Текст книги "Нечаянная радость"

Странник
(Рассказ монаха Псково-Печерского монастыря)

И был в тысяча девятьсот тридцать третие лето Господне голод на Украинской земле.

Я хожу по выжженной знойным солнцем серой степи, срываю какие-то сухие былинки, выкапываю твердые вяжущие рот корешки и перетираю их зубами. Я смотрю на свои костлявые с синими ногтями руки, на худые, обтянутые сухой кожей ноги с узлами коленок и думаю: хватит ли у меня сил добраться до Румынской границы? На благодатной моей Родине Украине, про которую Гоголь сказал, что воткни в землю оглоблю – и вырастет тарантас, сейчас – голодомор. Не вьются над печными трубами хат голубые дымки. Не пахнет свежеиспеченным пшеничным караваем. Не бегают по пыльным сельским улицам веселые дети, не плавают в ставках белые гуси и не лежат в грязи знаменитые украинские свиньи. Но куда ни взгляни, стоят опустевшие притихшие села, со снятыми соломенными крышами на хатах, с хлопающими на ветру оконными ставнями. Где же люди?! Мало их осталось. Кто лежит на кладбище, кто лежит неубранный в хате, кто убежал куда глаза глядят. Голодомор!

Имя мое – Харалампий, что означает: радостью сияющий. Такое имя дал мне при крещении наш приходской батюшка, но не сияю радостью, а из последних сил тащусь, чтобы перейти Румынскую границу и спастись от голода. У них голода нет, а у нас голодомор. Не знаю, почему такая беда нашла на Украину. В народе говорили – власти виноваты. Выгребли у людей все зерно до последнего, что и сеять нечего было. Но вот, Слава Богу, вдали на солнце блестит водная гладь Дуная, но что это? По берегу все черно от собравшихся людей, но к реке подойти невозможно, везде заставы пограничников с пулеметами и собаками. Упал я на землю, плакал, звал мать, но не слышала меня мать, лежащая в могиле.

Сжалились надо мной в Вилково рыбаки, идущие на шхуне в Крым, и довезли меня до Качи. По дороге рыбкой подкармливали. В Каче я сидел на базаре и просил милостыню. Молодая татарка бросила мне лепешку, качинские греки дали связку вяленой рыбы. В Крыму было полегче. Люди что-то подавали, и я шел по пыльной дороге сухими степями под бездонной синевой крымского неба. Прошел пыльный и грязный поселок Джанкой, степной Карасубазар, унылые Семь Колодезей и вышел к ослепительно белому городу Керчи около горы Митридат.

Стоя с протянутой рукой у круглой древней церкви Иоанна Крестителя, я наполнил свою холщевую суму кусками хлеба и вяленой рыбой. Храм безбожными властями был закрыт, и мне сказали, что в Керчи открыта только кладбищенская церковь. Она оказалась маленькой, но ухоженной, с хорошими, греческого письма, иконами. Священник – ветхий старец с длинной седой бородой, был из монахов. Он подавал возгласы тихим старческим голосом. После службы, молитвенных треб и отпевания утопшего рыбака, я подошел к священнику и исповедался, облегчив свою душу. Он вынес из алтаря Чашу и причастил меня. Я поблагодарил доброго старца, поклонился ему до земли и пошел к Керченской переправе.

На собранные подаянием деньги я купил билет на пароход и переправился через пролив на Кубанскую землю. Так шел я, побираясь, до Владикавказа, где еще была открыта Военно-Грузинская дорога, ведущая через горы в древнюю столицу Грузии Мцхета. В горах на перевале было уже холодно. Кое-где земля была припорошена снегом. Слава Богу, что я успел до зимы, когда дорога через перевал закрывается. Никогда я еще так высоко к небу не поднимался. Где-то внизу ходили облака и кружили орлы. Справа поднимались заснеженные вершины Казбека, и здесь в горах я впервые почувствовал величие Божие как Творца всего этого дикого и грозного нагромождения земной тверди. Вдоль дороги кое-где были поставлены памятные кресты и камни путникам, погибшим здесь в пропасти. У каждого креста я останавливался и молился об упокоении их душ.

Спустившись с гор в Мцхета, я увидел много больших церквей и дивился их непривычной архитектуре. Уставший, я сел на камень, вынул из торбы кусок хлеба и стал его жевать. Мимо шел народ, громко разговаривавший на непонятном языке и размахивающий руками. Уже чувствовалась осень даже здесь на юге. Деревья и кусты, покрывающие склоны гор, пламенели щедрыми сочными красками осени. Ветра не было, и в холодном прозрачном воздухе пахло прелыми листьями и дымком, идущим из печных труб грузинских домов, где хозяйки готовили вечернюю снедь. Идущие по дороге люди обращали внимание на мой жалкий вид, останавливались и расспрашивали меня, откуда я иду, есть ли у меня дом и родители. Некоторые давали мне немного денег. Я удивлялся, насколько здесь был жалостливый и душевный народ. А на просторах Украины и России никто не обращал на меня внимания. Народ там был замученный, хмурый, и в лучшем случае подадут кусок хлеба, ну и за это Слава Богу.

На выходе из Мцхета я остановился у небольшого духана, из дверей которого шли такие аппетитные запахи, что у меня закружилась голова. На большой вывеске над дверью духана художником были изображены румяные шашлыки на шампурах, золотистая жареная рыба, обсыпанная зеленью, горки хлеба и кувшины с вином. Под всем этим была надпись: «Моди нахе!» Что по-русски означает: «Заходи и смотри». Я зашел и сел за стол у двери. В духане было людно и шумно. Под потолком горело несколько тусклых обсиженных мухами ламп. Я осмотрелся. За столами сидели веселые усатые грузинские мужики. Они много ели, еще больше пили. Кто-то из них вставал, шел к стойке и вертел стоящую на ней шарманку, извлекая визгливые гнусавые звуки лезгинки. Время от времени мужики дружно в унисон пели протяжные грузинские песни, и один из них так ловко работал языком и горлом, вплетая в песенную ткань какие-то «гугли-мугли». Ко мне в белом переднике подошел толстый духанщик.

– Что кушать желаете, гаспадин?

– Суп и хлеб.

– А деньга на карман имеется?

– Имеется.

Он принес мне в глиняной миске огнедышащий суп-харчо и целый хлебный лаваш.

– Вино нада?

– Нет.

– Я от себя вино дам.

Я уже не помнил, когда я ел такой вкусный горячий суп. Поев, я подошел к духанщику расплатиться. За вино он деньги не взял, сказав: «Ты был бледный, а стал красный. Сакартвело – Грузия мать даст тебе здоровья. Дай Бог тебе счастья. На дворе ночь. Иди отдыхай в мой сарай». Я пошел в сарай, примыкавший к духану, набитый сухими кукурузными стеблями, повалился на них и сразу уснул. Во сне по солнечным лучам ко мне явился Ангел Господень. Пришел он с востока вместе с восходящим солнцем, сам белый, сияющий, с крестом в руке. Сделав в небе круг над Мцхета, он благословил меня крестом и постепенно растаял в воздухе. Я проснулся с великой радостью и вспомнил, что когда я был у старцев в Глинской пустыни, они мне говорили, что если с видением явлен и крест Господень, то это истинное видение от Бога, потому как бесы крест и на дух не переносят. Выйдя из сарая, я пал на колени лицом к Востоку и возблагодарил Господа за доброе предзнаменование. И постепенно небо озарилось, из-за гор вышло солнце, и я, поднявшись с колен, направился в сторону Тифлиса. Еще было раннее утро, и я шел по дороге, не встречая никого на своем пути. Внезапно из-за поворота выскочила большая кавказская овчарка и стала медленно подходить ко мне.

– Не трогай меня, собаченька, – сказал я и бросил ей кусок лаваша, который она подхватила на лету, помахав обрубком хвоста. Вслед за ней вышел белый козел с большими рогами, ведя за собой стадо овец. На шее у козла брякал колокольчик и длинная шерсть свисала с боков чуть ли не до земли. Овцы блеяли и, поднимая пыль, кучно шли по дороге, прижав меня к скале. Так и стоял я, пока не прошло стадо, вдыхая запах влажной шерсти и ощущая исходящее от них животное тепло. За стадом шли два пастуха с накинутыми на плечи бурками. Замыкал это шествие подросток, ведя в поводу нагруженную мешками лошадь. Проходя мимо меня, он приветливо улыбнулся, засунул руку в мешок и подал мне круглый плоский грузинский сыр – сулгуни.

Я шел и видел, что это была истинно христианская православная страна. Церкви с утра уже были открыты, и хотя сегодня был будний день, в них уже шло утреннее Богослужение. В храме, куда я вошел, народу было немного, преимущественно женщины – пожилые, одетые по местным обычаям во все черное. Служба, на мой взгляд, велась такая же, как и у нас на Украине, но только на грузинском языке. Пение хора было несколько заунывное, но красивое и мелодичное, и какой-то печалью трогало душу. Иногда хор пел по-гречески: «Кирие элей-сон», иногда по-грузински: «Упало шегвицхален», и я с радостью осознал, что они поют – «Господи, помилуй». Необычным было еще и то, что у предстоящих не было нашей славянской сдержанности. В их предстоянии и молитвенности было много восточной страстности. На все действа и возгласы священника они отзывались восклицаниями, падениями на колени, воздевали руки к небу. Но не только внешнее молитвенное выражение наблюдалось у них, но и горячая внутренняя молитва чувствовалась в их душах.

После службы я подошел к священнику с разговором, и он не пренебрег моим жалким видом и принял меня приветливо, только спросил, почему я стал странником. Я ответил, что потерял всех родственников на Украине и бежал с родной земли от страшного голода, чтобы спасти свою жизнь. Священник меня не отпустил, но повел в баню, где было очень жарко, сумрачно и пахло серой. Горячая серная вода ключом била прямо из недр земли. Из рук банщика, который немилосердно намыливал меня сразу обеими руками, я вышел чистый как стеклышко. А священник, тем временем, принес мне чистую одежду. Она была поношенной, но еще в хорошем состоянии. В церковной трапезной священник угостил меня грузинскими пельменями – «хинкали», каждый из которых был в три раза больше наших и при еде испускал фонтан крепко наперченного бульона.

За трапезой я спросил его о так поразившем меня местном пении в церкви. И он рассказал, что по древнему преданию, после того как Понтий Пилат отпустил на волю разбойника Варнаву, тот увидев распятого Христа, горько раскаялся в своих злодеяниях и крестился сам вместе со своими родственниками, после чего все они перебрались в страну Иверскую и поселились вблизи Мцхета. Они-то и были первыми христианами на Иверской земле. А когда трудами святой равноапостольной Нины в Иверии утвердилось Православие, тогда эта семья и передала Грузинской Церкви это Богослужебное пение, некогда звучавшее в древнем Иерусалимском храме. Конечно, со временем оно приобрело некоторые национальные грузинские черты, но в основном носит характер древнего Иерусалимского храмового пения.

Несколько дней я провел около этой, так полюбившейся мне церкви, и решил как можно скорее овладеть грузинским языком. Воспринять новый язык, оказавшись в народной массе, мне не составило большого труда, и вскоре я уже довольно свободно говорил по-грузински. Язык этот древний, мужественный и красивый. Как у большинства уроженцев Украины, слух и голос у меня были неплохие, и я странствовал по Грузии и пел в церковных хорах. За это меня кормили, давали одежду и кров. Настоятель русской православной церкви в Сухуми, где я пел в хоре, однажды критически оглядел меня и сказал, чтобы я заказал себе новый подрясник. Вынув кошелек, он дал мне деньги на обнову и направил меня на Драндскую улицу, где жил человек, шьющий церковное облачение. Поблуждав по окраинам города, я нашел эту улицу и зашел в маленький глинобитный домик в одну комнату, где посередине, на столе, поджав ноги, сидел сухопарый бородатый человек и старательно сшивал два куска материи. Он поднял от шитья голову, и я увидел кроткие добрые глаза. Вот ведь, встретив человека никогда не знаешь, что Бог промыслил о нем. Взять хотя бы этого небольшого росточка, скромного портного, который оказался иеромонахом из знаменитой Глинской пустыни, а ее знали по всей России и называли школой Христовой. Этот иеромонах скрывался в Абхазии от карательных репрессий НКВД. Но тяжелый и трудный путь ему еще предстояло пройти. Вездесущие «органы» все же выследили его, и он прошел через тюрьмы и лагеря Приполярья. Через тридцать с лишним лет я встретился с ним в Тбилисском соборе Святого Александра Невского. Он был в высоком звании Митрополита Грузинской Патриархии. Я даже и помыслить не мог, что это тот человек, который когда-то сшил мне подрясник, но он узнал меня.

Сей день, его же сотворил Господь, был для меня днем великой радости. Идя вдоль горной речки по ущелью среди покрытых лесами гор, я набрел на древний обветшалый храм Божий и решил зайти осмотреть его. Оказалось, что он не заброшен и при нем живут два старца монаха Иоанн и Георгий. Они увидели меня издалека и встречали со славой колокольным звоном, как Архиерея.

Я упал на колени перед входом в храм и помолился. Оба старца подошли ко мне и, возложив мне на голову руки, благословили. Они начали говорить со мной по-русски, но не очень-то они были в нем искусны, и мы перешли на грузинский. Оба старца оказались во священническом сане. Отец Иоанн был архимандритом, а отец Георгий – иеромонахом, и уже давно они жили при этом храме и у властей были оформлены как хранители памятника древней архитектуры. Что это были за старцы! От них так и веяло благодатью и святостью. Одеты они были просто – в черные до колен рубахи, лысые головы не покрыты, на ногах – крестьянские постолы из буйволовой кожи. У них имелось маленькое хозяйство: огород, пчелиная пасека и корова горной мелкой породы. Жили они в небольшом доме рядом с церковью, где в трапезной для меня накрыли стол со скромными яствами: грузинский хлеб – пури, соленый сыр – сулгуни, зеленый лук, цветочный мед и кувшинчик белого вина. Старший, отец Иоанн, благословил трапезу, за которой они мне рассказали, что нынче духовная жизнь в Грузии оскудела. Монастыри, воскресные школы, семинарии, а также часть храмов власти закрыли. Религиозная литература под запретом и не издается. Народ забывает Бога, больше предается маммоне и склоняется к язычеству. Конечно, как они слыхали, таких жутких гонений на Церковь как в России у них пока нет, но все же Церковь властями угнетается.

Я прожил у старцев целый месяц, помогал им по хозяйству и в Богослужении. За этот месяц для меня открылось высокое христианское служение старцев. Оказалось, что к ним беспрерывно шел народ, чтобы услышать слово Божие, получить наставление и благословение. Старцы говорили, что народ ищет то, что он потерял в советизированном миру, и сбываются слова Пророка Амоса: «Вот наступают дни, говорит Господь Бог, когда Я пошлю на землю голод, не голод хлеба, не жажду воды, но жажду слышания слов Господних. И будут ходить от моря до моря и скитаться, от Севера к Востоку, ища слова Господня, и не найдут его». И старцы, как могли, утоляли духовный голод народа, и я чувствовал, что Господь с высоты Своей видит их подвиг и посылает Духа Святого на них, потому что нигде, а я бывал во многих святых местах, не видел более благодатного места. Старцы трудились не покладая рук, отдавая сну не более четырех часов. Я видел, как совершались по их молитвам чудесные исцеления от болезней, изгнание демонов из бесноватых, утешение скорбящих. Побыв у них месяц, я получил духовный заряд на всю жизнь. И ни за какие мучения я теперь от Христа не отступлюсь.

После старцев я спустился к Черному морю и на побережье поклонился могиле апостола Симона Канонита. Был я и в Кахетии у мощей святой Равноапостольной Нины – просветительницы Грузии. Надолго запомнилась мне эта древняя, четвертого века церковь, окруженная высокими темно-зелеными кипарисами, посаженными в давние времена паломниками из Иерусалима. Когда подходишь к гробнице святой Нины, то ощущаешь чудный несказанный аромат, благоухание ни с чем не сравнимое. И здесь сразу чувствуешь, как попадаешь под воздействие Божественной благодати, очищающей душу и пожигающей духовную скверну в тебе. Тело становится как бы невесомым, дыхание легким и свободным, сердце нестеснимым и голова ясной. Душу схватывает тихая радость, а из глаз текут покаянные слезы. Вот что испытываешь у мощей святой Нины, погребенной здесь в четвертом веке.

Пришло время мне покидать Грузию и идти в Россию. Но не все коту масленица. Как только вернулся в Россию, так сразу начались скорби. Возвращался я тем же путем и пришел во Владикавказ. Понемногу добрался до Ростова. Ходил я в подряснике, хотя добрые люди советовали мне снять его, чтобы не пострадать от властей. Как-то на Ростовском рынке сидел я на ящике и рассказывал собравшимся вокруг меня людям о Христе. К слушающим подошел какой-то мужчина с портфелем. Послушал немного, а потом как взовьется:

– Это что такое?! В советское время разводят религиозную пропаганду. Держите его, а я пока сбегаю, сообщу куда надо.

Меня держать никто не собирался, и я продолжал свой рассказ. Но вот, подъехала машина и доносчик указал на меня. И я тут же был арестован. В следственной тюрьме я сидел в камере с ворами, которые просто подыхали от скуки, не зная, чем себя занять. Был там среди них один начитанный бухгалтер, который по вечерам «тискал» им романы, прочитанные когда-то на свободе. Наконец он иссяк. И воры пристали ко мне:

– Ну-ка, батя, тисни нам что-нибудь божественное.

И я стал пересказывать им Библию. Вначале слушали они небрежно, курили, переговаривались, но со временем стали прислушиваться, бросили в это время курить и разговаривать. Наконец, меня судили, обвинив в антисоветской и религиозной пропаганде, и дали десять лет лагерей и пять лет ссылки. Повезли меня на каторжную болотную стройку Беломоро-Балтийского канала имени товарища Сталина. Вечно промокшие, простуженные, с хриплыми голосами, надрывным кашлем, голодные мы строили этот проклятый канал, оставляя по обе его стороны закопанные в землю трупы наших сотоварищей по заключению. Перед тем как бросить умершего в яму, конвойный охранник, по инструкции, ширял его в грудь трехгранным штыком винтовки. После стройки остальной срок я отмотал на Колыме.

За старательную работу на Беломорском канале часть срока мне скостили, и когда перед войной я вышел на волю, то поехал на жительство в Псковскую область, где меня застала война, а потом пришли немцы. При немцах вновь стали открываться церкви, и я в них пел в хоре и читал Апостол. Посетил я как-то городок Печоры, и так мне понравился Успенский монастырь, что сразу пошел к настоятелю, припал к его стопам и просился в монастырские послушники. Был я еще молод и крепок телом, знал Священное Писание и церковный устав. И отец настоятель принял меня в монастырь. Вначале дали мне послушание в квасную. В больших деревянных чанах творил я монастырский квас. Дело это чистое и ответственное. Все делал с молитвой. Печь возжигал от лампадки при святой иконе Успения Божией Матери. В чан лил пол-литра крещенской воды. Перед началом дела ходил к своему духовнику, игумену Савве, и просил у него благословения. Затем отец эконом перевел меня на послушание в хлебную – месить тесто. Два года с Иисусовой молитвой я там ворочал веслом тесто. Потом дали мне рыбное послушание ловить на Псковском озере для братской трапезы на похлебку снетка. Наконец-то меня постригли в рясофор, оставив мое природное имя. И пел я во славу Божию в хоре, и читал Апостол. Еще занимался реставрацией старых Богослужебных книг, переплетая их с сугубым старанием. Все послушания я исполнял старательно и с любовью, всегда помня слова из Священного Писания, что проклят всяк, кто Божие дело творит с небрежением. Пребывая в монастыре, я окормлялся у старца игумена Саввы, который был очень добрый и выучил меня тому, чего мне еще не хватало для спасения. Так и окончилось мое странничество, ныне очерченное только стенами монастыря. Так и живу я в монастыре, спасая свою душу, и молюся за весь грешный мир. Уже отсюда телом я никуда не уйду, а когда помру, братия здесь же, в монастыре, положат меня в Богозданные пещеры, а душу с пением проводят к Богу.

Конец и Богу слава.

Обычная история

Окно моей кельи забрано кованой узорной решеткой, и по случаю теплой весенней погоды окна были открыты настежь и оттуда доносились плеск легкой волны Святого озера, кряканье диких селезней и запах цветущей черемухи. Я – скучный, еще не старый, но уже пожилой монах, живу довольно давно в этом отдаленном от больших городов монастыре и безропотно несу послушание, возложенное на меня отцом Игуменом. Как дождевые капли, уходящие в песок, мерно падают и исчезают куда-то дни моей жизни. Хотя в монашестве начинается новая жизнь и прежняя должна быть совершенно отсечена и выброшена из памяти, но непроизвольно, как бы насильственно, в памяти возникают образы прежней жизни, и картины ее встают перед глазами против моего желания. Я сознаю, что все это бесовские происки и искушения, что с годами они исчезнут, как исчезли они у Марии Египетской, но пока ничего не могу с собой поделать.

Мой отец умер рано, и мы с матерью жили в большой бедности. Мать моя была праведной и религиозной женщиной и всегда молила Бога, чтобы он продлил ей жизнь и она дольше могла ходить в храм Божий. До 14 лет и я был богомольцем, что приводило в умиление церковных старух, но после появились неверующие друзья, подруги, другие интересы, и я охладел к церкви и перестал ходить туда, перестал соблюдать посты и пристрастился к курению табака и хождению в клуб на танцы. Но вот, пришло время, и меня забрали в армию. На мое счастье служить мне пришлось в своей родной области в мотопехоте. Мой командир – лейтенант – занимался снабжением полка всем необходимым, и мне с ним часто приходилось мотаться на грузовой машине по разным дальним и близким складам в нашей области. Как-то раз мы проезжали мимо моего родного села, лейтенант сам вел машину и очень торопился поспеть в часть по какому-то важному делу. В кузове сидели еще четыре солдата в качестве грузчиков. Когда проезжали через село, я просил остановиться у моего дома на несколько минут, чтобы повидать мать. Машина встала, и я забежал в дом, обнял мать и скороговоркой сообщил ей о своей солдатской жизни. Еще раз обнял и повернулся бежать к машине, а мать мне говорит:

– Сынок, подожди и прими мое материнское благословение.

– Да ладно тебе, мама, чудить. Можно и без этого обойтись.

– Нет, сынок, без этого не обойтись.

Мать сняла со стены икону Богородицы, возложила ее на мою голову и благословила. Я поднялся с колен, услышав нетерпеливые гудки машины, и побежал на дорогу. Оглянувшись, я увидел мать, стоявшую на крыльце и осенявшую меня крестным знамением. Я помахал ей рукой и вскочил в кабину. Машина тронулась, и лейтенант погнал ее во всю мочь. Я просил его смениться и дать мне сесть на руль. Но он решил, что я буду вести машину медленно и он не поспеет к сроку в полк. Машина неслась с бешеной скоростью, подпрыгивала на ухабах, и я, упираясь ногами в полки и крепко держась за скобу, спасался, чтобы не ударяться головой о потолок кабины. Тем временем пошел дождь и намочил дорожное покрытие, но лейтенант не сбавлял скорость. На крутом повороте, около оврага, машину занесло, закрутило, и она, кувыркаясь, пошла под откос в овраг.

Когда я очнулся на мокрой траве, выброшенный из кабины, стояла удивительная тишина. В траве стрекотали кузнечики, да еще где-то в кустах изредка кричала какая-то птица. Машина лежала на дне оврага вверх колесами, которые еще медленно вращались. У меня немного кружилась голова, а так, вроде, все было в порядке. Лейтенант мертвый лежал в кабине с неестественно повернутой головой. Вероятно, у него была сломана шея. По четырем солдатам, выброшенным из кузова, кувыркаясь, прошлась многотонная железная машина, и все они были раздавлены и мертвы. Я сел на траву, закурил сигарету и тупо смотрел на разбросанные тела своих товарищей. Все произошло так быстро, что я не верил своим глазам. Может все это мне снится? Я даже похлестал себя по щекам, но страшная действительность была передо мной и никуда не исчезла. Я выбрался на дорогу, остановил легковушку и молча показал рукой в овраг. Молодой мужик, хозяин легковушки, пошел посмотреть. Вернулся он бледный, с трясущейся челестью и, ничего не сказав, довез меня до моей воинской части, где я доложил дежурному офицеру о происшествии. На третий день на воинском кладбище были вырыты пять могил. Красные гробы опустили вниз, засыпали землей и взвод автоматчиков дал три залпа.

– Что сохранило тебя? – спросил командир.

– Материнское благословение, – ответил я.

Командир пожал плечами, сделал на лице удивленную мину и отошел прочь. После окончания срока службы я вернулся в родное село. И все, что мать вложила мне в душу в детские годы – обновилось. Наверное, так обновляются старые почерневшие иконы. Я стал читать утренние и вечерние молитвы, ходить в церковь на всенощную и в воскресенье, строго соблюдать все посты. Настоятелем нашего деревенского храма был старый священник отец Протасий. Я ему исповедался и рассказал о страшном происшествии, бывшем со мною. И что я один в этот день получил материнское благословение и остался жив и невредим.

– Чадо, – ответил он мне, – это не простое событие, а знамение Божие. Господь сохранил тебе жизнь, чтобы ты послужил Ему. Поезжай-ка учиться в духовную семинарию с моим пастырским благословением.

И в тот же миг всем сердцем я почувствовал, что это моя судьба, это моя дорога. В Ленинградской Духовной Семинарии тщательно изучали мои документы, несколько раз вызывали на собеседование. Вопросы задавали каверзные, особенно товарищи в штатском, священники все больше старались выяснять по духовной части. Наконец, допустили к экзаменам, которые я сдал довольно успешно. В комнате семинарского общежития со мной жили еще три парня с Западной Украины. Они в город не ходили, сидели на койках и, смотря друг на друга, целый день жевали то крепко прочесноченную деревенскую колбасу, то большие куски хлеба с толстыми ломтями сала. От них, как от коней, крепко пахло потом, а когда вечером снимали носки, то вонь в комнате стояла несусветная. Я им по этому поводу рассказал анекдот, как чапаевцы пытали пленного офицера, а он молчал, не выдавая военную тайну, но когда ему дали понюхать носки самого Василия Ивановича, сразу раскололся. На галичан анекдот не произвел никакого впечатления, и они, как глухие, мерно продолжали двигать челюстями. Выходцев из западно-украинских деревень в семинарию принимали охотно, потому что они были малограмотны, неразвиты и даже скудоумны и своей приземленностью соответствовали требуемому властями эталону священника советской эпохи. Русских же принимали с большими придирками и ограничением, а уж окончивших институты, которых члены комиссии называли «высоколобыми», – им, вообще, был поставлен заслон. Занятия начались в сентябре и шли так плотно, что просто не было продыха. Предметов было много и все серьезные. Преподаватели были хорошо подготовлены, и уроки, и лекции проходили интересно. Но поскольку это происходило в эпоху Митрополита Никодима или торжества экуменизма, который насаждался в наше сознание поелику возможно, постоянно на богослужении в академическом храме толклись иностранные делегации важных лютеран с несусветными посохами, сверху скрученными в бараний рог, гладких, в черных сутанах с фиолетовым широким поясом, улыбающихся католических епископов, лощеных молодцов в черных сюртуках с реверендой на шее – протестанских пасторов, веселых францисканских монахов в сандалиях и старых подпоясанных веревкой рясах.

Вскоре одного моего соседа по комнате галичанина Федю из семинарии исключили за пристрастие к винопитию. Ему уже несколько раз инспектор делал замечания по этому поводу, пока он не нарвался на самого Митрополита Никодима. Однажды вечером Митрополит Никодим в сопровождении иподьяконов вышел прогуляться в садик. Навстречу ему в дверях попался возвращающийся из города слегка навеселе Федя. Увидя Никодима, он сложил ладони ковшиком и подошел под благословение. Когда он наклонился, чтобы облобызать десницу Владыки, у него из-за пазухи выскользнула поллитровка, брякнулась о каменный пол и разбилась у ног Владыки. На следующий день он распростился с семинарией.

Великим постом по всей семинарии из трапезной распространялся густой рыбный дух. Для поддержки сил и умственных способностей нас кормили выловленной в неведомых океанах рыбой минтай во всевозможных видах. Этого минтая я даже и сейчас часто вижу во сне. Вечером мы прохаживались около семинарии, и было видно, как в подвале шла беспрерывная работа. Там было устроено свечное производство. Там бродили лысые в синих халатах мастера и медленно вращались большие деревянные барабаны, наматывая тонкие коричневатые плети церковных свечей. А слева во дворе богоборческие власти устроили женскую консультацию с позорным абортарием. Окна там обычно не занавешивались, и всем было видно, какая дьявольская работа там производится.

Мне было дано учебное задание исследовать римские мученические акты первых веков христианства. Книга этих актов была издана в Германии на латинском языке. Следовало перевести ее на русский. Как-то утром в пустом вестибюле я ходил в одиночестве и зубрил латинские глаголы. С улицы в парадную вошел сухонький старичок с седой бородкой, в коричневом костюме, шляпе и с портфелем в руке. Он быстро поднимался по ступенькам и, миновав вахтера – тучного оставника, сидевшего в своей конуре, – направился в митрополичьи покои.

– Стойте, стойте! – закричал вахтер. – Куда вы пошли?!

Старичок с портфелем, не обращая внимания на крики, продолжал удаляться.

– Стой, тебе говорю, дурак! – заорал разъяренный вахтер.

Старичок повернулся и мелкими шажками подошел к вахтеру. Посмотрев на него, он тихо сказал:

– Кроме того, что я дурак, я еще архиепископ Астраханский и Енатаевский.

Я впоследствии очень полюбил этого человека и его замечательные лекции по сравнительному Богословию.

Многим семинаристам родители присылали посылки и денежные переводы. Моя же мать была бедна и ничего мне послать не могла, и я, взяв у ректора благословение, подрядился ездить в загородную церковь и регентировать там хором. Голос и хорошие способности к этому у меня были. Священником в храме был молодой иеромонах, который приветливо принял меня и дал комнату на втором этаже церковного дома. Старый настоятель, недавно умерший, очень опасался воров-грабителей и везде, где надо и не надо, наставил железных решеток, задвижек, запоров и громадных крюков. И иеромонах отец Андроник дал мне первое послушание – снять все эти железные запоны. Вооружившись гвоздодером, я в поте лица трудился два дня и соорудил во дворе целую кучу железного лома. Второе послушание мне было дано насчет котов, которых сердобольная церковная стряпуха развела во дворе тьму тьмущую. Везде, куда не сунься, сновали эти мурлатые, хвостатые твари. Они обладали скверными, склочными характерами и постоянно дрались, вопя при этом гадкими жлобскими голосами. Отлов велся под лозунгом: «Жадность фраера сгубила!» На веранду церковного дома кидалась связка мороженого минтая, дверь во двор открывалась, и охотники затаивались в укромном месте. Привлеченный пикантным запахом малость подпорченной заморской рыбы котяра жадно устремлялся к ней, чтобы украсть привалившую на счастье добычу. Все они были ужасное ворье. В это время наружная дверь закрывалась, и на веранду выходили два ловца: батюшка с ведром и я с мешком. Метущегося в страхе пленника накрывали ведром и переправляли в мешок. Можно было наполнить котами только половину мешка, дальше, как говорил батюшка, создавалась критическая масса и в мешке возникала лютая драка. Эти мешки на машине увозил один прихожанин за послушание и выпускал на волю в лесу.