Текст книги "Нечаянная радость"

Наваждение

Среди полного жизненного благополучия, когда у меня уже был стандартный набор современных благ, дающих относительное счастье, как-то: квартира, дача, машина и неплохая подруга – меня неожиданно и молниеносно постигла тяжелейшая болезнь крови, она свалила меня на больничную койку, где я, без успеха пролечившись с месяц, пришел в полное помрачение ума и не знал, что мне делать. Какая-то неизвестная сила без суда и следствия вырвала меня из жизни и обрекла на гибель. С пустяками здесь не лежали, и над каждым был приговор смерти, которая была не за горами, а за плечами. Ум мой помрачился от тоски и тревоги потому, что моя собственная кровь восстала на меня и превращалась в яд, убивающий тело.

Наше отделение безнадежно больных было небольшое и находилось на три ступеньки ниже общего больничного коридора, спрятавшись за массивной тяжелой дверью со старинной медной ручкой. Печальный быт наш был скрашен усердием больничного персонала жалкой роскошью в виде новых портьер на окнах, клеткой с канарейкой, разными цветами в горшках, а главное – большим цветным телевизором, что в те времена считалось редкостью. В палатах стояли удобные кровати с чистым бельем и парой подушек. Нас лечили, в основном, капельницами, куда наливали несусветную химию. Эта химия вызывала постоянную тошноту, и даже противно было думать о еде. Буфетчица приносила в палату обеды, ужины и также уносила все нетронутым. Мы ничего почти не ели, кроме грейпфрутов, лимонов и яблок. Каждый день делали анализы крови, но они были неутешительны.

Утром, во время обхода, толстый бровястый доктор, грызя оглоблю своих очков, сказал, что мне надо удалить селезенку.

– Она у меня лишняя что ли? – спросил я его.

– Так надо, – хмыкнув, ответил он. И я понял, что влип крепко. Лет мне было все-то тридцать, а я терял силы с каждым днем, и по телу пошли синяки и красные пятна.

Вечером в воскресенье ко мне пришел посетитель. Это был мой школьный приятель, имевший медицинское образование, но оставивший медицину ради священнического сана. Посмотрел он на меня, покачал головой и положил на тумбочку пакет с яблоками. Я тоже молчал и ни о чем его не спрашивал. Говорить не хотелось. В голове была пустота, а в груди – тяжесть. Мы сидели и молчали. Наконец он сказал:

– Я посмотрел твою историю болезни и последние анализы и ничего утешительного сказать тебе не могу. Врать тоже не буду. Прогнозно пессиме. Ты понимаешь?

– Да, я понимаю, что скоро мне конец.

– Знаешь, Сеня, тебя может спасти только Божие чудо.

– Божие чудо?! Это говорит в тебе священник. Конечно, я Бога не отвергаю, но, во-первых, как мне известно, чудо дается по вере, а во-вторых, я даже не крещен.

– Сеня, я надеюсь и даже не сомневаюсь, что вера придет к тебе из-за обстоятельств, в которых ты оказался. Видно, Богу угодно, чтобы ты поверил, иначе тебе бы не были посланы такие испытания. У тебя два пути: или впасть в отчаяние и сломаться, или придти к Богу и надеяться на Его милость. Что же касается крещения, если ты захотел его принять, приходи ко мне в храм и мы совершим это Таинство. Здесь не оставайся и одного часа. Одевайся и уходи. Тебе, кроме Бога, сейчас никто не нужен: ни доктора, ни подруга, ни твоя научная работа. После крещения я возьму тебе билет, и ты поедешь в Горный Алтай. Там живут православные пустынники, которые, чтобы снискать себе хлеб насущный, собирают в горах лечебную смолу – мумие – и тамошние дельцы везут ее сюда на продажу. Я знаю одного коммерсанта с Алтая, он продает мумие на Светлановском рынке, я тебя с ним познакомлю, и ты с ним поедешь. Он тебе покажет дорогу к старцам.

Когда я сообщил завотделением о своем решении покинуть больницу, у того от удивления даже свалились очки. Показав мне большую белую плешь, он нагнулся за очками и, водрузив их на место, посмотрел на меня и только развел руками:

– А мы вас назначили на завтра на удаление селезенки.

– Спасибо, пусть селезенка останется при мне.

– Но ведь вы без лечения погибнете!

– А что, с лечением останусь жить?

– Ну, не совсем так, но может быть ремиссия, как-то продлим все же, продлим жизнь…

– Я знаю, что вы не можете меня вылечить, и посему прощайте.

– Ну, как знаете, как знаете, молодой человек, – только и пробормотал озадаченный врач.

На следующий день я уже был в храме у моего друга отца Михаила. В крестильне, находящейся в подвальном помещении – крипте – в купель уже была налита вода. Батюшка освятил ее, поставил кругом три горящие свечки и в присутствии восприемника – церковного старосты – окрестил меня погружением в воду во имя Отца и Сына и Святаго Духа с новым именем Серафим.

– Это очень умно, – подумал я, – смерть будет искать Семена, а я уже не Семен, а Серафим.

Коммерсант с Алтая, торговавший мумием, оказался малорослым шустрым мужичонкой с узкими черными глазками, приплюснутой головой и крупными белыми зубами, по всей вероятности – этнический атлаец. Он был крещен миссионером, но приняв христианство, не оставлял и свое язычество, усердно молясь и Николе, и деревянному идолу Кереметю, которому мазал твердые губы медом и молоком. Когда он приезжал в Питер, то обязательно заходил в храм к отцу Михаилу и заказывал молебен Николаю Чудотворцу для успешной и прибыльной торговли. Он обещался отцу Михаилу сопроводить меня до самого Бийска и далее до Акташа в Усть-Улаган, где в окрестностях жили старцы-пустынники, охотники и народные целители, знающие толк в целебных травах, минералах и снадобьях животного происхождения.

А болезнь тем временем довольно быстро съедала меня. Нарастала слабость, головокружение, температура и трудно стало дышать, потому что кровь сделалась жиденькой, как розовый сиропчик. Перед отъездом пришлось навестить клинику, где мне сделали переливание крови и вкололи зараз месячную дозу антибиотиков. Сам я, трепеща от страха перед смертью, полностью положился на волю Божию и не расставался с «Новым Заветом» и молитвословом, которые подарил мне отец Михаил. Когда я весь в поту просыпался утром, то первое слово, которое возникало у меня в мозгу, было – смерть, и дрожь охватывала все мое существо и я не знал, что делать и куда бежать от нее, и успокоение наступало только после чтения молитвослова и Евангелия. А алтайский мужичишка, распродав свой товар, уже был готов к отъезду. Багаж у меня был небольшой, и я, страдая одышкой, кое-как добрался с попутчиком до вокзала и, зайдя в вагон, устроился в купе. Мужичонка, который называл себя Левонидом, горестно посмотрел на меня, щелкнул языком и сказал: «Ох, Серафимушка, не жилец ты, вижу, на этом свете, ох, не жилец. И зачем ты только едешь в наши края, кладбищ и здесь, в Питере, хватает, а впрочем, пока жив, надежду не оставляй, порой наши алтайские старцы-лекари чудеса делают и полумертвых на ноги ставят. Конечно, здесь лечат все по науке, но не всегда это у них получается, да и капиталов на лечение надо иметь немало, особенно, если онкология одолела».

Поезд тронулся, и вскоре в купе вошла проводница с подносом в руках. Посмотрев на меня, она воскликнула:

– Ой, какой вы бледный! Я сейчас вам покрепче заварю чайку и принесу два стакана. Попьете чайку – и цвета в лице прибавится.

Я посмотрел в зеркало и отвернулся. Действительно, вид у меня был скверный, как у покойника. Чай принесли, Левонид влил в стаканы коньяку, и этот напиток взбодрил и укрепил меня. Поезд мчался, отбивая такт на стыках рельс и грохоча на мостах. От мелькания в окне у меня кружилась голова, и я старался лежать, отвернувшись к стене. Читать я не мог, есть не хотелось, и в голове огненными буквами стояло только одно слово – «смерть». Левонид все время не давал мне спать, тормошил и потчевал мумием. Оно от всех болезней полезно.

Я вяло соглашался и с отвращением пил какую-то коричневую воду.

До Барнаула ехали мы несколько дней, там пересели на поезд до Бийска. Левонид буквально тащил меня на себе. Я был слаб, очень слаб. Не помню даже, как мы тряслись в автобусе до Акташа. В Акташе зашли в православный храм, где отслужили молебен за здравие, и я был помазан миром с мироточивой иконы Царя-мученика Николая II. Из Акташа по паршивой дороге поехали в Усть-Улаган. Левонид сдержал свое слово и доставил меня прямо в жилище русского старика-охотника в десяти километрах от Усть-Улагана. Я свалился на лавку и задремал.

Сквозь дрему я слышал разговор старика с Левонидом:

– Не знаю, что с ним делать, то ли гроб сколачивать, то ли лечить начать?

На что практичный Левонид отвечал:

– Пока жив – лечи, а помрет – будешь гроб сколачивать.

– Ну да ладно, милостив Господь, попробуем лечить.

Левонид попрощался, пожелал мне поправки и ушел. Остался я со стариком, которого Левонид называл Данилушка.

Данилушке было лет под шестьдесят. Он был крепкий, коренастый, с черной бородой и синими глазами. Настоящий сибиряк. Одет он был в черную косоворотку до колен, подпоясанную ремнем, на котором в ножнах висел большой охотничий нож. Поверх рубашки на сыромятном ремешке красовался средних размеров медный крест с распятием. Брюки были заправлены в сапоги, волосы на голове густые, темные, подстрижены вкруговую под горшок. Он жил один, без семьи, и промышлял охотой на пушного зверя и сбором лекарственных трав и мумия.

– Данилушка, горло у меня болит и пить очень хочется.

– Сейчас, родимый, приготовлю тебе питье. А ты, пока я готовлю, твори про себя Иисусову молитву. Твоя болезнь тяжелая. Мы называем ее «черная немочь». Трудно от нее спастись, но надежды терять не надо.

– Данилушка, мне сон все снится, что я уже в могиле лежу. Холодно там, темно и сыро.

– Страшен сон, да милостив Бог. Крепись, Серафим, крепись. Уж я с Божией помощью постараюсь тебе помочь. Применю все, что знаю, а что не знаю – у старцев-пустынников спрошу. Ha-ко, выпей эту декокту. Там и мед, и барбарис амурский, и девясил, и женьшень, и многое другое.

Я выпил кружку горячего душистого отвара и погрузился в сон.

Утром проснувшись, я увидел хозяйничающую у плиты небольшую старушку с добрым морщинистым лицом.

– А где Данилушка? – спросил я.

– Данилушка вместе с моим сыном ушли на охоту завалить медведя.

– Зачем им медведь?

– Им не надо. Это для тебя. Медвежья печень, кровяная колбаса, мясо. Все это будет полезно при твоей болезни.

– А как они притащат медведя?

– Да они взяли лошадь с двуколкой. Лошадь в стороне, а сами сидят у медвежьей тропы и ждут, когда зверь пойдет на водопой к реке, и тогда они его и застрелят.

– А ты кто?

– Я ваша соседка. Данилушка просил присмотреть за тобой. Вот выпей кружечку отвара натощак.

Старушка подала мне целебное питье. Я выпил, и в голове у меня прояснилось.

Конечно, я был очень слаб, но все же нашел в себе силы выйти на крыльцо. Осмотревшись кругом, я был приятно удивлен красотой здешних мест. По обеим сторонам возвышались поросшие лесом горы, неширокая с травами и цветами долина тянулась с севера на юг, и посреди ее, журча по камням, бежала чистая горная речка. Воздух был прохладный и свежий, и временами налетал легкий ветерок.

К вечеру во двор въехала двуколка, оседая под тяжестью убитого медведя. Охотники, не отдохнув, принялись снимать со зверя шкуру и распяли ее снаружи на стене сарая. Вынув потроха, положили их в большой таз, тушу разрубили на куски и все отнесли на лед в устроенный во дворе ледник. Я поздравил Данилушку с удачной охотой, на что он сказал – Бог помог. Около моей кровати был поставлен графин с чистой водой из горного ключа, и я постоянно пил из-за мучавшей меня жажды. Как ни странно, тошнота перестала меня беспокоить, вероятно, из меня вышла больничная химия.

К обеду старик подал куски жареной медвежатины, а мне – не совсем прожаренный кусок печени. Десны у меня болели и кровоточили, но все же я управился с этим куском. Из графинчика старик налил мне стопку спиртовой настойки женьшеня, после которой меня потянуло ко сну. Временами я просыпался и видел, как Данилушка, затеплив перед иконами лампадку, молился и клал поклоны.

Утром я встал, прочитал молитвы, и старик, заставив меня выпить стакан крепкого сладкого чая, повел к лесной купели на окраине леса. Купель представляла собой небольшой провал в гранитной скале у подножья горы, где пузырилась и булькала вода. Данилушка взял меня за руку и подвел к самой купели, около которой стоял большой потемневший от времени дубовый крест.

– Вот, Серафимушка, здесь будет совершаться твое главное лечение. В этой купели такая вода, что живой в ней умирает, а мертвый воскресает. Если Господь сохранит тебя, то примешь двенадцать ванн по числу святых апостолов Христовых, начиная с первозванного апостола Андрея. Каждому апостолу будешь читать его тропарь. Три раза прочтешь и выходи из купели.

Я разделся, принял от Данилушки бумажку с тропарем, перекрестился и погрузился по шею в горячую воду.

– Если сомлеешь, я тебя вытащу, – сказал старик.

Я поднял руку и стал читать тропарь: «Яко апостолов первозванный и верховнаго сущий брат, Владыце всех, Андрее, молися, мир вселенней даровати и душам нашим велию милость».

Внезапно я перестал ощущать свое тело, перед глазами возникли цветы и бабочки, потом появились хрустальные кресты и прозрачные белые Ангелы, поющие: «Слава в вышних Богу и на Земли мир…»

Данилушка вытащил меня из купели и положил на траву, похлестал по щекам, и я пришел в себя.

– Сомлел ты, Серафим. Но ничего, это с первого раза бывает.

Когда вернулись домой, первым делом помолились перед иконами. Затем Данилушка вынул из ящика какой-то ржавый минерал и растолок его в ступке в пыль и дал мне его пить с молоком.

– Это железо, – сказал он, – тебе это надо.

Потом я опять ел медвежью печень и пил декокт из трав. Теперь каждое утро с Данилушкой мы отправлялись к купели, и я, погрузившись в воду, читал тропарь очередному апостолу. По вечерам, лежа в постели, я молился Христу словами, которые приходили мне в голову: «Господи, Иисусе Христе Сыне Божий, я болен и болен смертельно, но верю, что эта болезнь не будет к смерти. Мне тридцать лет, столько же, как и Тебе было, когда Ты вышел на проповедь. Пожалей создание Свое, оставь меня еще пожить на земле, прости мои согрешения вольные и невольные. Сколько лет Ты мне отпустишь этой земной жизни, столько я буду верно служить Тебе и прославлять Твое святое Имя. Аминь».

Так, в каком-то полусне и помрачении, прошел месяц. Я окреп. Кровотечения из десен и носа прекратились, и я даже стал понемногу помогать Данилушке по хозяйству. О прошлой своей жизни я никогда не вспоминал, считая ее греховной, за что и была мне попущена эта болезнь.

Однажды Данилушка с раннего утра поднял меня с постели и стал запрягать лошадь в двуколку:

– Поедем с тобой, Серафим, к старцам в скит. Пора бы нам исповедаться и причаститься, а то уже грехи давят, душу теснят, надо бы их скинуть с души.

Ехать пришлось километров пять в сторону Усть-Улагана. Накрапывал мелкий осенний дождик, колеса мягко катились по влажной земле, наматывая комья грязи и желтые опавшие листья. Свернули с большака в лес, и колеса запрыгали по корням проселочной дороги. По обеим сторонам дороги стеной стоял темный еловый лес. Наконец показался высокий бревенчатый частокол, как в старинных сибирских острогах, а за ним – церковные купола. Навстречу нам выскочили с лаем две большие лохматые собаки.

– Вот и скит, – сказал Данилушка и широко перекрестился на кресты куполов. Все кругом было огорожено и заперто. Около калитки из дыры в заборе свисала веревка. Данилушка подергал ее, и где-то вдали жестяным звуком заблямкал колокольчик. В калитке открылось малое оконце, и показалось бородатое лицо старого монаха.

– Кого это Господь привел? – проворчал он.

– Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас, – пропел Данилушка.

– Аминь, – ответил монах. – Женщин с вами нет?

– Нет.

– Ну, входите с Богом.

Калитка открылась, и мы вошли во двор.

– Коняшку-то нашу поставь под навес, отец Кузьма.

– А, это ты, Данилушка. Сейчас все устроим. Давно ты у нас не был. А кто это с тобой?

– Это Серафим из Питера. Был очень болен.

– Больной, значит – грешный. Надо теперь Богу послужить, а не бесу лукавому. Как поправится, определяй его к нам, Данилушка, пусть потрудится во Славу Божию.

– Он еще слаб, отец Кузьма, но как поправится окончательно, сам к вам придет потрудиться.

При этих словах у меня прыгнуло и радостно забилось сердце. Значит Данилушка тоже верит в мое исцеление! Да и монах разглядел во мне будущего труд ника. У этих старых монахов глаз-алмаз. Если бы он видел мою близкую кончину, то так бы не сказал.

Сам скит во имя Илии Пророка был небольшой, всего вместе с настоятелем, игуменом Спиридоном, восемнадцать монахов. Все были старые. Самому молодому, которым все помыкали за молодость, было шестьдесят пять лет. Но все они были на ходу и никто по старости не лежал – все старательно выполняли свои послушания. Бог давал им поддержку и долголетие. Все постройки здесь были сработаны из бревен, начиная с ограды, храма и братского корпуса. Скит был старый, с незапамятных времен, никто даже не мог сказать, когда его здесь поставили, и находясь в таежной глуши и бездорожье, избежал сталинских и хрущевских гонений. Скорее всего, начальство и не знало о его существовании, а здешний крепкий в вере народ знал, но держал язык за зубами, оберегая святой скит, куда ходил на исповедь, причастие и за советом, снабжая обитателей скита всем необходимым. А монахи, в свою очередь, молились за весь крещеный мир. И мир держался на таких праведниках и молитвенниках.

В храме было по-осеннему полутемно, сладко пахло воском и ладаном, перед иконами трепетно горели свечи и литургию сегодня служил сам игумен Спиридон. Хор старцев тихо пел трогательным монастырским распевом, канонарх, предваряя хор, фальцетом выкликал стихиры.

Меня исповедывал отец Лазарь – иеромонах с белоснежной бородой до пояса. Я каялся во всех своих прошлых грехах, плакал и рассказывал, как мучался и метался, будучи на краю могилы. Как по благословению священника Господь привел меня сюда, где понемногу происходит исцеление духовное и телесное. Отец Лазарь внимательно слушал меня, кивал головой и тихо шептал: «Чудны дела Твои, Господи». Когда он накрыл мою голову епитрахилью, я почувствовал, как из меня выходит темная злая сила, а после причастия тело мое стало легким, в груди трепетала несказанная радость, и я как будто обновился, как старая изъеденная шашелем икона, обновившаяся, играющая свежими сочными красками на радость и удивление православным.

Отец Спиридон благословил меня и сказал, чтобы я приходил причащаться каждое воскресенье во исцеление души и тела. На трапезе нас с Данилушкой угощали грибным супом, блинами и чаем с медом. На прощание отец Спиридон подарил мне искусно вырезанный из кедра крест с распятием, сказав: «По вере твоей будет тебе и исцеление».

Данилушка лечил меня еще месяц, после чего лечение прекратил и сказал, что теперь надо крепко молиться, чтобы Господь помиловал меня. Молились мы с ним много и усердно. По вечерам читали акафисты Иисусу Сладчайшему, Божией Матери и Пантелеймону Целителю. Ночью тоже вставали и прочитывали всю полунощницу. С наступившей зимой выпали большие снега, но это меня не останавливало, чувствуя себя окрепшим, я вставал на лыжи, брал ружье, чтобы волки по дороге не задрали, и еще до рассвета каждое воскресение поспешал в лесной скит на литургию.

Болезненное помрачение ума прошло, голова была легкая и ясная и сердце билось ровно и сильно. Старцы каждый раз встречали меня приветливо и ласково с шуткой и поддевкой, как это обычно делают добрые старики. Я уже по силам помогал им по хозяйству: носил из колодца на кухню и в умывальник воду, колол дрова, месил тесто на хлеб, чистил картошку. В скиту мне было хорошо, спокойно, и мне казалось, что я всегда был здесь. Это была новая, совсем другая жизнь, которая очень пришлась мне по душе. Старцы были мне нужны, да и я был нужен старцам. Может быть, Господь и сохранил меня для этой чистой и тихой жизни.

В конце зимы с благословения отца Спиридона и согласия Данилушки я совсем перебрался на жительство в скит. Меня обрядили в черный суконный подрясник с кожаным поясом, скуфью, стали учить творить Иисусову молитву по четкам. Послушание мне назначено отцом Спиридоном – быть всем слугой. Однажды в начале марта, солнечным утром, жмурясь от яркого света, я колол для кухни дрова. Топор был острый, накануне хорошо отточенный старцем. Небо было синее, снег блестел на солнце, поленья с треском раскалывались и разлетались в стороны. Случайно носком топора я задел себе по левой ладони. Из раны на снег струей брызнула кровь. Но какая это была кровь! Алая, густая, горячая! Она окрашивала снег в яркий пурпурный цвет, а я стоял, смотрел и смеялся. Я не видел ничего, кроме этой алой крови, подтверждающей мое право на жизнь, на радость бытия. Я даже не видел, как ко мне из кухни с бинтом в руке бежал кашевар отец Доримедонт.

– Что ты смеешься, дурачок?! – кричал он. – Давай я тебе руку перевяжу.

– Кровь! Какая кровь! – кричал я.

– А что кровь? – удивился отец Доримедонт, – кровь как кровь, красная, густая.

– Вот именно, густая! Отец Доримедонт, я буду жить, черная немочь отошла от меня. Я теперь никуда не пойду и до конца дней моих буду с вами.

– Ну вот, и Слава Богу. Успокойся. Все будет хорошо. Господь испытывал твою веру, а теперь будет все хорошо. Пойдем к отцу Спиридону и отслужим все вместе благодарственный молебен с водосвятием. Радуйся! Господь даровал тебе жизнь.