Текст книги "Нечаянная радость"

Мокрый снег

Я – старая учительница из города Грозного – беженка. Зовут меня… а впрочем, неважно, как меня зовут. Я совершенно одинокий человек. Не спрашивайте меня, почему я так глубоко и безнадежно одинока. Я все равно вам ничего не скажу.

Мой дом в Грозном вспыхнул сразу и горел каким-то необычным пламенем всех цветов радуги. Наверное, в него попала ракета, начиненная зажигательной смесью. Это случилось ночью, и я выскочила из квартиры в чем была, без платья, без денег и документов. Если чужую старую одежду я нашла потом в одном брошенном доме, то деньги и документы были потеряны безвозвратно. В городе шли бои, и обратиться было не к кому. Я молилась Богу, чтобы мне благополучно выбраться из города, где шли ожесточенные бои, и где я много лет проработала в школе. И мои ученики, которые вместе сидели за партой, дружили, играли в футбол, стояли друг за друга горой, теперь разделились и убивают друг друга – одни на стороне федералов, другие на стороне бандформирований, убивают беспощадно и безжалостно.

Я упросила русских солдат, они посадили меня в бронетранспортер и вывезли на окраину города. Я шла как во сне и, наконец, добралась до Назрани, где стояли палаточные городки для беженцев. Меня там накормили, дали справку и указали место в палатке. После этого я ничего не помню.

Целые три недели я лежала в забытьи с высокой температурой, а когда очнулась, старая одежда моя была сожжена санитарами вместе со справкой. Около меня лежала стопка новой одежды и крепкие туфли. Надев на себя эту разноцветную клоунскую одежду, которую нам прислали из дальнего зарубежья, я пошла в контору за справкой, но девица, сидевшая за письменным столом, сказала мне, что повторно справки не выдают.

Через несколько дней, окрепнув, я стала пробираться в город моей юности – Петербург, где училась в институте. Ехала на попутных машинах, где шла пешком, иногда удавалось проехать и в поезде. На пальце у меня сохранилось массивное обручальное кольцо, были еще и золотые серьги. Я их продала на базаре торговцу-армянину, который утверждал, что золото низкой пробы и, сбивая цену, много не дал. Но я и этому была рада, хотя бы потому, что не пришлось мне так вдруг опуститься до нищенства, и деньги тратила экономно – только на еду.

Когда я, наконец, добралась до Петербурга и хотела хотя бы получить какое-нибудь удостоверение личности, чиновники в паспортных отделах только руками разводили, будто бы не в силах мне помочь. В нашей стране один документ должен цепляться за другой, одна справка должна подтверждать другую, а если выпало хотя бы одно звено из этой цепи, то можешь считать, что ты уже никто: без фамилии, без рода, без имени и отчества, и лишаешься всех прав вплоть до медицинской помощи. И тебя всюду будут гнать и презирать, как принадлежащую к разряду бомжей. В институт, куда я обратилась, моего личного дела в архиве не оказалось.

– Ну, что ж, – решила я, – Господь знает кто я и что я, – и стала жить без документов, без пенсии между небом и землей. Почему между небом и землей? Потому что приходилось ночевать то на чердаках, то в подвалах с такими же горемыками, как и я сама, низведенными нашим социальным устройством до уровня бездомных собак. Бомжи не были угрюмы и постоянно поддерживали бодрость духа каким-то грубым пьяным юмором, и как-то, между прочим, как животные, тихо умирали на чердаках, предварительно раздевшись догола и аккуратно сложив около себя свою вонючую одежду. И государство отдавало им последнюю дань, хоронив в копеечных гробах из горбыля, и на могильный холмик возлагало небольшую плиту с надписью «неизвестный». И никому до них больше не было дела, и только их Ангел-хранитель прольет горячую слезу на эту жалкую серую плиту.

Кончалось лето, и вместе с летним теплом кончались деньги. И я уже подошла к той черте, за которой стояло обидное и нехорошо пахнущее слово – нищенство. Когда я пошла на Сенной рынок и, встав у ларька, протянула руку за подаянием, то вскоре получила сильный толчок в бок. Оглянувшись, я увидела полупьяное старое лицо с мутными глазами: ощерив беззубый с гнилыми корешками рот, какая-то старуха матом выпроваживала меня от ларька, ссылаясь на то, что здесь ее законное место, за которое она платит менту. Пришлось мне перебраться в подземный переход метро, но оттуда меня быстро погнал милиционер. Но кое-что все же я успела собрать.

«Попробую у церкви», – подумала я. Но все нищие, стоящие у входа в храм, видно, давно уже спелись и встретили меня как заклятого врага. Сгорбленная злющая старушонка даже огрела меня своей клюкой по ногам. Мне стало так обидно, что я заплакала в голос. Тут подошел ко мне похожий на лешего, обросший волосами нищий и, дохнув на меня водочным смрадом, потребовал дать ему «на пузырь». Это на его жаргоне означало бутылку водки. Он коноводил среди здешних церковных нищих и поставил мне условие: давать ему каждый день «на пузырь», и тогда собирай сколько хочешь. И стала я собирать около церкви каждый день, отдавая дань этому жирному «барсуку». Он пил как насос, получая деньги не только с меня, но и с других; зато другие меня уже не трогали.

Наступили холода, подул резкий ветер, и с неба стал падать мокрый снег – этот символ тоски, неустроенности и полуголодной жизни. Я дрогла в своей легкой одежде, но когда старухи подносили мне стаканчик для сугрева, я отказывалась, так как знала, что пьянство – верный спутник нищеты и что следует только начать, а там дьявол уже быстро проложит тебе дорогу на кладбище. Скопив нищенством немного денег, я поехала к станции метро «Пионерская», где на раскладушках продавалась поношенная, но еще крепкая одежда, и купила себе старомодное коричневое пальто с теплым капюшоном на кроличьем меху, поношенные, но еще крепкие сапоги на резиновой платформе, пахнущий дезинфекцией свитер и шерстяные перчатки с дырой на одном пальце. По дороге какой-то пьяница за бутылку пива продал мне зонтик. Когда я во всем параде утром пришла к церкви, «коллеги» так и ахнули, жадно ощупывая материал на пальто. А «барсук», посмотрев на меня своим подбитым хмельным глазом, сказал, что отныне через день я должна предоставлять ему «по два пузыря». Когда я запротестовала, он сшиб с меня капюшон и так дал по уху, что оно у меня звенело до вечера.

Двойная контрибуция тяжелым бременем легла на меня, тем более, что мне еще приходилось платить за право ночевать в подвале около теплой трубы. Там с этим было строго. Если не внесешь плату, тотчас обжившие подвал бомжи берут тебя под руки и выбрасывают на улицу, где свирепствует холодный ветер и валит мокрый снег.

Так я и жила, все время молясь Богу, стараясь не опускаться и держать себя в чистоте. Каждую субботу я ходила в баню, где мылась и под покровом банного тумана делала небольшую постирушку.

Однажды около нищих у церкви остановились двое лиц кавказской наружности и критически стали разглядывать нас. Наконец, они подошли ко мне и, отозвав в сторону, повели такой разговор:

– Ты, наверное, тоже беженка, как и мы. Мы – грузины из Абхазии, откуда нас выгнали абхазы. У нас там было все: и дома, и мандарины, и машины, и семьи. Сейчас не осталось ничего. Мы здесь делаем маленький бизнес и видим, что ты еще вполне молодая и крепкая, а главное – непьющая и сможешь с нами участвовать. Твое дело будет возить в коляске безногого и собирать деньги. Платить тебе будем 15 процентов от ежедневного сбора. Гарантируем бесплатный корм и теплое жилье. Соглашайся, тетушка!

– Я согласна, но прежде, чем бросить свое дело, я должна посмотреть вашего инвалида.

Реваз и Васо – так их звали – повели меня осматривать квартиру и калеку, которого я должна возить. Квартиру они снимали на Петроградской стороне в старом доме на первом этаже, где окна были забраны решетками. В комнате, где прямо на полу на расстеленном матрасе в наркотическом кайфе спал калека, предстояло обитать и мне. Посреди комнаты стояла никелированная инвалидная коляска, на полу валялись пустые бутылки и разовые шприцы. В другом углу лежал старый матрас с подозрительными желтыми разводами – мое будущее ложе. Окна выходили во двор-колодец, и в помещении было мрачно, сыро и воняло мочой.

– А что, этот калека не скандальный? – спросила я.

– Нет, тетушка, совсем тихий, как овечка. Молодой, глупый. По пьяной лавочке его трамвай переехал, и ног как не бывало. Ему только давай курево, наркоту и что-нибудь пожрать, и он доволен и счастлив. Звать его Гена, а кликуха – Культяпый. Он отзывается и на то, и на другое.

– А кто его возил до меня?

– Да один бомжик – Вася. Но он очень закладывал и часто Гену вываливал из коляски или попадал с ним в ментовку. А на днях хватил поллитра «красной шапочки», ну той, что шкафы полируют, и кранты! Без памяти отвезли в больницу. Почки отказали, и он там отдал концы. Документов у него не было, и хоронили за счет больницы. Положили на могиле дощечку: «неизвестный».

– И он спал на этом матрасе?

– А где же еще? – удивился Реваз.

– Я согласна, но поставьте мне здесь раскладушку.

– Может тебе еще и одеяло купить с кружевами? – ухмыльнулся Васо.

– Я сама себе куплю.

На ужин нам дали гречневой каши с куском колбасы и по бутылке «кока-колы». Утром, когда рассвело, Васо принес чистую отглаженную зеленую камуфляжную форму и такую же кепку, солдатский ремень и картонку с крупной надписью: «Подайте на пропитание и лечение воину-инвалиду и его матери», чтобы вешать Культяпому на шею.

Я разбудила Гену-наркомана. Подала ему литровую банку, куда он обильно помочился. Помыла ему лицо, причесала и дала ему кружку чаю и кусок колбасы с хлебом. Он молча все съел, затем жадно схватил шприц и вколол себе в вену дозу героина. Оживившись, он стал готов к работе. Я повезла его по обочине улицы недалеко от светофора, где образовывались автомобильные пробки. Лавируя среди стоящих машин, я везла Гену, который сиплым голосом взывал: «Подайте Христа ради воину-инвалиду!» Стекла некоторых машин опускались, и тогда холеная рука с браслеткой дорогих часов бросала в коляску российскую купюру, а иногда и баксы.

К обеду, изрядно устав, мы вернулись на квартиру, сдали выручку Ревазу, и я получила свои законные пятнадцать процентов. Васо, который был за повара, принес нам по тарелке тушеной картошки с мясом и по бутылке «пепси». Гена вколол себе дозу и, с аппетитом поев, завалился спать. Вечером я опять повезла его, но не на дорогу, а в подземный переход, где грузинами было куплено место. Возбудившись к вечеру, Гена усиленно призывал жертвовать и дрыгал для убедительности своими культяпками. Васо дал мне с собой банку горчицы, чтобы я почаще ее нюхала и пускала слезы. К ночи мы с Геной наколотили порядочную сумму, но все же меньше, чем утром. Освоившись, я узнала, что Реваз и Васо в других комнатах держали еще двух инвалидов, с которых тоже снимали навар.

Целый месяц я возила Гену по два раза в день, но он слабел и все увеличивал дозу героина. Ширяя трясущейся рукой шприцем себе в вену, он плакал оттого, что не мог попасть. Однажды утром я не могла добудиться его. Потрогав Гену, я убедилась, что он мертв и уже остыл. Позвала Реваза и Васо. Они прибежали в страхе и большой тревоге.

– Вай ме, вай ме! Это второй покойник за месяц! – кричал Реваз. – Шени черн ме, что будем делать, Васо?!

Они быстро одели покойного Гену, закутали его в одеяло и велели мне отвезти его к больнице и оставить. Я повезла, ветер откинул край одеяла и открыл лицо. Он как будто спал, снег падал на его лоб и не таял. Я подвезда его к приемному покою больницы и, оставив во дворе, быстро ушла. К Ревазу и Васо я уже больше не вернулась.

Я сняла угол у одной старушки, с которой познакомилась, когда возила Культяпого, и целую неделю отдыхала от своих неправедных трудов. Несколько раз ходила в Князь-Владимирский собор, где исповедывалась, каялась и приступала к причастию. На работу без документов меня не принимали, а ларечники требовали большой денежный залог. От одного попрошайки-цыгана я слышала, что на кладбище хорошая подача, потому что у людей там душа смягчается. И поехала я на большое кладбище. Оно считалось новым, но крестов и памятников там уже было до самого горизонта. Походила, побродила, посмотрела на могилки и памятники, и что меня крайне поразило, это возраст похороненных. Вроде бы и войны сейчас нет, а все сплошь молодежь лежит. Стала у людей спрашивать причину таких безвременных смертей, и большинство мне сказали: это от наркоты.

Но немало было и убитых в бандитских разборках, разбившихся в авариях, покончивших с собой и отравившихся алкоголем. Еще я заметила здесь, что живые от мертвецов имеют немалые доходы. Уже на подходе к кладбищу было большое торжище, где продавали цветы и венки. На дороге группами ходили цыганки и предлагали свои цыганские услуги: гадание, ворожбу, снятие заклятия и венца безбрачия. Шла бойкая торговля амулетами и талисманами. На дороге через каждые десять метров сидели цыганята и отчаянно клянчили милостыню. То и дело подъезжали автобусы с гробами, которые деловито несли к месту погребения. Вытирая пот со лбов, энергично работали лопатами бригады могильщиков, копая последнее пристанище для покойников. Самосвалы вереницей подвозили к могилам песок, который ценился немного дешевле золотого. В сараях каменотесы споро стучали молотками и резцами, поточно изготовляя надгробные памятники. В небольших забегаловках на ходу справляли поминки, тут же топтались с блестящими трубами музыканты, ожидая клиентов, чтобы грянуть похоронный марш. Дорога на кладбище была перегорожена полосатым шлагбаумом, и приставленный мытарь в камуфляжной форме собирал с желающих проехать на кладбище машин особую дань. Была тут и церковь.

Церковные двери были настежь открыты и из них выносили гробы после отпевания. Я вошла в кладбищенский храм, перекрестилась на иконы и обратила внимание, что пол в церкви давно не мыли, и, вообще, здесь давно не было уборки. Я обратилась к батюшке с предложением: не нужна ли здесь уборщица? Батюшка средних лет с хорошей окладистой бородой сказал, что уборщица им нужна, но плата за труд небольшая, и поэтому сюда идут неохотно. Меня небольшая плата не пугала, и мы тут же заключили договор, что я ежедневно буду убирать церковь.

Итак, я стала церковной уборщицей, и это было мне по душе. Примерно через месяц батюшка спросил меня, не очень ли я нуждаюсь. Я ему честно призналась, что живу впроголодь, надо платить за жилье, да еще много уходит на электричку. Тогда он спросил меня, не возьмусь ли я за плату ухаживать за могилами. К нему многие обращаются с этими предложениями. Я с радостью согласилась, и у меня появились постоянные клиенты, которые не имели возможности постоянно следить за порядком на могилах своих ближних. Благосостояние мое возросло так, что я сняла комнату в близлежащем поселке, чтобы не ездить на электричке.

С появлением денег я первым делом приобрела себе Библию, молитвослов и Псалтирь. По вечерам, после дневных трудов, я садилась за стол и с великой охотой читала Библию. И вот, будучи отверженной, я поняла, что Господь устроил мою жизнь так, что я могла жить без прописки, без паспорта, без пенсии и без своего жилья. Я уже не была так одинока, потому что чувствовала всегда присутствие Господа. Как-то на кладбище въехал автобус, из которого выпорхнула стайка молодых монахинь во главе с тоже молодой игуменьей. Они привезли из больницы умершую там послушницу. Я смотрела на них, и так они были мне милы и приятны, что я подумала: почему я не среди них? В храме после отпевания я подошла к игуменье и сказала ей:

– Матушка, примите меня вместо отошедшей ко Господу сестры.

– Если получите благословение у батюшки, то отчего же не принять, примем.

Батюшка слышал, но промолчал. После погребения монахини уехали, на прощание расцеловав меня и пригласив к себе.

После этого я часто вспоминала их, и они даже приходили ко мне во сне. И я стала часто плакать, потому что моя душа прилепилась к ним. Весной на кладбище было много работы. Я ходила от одной могилы к другой, убирала высохшие прошлогодние цветы и траву, рыхлила землю, сажала семена новых цветов и рассаду, подновляла золотой краской надписи и мыла памятники.

Особенно щедро платили новые русские и бандиты. У них здесь был откуплен целый участок, где ровными рядами были устроены могилы с шикарными памятниками, блиставшими крупными золотыми надписями и геройского вида портретами. И никто из них не скончался мирно и благостно в постели, но или был расстрелян на дороге очередью из «калаша», или подорван в машине пластидом. Что же касается новых русских, то все они были «заказаны» и подстрелены искусными киллерами. И те и другие устраивали помпезные похороны. Покойника везли в американском с дверцей гробу с почетным эскортом десятков блистающих «мерседесов» и «джипов». Крепкие накаченные братки в черных костюмах при галстуках молча стояли у гроба, обнажив стриженые затылки, щедро раздавая баксы служителям и могильщикам. Похоронив дружка, также молча разъезжались.

Весной ко мне подошел молодой цыган и сказал, что их цыганский барон, который проживает в этом поселке, просит зайти к нему. Когда я зашла к барону в дом, он возлежал на покрытом ковром диване и курил трубку с длинным чубуком. Около него стоял низкий столик с фруктами и горячительными напитками.

– Женщина, – сказал барон, – ты стала здесь прилично зарабатывать, не так ли?

– Да, – сказала я.

– А не кажется ли тебе, что часть своих доходов ты должна отдавать за право спокойно жить и работать на этом поле скорби и печали? Здесь платят все, кроме лежащих во гробах.

– А если я откажусь, что будет?

– Тебе придется оставить доходное место и уйти отсюда.

– А если я не уйду?

– Тогда тебя сначала будут бить, а если и это не поможет, то закопают и прикроют плитой с надписью «неизвестный». Ведь искать тебя никто не будет.

– Да, искать меня никто не будет. А сколько я должна платить вам?

– Десятину с твоих доходов.

– Хорошо, я буду платить.

– Женщина, не обижайся. Такова жизнь. Нам, цыганам, тоже приходится платить, пока существуют законы рэкета.

Когда я рассказала об этом разговоре батюшке, он, тяжело вздохнув, молвил:

– Ничего не поделаешь, такая уж здесь индустрия смерти со своими новыми коммерческими приемами. И это везде, наверное, до скончания веков. «Мертвый мирно в гробе спи, жизнью пользуйся живущий». Уж такой здесь принцип. Нет мира здесь, и не будет никогда. Ночью здесь шныряют кладбищенские воры, крадущие все, что можно продать, то сделают набег на еврейский участок антисемиты и, дружно нагадив, повалят памятники, то устроят погром сатанисты, кувалдами разбивая кресты и надгробья. И только блаженны нищие духом бомжи, которые лежат под плитами с надписью «неизвестный». О них все забыли и их могилки никто не трогает. Кому нужны эти провалившиеся могилы, заросшие болотной травой и бурьяном? Но Бог их всех помнит, они у него все живые, и Ангелы оплакивают их на небесах, а на земле – никто, жили – как и не жили. А сколько здесь кормится бездомных собак и ворон! Полчища! Родственники, не жалея средств, ставят дорогие памятники, несут на могилы, как язычники, горы всякой снеди, которую после них пожирают собаки и вороны, а бомжи ходят и допивают из бутылок спиртное.

Так говорил батюшка, сокрушенно покачивая головой:

– Сказано в Писании, что мир наш грешный и прелюбодейный лежит во зле. Так оно и есть, и лишь малое стадо Христово спасается и живет по Его заветам. Хотя мне крайне нужна уборщица, но зная твою плачевную и многоскорбную жизнь, благословляю тебя, матушка, поступить в монастырь и молиться с сестрами за нас – грешных и неключимых созданий Божиих. Я тебе дам рекомендацию в хороший женский монастырь к тем монахиням, что приезжали погребать свою сестру.

Боже мой, какая это была для меня радость! И я уехала.

Дорогие мои, если вы увидите пожилую монахиню Досифею, выходящую читать Апостол, то знайте, что это я, наконец обретшая себе тихое убежище под Покровом Пресвятой Богородицы.

Исцеление

Светало. На востоке небо окрасилось в нежно-розовый цвет. Где-то далеко за угрюмым еловым лесом начинало всходить солнце. В воздухе чувствовалась сырость. Над рекой клубился туман, а на траве обильно лежала роса. На болоте ранние лягушки робко пробовали голоса, и только кукушка громко и отчетливо куковала вблизи. Над головой человека, стоявшего на поляне, бесшумно пролетела большая серая птица. Человек этот, уже немолодой, в старом ватнике и с вещевым мешком за плечами, широко и истово перекрестился, развел крестообразно руки, посмотрел на темный просыпающийся лес и сказал:

– Приими, Господи.

И лес принял и скрыл его.

Жена у него умерла, давно еще, в молодых годах, от внезапной смертельной напасти – белокровия, и он, работая мастером на мебельной фабрике, сам рбстил двух оставшихся без матери детей. Дети выросли и вначале радовали его, но потом от них начались одни скорби. Дочка была несчастлива в браке с мужем, психопатом и пьяницей, а сын, еще учась в школе, пристрастился к наркотикам и сейчас вел свою, какую-то дикую несуразную жизнь наркомана, перебиваясь случайными заработками.

Говорят, что для исполнения мер дел своих на земле надо посадить дерево. И он посадил во дворе две липы. Они выросли стройными и развесистыми. Но представители уже нового послеперестроечного поколения агрессивных мальчишек-разрушителей вначале истыкали стволы ломиком, а затем и вовсе ободрали кору. Липы высохли, их спилили и увезли, как увезли когда-то пораженную злой силой жену. Иван Петрович по натуре своей был мягкий и незлой человек. Никогда он ни с кем не ругался, никогда не наказывал своих детей, хотя, порой, было за что. Он соблюдал все посты Православной Церкви, читал утреннее и вечернее правило, по субботам и воскресеньям ходил в церковь, где полностью выстаивал всю службу. Жалуясь батюшке на своих неуправляемых детей, он тяжело вздыхал, выслушивал неутешительный, но правдивый ответ, что об этом надо было думать раньше, когда их можно было положить поперек лавки. А теперь только молись и терпи, раб Божий Иван, и, может быть, Господь веси какими путями, поправит твое дело.

Дочка Ивана Петровича жила отдельно, а сын вместе с ним. За неимением денег на наркотики он начал понемногу потаскивать из дома вещи, и не прошло и года, как в квартире было продано все, что только можно было продать. Не тронул он только толстую отцовскую Библию и ящик с плотницким инструментом.

Иван Петрович, повинуясь каким-то древним родовым призывам, всегда хотел уехать из города, который угнетал его дух, и поселиться в сельской местности. Участок в коллективном садоводстве его не устраивал, потому что в нем он находил что-то неестественное и придуманное. Он хотел в небольшой деревеньке или на хуторе поставить себе домик и зажить простой сельской жизнью. Дети тогда еще были небольшие, и как знать, осуществи он свою мечту, может быть, и спас бы их от той участи, которую они сейчас имели. Он скапливал на домик деньжонки и у него в сберкассе уже образовалась порядочная сумма. Но перестройка и инфляция превратили его накопления в пригоршню мелочи. Дочь постоянно приходила просить денег и плакалась на жизнь, сын тоже не давал ему покоя. Наркотики ожесточили его, и он ежедневно приставал с требованием денег. Ночью он будил отца, и глядя безумными мутными глазами, кричал:

– Ну, давай разберемся! На что нам квартира? Ее надо срочно продать! Ты же давно хотел жить в деревне. Вот и поедешь, наконец, а я пристроюсь на квартире у своей шмары. У нас будут деньги. Я тебе отстегну твою долю.

– Ну ладно, сынок, поступай как знаешь, только дай мне поспать.

– А ты завтра подпишешь бумагу?

– Подпишу, подпишу. Мне ничего не надо. Живи как хочешь, только знай, что наркота скоро приведет тебя к могиле.

В церкви батюшка журил его за мягкосердечие и попустительство. Иван Петрович, глотая слезы, под епитрахилью, говорил священнику, что он излишне мягок и не может сопротивляться собственным детям, отдавая им последнее. Вообще, он устал от жизни в большом городе, где злоба и бессердечие проявляются на каждом шагу. Город давил его душу, отнимая жизнь. Чья-то злая воля легко и безнаказанно через телевидение взращивает наших мальчиков наркоманами и убийцами, а девочек гонит по вечерам на панель.

– Если бы я мог, – говорил Иван Петрович, – я уничтожал бы телецентры до тех пор, пока они не прекратят отравлять нашу молодежь. А поскольку я ничего сделать не могу, я решил оставить этот город, чтобы не видеть того, против чего протестует моя душа. Я ушел с работы, сын продал квартиру, и я стал бездомным и безработным.

– Чадо, иди в монастырь. Ты – плотник, и тебя там с радостью примут.

– Нет, батюшка, я хочу быть один и предстоять Богу лицом к лицу. Я уйду в лес и буду молиться за погибающий мир. Благословите меня.

– Бог благословит тебя, Иван.

И он ушел и теперь стоял на опушке.

– Приими, Господи! – сказал Иван Петрович и вошел в лес.

Сначала он шел по лесной дороге, усыпанной хвоей, временами спотыкаясь о корни. Взошло солнце, согрело воздух и согнало росу. Любопытная сорока, беспрерывно стрекоча, перелетала с дерева на дерево, сопровождая путника. Пройдя версты четыре, он вышел на большую раскорчеванную пашню, уже давно не засеваемую, поросшую ольхой и березками.

Перед ним был заброшенный хутор с большой избой и разными хозяйственными постройками. Недалеко от избы стоял небольшой бревенчатый домик, видно, выстроенный молодыми хозяевами под жилье старикам. Перед домиком он увидел лежащий на земле скелет собаки на цепи, которую второпях хозяева забыли отвязать. Может быть, в домике лежат такие же скелеты забытых стариков? Но, к счастью, домик оказался пуст и вполне пригоден для жилья.

Этот хутор, находясь в стороне от дороги и прикрытый лесом, не был растащен, и все здесь сохранилось, что не забрали с собой хозяева. В домах были лавки, столы, старые чугуны и щербатые тарелки, в сараях – заржавленный плуг, борона, косы и лопаты. Видимо, хозяева перебрались в город, где не нужны ни плуг, ни борона. Но что особенно порадовало сердце Ивана Петровича – это оставленные за ненадобностью старые потемневшие иконы, стоящие в божнице. Он решил поселиться в маленькой избе для стариков. Она была еще в хорошем состоянии – с нетекущей драночной крышей, целыми стеклами в окнах и исправной печью. В маленьком доме будет теплее зимой и дров пойдет меньше.

Взяв лопату, новый поселенец закопал останки собаки, потом перетащил божницу из большой избы в маленькую и аккуратно приладил ее в восточном углу. Когда он осмотрел большую избу внимательнее, то нашел ее в плохом состоянии, годную только на дрова. Дом покосился, нижние венцы сруба подгнили, крыша, крытая железом, проржавела и текла.

Он подправил в маленькой избе подгнившее крыльцо, рассохшуюся дверь и оконные рамы. Старательно вымыл пол, лавки, окна, снял паутину из углов и протопил печку, которая не дымила и исправно грела. В избе сразу установился сухой жилой дух. В сарае он нашел канистру с керосином и вечером, размяв усохший фитиль, зажег керосиновую лампу, которая осветила очищенные от пыли и копоти лики святых, приветливо глядящих на него из божницы. Сварив в печке чугунок пшенной каши и вскипятив чай, он, помолясь, поужинал и лег спать на скрипучую стариковскую кровать с туго набитым сенником. Лежа, он думал о большой нехватке в хозяйстве, о том, что денег у него осталось «кот наплакал», что завтра надо будет идти на станцию и купить мыло, спички, соль, крупу и муку, и чтобы не тащить все это на горбу, он сколотит тачку… И с этим Иван Петрович незаметно уснул. Ночью он просыпался от света глядящей в окошко большой желтой луны. Смотря на освещенную луной божницу, крестился, вспоминая, что с ним есть батюшкино благословение и Господь его не оставит бедовать, а так или иначе все устроит. И, успокоившись, опять засыпал.

Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает. Иван Петрович думал жить и спасаться здесь, на хуторе в одиночестве, но когда он утром проснулся, то увидел около большой избы суетившихся и кричащих не по-русски людей, вероятно – азиатов. Их приехало человек десять на грузовике и тракторе с телегой. Они споро разгружали свое имущество и заносили его в большую избу. Когда Иван Петрович вышел во двор, к нему подошел белобородый старик с тюбетейкой на голове и в ватном, подпоясанном платком халате. Протянув Ивану Петровичу коричневую морщинистую руку, он улыбнулся и приветствовал его:

– Салям алейкюм! Здравствуй, хозяин.

– Кто вы будете? – в недоумении спросил Иван Петрович.

– Мы, дорогой хозяин, узбек будем. Мы люди хороший будем. Приехал земля пахать, лук сажать. Лук расти, большой лук стал, на базар лук тащи, акча – денга получай, назад Узбекистан ушла. Мы закон знай, к большой русский началник ходил, денга платил, законный бумаг получил. Началник печать колотушка на бумаг стучал, говорил: «Хороший, узбек, дело делай. Городу лук много нужен, без лук совсем нелзя, суп-шурпа нелзя варить». Ты, Иван, нам помогать, мы тебе денга давай, лук давай, картошка-мартошка давай, какой хочешь хурда-мурда давай. Плов кушай с нами, кок-чай пей, пажалюста. Мы мирный узбек. Водка не пьем. Аллах не велит, табак не курим.

Иван Петрович поскреб затылок, пожал старику руку и сказал:

– Все равно земля стоит зря. Лук, так лук. Овощь полезная, без него русская кухня – не кухня. Работайте, ребята, но и для меня клин картошки посадите. Я вам буду помогать. Бог труды любит. Большую избу вам поправлю, крышу залатаю, и, вообще, лучше вместе лук сажать, чем стрелять друг в друга.

– Зачем сетерлять?! Сетерлять совсем худо. Аллах велел мирно жить надо. Якши, хароший друзья – елдаш будем. Картошка тоже клин сажать на твой галава будем. Ты моя не обижал, мы твоя не обижал.

Иван Петрович помог им подлатать крышу и навести порядок в избе. Старый Сулейман в это время ходил по полю, оглаживая свою белую бороду, наклонившись, брал щепотью землю, растирал ее в пальцах и подносил к толстому носу, бормоча: «Якши земля, хорош земля, для лук матерью будет». Иван Петрович смотрел, улыбался и думал: «Вот, наехала орда, чудной народ, но трудолюбивый. Их там тьма-тьмущая наплодилась, своей земли уже не хватает, приехали сюда лук сажать. Своим законом живут, работают, детей плодят, растят. Хотя вера у них другая, но видно, что люди хорошие. Старика своего, Сулейманку, как отца родного, слушаются. Дай Бог им удачи в делах их».

Утром узбеки на тракторе уже пахали землю, потом ее боронили, делали широкие грядки и сажали в ямки лук. Старик ходил за трактором, оступаясь на глыбах земли, вздымал руки к небу и многократно кричал: «Бисмилля! Бисмилля!» – что означает – во имя Аллаха.