Текст книги "Нечаянная радость"

К старому вору Феде потянулись отбывшие срок товарищи. Они хотели жить свободно, но как жить, не воруя, не знали. Федя подошел с ними к батюшке и взял благословение на постройку барака на территории храма. Батюшка благословил и, мало того, – вынул собственные сбережения и отдал в руки Феди. И бывшие заключенные, которым просто некуда было деться, построили себе немудрящее жилье под надзором Феди и указаниям батюшки, и стали жить в условиях, приближенных к монастырским. Работать они ходили поденно к жителям поселка, а некоторые – на местную лесопилку. Батюшка Севериан освятил новый барак и, напутствуя их, сказал так:

– Живите честно, работайте, посещайте храм Божий, но пьянку, курение и мат изживайте. Я не принуждаю вас к строгой духовной жизни, но хочу, чтобы вы очистились от греховной тюремной скверны, осмотрелись в миру и подзаработали себе денег. Кто захочет идти в большой мир, пусть уходит в свое время, кто захочет завести семью, пусть женится и идет к жене, а кто хочет остаться и работать Богу, пусть остается.

Новые поселенцы – бывшие зэки – оказались золотыми ребятами. Они отремонтировали храм, покрасили крышу, в церковном дворе устроили цветник и сад. Батюшка с ними не знал никаких забот. Правда, с двоими пришлось расстаться за их неуемное пьянство и разгульную жизнь. Поселенцы устроили над ними суд и выгнали их.

Однажды утром стряпуха Марья, не дождавшись батюшку к завтраку, постучалась к нему в комнату.

– Что это, вы, батюшка, не идете завтракать?

– Беда, Марья, беда. Заходи и посмотри, – услышала она неразборчивый ответ.

Когда Марья вошла, она увидела батюшку, лежащего на полу рядом с постелью. Левая половина тела у него была парализована.

– Ах, ти, Матерь Божия! Да никак вас паралич расшиб?!

– Вот именно – расшиб, – невнятно произнес отец Севериан. – Все, Марья, отгулялся, отслужился, теперь – на покой.

– Ничего, может, Бог даст, еще оклемаетесь…

– Может, даст, а может и не даст. Звони, Марья, в Епархию. Скажи, отец Севериан разболелся надолго, служить не может. Пусть присылают замену.

Нового священника, посланного из Епархии взамен разболевшегося отца Севериана, староста знакомил с храмом. Спустились они и в подвал. Он был сводчатый, просторный и сухой. Под самым алтарем новый священник увидел две могилы под крестами.

– Чьи могилы? – спросил он.

– Могилы строителей храма – доктора и купца, – отвечал староста. – Царствие им Небесное.

В стороне от могил стояли ящики со свечами и церковным вином – кагором.

Батюшка Севериан сидел теперь целыми днями в кресле и смотрел в окно на летящие по ветру желтые листья, на низкие хмурые облака, на пролетающие стаи птиц.

– Коротка, коротка жизнь, – думал он, – не успел оглянуться, как пролетела без возврата. Николашу – убили, матушка – умерла… Книги собирал – кому теперь их оставлю?

Он написал письмо ректору Духовной Академии о том, что завещает свою библиотеку Академии. Просил прислать две грузовые машины за книгами. Вскоре машины пришли, и трудники полностью загрузили их книгами и укрыли брезентом. Машины, взревев моторами, тронулись с церковного двора. Батюшка смотрел им вслед и благословлял здоровой рукой. Понемногу он стал ходить по дому, подволакивая ногу, с висящей как плеть левой рукой. На Богослужении его усаживали в кресло в алтаре. Новым священником батюшка был доволен, потому что видел, как тот служит со знанием дела и как он добр к прихожанам. Прихожане батюшку не забывали и навещали его почти каждый день, оставляя различные дары: то баночку соленых грибков, то варенья, то меду. Но враг человеков тоже не дремал и готовил батюшке последнее и тяжелое испытание.

В зимнее время, когда сумерки у нас на севере держатся целый день, а окна замерзшие и запорошены снегом, батюшка коротал дни в своей келье у теплой печки за чтением Библии, сверяясь с толкованием Иоанна Златоуста. Внезапно в уличную дверь кто-то стал звонить и стучать каким-то тревожным стуком. Батюшка запахнул подрясник, взял палку и, ковыляя, поспешил в холодный коридор. В коридоре было темно и скользко. В двери стучали все сильнее и настойчивее.

– Иду, иду! – кричал батюшка, торопясь к дверям.

Но вот, палка заскользила по полу, он потерял равновесие и тяжело упал на пол. Стук в дверь сразу прекратился, и кто-то, скрипя ступеньками, ушел. Батюшка лежал, изнемогая от острой боли в правой ноге. Часа через два с улицы пришла Марья и застала батюшку лежащим в темном коридоре. Она стала его поднимать, и он болезненно застонал. Марья перенесла его на кровать и бегом понеслась в больницу, откуда привела врача. Врач, осмотрев батюшку, велел нести его в хирургическое отделение. У него оказался тяжелый перелом правого бедра. Позвали трудников, которые на носилках осторожно понесли батюшку в больницу. Дорога в больницу шла все в гору по обледенелым деревянным ступенькам. От каждого толчка батюшка стонал и говорил:

– Это моя последняя Голгофа, назад уже дороги не будет.

Его поместили в маленькую палату на кровати с приподнятым ножным концом для вытяжения. К правой ноге был прицеплен тяжелый груз, сильно тянувший ногу и вызывавший постоянную боль. От неподвижного лежания на спине на крестце быстро появились пролежни. Марья по два раза в день приходила кормить батюшку, но он ел очень плохо.

– Больно тебе, батюшка? – спрашивала она.

– Больно, Марьюшка, больно, родимая. Ветхая, ветхая у меня стала плоть. Пришло, видно, время уходить туда, где несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь безконечная.

– А ты стони, батюшка, стони, со стоном-то оно легче, – говорила Марья.

– Стону, милая, стону. Охает старинушка, крехает старинушка, пора старинушке под холстинушку да в могилушку.

– На все воля Божия, – говорила Марья. – Там вас ждет убиенный воин Николаша и матушка Олимпиада.

– Да, ждут меня, ждут, – тихо говорил батюшка и засыпал.

Со Святыми Дарами к нему пришел священник. Исповедал, причастил его и совершил елеопомазание. Марья, постелив себе на пол войлок, на ночь оставалась в палате. Ночью батюшка был беспокоен, часто бредил. Вспоминал прожитую жизнь, благодарил Господа, что напоследок попустил ему крепко поболеть.

– Здесь помучаюсь, там будет полегче. Это хорошо, что Господь посетил меня.

Марья с горечью замечала, как батюшка слабел с каждым днем, как изнуряла его лихорадка, и говорил он уже тихо – шепотом.

Тихо и незаметно под утро он уснул навеки на Сретение Господне. Мороз стоял лютый, и церковные трудники долго долбили заледенелую землю железными ломами, отогревали ее кострами. Народу в храм, несмотря на жгучий мороз, пришло много. Отпевали отца Севериана по монашескому чину торжественно и долго. Из Петербурга приехали бывшие однокашники по семинарии и, понурившись, стояли у гроба. Некоторые поднимали с лица воздух и последний раз смотрели на исстрадавшееся лицо батюшки. После отпевания гроб подняли и с пением ирмоса «Помощник и Покровитель» трижды обнесли вокруг храма. С преднесением могильного креста и пением «Святый Боже, Святый Крепкий» понесли гроб на кладбище и похоронили рядом с матушкой. Трудники засыпали могилу землей, поставили крест, и все по русскому обычаю пошли на поминки, на прощание спев перед могилой «Вечную память».

Около дороги
(Рассказ русской женщины)

Давно, лет десять тому назад, жарким летом сидел я при дороге и ждал автобуса на Феодосию. Рядом со мной сидела старая женщина с пустыми бидонами и корзинами. Вероятно, возвращалась домой с базара. Мы разговорились. Обычно на юге люди любят общение, и она рассказала мне свою жизнь. История незамысловатая, но в ней я увидел глубокий смысл значения Церкви в жизни народа. Как в капле воды отражается солнце, так в истории этой семьи отразилось значение Церкви в лице старого монаха отца Мисаила. Церковь – это Сердце народа. Начнет оно сбиваться с ритма – плохо бывает народу, а если остановится оно – погибает и народ.

Мой дом – у дороги, и имя мое – Акилина. Современная молодежь смеется: что за имя такое, неслыханное и смешное? Да уж, такое имя при крещении на седьмое апреля мне батюшка влепил. А куда денешься? Вот и ношу его восьмой десяток и худого от него ничего не вижу. Вот, когда была молодой девкой, то пожаловалась в церкви батюшке на имя свое нелепое:

– Парни говорят: всем ты хороша, всем взяла, только имя твое подкачало – не комсомольское оно. Нельзя ли, батюшка, сменить его?

– Нет, милая, имя это дано при крещении. Значит – оно крестильное, и Господь знает тебя под этим именем, и Ангел-хранитель приставлен к тебе тоже под этим именем. Имя это древнее, греческое и означает оно: орлиная. От птицы сильной, бесстрашной и независимой это имя. И ты будь такой же.

– А вот парни говорят, что…

– Да что там парни! Значит, не годятся они для тебя, не стоят они тебя. Найдется и на тебя парень, погоди. Бог пошлет.

И прав был батюшка. Бог послал мне такого мужа, что лучше и не бывает. Он звал меня Акилинушка. Прожили мы вместе пять лет, нажили двоих детей золотых – мальчика и девочку. Жили мы в деревне между Старым Крымом и Белогорском. Жили спокойно, курортники нам не докучали, потому что местность наша не ахти как привлекательная и моря нет. Оно горным хребтом закрыто, правда, лесистым, ну, пасутся там козы – животные шкодливые, шакалы водятся, дикие кабаны. В общем, для туристов интереса нет. Поэтому и жизнь у нас спокойная. Промеж русских жили у нас и татары, и караимы, и крымчаки. Караимы – это евреи, которые иудейский талмуд не признают, а почитают только Ветхий завет. Мелочь вроде? Однако благодаря этой мелочи немцы их не расстреляли. А крымчаки – это смесь евреев с татарами, признающими талмуд, и немцы их всех под корень вместе с евреями и цыганами. А цыган-то за что? Немцы говорят: паразиты они, зря землю обременяют. Вот такая у них тактика была распорядиться, кого куда управить. Ну, это я вперед залезла во времена, когда к нам война пришла.

Однажды соседка-татарка кричит мне через забор: «Акилина, кетеджем бакчи!» Это значит – в огород зовет. Пошли мы вместе на татарский огород. Соседка Зейнаб молчит, только как-то странно на меня посматривает. Прошли всю бахчу, к самым горам подошли, там уже лесок начинается. Разные там дубки, терновник, дикая роза, кусты барбариса. Показала мне Зейнаб на что-то пальцем, а сама убежала как коза. Пошла я одна. Вижу: человек лежит, старый и больной, что даже сам подняться не может. Голову на котомочку положил, дышит тяжело, глаза блестят, видно, жар у него. Говорю:

– Что с тобой, дедушка? И чей ты?

– Я, доченька, Божий, да вот заболел на ходу. Малярия треплет. Воды бы мне испить, – и кружку мне подает.

Я сбегала к ручью, набрала воды, несу ему. Он попил и говорит:

– Спаси тебя Господи, Акилинушка. Он, родимая, сказал, что напоивший жаждущего не лишится Царствия Небесного.

– Да откуда, дедушка, ты имя мое знаешь?

– Видно, Ангел-хранитель мне его сказал. Оно и пришло мне на ум.

Удивилась я, задумалась. Вот, сам Господь мне случай предоставляет доброе дело исполнить. А я с детства верующая была и Бога никогда не забывала.

– Подожди, дедушка, я мужа приведу и мы вместе сведем тебя в наш дом. Полечим тебя, Бог даст, поправишься.

Прихожу домой, Петр дом наш белит известкой, освежает. Я ему говорю:

– Петруша, там у леса человек Божий лежит, старенький и больной.

Бросил Петр белить хату и говорит:

– Пойдем.

Привели мы старичка, раздели, положили в отдельную комнату, маленькую, но чистую. И он сразу уснул. Вечером мы ему порошок хины дали. Утром я заглянула к нему в комнату. Старичок сидит на кровати, спустив ноги на коврик, и молится… Увидев меня, он возрадовался и прослезился:

– Спасибо тебе, Акилинушка, что призрела меня, болящего. Вот прошел мимо левит, прошел и священник, и никто не помог болящему, а добрый самарянин возлил на раны елей и вино, и отвез на своем осле в гостиницу. Так и вы поступили, как добрые самаряне. Мне здесь так хорошо, так утешно, и даже иконушка в уголку есть. Слава Богу за все. Мне уже полегче, приступ прошел. Вот соберусь и пойду восвояси, чтобы не обременять добрых людей.

– Дедушка, ты еще слабый, погости еще у нас, а как окрепнешь, так и пойдешь куда тебе надо. И откуда и куда ты идешь?

– Доченька, скажу тебе правду, хотя в наше время она не красит человека. Иду я из заключения, где пробыл пятнадцать годков. Не убил, не ограбил я, а был посажен за имя Христово. Монах я и много лет подвизался в Балаклавском Георгиевском монастыре, а когда в двадцатом году Красная армия захватила Крым, то добрались и до нашего монастыря, стали все разорять, грабить. А наш монастырь был очень древний. Сам апостол Андрей Первозванный поставил жертвенник на этом месте. Ну, я восстал против грабителей. Меня едва не убили, но Божией милостью остался жив, и тогда меня в лагерь около Сарабуза, на пятнадцать лет. Отсидел свое, и выпустили. Теперь хочу через Керченский пролив выйти на Кавказ к Абхазским пустынникам и спасаться там, покуда Господь не призовет к себе. А имя мое в монашестве – отец Мисаил, и сан на мне – иеромонах.

На следующее утро, когда я вышла пасти свою корову, то увидела необычайное движение на шоссе. В сторону Симферополя ехало много военных машин с солдатами и прицепленными сзади пушками. Я подумала, что происходит какое-то военное учение. Но вот одна машина остановилась на обочине, и шофер, подняв капот, стал копаться в моторе. Я привязала корову к колышку посреди поляны и пошла назад домой. Из любопытства я спросила шофера, зачем это гонят столько военных машин? Он вытер рукавом потный лоб, посмотрел на меня и сказал:

– А ты что, не знаешь, что этой ночью немцы бомбили Севастополь?

– Как бомбили?! Это что, война?

– Да, хозяйка, похоже, что война.

От этой новости мне стало худо. Я вся сразу как-то ослабела, ноги подкосились, и я едва не упала. Я сердцем почувствовала, какие это тяжелые последствия будут для страны, народа и для моей семьи. Опомнившись, я побежала домой. Старичок сидел на крыльце и ножом вырезал половник. Взглянув на меня, он сказал:

– Беда, Акилинушка, беда пришла на нашу землю.

– Вы уже знаете?

– Знаю.

Петр собирался на работу, когда я подбежала к нему и, упав ему головой на грудь, горько заплакала.

– Что с тобой, милая?!

– Жизнь наша кончилась, Петр.

– Как кончилась?!

– Война.

– Война?! С кем?

– С Германией.

Весь день прошел суматошно. Я была как во сне и не понимала, что делала. Вечером Петру принесли повестку из военкомата. Перед этим бегали в деревенский клуб и, затаив дыхание, слушали по радио выступление наркома иностранных дел Молотова. Напоследок он сказал: «Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами». Потом по радио запели веселую военную песню:

 
Кони сытые бьют копытами,
Встретим мы по-сталински врага…
 

На следующее утро я собрала кое-какие пожитки Петру, напекла ему пирогов-подорожников. Он попрощался с нами, обнял и расцеловал детей. А старика просил не уходить и по силам помогать семье. Вскинув на плечо вещмешок, он пошел по дороге в сторону Феодосии. Отец Мисаил вышел на крыльцо с иконой святого великомученика Георгия и благословил уходящего. Петр оглянулся и помахал на прощание рукой.

А солнце жарило беспощадно, и на дороге стояла пыль от машин и войск, двигающихся в обе стороны. В этой суматохе потерялась моя корова: или ее куда-то увели, или попала в котел солдатской полевой кухни. Но я не жалела. Время было такое, что на кон была поставлена сама жизнь, а то, что корова пропала, может и лучше. Стало меньше хлопот. Главное было – сохранить детей, и для них я купила у татар дойную козу. К концу лета немцы осадили Севастополь, и над нами уже часто гудели немецкие тяжелые самолеты с черными крестами на крыльях, летящие бомбить Керчь. Немцы уже захватили юго-западную часть Крыма, и теперь дорога в сторону Керчи была сплошь забита беженцами. Шли пешком, таща на себе узлы и чемоданы, бросая их по дороге, ехали на телегах, на грузовых машинах, гнали стада коров, овец, лошадей. Под большой охраной везли деньги Симферопольского банка. Немецкие пикирующие бомбардировщики стали усиленно бомбить и обстреливать дорогу. Это был настоящий ад. Убитые и раненые, разорванные в клочья залили кровью дорогу, горели телеги и машины, взбесившиеся лошади с диким ржанием разбежались по полям. Разбомбили и банк, и денежные купюры, как осенние листья, носились ветром по полям и деревне. Но беженцы, обходя убитых и раненых, все шли и шли.

– Куда вы? – спрашивала я их.

– На Кубань, – отвечали они.

– Мы никуда не пойдем, – говорил отец Мисаил, – а то вернется Петр и нас не найдет. Будем жить здесь и молить Бога, чтобы Он сохранил детей и нас.

В огороде мы с ним выкопали глубокий окоп и накрыли его бревнами. Там прятались с детьми во время бомбежек. Сам отец Мисаил каждый день ходил с топором в лес и заготавливал на зиму дрова.

– Зима будет лютая, холодная и голодная. Дров понадобится много, – говорил он.

Однажды утром мы проснулись от сильного рева моторов под нашими окнами и запаха бензина. Я выглянула в окно, и у меня захолонуло сердце: в саду, блестя отполированными гусеницами, с черными крестами на броне стояли немецкие танки. Тут же дымила и полевая кухня. Танкисты, сняв шлемы, в черных комбинезонах лежали и сидели на траве, закусывали, брились, рассматривали цветные журналы, а один даже играл на губной гармошке. На дереве висела освежеванная телячья туша, и повар в белом колпаке вырезал из нее большие куски мяса. Один танкист поднялся и подошел ко мне:

– Матка, где есть твой пан?

Я даже сначала не поняла про какого пана он спрашивает и подумала, что про белых:

– Пан бежал, давно бежал в Турцию.

Немец, вероятно, удовлетворенный ответом, ухмыльнулся, кивнул головой и сел на место. Видно, я ему понравилась, потому что днем он несколько раз все пытался обнять меня. А вдоль дороги со стороны Керческого полуострова немцы гнали колонны наших пленных. Там они наголову разбили нашу Керченскую группировку. Жалкий и страшный вид был у наших пленных: оборванные, грязные, опираясь на палки, обвязанные окровавленными бинтами, почти все они были ранены или отравлены газами, которые немцы применили против Красной Армии на Керченском полуострове. Многие кашляли надрывным кашлем, были и ослепшие. Очень много шло грузин, армян и азербайджанцев из разгромленных национальных дивизий. Все пленные проклинали какого-то советского начальника Мехлиса, которого считали главным виновником поражения. Пленных гнали в сторону Симферополя. Некоторые падали, не в силах дальше идти, и конвоиры их безжалостно пристреливали. Жители деревни по вечерам выходили с лопатами и хоронили убитых. Ну, как хоронили – прикопают немного, и все. На большее у женщин не хватало сил. Отец Мисаил почти всю ночь ходил от могилы к могиле и служил панихиды.

Примерно через месяц в деревню приехала рота эсэсовцев. Они устроились в сельсовете и производили регистрацию и селекцию населения. Селекция – это отбор на уничтожение. Они отобрали и вывезли семьи евреев, крымчаков и цыган. Больше мы их никогда не видели.

Не трудно было догадаться, куда они делись. Ночью за деревней у противотанкового рва часа два были слышны автоматные очереди. Оставшиеся без хозяев коровы и козы бродили по деревне и надсадно мычали и блеяли. За ночь все из домов растащили, и утром они устрашали распахнутыми дверьми и разбитыми стеклами.

После эсэсовцев в деревню пришел немецкий обоз с большими крытыми фурами и громадными лошадьми – бельгийскими першеронами. Отроду мы таких не видели. У них были лохматые гривы, завязанные узлом хвосты и обросшие длинной шерстью около копыт ноги. Обоз простоял у нас одну ночь, но лошади перепортили все яблони в саду, ободрав с них кору.

Затем через нашу деревню прошли представители всей Европы. Были здесь крикливые и суетливые итальянцы, словаки в коричневых мундирах со старыми винтовками на веревках, молчаливые мадьярские гонведы, мрачные и сосредоточенные, нахальные и бесцеремонные румыны. Румынских солдат мы в дом не пускали. Уж очень вороватые они были. Обязательно что-нибудь украдут, да хоть зубную щетку. Все эти солдаты воевать не хотели и были пригнаны сюда силком. Шла зима, и мы вертелись как могли, запасаясь продуктами на зиму. Огороды наши были все вытоптаны, потравлены бесхозным скотом, и мы старались как могли, чтобы не голодать. В лесу еще бродило много скота, брошенного беженцами, и мы с дедом ловили его и продавали или меняли у румынских военных кухонь. Повара давали нам крупу, муку, мясные консервы. За мои золотые серьги один румын притащил нам мешок муки.

Надо сказать, когда немецкие и румынские обозы ночью снимались с места и уезжали, после них много можно было найти забытых вещей и даже оружия. Мы с отцом Мисаилом однажды нашли целый ящик сигарет, несколько пар новых сапог, банки консервов, солдатские фляги с коньяком и кофе. Однажды увидели забытый прислоненный к дереву карабин с тесаком в чехле и припрятали его в лесу. Детей я больше держала дома и боялась выпускать их на улицу. Они все понимали и не капризничали. Были такие дни, когда наша деревня была свободна от солдатского постоя, тогда ночью с гор приходили партизаны и просили продукты, лекарства, бинты, соль, спички. Мы давали все, что могли. Я даже, когда провожала их, показала, где в лесу был закопан карабин. В основном, партизан снабжали русские. Татары к ним относились враждебно, но партизаны предупредили их, если донесут немцам, что они бывают в деревне, то доносчики будут расстреляны, а дома их сожжены. Страшное и тоскливое это было время. Если бы не отец Мисаил, все бы мы погибли. Старик все время был на ходу, просто был вездесущ и даже ходил к партизанам в горы и носил им табак, консервы, хлеб. Все это он выменивал у немцев на свои поделки. Он вырезал из дерева ложки, варил их в олифе, разрисовывал, покрывал лаком, делал красивые резные шкатулки, из винтовочных патронов изготовлял зажигалки.

Когда наступили темные, дождливые осенние дни и тоскливые вечера, мы спасались только чтением Библии да утешительными проповедями отца Мисаила. Старик по вечерам садился за стол, раскрывал Библию, находил подходящий к случаю текст и читал нам вслух. Дети и я внимательно слушали его и потом много расспрашивали. В комнате было тепло, потрескивая, жарко горели в печке дрова. На столе, разгоняя темень, мигала коптилка, за окном дул северный ветер и на стекла налипал мокрый снег, а старик читал: «На третий день был брак в Кане Галилейской, и Матерь Иисуса была там. Был также зван Иисус и ученики Его на брак».

А за окном в горах были слышны выстрелы, а далеко за горами шумело море, там, подавая сигналы бедствия, тонули торпедированные немецкими подлодками корабли, в холодных волнах плавали и погибали моряки. День и ночь, отражая немецкие атаки, сражался героический Севастополь – последний русский оплот на захваченной немцами многострадальной Крымской земле.

А в домике нам было тепло, и Христос сохранял нам жизнь, и мы слушали чтение, как Он был на браке в Кане Галилейской. Старик молился по ночам часами, истово клал земные поклоны. Слезы текли у него по щекам. Молился он за всех страдающих, ранами уязвленных, убитых на поле брани, умерших в лагерях за колючей проволокой. Молился за живых, сражающихся на одоление врагов-супостатов, на Русскую землю нашедших. Молился отдельно за Петра-воина, чтобы ему вернуться домой к жене своей Акилине и к родимым детушкам. Молился за священство православное, за убиенных и томящихся в лагерях, за монашествующих, втайне скрывающихся. И, видимо, до Господа доходили его слезные молитвы, и Господь сохранял нас всех. Я верила, что Петр жив и что за таким молитвенником он не пропадет и обязательно вернется домой, хотя ни единой весточки, как он ушел, я от него не получала. Да и как я ее могла получить, если мы были разделены огненным фронтом. Зимой в начале сорок четвертого года, в самые степные морозы и метели немцы начали отходить в западном направлении. Это уже был не планомерный отход, но скорее беспорядочное бегство. В машинах кончалось горючее, и они бросали их и шли в сторону Джанкоя. Много их замерзало в степи. Почти у каждого телеграфного столба сидели они, оледенелые, занесенные снегом, спиной к спине, обнимая свои винтовки.

Наконец, пришло время, и мы увидели наши войска – на американских «студебекерах», с красными знаменами и почему-то в погонах. Я их спрашиваю:

– Вы наши?!

– Ваши, ваши! – кричат.

– А почему в погонах? У наших погон не было.

– Это мать, Сталин такой приказ дал: всем погоны надеть.

Через два месяца пришло мне известие, что Петр лежит в госпитале в Джанкое.

– Ну, отец Мисаил, оставайся с детьми за хозяина, а я поеду к Петру. Может быть, домой его привезу, если его отпустят подчистую, – решила я.

В Джанкое вокзальное здание было разбито. За ним на площади, собранные на металлолом, высились гигантские пирамиды, сложенные из немецких солдатских касок, велосипедов, мотоциклов, автомашин, артиллерийских гильз и всякого ломаного оружия. В госпитале при входе меня долго расспрашивали и требовали паспорт. Наконец, дали белый халат, и молодой солдатик-санитар повел на второй этаж.

Я шла со страхом и трепетом и думала: неужели я увижу своего Петра? Сердце замирало, а вдруг он без рук или без ног, а может быть слепой. Но какой бы он ни был – это мой дорогой Петр. В коридоре пахло эфиром, карболкой и еще чем-то больничным. Когда я открыла дверь палаты, то увидела четырех мужчин, сидящих за столом и забивающих козла в домино. Они все оглянулись, и я узнала Петра. Я бросилась к нему и дальше ничего не помню. Очнулась на стуле от едкого запаха нашатыря, который мне в нос на ватке совала медсестра. Петр смотрел на меня и улыбался, обнимая меня правой рукой. Левая была загипсована, на отлете.

– Акилинушка, родная моя, все будет хорошо! Как дети? Жив ли отец Мисаил?

Я ему все подробно рассказала, как мы жили под немцем все эти годы. Как о нас заботился отец Мисаил. И что только его молитвами все мы живы и встретились.

Я прожила в Джанкое целую неделю. Петру сняли гипс, и руку он носил на косынке. Он прошел комиссию, и его списали вчистую, так как, хотя кость и срослась, но нерв был перебит и рука не действовала. Через несколько месяцев ему предстояла еще одна операция по сшиванию нерва. Он пошел получать обмундирование и документы. Вышел он ко мне ладный, хотя немного постаревший, с рукою на косынке. На груди у него красовалось два ордена Славы и медаль «За отвагу». Я взяла его чемодан, и мы поехали в деревню. Приехали аккурат на Пасху.

– Христос воскресе! – приветствовал нас старец Мисаил.

– Воистину воскресе! – прокричали мы и обняли детей и старца.