крупами и рыбными консервами. Конечно, магазинов здесь не было. Магазин сам приезжал ко мне по рельсам два раза в месяц. Пост у меня проходил хорошо, спокойно. Ругаться и злобствовать мне было не на кого, и в душе сохранялся мир и покой. А что касается постной еды, то из овсянки я готовил кисель. Он застывает, имеет приятный кисловатый вкус и присутствует у меня на всех постах. Картошка у меня своя, об этом и говорить не приходится. Грибной суп. Без него нельзя. Ну там, разные каши, конечно, кислая капуста. А по воскресеньям еще открываю рыбные консервы. Эх, была бы река, так не открывал их, но, к сожалению, реки нет. Значит, не везде она бывает.

Находишься днем, к вечеру все кости болят. Ох, нелегкая служба путевого обходчика! Но считаю, что это Божие дело, потому что отвечаю за сохранность всего дорожного устройства на моем участке. Случись что, даже страшно подумать: как начнут кувыркаться вагоны под откос, а ведь в них сотни людей и детишки. И что тогда?! Вот то-то и оно, что всегда надо трезвиться и помнить, что тебе доверено.

Одного мне недоставало здесь – это храма Божия. С отпуском было сложно, и я его не брал, опасался, что без меня сменщик запустит участок. А насчет храма себя утешал тем, что кроме меня на наших просторах живут же люди, а храмов мало или совсем нет. Иногда в душе поднимается ропот: как это так? В некоторых местах церкви буквально у людей под носом, а они туда не ходят. У меня же была большая потребность пойти в храм, да вот беда – некуда. Но все же я благодарил Бога, что живу здесь без искушений, что есть у меня святые образа, Библия, Следованная Псалтирь. Как хорошо, когда придешь после обхода участка усталый, замерзший, а на тебя из божницы святые лица смотрят, лампадочка теплится. Сразу и усталость куда-то пропадает, и на душе легко и благостно. Бывали и неприятности, особенно при больших морозах. Мороз, он на все действует, в том числе и на металл. Да ведь это надо заметить, разглядеть, поставить предупредительные сигналы, вызвать по телефону ремонтную бригаду. Но, слава Богу, все обходилось благополучно, и на моем участке беды не случалось. Так вот, придешь домой усталый, замерзший, согреешь себе суп, поешь горяченького, чаю попьешь. Все слава Богу! Затем с легким сердцем встанешь во святой уголок на молитву. Акафист почитаешь Пресвятой Богородице или Иисусу Сладчайшему, а без этого здесь можно было бы спиться или умом тронуться. Потому что без Бога человек как бы в одиночестве пребывает. А раз так, то с ним самое худое может приключиться. Вот стоишь себе перед иконами и поешь:

 
Радуйся, Ангелов многословущее чудо;
Радуйся, бесов многоплачевное поражение.
Радуйся, Свет неизреченно родившая;
Радуйся, Невесто неневестная.
 

Поешь и чувствуешь, что все они с тобой: и Ангелы святые, и Матерь Божия, и Сам Христос. И умиление на душе, и слезы на глазах. И после этого кто на нас, если с нами такие Силы Небесные?!

Я слышал, что некоторые не выносят одиночества, а я привык и страха у меня нет, хотя кроме волков в лесу и всякая нежить водится. Особенно в этой русской лесной пустыне бесов-то полным располно. Но где их нет? Если их миллионами с неба на землю Архангел Михаил сбросил. Но ко мне им до сих пор подступа не было.

Еще когда я жил в миру – потому что теперь я живу вроде монаха-пустынника, конечно, не совсем так, но похоже, – так вот, когда я жил в миру, то Псково-Печерский старец-монах поведал мне, ссылаясь на блаженного Августина, что проникнуть в душу может лишь Тот, Кто ее создал. Это крепко запало мне в память и служит хорошей защитой от бесов. Еще тогда старец говорил, что демоны, хотя и не могут проникнуть в душу, но могут проникать в наши тела и изменять наше сознание в сторону зла и богоборчества. А когда я пожаловался старцу, что боюсь одиночества и не могу начать работать путевым обходчиком, то он сказал мне, что одиночество в зрелом возрасте есть благо и что одиночество есть ступень к познанию Бога.

Старец разрешил все мои вопросы, и одиночество меня теперь не только не страшит, но даже радует. Раньше я многого не понимал. Например, апостол Павел говорил: «Молитесь постоянно», – но как?! Я этого долго не мог понять, но со временем Бог дал мне разумение. А все оказалось очень просто: Бога надо всегда иметь на сердце и из ума Его не выпускать. В этом чувстве, что Господь всегда со мною, я думаю, что исполнил завет апостола Павла.

Сегодня праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы, а на дворе непогода, ветер наметает сугробы, завивает лентой снега, и его порывы все более и более крепчают. Опять слышу, как в предутренней тьме, подавая гудки, прошел снегоочиститель. Развлекаться не приходится, и я говорю себе:

– Вставай, раб Божий Петр, бери лопату и метлу и начинай чистить разъезд от снега.

Разъезд – это такой рельсовый придел сбоку основного пути, где могут отстаиваться поезда, если они выбились из графика движения. Праздник – не праздник, а идти надо. Раньше думал, что работать в праздник – грех, но потом понял, что есть должности среди людей, когда человек обязан работать каждый день. И как ни крутись, как ни вертись, а работать выходи. Вот и меня Господь к такой должности приставил. Иногда и на Пасху приходится работать. Да простит меня Создатель! Помолился я, выпил чаю, подпоясался потуже и вышел с лопатой чистить разъезд. Когда очистил, смотрю – едет паровичок с вагон-магазином и встает на разъездной путь. В магазине – Клава-продавщица – баба занозистая и всегда меня искушающая.

– Ну что, Петр, ты все один горюешь? – смеется она.

– Да, все один, Клава.

– Так бери меня к себе в помощники. Я – женщина одинокая и еще не старая.

– Ты все шутишь, Клава, да здесь ты и месяца не выдержишь, сбежишь! Так что катайся уж в своем магазине. Правда я говорю, Жучок!?

Жучок замотал хвостом, потянулся и издал какой-то визг. Клава бросила ему конфетку, которую, клацнув зубами, он поймал на лету.

После обхода участка я почувствовал себя очень усталым, и, выпив кружку воды, повалился на топчан. Спал я часа два, пока не разбудил меня телефон. Начальство предупредило, что пройдет особой важности воинский эшелон, и чтобы у меня было все в порядке, как говорится, комар носа не подточил.

– Будьте спокойны, – сказал я, – не подточит. Только что все пути проверил.

– Ну смотри, – сказали в трубке, – головой своей отвечаешь.

Пришлось опять идти и еще раз все проверять. К вечеру вернулся совсем без ног. Поел холодной картошки в мундире, прочел молитвы на сон грядущим и рухнул на постель. Так я отпраздновал Введение во храм Пресвятыя Богородицы.

Так незаметно катился день за днем и подошел «Никола зимний». У меня было два образа Угодника Божия: который в митре – это зимний, а простоволосый – Никола летний. День был солнечный, морозный, снег так и искрился на солнце, что даже пришлось надеть дымчатые очки. Перед этим прошел снегоочиститель, на две стороны разметая снежную пыль, и путь был чистым. Отливая голубизной, стальные рельсы уходили вдаль. Небо синее, ясное, без единого облачка. Жучок, не отставая, бежал около ноги. Мимо, тяжело громыхая по рельсам, прошел эшелон с военной техникой, прикрытой брезентом, и часовыми с автоматами и шубами до пят. Один из них помахал мне варежкой и бросил замерзшую буханку солдатского хлеба. Я ее положил в сумку, дома отогрел в духовке. Хлеб был свежий, душистый и вкусный. Вечером почтил акафистом Николу Чудотворца «Возбранный чудотворче и изрядный угодниче Христов».

Уже и Рождество было не за горами, и мы с Жучком собрались за елкой в лес. Я встал на лыжи, взял ружье и топорик, и, помолясь, заскользил по снегу. Жучок прыжками носился по глубокому снегу, обнюхивая каждый куст, и был в веселом собачьем возбуждении. Мы углубились в лес, и я подумал: может, Господь пошлет нам какую-нибудь дичь на праздник. Ходили мы долго, но не напрасно – мне удалось подстрелить крупного глухаря. Я привязал его за лапы к поясу. На выходе из леса присмотрел ровненькую пушистую елочку, срубил ее и, обвязав веревкой, закинул за спину. На Рождество в магазинчике у Клавы я запасся всякими деликатесами, а также кое-какие бутылочки прихватил. Бывает, что дорожный мастер на дрезине заедет или еще кого Бог пошлет.

Эта ночь была тихая, всю округу леса, поля и стальной рельсовый путь осветила луна. Я мирно помолился, лег и незаметно уснул. И Бог этой ночью послал мне удивительный сон. Как будто темный лес раздвинулся, рельсовый путь стал широким, и с восходом солнца медленно движется по рельсам большая каменная церковь. Крест так и сияет на солнце, двери храма раскрыты, и оттуда слышится чудное пение тропаря Рождеству: «Рождество Твое, Христе Боже наш, воссия мирови свет разума: в нем бо звездам служащий, звездою учахуся, Тебе кланятися, Солнцу правды, и Тебе ведети с высоты Востока: Господи, слава Тебе». И такая у меня была сладость на сердце, что проснулся я весь в слезах.

В канун Рождества мороз разукрасил окна белыми пальмами и цветами. Я вымыл лампадки, налил в них свежего масла, смахнул пыль с икон и протер их растительным маслом, как это делала покойная мать. И они у меня заблестели, краски оживились, стали яркими, сочными. Поверх божницы повесил расшитое полевыми цветами полотенце. Вымыл пол, снял в углах паутину. Вобщем, приготовился встречать Рождество. В Сочельник приготовил сочиво из риса, изюма и меда. И вечером, когда на небе показалась первая звезда, ел его. С темнотой зажег все лампадки, свечки и читал по Следованной Псалтири Царские часы и Великую вечерню. В домике было празднично, тепло, и на тумбочке красовалась наряженная елка. На утро Рождества я встал рано и пошел с Жучком в обход участка. День обещался быть солнечным и морозным. Я шел и вспоминал свой чудный волшебный сон. И надо же такому присниться! Как в сказке.

На участке был полный порядок, и мы возвращались назад. Когда уже подходили к «809-му километру», я взглянул на разъезд и оторопел: я не верил своим глазам. На разъезде, сияя золотым крестом, стояла белая церковь. Не помня себя от радости, я побежал к ней. Это был поезд из трех вагонов, последний вагон был церковью – он был покрашен белой краской и увенчан позолоченной небольшой луковкой и крестом. Меня встретили двое священников, благословили и рассказали, что правящий архиерей распорядился проследовать им по линии, совершать службы, требы, крестить больших и маленьких и проповедывать Евангелие. Начальник дистанции сказал им, чтобы не проехали мимо моего разъезда, потому что для меня их приезд будет большой радостью.

Я сбегал домой, переоделся в новую одежду и вернулся назад. Пока бегал, все думал, что не забыл меня Господь и даже сон вещий послал. Церковь была хотя небольшая, но самая настоящая: с солеей, клиросами, иконостасом и Царскими вратами. По стенам были развешаны иконы, а посередине тянулась ковровая дорожка. Батюшка исповедывал меня долго, так как грехов за годы накопилось немало. Второй батюшка в это время совершал проскомидию, чтец за аналоем монотонно читал часы. Наконец, Царские врата отворились, и батюшка провозгласил: «Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков». Хор из четырех певчих протяжно пропел: «Аминь». После ектении благостно пропели первый антифон. Служба была длинная, по чину Праздника. Трудно даже сказать, какую великую радость я испытывал, слушая Божественную литургию. После причастия я осознал, что Сам Христос вошел в меня и тело мое стало легким и молодым, в груди разлилась необыкновенная теплота, а сердце билось радостно и быстро.

После литургии я всех пригласил к себе в дом на праздничную трапезу откушать чем Бог послал. Я выставил на стол все, что у меня было. Посредине красовался жареный глухарь с картофелем, рядом копченый медвежий окорок, миска с маринованным омулем, рыбные консервы и, конечно, наш традиционный русский винегрет. Было там и спиртное. Батюшки встали и прочли молитвы перед трапезой и благословили ястия и пития. Сидели часа два, пока все не опустошили. Жучку кинули кость от окорока. Все остались довольны и благодарили за угощение. Напоследок еще пили чай. Затем пропели «Достойно есть» и тропарь Рождеству. Священники благословили мое жилище, и все направились к поезду. Я их провожал вместе с Жучком.

Я встал в голове поезда и держал в руке зеленый флажок. Машинист дал прощальный гудок, и поезд тронулся. Постепенно, набирая скорость, он скрылся вдали. Последний раз блеснул золотой крест, и все кончилось.

Так прошло Рождество Христово на разъезде 809 километра в Сибирской тайге.

Скорби и радости отца Власия

Отца Власия, вдового и одинокого священника, служившего в храме большого торгового села Квасова, власти согнали с места в конце двадцатых годов. Пожилой священник, быстро собравшись, взял с собою требник, кадило и Святое Евангелие. Еще он взял медный складень деисусного чина, на котором были изображены Спаситель, Божия Матерь и Иоанн Предтеча. Собирая дрожащими от волнения руками вещи, он, шепча, успокаивал себя строками из Евангелия: «И молите Бога, чтобы бегство ваше не случилось зимой».

– Слава Богу, что на дворе стоит июнь, а то хоть пропадай.

Оставляя дом, где они вместе с ныне покойной матушкой прожили долгую жизнь, он последний раз оглядел весь тот благочестивый уют, созданный трудами жены, сотворил молитву на путь шествующих, надел на плечи лямки вещевого мешка и, взяв посох, шагнул за порог дома в мир, ныне лежащий во зле. Животов у него в доме не было, кроме небольшой черной собачки, а корову уже три года назад как реквизировали комиссары. Собачка, весело виляя свернутым баранкой хвостом, увязалась за ним. И напрасно он отгонял ее посохом, но она, отбежав, вновь возвращалась к нему.

В конце села было деревенское кладбище, где покоилась его матушка. На кладбище было тихо и пустынно, лишь несколько белых коз бродили, объедая кусты. Могила матушки была под большим дубовым крестом, около которого были высажены розы. Батюшка, пригорюнившись, сел на лавочку и слезящимися глазами смотрел на могилку, шепча заупокойную литию: «Небесному Царствию причастники учини, и душам нашим полезное сотвори». Батюшка земно поклонился, припав лбом к могилке, поднялся и, тяжело вздохнув, пошел на дорогу.

Путь пролегал по холмам и оврагам. В овраге его догнала телега, груженая жердями, на которых, постегивая лошаденку вожжами, сидел хмурого вида бородатый мужик. Отец Власий сошел на обочину, мужичок ехал рядом, присматриваясь к нему.

– Этта, волосья у тебя долгие, поп что ли?

– Да, я лицо духовное.

– Ишь ты, лицо. И собачка эта тоже твоя?

– Моя.

– Согнали тебя коммунисты-то?

– Согнали.

– Славу Богу, что не расстреляли. У нас в Лопотени попа в двадцатом штыками порешили прямо на паперти. И куда ты теперича идешь?

– И сам не знаю. Куда Господь приведет.

– Садись, отец, на телегу и ночуй сегодня у меня.

– Спаси Бог.

Во двор мужичка въехали, когда уже начало темнеть. Батюшку приняли хорошо, а собачке хозяйка вынесла в сени плошку с едой. Отец Власий помолился на иконы в красном углу и, будучи приглашенным, сел к столу, благословив трапезу. На стол хозяйка подала две миски. В первой была горячая картошка в мундире, во второй ржавая соленая килька, которую хозяева ели вместе с головой. Затем пили чай из медного самовара с помятым боком. Ради почетного гостя хозяйка выставила жестянку ландрина – цветных леденцов, купленных лет пять назад. Подошедших к столу хозяйских детей батюшка благословил, а хозяин дал им по цветному леденцу.

Утром хозяин попросил отца Власия окрестить двух малых детей. Из сеней он притащил большую деревянную лохань, завесил окна от любопытных глаз, и батюшка по всем правилам окрестил детей, оставив им имена Петр и Павел. Перед уходом заботливая хозяйка предложила батюшке подстричь покороче волосы, спадающие до плеч. Надев ему на голову глиняный горшок, она большими ножницами прошлась кругом, и, сняв горшок, обмахнула батюшку тряпкой. Батюшка щелкнул пальцем по горшку и пошутил, что он теперь стал митрофорным протоиереем. Хозяйка положила ему в торбу печеного ржаного хлеба, вареной картошки и добрый кусок сала. Хозяин провожал отца Власия до ворот, а собачка скакала кругом и около и путалась под ногами.

– Оставь собачку здесь, – сказал хозяин, – она в дороге только будет вязать тебя.

– Ну что ж, пожалуй, оставлю.

Хозяин привязал к ошейнику веревку и потащил упирающуюся собачку во двор. Батюшка попрощался, закинул за спину вещмешок, в котором у него были свернуты ряса и епитрахиль, и двинулся в путь. Шел он в ватнике, серых брюках и в старых растоптанных сапогах. Свою поповскую с большими полями шляпу он оставил у мужичка, который дал ему на голову поношенный мужицкий картуз. Сейчас явно показывать свою принадлежность к Церкви было неразумно и опасно, чтобы не оказаться арестованным и отправленным в тюрьму. Конечно, власти охотились за такими, как он, но в народе его узнавали, жалели и помогали чем могли как страдальцу за веру. День был жаркий, и он медленно брел по пыльной дороге, часто присаживаясь и отдыхая в перелесках.

Вечером в поле он набрел на цыганский табор, расположившийся на ночлег. Везде горели костры, стояли распряженные фургоны с поднятыми оглоблями, между ними бродили лошади, бегали шустрые дети и лохматые собаки. В котлах цыганки варили кулеш и до черноты кипятили чай. Около одного костра сидели степенные цыганские старики вместе со своим таборным бароном и, лениво переговариваясь, курили трубки в ожидании ужина. Отец Власий подошел к ним, поздоровался и протянул руки к огню. Вечером уже стало свежо, и он даже немного продрог.

– Садись с нами, добрый человек, – сказал барон, вынув изо рта трубку.

Отец Власий присел на траву, и ему предложили трубку, но он вежливо отказался.

– Русские священники табак не уважают, – сказал один из стариков.

– Откуда вы знаете, что я священник?

– Э-э, милый, попа и в рогоже узнать можно, – сказал барон.

– А куда ваш табор направляется?

– Мы направляемся через Южнорусские степи в сладкую для цыганского сердца Молдавию. По пути останавливались около Курской-Коренной пустыни. Там нас всегда хорошо принимал игумен отец Пафнутий. Допускал к чудотворной иконе «Знамение». Мы считаем эту икону нашей цыганской Божией Матерью. Цыганское предание говорит, что эта икона в давние времена была в таборе, и как-то раз забыли ее в лесу при корнях сосны. Вот поэтому и – «Коренная». А русские икону нашли и «Коренную» пустынь устроили. А когда татары-крымчаки сделали набег – монастырь сожгли, разграбили, а икону саблей надвое раскололи. Потом монахи нашли эти две части, сложили вместе, они и соединились. Много от этой иконы чудес и исцелений было. А теперь ее нет. Деникинцы увезли ее с собой. Где-то она сейчас в Сербии или Словакии находится.

– Давай, батя, свой котелок, мы тебе кулешу положим. Кушай на здоровье. Раз уж Бог послал тебя к нам, то от табора будет к тебе просьба: у нас старая Зина умирает. К утру кончится. Так сделай милость, отпой ее как положено. Ведь мы, цыгане, тоже православные. Сделай все по совести, и мы тебя отблагодарим.

– Отчего же не отпеть, отпоем как надо, чтобы Ангелы отнесли ее душу на Лоно Авраамово.

– Вот, вот, именно на Лоно Авраамово. Она была хорошей женщиной, детей много имела, на картах, на руке, на зеркальце умела гадать, судьбу могла предсказывать верно. Больше ее денег никто в табор не приносил. Ну, конечно, не без греха была. Мужей у нее было пять, табак уважала и от водочки не отказывалась, а под старость крепко заливаться стала. А так, святая была старуха. Молитву «Отче наш», «Богородицу» знала. В церковь любила ходить и там с тарелки не крала, а всегда сама деньги положит. Да будет земля ей пухом!

– Да что ты, Николай, она ведь еще жива.

– Да какое там жива! Уже, верно, черти из нее душу тащат.

Утром совершилось погребение старой цыганки, и после тризны по покойной батюшку отпустили с миром. Он уже порядочно отошел от табора, как сзади себя услышал конский топот. Догоняя его на резвой кобыле, охлюпкой без седла скакал старый бородатый цыган. Левой рукой он держал поводья, а в правой сжимал пару сапог. Остановившись рядом, он улыбнулся, показав желтые прокуренные зубы и сказал:

– Наш барон жалует тебе сапоги. Мы – цыгане – уважаем хромовские сапоги.

Сказав это, он вручил батюшке подарок и ускакал назад к табору.

– Хорошие сапоги, – ощупав голенища, сказал батюшка. – Ну, а старухе вряд ли Царствие Небесное, слишком уж много мужей у нее было.

В городе, куда он пришел, он затерялся среди множества спешащих и бегущих куда-то людей, оглушенный беспрерывными гудками автомобилей, лязгом и звоном трамваев, криками продавцов газет, свистками милиционеров и всей этой бестолковой и беспорядочной городской суетой. Из дверей большого прекрасного храма со снятыми уже крестами и сброшенными колоколами вышел отряд пионеров с красными галстуками и, построившись в колону, подняв красное знамя, под гремящие барабаны и пронзительные звуки горна, по команде двинулся в ногу и дружно запел: «Взвейтесь кострами, синие ночи…» Замыкали колонну пионерские кашевары, тащившие котелки и сумки с крупой. На храме висел большой лозунг: «Даешь пятилетку безбожия!»

В этот день был какой-то праздник и на всех домах висели красные флаги и люди не пошли на работу. Навстречу батюшке то и дело попадались веселые компании с гармошками и гитарами. Молодые бабы визгливо пели и подтанцовывали на тротуаре, много было пьяных. В сквере около высокого дома, выходящего к нему глухой стеной, стояла толпа, рассматривая что-то лежащее на траве. Батюшка подошел и увидел мертвого человека с окровавленным ртом и вывернутой рукой.

– Самоубивец, – сказала батюшке старуха, – выскочил вот из энтого окошка.

Она показала на единственное окно в глухой стене дома.

– Гражданин, пройдемте, – кто-то потянул его за рукав.

Батюшка оглянулся и увидел двух милиционеров. Его и еще двух повели в отделение милиции как свидетелей. Труп погрузили на машину и увезли в морг. После допроса следователем батюшку отпустили с предписанием немедленно покинуть город. В документах отца Власия было указано, что он служитель культа и посему – лишенец. То есть, совершенно бесправная личность по тем временам. Он убыстрил шаг, стараясь скорее покинуть негостеприимный город, который, по его мнению, был не лучше Содома. На выходе из города он зашел в кладбищенскую церковь. Она была небольшая, полутемная, освещаемая горящими на «кануне» и у икон свечками. Вышедший из алтаря настоятель сразу оценил тревожное состояние отца Власия. Он исповедал его, причастил запасными дарами и сказал ему теплое напутственное слово. У того в груди сразу стало легче, как-будто от сердца отвалился тяжелый камень. И батюшка опять двинулся в путь по сельским пыльным дорогам, мимо полей высокой колыхаемой ветром ржи, мимо посевов цветущей гречихи и картофеля. Молодой белозубый шофер, открыв дверцу кабины, предложил его подвезти. Батюшка, пыхтя, забрался в кабину, и грузовик тронулся.

– Далеко собрался? – спросил парень.

– Да так, – батюшка назвал ближайший городок.

«А впрочем, куда я иду? – думал он. – Мне просто некуда. Монастыри разорены, церкви почти все закрыты. Нет ни Почаева, ни Оптиной, ни Сарова. В Соловках – тюрьма. В Троице-Срегиевой Лавре – музей. Везде раздор, мерзость и запустение. Вот так и буду идти и идти, пока не разболеюсь на дороге, свалюсь где-нибудь и умру. И слава Богу. Но Боже мой, Боже Мой! За что нам такая кара?» И совесть подсказала ему: не крепок народ был в вере, быстро слиняла она с него. А кто виноват в этом? Только мы – духовенство. Значит, бесталанные были, по-казенному привечали народ к вере. И это породило великие злодеяния – убиение Царской семьи, междоусобную кровавую войну, разорение церквей и гонение на православных. Ох, горе, горе нам.

Не доехав до города Н., батюшка попросил шофера остановить машину. Он вышел из машины и пошел по шоссе к близлежащей деревне. Уже начало темнеть, и отец Власий постучался в окошко крайней избы, чтобы проситься на ночлег. А в избе этой жила семья старообрядцев: дед со старухой и подросток внук. На крыльцо вышел мальчик лет десяти и, посмотрев на странника, захлопнул двери. Вернувшись в избу, он прокричал лежащему на печи деду, что какой-то странник просится на ночлег. Дед, свесив голову с печи, спросил:

– Наш?

– Нет, никонианин.

– Гони его в шею! – злобно закричала старуха, накрывавшая на стол.

– Цыц! Молчи, старуха, – сказал дед, спуская ноги с печи. – Пришедшего ко мне не изгоню. Кто это сказал, как ни сам Христос. Чтобы было с народами земли, если бы Авраам прогнал в шею трех путников, пришедших к нему под Мамврийский дуб? Колька, зови странника! Я желаю с ним говорить.

Отец Власий, войдя в избу, поднял руку, чтобы помолиться на иконы, но старик его остановил.

– Не положено тебе, никонианину, креститься на наши иконы.

Отец Власий, не говоря ни слова, полез в свой мешок, вынул из него медный складень и помолился.

– Ловко! – сказал озадаченный старик. – Не простец ты, а кто?

– Я – смиренный протоиерей Власий.

– Протоиерей?! Тебя с места согнали?

– Согнали.

– Я тебе сочувствую и жалею тебя. Раньше гнали нас – старообрядцев, а теперь гонимы и вы. Но впрочем и нас тоже гонят и называют монархистами. Поэтому, отец, оставайся на ночлег, ужинать тоже дадим, но не обижайся, в отдельной скоромной посуде. Таков у нас обычай.

– Спасибо, побереги свою посуду. У меня есть котелок, ложка и кружка.

Старик перед ужином помолился, благословил трапезу, и все сели за стол. Старуха в посуду отца Власия положила пшенной каши и налила молока. Стуча ложками, все ели молча. Потом пили чай много – до пота.

– Смиренный ты, отец Власий. И всегда был такой или стал таким, как жизнь помяла?

– Интересно, каким бы ты был на моем месте?

– Энто ты верно сказал. Скорби всех от гордыни лечат. А где твоя матушка?

– Умерла. Царствие ей Небесное.

– И детей нет?

– Нет. Один я на белом свете. Одна отрада, что Господь всегда со мной.

– Н-н-да, это ты верно говоришь. При Боге быть – разлюбезное дело. А скажи мне, отец, если можешь: что с нами дальше будет, вот с теми, которые веруют в Бога?

– Хорошего, любезный хозяин, в дальнейшем ждать не приходиться. Все мы – христиане России – восходим теперь на Голгофу. Нынешняя богоборная власть своей безжалостной рукой сейчас нас просто уничтожает, к примеру, как вредное насекомое. Христос им стал поперек горла, потому что своим учением освобождает православных от страха смерти. А страх смерти новым властям необходим, потому как только этим страхом они утверждают свою сатанинскую власть и держат народ в повиновении.