Текст книги "Нечаянная радость"

Вечером узбеки пригласили Ивана Петровича вкусить с ними плов. Он подумал и решил, что день сегодня не постный и большого греха не будет, если он с ними поест плов, да и обижать их отказом не хотел. Плов в специальном казане варил молодой узбек Юсуф. Когда плов был готов, все узбеки вымыли руки, по локоть засучили рукава, постелили на пол кошму и сели, по-своему помолясь, в кружок, поджав ноги. Посреди поставили большой поднос, куда Юсуф вывалил из казана плов, от которого к потолку поднимался аппетитный пар. Старый Сулейман, раскрыв обе ладони, вонзил их в горячую белую пирамиду плова и, закинув назад голову с широко открытым ртом, стал горстями кидать туда плов. Все узбеки тоже закинули головы, широко раскрыли рты и последовали примеру старика. Ивану Петровичу плов подали особо – в тарелке – и положили рядом ложку. Он, посмотрев на гору плова в тарелке, сказал:

– Я столько не съем. Это очень много.

– Съешь, и еще попросишь, – отвечал старик.

И, действительно, плов был вкусный, легкий и необременительный для желудка. Утром, едва рассвело, узбеки были уже на поле. Белозубые, улыбающиеся, они удивляли Ивана Петровича неутомимым трудолюбием и набожностью. По пять раз в день они садились на корточки лицом к востоку и совершали краткую молитву – намаз. «Работящий народ, не ленивый, и нам бы неплохо с них пример брать. А то: “чучмек”, “орда”, “черные”. Вот тебе и орда. Свои-то, коренные жители эту землю бросили и в городе неизвестно как устроились. Небось, в общежитии в одной комнате теснятся да попивают потихоньку. Известное дело. Прохудился наш народ, прохудился. Отучился народ землю любить, власти Бога отменили, вон куда дело пошло, что на исконно русских землях уже пришлые азиаты работают, землю нюхают, хвалят: “Якши земля, якши земля!”» – думал Иван Петрович.

Погода благоприятствовала узбекам-сезонникам. Бог во благо время подавал дождь, грело солнышко, и лук рос не по дням, а по часам. Иван Петрович с кетменем выходил по утру мотыжить сорную траву и окучивать свой клин картошки.

Однажды узбеки собрали зеленый лук, аккуратно разложили его по ящикам и повезли продавать в город. Иван Петрович решил съездить с ними, зайти в церковь и поискать сына. Батюшка в церкви, слушая его исповедь, качал головой, удивлялся тому, как повернулась жизнь Ивана Петровича. Помолившись за литургией и причастившись, Иван Петрович зашел к дочери. В квартире стоял кислый пар, сушились пеленки и варились щи. Дети болели ветрянкой и во весь голос орали, требуя мать. А мать, растрепанная, в коротком халатике, с болячкой на губе, устраивала большую стирку. Отца встретила она приветливо, покормила, но о заблудшем брате ничего не знала и давно его не видела. Дала адрес и посоветовала сходить к его шмаре. Иван Петрович нашел указанную особу, которая, чуть приоткрыв дверь, просипела прокуренным голосом, что этот козел здесь давно уже не проживает. «А жив ли он?» – подумал Иван Петрович.

Поскольку трое узбеков остались торговать луком, обратно он решил ехать на поезде. Проходя задворками Витебского вокзала, он увидел лежащего на асфальте у мусорных контейнеров какого-то бомжа. Из контейнеров вытекала мутная зловонная жижа и подтекала под него. Крупные зеленые мухи роились над этой лужей и ползали по лицу спящего.

– Наверное, и мой сынок где-нибудь так валяется, – подумал он.

Бомж, лежащий на асфальте, замычал и сел, протирая себе глаза черными от грязи руками, и вдруг Иван Петрович узнал в нем собственного сына.

– Эх, Алеша, Алеша, до чего же ты дошел! – горестно сказал он.

– Это ты, предок? Привет от раздавленного червя… Я скоро подохну… Сил уже нет… Кормлюсь из помойки. Прощай…

– Зачем помирать тебе, Алеша? Поедем со мной.

– Поедем, мне уже все равно куда, на кладбище или в лес.

Иван Петрович тут же на ближайшей барахолке купил ему крепкую чистую одежду, сводил в баню и парикмахерскую, где его наголо остригли. Уехали они ночным поездом. В вагоне Алексей молчал, оживлен он был только перед отъездом, когда, взяв у отца деньги, где-то купил несколько доз героина.

На хуторе Иван Петрович подвел сына к старику Сулейману.

– Это мой сын, пропащий человек. Наркоман.

– Эта болезнь мы знаем. Узбекистан тоже есть наркоман. Отдай его нам, Иван. Один, два месяц и будет бросай свой привычка. Эта дурь совсем бросай. Будем крепко лечить. Узбекски лечить. Один, другой неделя мы его на цепь сажай. Совсем злой будет. Шайтан будет. Кричать, ругать маму-папу будет. Мы делай лекарство, много, много пить Алеша давай. Бить веревка тоже будем, если слюшать не будет. Потом будет тихий, как курдючный овца. Цепь будем снимай, кетмень в руку давай. Хорошо работай, кушать много давай, плохо работай кушать мало давай. Так мы наркоман лечим. Согласен, Иван? Давай твой рука! Якши?

Старик хлопнул по руке Ивана Петровича и увел Алексея с собой.

Чтобы не видеть и не слышать, как узбеки отваживают сына от наркоты, Иван Петрович опять уехал к дочке и погостил некоторое время у нее. В церкви батюшка после рассказа Ивана Петровича узбеков хвалил, говоря:

– Видно, что деловитый народ, хотя и не нашей веры. Но Господь посылает нам на пользу душевную и скорби и радости. Вот уехал ты, и промыслом Божиим сдвинулась твоя жизнь. Твой сын погибал и нашелся. На цепь, говоришь, его вначале посадят, аки пса бешеного. Это – хорошо. А как же иначе! Надо ему на цепи посидеть, пострадать, пока из него дурь не выйдет вместе с бесами. А то ведь он сам себе не хозяин. Залил душу наркотою и продался дьяволу, который и вел его к погибели. Скотен бех, валялся у помойки трупом безгласным и смрадным. Мухи по лицу ползали, они чуяли, что вот-вот человек трупом станет и торопились личинки червей на него отложить. Поезжай, раб Божий, на свое место и крепко молись за сына, и Господь через чужих иноверных людей подаст ему исцеление. Хотя жесток их способ лечения, но и болезнь тяжела, и наверное, таким способом и исцеляется. У восточных людей большой опыт лечения наркомании, а мы еще новички в этом деле.

Когда через месяц Иван Петрович вернулся на хутор, он увидел как два узбека выводят на веревке Алексея на работу, дав ему кетмень в руки. Потом веревку сняли и отпустили ночевать к отцу. Иван Петрович не узнал своего дерзкого и злобного сына. Он и вправду стал смиренным как овца. На вопрос, как его лечили, он отвечал:

– По-всякому. Вначале в сарае на цепь посадили. Старик Сулейман сварил целое ведро какой-то гадостной травы и заставлял кружками пить это зелье. Если отказывался, то стегали ремнем. За день выпивал целое ведро. Мочился от этого как конь. И рвало меня, и был понос. Ломка прошла быстро, но я так ослаб, что едва шевелил языком. Затем они меня откармливали. Давали яичный желток с сахаром, кислое молоко, мед и много кок-чая. Как только я окреп, погнали на работу. Я втянулся помаленьку в работу, успокоился и вижу, что спасаюсь. Спасибо этим людям, без них бы уже гнил в могиле. Хотя они и помучили меня крепко, но оказалось, что на пользу. Так с нашим братом наркоманом и надо поступать.

По вечерам обычно Иван Петрович читал Библию и видел, как Алексей, сидя на полу, прислушивается к чтению. Затем стал интересоваться, задавать вопросы. «Ну, вот и ладно, – думал Иван Петрович. – Бог даст, и дело пойдет на лад». Он усердно молился за сына, прося Бога о его исцелении.

Незаметно и быстро подкатила осень. Луку наросло – прорва. Узбеки то и дело грузили ящики на машину и отвозили в город на базар. Лук был хорош, крупный и здоровый, и раскупался быстро. Дружно выкопали картошку и заложили в погреб к Ивану Петровичу. Сам он похаживал, потирал руки и говорил сыну:

– Ну, теперь нам и зима не страшна.

Узбеки тоже были довольны. Они хорошо заработали и часть денег вручили Ивану Петровичу. Договорились, что машину, трактор и весь инвентарь оставят у него на сохранение до следующей весны, а сами полетят самолетом на родину. Алексей был задумчив и боялся отстать от узбеков, чтобы опять не занаркоманить. Иван Петрович поговорил со стариком. И тот сказал ему, что опасность возвращения к наркомании есть, но если он боится отстать от своих целителей, то он может взять его в свою бригаду, тем более, что и в зимнее время у них на родине есть работа. Работник он хороший, а весной все опять вернуться сюда.

На прощание устроили отвальную. Юсуф наварил целый казан плова и заварил кок-чай. Распрощались, расцеловались и расстались до весны.

А тут вскоре пришла и зима, посыпал снег, ударили морозы. Иван Петрович, оставшись один, следил за хозяйством, завел кота и двух собак. Закончив все дневные дела, он возжигал перед божницей лампадку и садился читать Библию. Часто вспоминал он своих новых друзей и, особенно, старика, который на прощание сказал: «Придет весна, прилетят ласточки, и с ними прилетим и мы».

Хроника одной зимы в Теберде

В Русском музее на стене одного из выставочных залов красовался интригующе-нелепый «Черный квадрат». Черный квадрат! Что в нем может быть? Я думаю, что все, что угодно из арсеналов ада, уголовщины и кровавой войны. И я вспомнил одну зиму и Малевича, но не того авангардиста, который покрыл полотно черной краской, а другого Малевича – бывшего белого офицера.

Почему я вспомнил этого человека, я и сам не знаю. Может быть, по ассоциации. Он тогда не производил на меня какого-то особого впечатления, а вот вспомнился, и за ним потянулась нить воспоминаний той страшной зимы 1942-1943-го годов.

Зима этого военного года белой шапкой накрыла узкое ущелье, где в каменистом ложе билась и бурлила белопенная горная река, берущая начало от высокогорных ледников Большого Кавказского хребта с гор западной Белолакая и вонзившегося в небо скалистого зуба Софруджи. Крупными хлопьями на землю медленно опускался снег, и его белизна слепила глаза, особенно, когда проглядывало неистовое горное солнце. И среди этой белизны, гудя моторами, перемещались громадные немецкие грузовики и батальоны солдат в зеленых шинелях, стальных касках и с карабинами за плечами. Это было глухое тоскливое и непонятное время, когда кованый немецкий сапог стоял на Северном Кавказе.

С Малевичем я познакомился в маленькой душной кухоньке с закопченными стенами и запотевшими стеклами окон. Он подбрасывал в весело горящую плиту, на которой кипела выварка с бельем, березовые чурки и ворочал белье палкой. В вымирающем от голода детском санатории имени Красных Партизан он числился завхозом и сейчас вываривал белье не завшивевших детей, а своей сожительницы Марьи – женщины нрава крутого, в меру упитанной, с роскошной гривой рыжих волос.

Малевич был мужчиной высокого роста, худощавый с хорошими манерами гвардейского офицера, каким он и был в далеком прошлом. Чудом избежав расстрела в двадцатом году, когда Крым захватили Красные войска, он впоследствии устроился на скромную должность завхоза в детском костно-туберкулезном санатории в Евпатории, где потихоньку коротал свои годы по чужим документам, доставшимся ему от убитого красноармейца Малевича. Он уже не ждал от жизни никаких перемен и был доволен тем, что избежал застенок «чека». Но в 1941-м году неожиданно грянула война, стронувшая многих, в том числе и его, со своих мест. По вечерам, сидя на ступеньках крыльца и покуривая папиросу, он следил своими светло-голубыми глазами, как над морем, надрывно гудя, самолеты летели бомбить Севастополь.

Крым готовили к сдаче, и Малевич размышлял: уезжать ли ему в эвакуацию с санаторием или остаться под немцем. Отвращение и злоба к тевтонам, сидевшая в нем еще с первой мировой войны, пересилила его сомнение и он деятельно включился в подготовку к эвакуации санатория.

До октябрьского переворота он жил в Петербурге в своей уютной квартирке при Семеновских казармах и служил в гвардейском Семеновском полку в чине ротмистра. В Крыму он оказался с белой армией барона Врангеля. После разгрома белых он не успел к отходящему в Турцию пароходу, застряв в занятой красными Феодосии. Предвидя неизбежный расстрел, он переоделся в снятую с трупа солдатскую форму и с документами красноармейца Малевича пристал к полевому госпиталю красных в качестве санитара. С утра до вечера он возил на перевязку раненых, рыл могилы и хоронил умерших, сваливая туда же из тазов ампутированные конечности. В Феодосии красный террор свирепствовал вовсю, и Малевич с содроганием видел, как у стен Генуэзской крепости происходил массовый расстрел белых офицеров и солдат по приказу главкома Троцкого и комиссара Белы Куна.

Хлопот с эвакуацией навалилось сразу много. Главной была разборка санаторных кроватей. Для больных костным туберкулезом кровать – это все. Она довольно высока, подвижна, на колесах, с решетчатыми загородками и столиком в головах. Без такой кровати лечение немыслимо, ведь больной порою лежит в ней многие годы. И Малевич с помощниками первым делом бросился на разборку этих кроватей и погрузку их в товарные вагоны состава. Больных детей, которые почти все были в гипсе, привозили на машинах и осторожно размещали на полках вагона. Много чего надо было везти с собой: кухню, продукты, медицинскую часть, белье, матрасы и прочее. Оставляли, по сути говоря, только голые стены. Эвакуировался также почти весь персонал санатория со своими семьями и скарбом.

Таким образом, составился большой эшелон, который вечером, в ночь, помчался по Крымским степям из Евпатории в Керчь, где под погрузку был уже подан большой корабль. Слава Богу, что ехали ночью, а то днем на эшелоны уже налетали немецкие самолеты и разносили их в щепки. Сгоревшие вагоны и паровозы валялись под откосом на всем протяжении пути, а тучи воронья кружили над ними, находя там себе добычу. Малевич не спал, много курил и думал, что их всех там ожидает? И еще удивлялся, что в ходе этой кошмарной войны, этого ужасного народного бедствия, кто-то организовал эвакуацию больных детей.

В Керчи эшелон пришел прямо в порт, и детей со всем имуществом погрузили в старый транспортный пароход прямо в трюмы, уже загруженные зерном пшеницы. Вечером пароход с погашенными сигнальными огнями вышел в море и взял курс на Новороссийск. Надо полагать, что только один Господь Бог сохранял этот пароход от шнырявших в море немецких подводных лодок, а с рассветом корабль мог подвергнуться атаке «юнкерсов» с воздуха.

Ночь была беспокойная, море штормило, и пароход, переваливаясь с боку на бок, продвигался вперед. Малевич вышел на палубу покурить и прижался спиной к горячей трубе машинного отделения. Волны тяжело били в железный борт, холодные соленые брызги летели на палубу в лицо и ветер едва не срывал шапку. Вся палуба сотрясалась мелкой дрожью от работающих паровых машин, из трубы валил черный дым с огненными искрами. Порой в ночи слышались крики матросов, расчехлявших спасательные шлюпки, и Малевич остро почувствовал всю беззащитность корабля и людей, которые доверились только ночной темноте, но кто знает, может быть, среди них были Божии молитвенники, которые взывали к милости и защите.

Ранним утром корабль благополучно вошел в затянутую редким туманом Новороссийскую бухту. Под визгливые крики кружащих чаек началась спешная разгрузка корабля, потому что гавань подвергалась частым налетам немецкой авиации. Только начали разгрузку, как зенитки и скорострельные пушки военных кораблей открыли оглушительную стрельбу по налетевшим немецким «юнкерсам», пикирующим на военные склады порта. Сбросив серию бомб на окраины порта и потеряв один самолет, рухнувший в море, самолеты скрылись за горизонт.

Детей и имущество опять погрузили в поданный состав, который тронулся в сторону Карачаево-Черкессии. На станции Усть-Джигута уже были поданы устланные соломой грузовики, и детей вместе с санаторным имуществом повезли по крутым дорогам к высокогорному курорту Теберда. Разместили их в отличном современной постройки трехэтажном корпусе дома отдыха для шоферов. Осень в Теберде стояла тихая, безветренная, солнечная. Горные леса оделись, как в королевские одежды, в золото и пурпур. В конце ущелье упиралось в белоснежные вершины Большого Кавказского хребта, слева страшной отвесной стеной довлела над ущельем скалистая гора Чертов замок, а справа возвышалась плоская Лысая гора. Иногда можно было увидеть пасущихся в горных лесах благородных оленей, немало было там также диких кабанов, медведей и волков. Кормили детей по тем временам неплохо, но к зиме среди них начались случаи смерти. У некоторых от высокогорья отказывали почки, быстро развивалась водянка, и они умирали. Таким образом, препроводив на кладбище несколько юных покойников, Малевич стал главным могильщиком детского санатория.

Зима пришла неожиданно. Утром, когда дети проснулись и глянули в окна, на земле, деревьях и горах везде лежал ослепительно белый пушистый снег. Небольшая часть детей были ходячими, но теплой одежды у них не было, и поэтому им пришлось сидеть в помещении. Но нашлись смельчаки, которые все же выходили на улицу поиграть в снежки и, заморозив себе пальцы на ногах, вынуждены были засесть в помещении.

Особых событий этой зимой 1941-1942-го годов в жизни санатория не произошло, если не считать празднования Нового 1942-го года и показа фильма «Разгром немецких войск под Москвой». Для этого всех собрали в зал, кого привезли прямо на кровати, кого на носилках, многих разместили на топчанах. Собрался весь персонал и даже местные жители – карачаи – преимущественно белобородые старики в барашковых папахах, черкесках и мягких сапогах. Они степенно сидели на лавках у стены, сложив руки на рукоятках больших кинжалов. Киномеханик Зяма Клебанов запустил застрекотавший киноаппарат, и на экране развернулась чудовищная картина военного сражения и его последствий. Разбитые и брошенные немцами пушки и сгоревшие танки, остывшие пожарища деревень с высокими печными трубами и везде множество окоченевших трупов немецких солдат и офицеров, замерзших в самых нелепых позах. Еще показали крупным планом замученную Зою Космодемьянскую, лежавшую в снегу навзничь с веревкой на шее. Все понимали, что видят документальную хронику, и поэтому в зале царило молчание. Маленьким и взрослым зрителям казалось, что это происходит где-то далеко и обходит их стороной, но не ведали они, что это все приедет к ним, что смерть ледяной рукой коснется и их, а киномеханика откопают из общей могилы, достав из-под груды трупов и опознают только по протезу ноги.

Когда показ фильма окончился, все стали молча выходить из зала, и лежащие на топчанах и кроватях дети, пораженные увиденным, были бледны и молчаливы. Малевич стоял в коридоре и быстрыми затяжками курил папиросу, дрожащими пальцами теребя скрученный галстук.

Смена времен года здесь происходила без прелюдий. Зима прошла быстро, и яркими красками и обилием света засверкала весна. Жгучее солнце растапливало снег и ледники в горах, и шум ревущей, клокочущей реки был слышен по всему ущелью. В большом пруду, очнувшись от зимней спячки, неистово квакали тысячи лягушек. Лес оживал, и везде цвели белые подснежники и голубые фиалки. Лето вступило в свои права, и все кругом зазеленело. Временами небо заволакивало тучами, грохотали грозы и шли проливные дожди. Ветер с гор быстро сгонял тучи и начинало нещадно палить жаркое солнце. В ярко-синем бездонном небе, медленно кружась, парили орлы.

Дети, истомившиеся за зиму долгим сидением в помещении, выползали во двор и, жмурясь, располагались на бревнах, греясь на солнышке. Оставались в своих кроватях только больные дошколята из санатория «Пионер». Кормить стали заметно хуже, да и медикаментов не хватало, и старый худощавый врач в пенсне, делая перевязки, всем накладывал на свищевые раны тампоны с раствором марганцовки, которые он называл «влажно-отсасывающими».

Но вот на дороге, ведущей к Клухорскому перевалу, стали показываться необычные прохожие. Это были идущие в одиночку и группами красноармейцы, которых жалостливая повариха подкармливала санаторной кашей. У бойцов был потрепанный, измученный вид, у некоторых – повязки на руках и головах. Они рассказывали, что идут из-под Харькова, где наши войска были окружены немцами и потерпели большое поражение: многие погибли в боях, очень много попало в плен.

С каждым днем отступающих становилось все больше и больше, а к августу они пошли сплошным потоком. Путь их лежал через Клухорский перевал в Сухуми. В узких отрогах Кавказского хребта им больше некуда было деться. Лица их почернели от пыли и солнца, гимнастерки выцвели добела, за отвороты пилоток были заложены вялые листья табака, которые сушились на ходу. У некоторых на гимнастерках были видны ордена и медали. Вооружены они были только легким стрелковым оружием. Ни пушек, ни танков с ними не было. Раненых везли на телегах. Временами телеги останавливались, с них снимали умерших бойцов и здесь же, у дороги, хоронили, слегка присыпав землей. В этом потоке отступающих было много беженцев из кубанских городов и колхозов, гонимых страхом перед приближающейся немецкой армией.

Это был нескончаемый поток упряжек, телег с домашним скарбом, стада коров, овец, табуны лошадей. Слышался шум, крик, детский плач, пыль столбом стояла над дорогой. То и дело налетали немецкие самолеты, которые расстреливали отступающих из пулеметов и засыпали их осколочными бомбами. Люди разбегались в стороны и падали на землю, раненые лошади бились в оглоблях, обливая кровью дорогу. После налета трупы оттаскивали в сторону, раненых отводили в тень на траву, и больше никто и ничем им помочь не мог. Все как безумные старались быстрее перейти горный перевал и скрыться от врага. Дети из санатория, которые были покрепче и могли ходить, организовались и тоже решили уйти от немцев через перевал. Они выстроились в очередь у санаторного склада, и Малевич выдавал им сухой паек.

В полдень детская инвалидная команда под палящими лучами солнца тронулась в путь. На костылях, в гипсовых корсетах потащились они в сторону Домбая. Кто нес ковригу хлеба, кто связку копченой рыбы, кто банки консервов. Хромой мальчишка Ваня, скачущий на одном костыле, тащил в сетке две головки сыра. Пройдя километров пять по знойной пыльной дороге в толчее отступающих, дети изнемогли, покидали все свои припасы в придорожную канаву и легли в тень отдохнуть. Они вдоволь напились из ручья, а еды здесь было полно в брошенных чемоданах и корзинах. Ваня объявил, что он дальше идти не может и повернет назад. Но большинство детей все же решили идти дальше. Тяжело опираясь на костыль, Ваня пошел в обратный путь к санаторию.

Из рощи вышел старик карачай, гнавший хворостиной корову.

– Домбай ходил, мальчик? – спросил он.

– Ходил, да нет сил идти дальше, дедушка.

– Ишак надо ехать тебе. Ишак здесь много есть, хозяин нет.

– Нет, уж я пойду назад. Сил у меня мало.

– Война худой, совсем худой дело. Немец придет, худо жить будет нам. Коммунист убивай, еврей убивай, скот себе тащи. Тебя трогать не будет. Голодать будешь, ко мне приходи. Старому Хаджи приходи. Кирджин дам, картошка дам. Аллах сказал голодный кушать давай. Война совсем худой дело.

Старый Хаджи закурил махорку и сел отдохнуть на камень. А Ваня поплелся дальше. Вскоре стало темнеть, и он в стороне от дороги увидел одинокий домик. Хозяйка домика пожалела его, накормила и положила спать на полу вместе со своими детьми. Это была бедная русская семья, хозяин которой был взят в армию еще в прошлом году. Утром, когда совсем рассвело и солнце золотило вершины гор, в дверь постучали. Женщина встала, открыла дверь и, вскрикнув, отпрянула назад. В дверях стоял молодой улыбающийся немецкий солдат с закатанными рукавами зеленого мундира, со стальной каской, которая висела у него на поясе, и карабином с примкнутым штыком. Он осмотрел комнату и покивал хозяйке головой.

– Где есть пан? – спросил он. Та подумала, что он спрашивает про панов времен Гражданской войны, и, показав рукой в сторону перевала, сказала:

– Пан убежал давно.

Солдат, удовлетворенный ответом, кивнул головой и ушел. Ваня вышел во двор и посмотрел на дорогу, по которой ехали военные немецкие машины и строем шли войска. Рукава мундиров у всех были засучены, множество голов в стальных касках подрагивали при ходьбе, на плечах они несли карабины и отрывисто пели походную солдатскую песню, отдающую эхом в горах.

– Вот это силища! – подумал Ваня.

Попрощавшись с хозяйкой, он пошел к санаторию. Везде валялись сброшенные с немецких самолетов листовки, призывающие красноармейцев сдаваться в плен. Ваня подобрал одну листовку и рассмотрел ее. На одной стороне была изображена немецкая полевая кухня, из котла которой толстый немецкий солдат в поварском колпаке черпаком щедро накладывал в миски кашу пленным красноармейцам. На другой стороне была отпечатана скверная еврейская физиономия и стишок под ней:

 
Бей жида политрука,
Морда просит кирпича!
 

Ваня шел, и холод волнами пробегал по спине, куда он ожидал выстрела, но немцы не обращали на него внимания, занятые своим делом. Расположившись на полянке у дороги, они подходили к полевой кухне, и повар наливал в плоские котелки жирный мясной бульон с протертой печенкой, а в крышки от котелков – картофель с мясом. Хлеб, выпеченный несколько месяцев назад, давали завернутым в целлофан и сохранившим все свои качества. Ваня, проходя, посмотрел на повара, и тот поманил его пальцем. Ваня подошел, и веселый румяный повар налил ему миску жирного немецкого супа и дал небольшую буханочку хлеба. Это были солдаты-фронтовики, от которых, как понял Ваня, больших бед ждать не приходится. Но что будет дальше?

Был август 1942-го года, и на Лысой горе полыхало пламя. Горели сухая трава и лес. Говорили, что лес подожгли партизаны. Батальон егерей с собаками поднялся на гору, обошел все кругом, но ничего не найдя, вернулся назад. Немецкая администрация действовала оперативно и организованно. Везде были расклеены приказы, регламентирующие жизнь при новом немецком порядке. Четко по пунктам было расписано, что можно было делать, а что под страхом расстрела нельзя. Нельзя было помогать партизанам, скрывать евреев, хранить оружие, заниматься саботажем, портить германское имущество и уклоняться от работы на благо Великой Германии. Все жители должны в трехдневный срок пройти регистрацию в немецкой комендатуре. Можно было: сдавать немецкому командованию скот и продовольствие, а также теплые зимние вещи. Можно было открывать магазины, мастерские по пошиву обуви и одежды, возделывать огороды и сады.

Малевич прицепил к пиджаку белый офицерский крест «За боевые заслуги», но с немцами не общался, хотя хорошо знал немецкий язык. У него возникла большая проблема со снабжением санатория продовольствием. Все запасы были исчерпаны и полки в кладовой были пусты. Главврач ходила в немецкую комендатуру, но там ей сказали, что немецкое командование этим не занимается. В свою очередь комендатура обязала ее в трехдневный срок предоставить списки еврейских детей, находящихся на лечении в санатории. На складе санатория был запас нового постельного белья, одеял, и Малевич предложил главврачу поменять его у местного населения на продовольствие, но получил резкий отказ. Тогда на лошаденке с телегой он стал объезжать ближайшие селения и совхозы и выпрашивать картошку, муку, свеклу. Но дело продвигалось туго, потому что и совхозы, и население комендатура обязала сдавать муку, овощи и мясо немецкому командованию. Рацион детского питания резко сократился, и печальный ангел смерти все чаще и чаще стал наведываться в санаторий и осенью обосновался там совсем.

Ваню главврач Марья Петренко назад в санаторий не приняла, и он блуждал по поселку, кормясь нищенством. А перед немецкой комендатурой три дня стояла длинная очередь жителей поселка согласно приказу о регистрации. Регистрация шла медленно. Входили все, но не все выходили. В подвалы загоняли коммунистов, ответственных работников и служивших в милиции. Евреи выходили все, но с подпиской о невыезде и желтой шестиконечной звездой на груди с надписью «юде».

Евреев застряло в поселке более трехсот человек. Это были жители Краснодара, Армавира, Тихорецка. Одни не успели уйти через перевал, другим было жаль расставаться с имуществом, которое они везли на телегах и вынуждены были его бросить перед узкой тропой перевала, третьи не верили, что немцы могут их расстрелять, хотя все они читали советские газеты и видели снимки расстрелянных, но считали это военной пропагандой. Старые евреи, которые еще помнили приход кайзеровских войск на Украину, говорили: «Ну таки, что пишут в этих газетах? Что им прикажут, то и пишут, за это им зарплату дают. Мы видели тогда немцев на Украине. Это были вполне порядочные люди».

Сейчас же эти «порядочные люди» трудоспособных мужчин-евреев сразу отправили на горный лесоповал, где они, как муравьи, облепив громадные стволы буков, тащили их вниз. За свой труд они получали котелок баланды, кормовую свеклу и с избытком побои. Надсмотрщики, местные полицаи и полицаи из Галиции били их за каждый пустяк. На остальное население немцы не обращали внимания, как будто его и не существовало. Единственно, что сделало командование, это стало выпускать газету «Свободный Карачай», где были сплошные нападки на коммунистов, евреев и призывы вступать в национальную карачаевскую дивизию.

Детские костно-туберкулезные санатории были брошены на произвол судьбы. А детей в них было много. Здесь были санатории из Евпатории им. Красных Партизан, «Пионер», им. Крупской, «Пролетарий», санаторий из Алупки, из Одессы. Малевич опекал два санатория: им. Красных Партизан и «Пионер», которые находились в одном помещении. Рыская по округе с лошадью, он нашел на заброшенном консервном заводе мешки со старыми прогорклыми бобами сои. Немцам они были не нужны, и он все перевез к себе на склад. Эта соя имела горьковатый вкус и фиолетовый цвет. Из нее стали варить жидкий суп и печь небольшие жесткие коричневые лепешки. Вначале детей кормили два раза в день, а позже всего лишь один. Немцы приказали освободить третий этаж под казарму, и скученность на двух нижних этажах была невообразимая. Кроватями были заставлены все коридоры. Надо еще сказать, что поселок Теберда каждый день подвергался бомбежкам советской авиации, и немцам было удобно спасаться в детском санатории потому, что его не бомбили. Но все же некоторых из них смерть доставала на улице. Были убитые и раненые.

Как-то после одного налета я зашел в перевязочную и увидел там хмурого Малевича, державшего за руку свою сожительницу. Она лежала на кушетке без сознания и хрипела, доживая последние минуты. Пышные волосы ее слиплись от крови, а в грудь ей глубоко вошел большой зазубренный осколок бомбы. На следующий день я был у Малевича на поминках. Он сидел пьяненький с гитарой в руках, опрокидывая в рот стопку за стопкой, скупые слезы катились у него из глаз. Он вытирал их платком и говорил, что Маша ушла в черный квадрат. Взяв на гитаре аккорд, он тихо спел романс Апухтина «Жизнь»: