Текст книги "Книга желаний"

Выставку сколотили из дерева – получилось примерно две сотни поделок. Восемь корпусов Главного дома объединяла одна ротонда. Перед главным входом среди газонов и цветов построили пирамиду с портретом Ленина. Что они хотели этим сказать – не берусь даже предположить: вождь болел, а ему уже отгрохали египетское надгробье. Боковой фасад Главного дома украшал портик – его поддерживали две дубовые резные колонны-кариатиды работы Коненкова.

Вообще скульптурное наполнение композиции – Жнец, Металлист и еще кто-то – не отличалось глубиной замысла. Как и наименования павильонов – Госбанк, Горбанк, Госстрах; прочитав названия, так и хотелось немедленно ринуться, чтобы узнать, что ж там внутри? На главной площади вместо бассейна воздвигли тридцатиметровый ветряк – вершина мысли. Изобретённый, правда, лет за триста до Советов.

Очень порадовал Щусев: он с большой выдумкой перестроил бывший завод не понятно чего под не понятно что; и старик Щуко: ему доверили спроектировать иностранный отдел, и он не нашёл ничего лучше, чем построить вокруг стадиона двадцать четыре сооружения, призванные символизировать разные страны. Надо думать, по его замыслу все страны наперегонки носились по кругу за достижениями советской сельской кооперации.

Справедливости ради всё же скажу, что Мельников создал нечто оригинальное, в своём, ставшем впоследствии знаменитом на весь мир Кривоколенном стиле. Он сдвинул крышу своего сооружения, так чтобы крыши не было вообще. В застеклённом павильоне расположил экспонаты вертикально и заставил посетителей карабкаться вверх по винтовой лестнице. Возле конструкции постоянно толпились любопытствующие, невзирая на дикое название павильона – «Махорка», и лозунг: «Крестьянин – сей махорку!» Лозунг очень точно определял послевоенное состояние сельского хозяйства в России.

Брат тоже отметился на выставке. Он спроектировал входные ворота в стиле Нескучного дворца, манеж и павильон текстильной промышленности. Шедевры кооперативного зодчества его работы не представляли бы никакого интереса, если бы не купол павильона – огромный, в четыре этажа.

Чтобы было понятно! Все классические деревянные купола строились со стропилами. Брат же умудрился спроектировать свой купол абсолютно полым. Кто разбирается в архитектуре, поймёт, о чём я. А тот, кто не разбирается, задаст тот же вопрос, что любой специалист: за счёт чего конструкция держится?

Жора терпеливо ответил на мои саркастические замечания. Мол, недостаток материалов, колоссальный масштаб работ в сжатые сроки, неподходящий грунт для фундаментального строительства у реки – отсюда лёгкость и простота сборки.

Но, разглядывая наспех собранный конструктор, я думал о тех, кто строил выставку, о состоявшихся и начинающих, и мне было их жалко.

Как бы я ни относился к советской власти, строили для неё гении-архитекторы. А их вынудили мастерить наспех и небрежно. Выставка наглядно показала всё, что большевики создали за шесть лет и что ожидало их карточный домик на речном песке. Когда-нибудь их конструкция рухнет. Не останется даже памяти.

Неужели вместе с их картоном бесследно исчезнет талант моего брата?

Конечно, можно воспринимать их первый опыт как эскиз будущей капитальной конструкции. Можно! Но стране нужны были фабрики и заводы, а не произведения искусства, и брат долго бы ещё не смог здесь ничего построить, кроме конюшен и фанерных городков. А ведь нам, всем братьям Олтаржевским, было под и за сорок лет!

Жора понял моё беспокойство.

Мы с ним только обсудили купол павильона брата – Жора в подтяжках, насупившись, помешивал ложечкой в стакане остывший чай, когда пришёл Слава.

Увидев меня, он нахмурился. Мы сухо кивнули друг другу.

Слава присел к столу. Зина налила ему чай.

Я похвалил его павильон. Слава кивнул – спасибо. Тогда я добавил, что ему надо уезжать отсюда. Глаза его вспыхнули тёплым глубинным светом – мы по-прежнему чувствовали друг друга.

Братья заговорили о высотном строительстве в Чикаго. Заговорили, как когда-то в детстве на диване, пустив меня в свои взрослые разговоры.

Они говорили о технологии Уильяма Ле Барона Дженни. В Америке высотки строили уже четверть века. В Европе ещё не начинали. Они объяснили мне принцип конструкции: стальной каркас поддерживал внешние и внутренние стены, благодаря чему общая масса здания уменьшалась на треть. Они привели пример: чтобы здание в шестнадцать этажей из камня или кирпича не развалилось под своим весом при обычном строительстве, толщина его стен на уровне земли должна была составлять два метра, что нерентабельно. Плюс лифты, водонапорные насосы на огромную высоту. Поэтому для строительства небоскрёбов применялась сталь. Её удельная прочность в пятьдесят раз превосходила качественный бетон и каменную или кирпичную кладку.

Они давно обсуждали тему высоток, фантастическую для России.

Тогда-то я вспомнил, как мы гуляли с братом по Вене. Брат особо интересовался Вотибкирхе и церковью Святого Стефана. В детстве в Кремле он часами рисовал Спасскую, Никольскую, Троицкую и Боровицкую башни – самые высокие в крепости.

В тот день у Жоры я понял, что, забавляясь фанерным зодчеством, Слава ни на минуту не забывал о своей мечте.

Прощаясь, мы с ним обнялись. Жора и Зина улыбались, довольные.

Никто из нас не знал, что совсем скоро мы снова надолго расстанемся…

—

…Той же ночью в двери нашей квартиры позвонили: два звонка – звонили нам.

Наташа спала. Я открыл. Лежнев едва не повалился мне на руки. Заросший чёрной щетиной, почему-то босой, в нижнем белье и совсем больной.

Я втащил его в комнату и закрыл двери.

Пока за окном по улице топотали, мы с Наташей затолкали Игоря под её кровать. Всё время, пока трезвонили в двери; затем двое в кожанах торопливо обегали квартиру, переполошив соседей; когда заглядывали за ширму «спавшей» Наташи, внутри у меня все заныло.

Они побежали по этажам. Сосед укоризненно проныл в коридоре, что у него семья. (Нас он испугался не меньше, чем чекистов: теперь его арестовали бы за укрывательство.)

Я пообещал, что завтра увезу гостя. Мы с Наташей переложили Игоря на матрас.

Лежнев пришёл в себя под утро. Он сбежал из бывшей усадьбы Баташова. Из больницы НКВД. На днях его должны были расстрелять. Наша квартира была единственное место, ближнее к усадьбе, которое он знал.

В день, когда он пропал, его арестовали и отправили в вологодский лагерь, откуда он бежал. По дороге в Тамбов его снова поймали. И вот теперь он у нас.

Где-то за привычной советской жизнью, укрытая от глаз обывателя, была другая жизнь. Прошлое, не отпускавшее мою память по ночам, для Игоря осталось настоящим.

Нужно было немедленно увозить его из Москвы. Но как выбраться даже из квартиры, я не знал. Во время первого побега Игоря ранили в спину. Он был очень слаб.

В Сергиевском уезде, в глуши Заболотья жил знакомый Лежневых. Поручик ребенком ездил к нему с отцом на охоту. Игорь надеялся спрятаться у знакомого.

Наутро я отправился к Жоре. Все ему рассказал. Брат обещал всё устроить и велел возвращаться домой. Мы по-солдатски быстро собрали тёплые вещи и бельё.

После обеда к дому подъехала машина. Слава выхлопотал командировку в губернию. Мне он попенял, что помогает ради Наташки, чтобы племянница не осталась сиротой, когда её дурака отца расстреляют. Решили, что она пока поживёт у Жоры. Соседей попросил говорить всем, что я на заработках.

В Сергиевске мы распрощались с братом. Ночь перемаялись на вокзале.

Утром на рынке я договорился с крестьянином, что он довезёт нас после того, как расторгуется гусями; остаток пути проделали на телеге, а затем пешком.

Пройдя версты две от просёлка вдоль топи, к ночи мы были на месте. Лежнев едва волочил ноги. Знакомый не узнал поручика, но его отца вспомнил и пустил нас на сеновал. Утром он вспомнил и Игоря – хозяин видел его лишь мальчишкой – и разрешил нам остаться. Пока всё не уляжется, я опасался возвращаться в Москву…

—

…Жили мы на хуторе близ села Калошина на реке Дубне в Заболотье. В паводки река здесь широко разливалась. Болота, озёра и мелкие камышовые плёсы тянулись широкой лентой на десятки километров. Весной сюда прилетали гуси, журавли, утки всех пород, кроншнепы, дупеля, турухтаны. В мелколесье между мховых кочек токовали тетерева.

Имя хозяина, нас приютившего, сейчас широко известно. Не знаю, жив он или уже умер (тогда ему было под пятьдесят), поэтому назову его Василий Иванович. Его предки были утятниками и доставляли дикую птицу к царскому столу. Наш хозяин знал толк в охоте. К нему приезжали со всей России именно на утку. Сначала жаловали большие господа, а после переворота – советские чиновники.

Василий Иванович сказал, что охотился у него и Ленин. Показал место в сарае, где тот ночевал. На наши недоверчивые расспросы ответил, что вождь – охотник страстный, но горячится. Приезжает редко. «Не боись, у меня искать не будут!» – усмехнулся.

Старый подмосковный егерь, раньше он близко находился возле больших господ и к советской власти относился настороженно, как все крестьяне в округе. Эхо антоновского и ярославского восстаний докатилось сюда. Поэтому мы с Лежневым чувствовали себя в относительной безопасности. Догадываясь, кто мы, хозяин разговаривал с нами снисходительно. Он был мужик бесхитростный, добрый и наблюдательный.

В утках Василий Иванович действительно разбирался отлично. В то время когда другие охотники привозили две пары, егерь добывал десятка полтора.

До войны, когда охотничий сезон заканчивался, он на зиму уходил в Москву истопником или на электростанцию. В первые годы после переворота работы в городе не было. Леса и торфяные болота горели, и утки не прилетали в Заболотье.

После войны рядом с деревней открылась небольшая фитильная фабрика, где работали жена и дочь Василия Ивановича. Зарабатывали рублей по тридцать в месяц. Затем фабрика разорилась. Зато утки вернулись, и егерь принялся за старый промысел.

Пока поручик отлеживался, я напросился на охоту с Василием Ивановичем.

Он одолжил мне дробовик, и в полночь мы поплыли на долблёном челне узкой бороздой между болотистых берегов. Поплыли, чтобы успеть до зари засесть в шалаш. Борозде было лет триста, и её приходилось ежегодно расчищать.

Василий Иванович хромал на одну ногу, но стоял в неустойчивом легком челне в полный рост, а не так, как все охотники, на коленях. Я же лежал на спине и не шевелился.

Он на ходу снял с воды перо, оглядел его, сказал, что перо свежее – не отмокло, значит, птица здесь.

Он научил меня не бояться торфяных болот. Болото колыхалось при каждом шаге. Но на таком болоте, с его слов, еще никто не погибал. В камышовом шалаше Василий Иванович приложил к губам ладонь и кряком подозвал селезня. Тот плюхнулся на воду метрах в десяти, но я промазал. Охотник осторожно прочистил горло и ничего мне не сказал, отчего хотелось провалиться сквозь землю. И хотя позже я подстрелил две пары, больше меня Василий Иванович до появления гостей с собой не брал…

—

…С первыми заморозками к егерю из Москвы приехали на машине два больших начальника. Они прикатили внезапно, под вечер.

Мы ужинали в доме, когда трое вошли в горницу. Лицо одного, чернявого с бородкой и усиками, показалось мне знакомым. Он ощупал нас быстрым колючим взглядом. Маленького роста, бородач носил сапоги на высоких каблуках, чтобы казаться выше.

Егерь сказал гостю про нас правду – мол, это сын его старого приятеля, приехал поохотиться с другом. Гости сняли пальто военного кроя, фуражки, присели к столу. Водитель выложил из рюкзака продукты – дорогие консервы и сахар. Хозяйка уже расставляла на дощатом столе посуду.

Я взглянул на заострившееся бледное лицо Лежнева и, прежде чем водитель назвал чернявого по имени-отчеству, вспомнил, где его видел – еще год назад его портреты, как иконы (если подобное сравнение уместно), в Москве висели на каждом углу.

Игорь первым узнал Лейбу Бронштейна. Своего товарища гость называл по имени-отчеству, Николай Иванович, или «товарищ Муралов». Водителя – товарищ Давыдов. Его же называли только по имени-отчеству. При посторонних у них было так принято.

Как в любой незнакомой компании, сначала мы чувствовали себя скованно. Троцкий поинтересовался, чем мы занимаемся. Я соврал: по коммерческой части в потребительской кооперации. Не знаю, насколько их удовлетворил мой ответ. НЭП был в самом разгаре, но на коммерсантов мы не походили. Троцкий сказал что-то резкое про деревню и город. Муралов возразил, что за два года реформ удалось накормить страну. Троцкий промолчал. Не хотел спорить при нас.

Чтобы сгладить неловкость, я сказал, что читал его очерки Софийского периода о Балканской войне и согласен – балканские страны необходимо объединить в федерацию, наподобие американских штатов. Я сказал, что «воевал» на Балканах. Троцкий заговорил доброжелательнее. Он быстро жевал и причавкивал.

Поужинав, мы с Лежневым отправились к себе в сараюшку.

Мы с Лежневым молча лежали в темноте поверх рогожи на сене. Я вспомнил Северо-Западный фронт, бои под Гатчиной, Алю. Спросил Игоря, о чём он думает. Он тоже думал о семье. Сказал, что не припомнит ни одного из этих на передовой. Они всегда чем-нибудь руководят. Рассказал, что когда перед нашим отъездом в Гатчину был дома, заговорили с отцом о Троцком. Его имя становилось популярным. Отец рассказал, что во время учебы в Одессе Лейба Давидович Бронштейн жил в семье своего двоюродного брата по материнской линии Моисея Филипповича Шпенцера и его жены Фани Соломоновны. Шпенцер имел в Одессе типографию и возглавлял научное издательство «Матезис». Уже тогда охранное отделение интересовалось будущим председателем Реввоенсовета республики. Отец своими глазами видел показания на политических заключенных, якобы написанные надзирателем Троцким из одесской тюрьмы, где отбывал свой первый срок Лев Давыдович. Теперь он любит рассказывать романтическую историю о своей остроумной идее подшутить над надзирателем и взять его фамилию как псевдоним. В действительности Лев Давыдович это сделал на тот случай, если документ станет известен членам партии и Троцкого обвинят в измене. Отец точно знал, что Бронштейн не бегал из первой ссылки через тундру. Он вообще не был в ссылке, а прятался на конспиративной квартире в Петербурге. Документ, подтверждающий это, подписан осведомителем охранного отделения.

В Вологодском лагере Лежнев разговаривал с левыми эсерами. Сегодня Троцкий, Сталин, Каменев и Зиновьев – самые влиятельные люди в партии большевиков. Отец видел документ, подписанный Иосифом Джугашвили. Тот тоже сотрудничал с охранным отделением, когда занимался экспроприациями на Бакинских нефтепромыслах. Иначе как бы ему удалось уцелеть в поножовщине между тамошними бандами?

Теперь они руководят страной, истребляют контрреволюцию.

Я попросил поручика ничего не предпринимать против людей в избе, потому что его бессмысленный поступок погубит егеря и нас. Лежнев проворчал, что он ничего и не думал делать, – у нас всё равно нет оружия, – и отвернулся.

Тут в темноте скрипнула дверь. Егерь пришёл спросить: пойдём ли мы завтра на утку? Гости вежливо предлагали идти вместе, раз мы приехали первыми. Не пойти показалось бы подозрительным. Я согласился. Лежнев сказался больным.

Тогда-то мне в голову пришла странная мысль. Я достал из рюкзака тетрадь, которую возил с собой всегда, как записную книжку, и огрызок карандаша. Впервые я попробовал не делать запись, а поставить точку в тетради, рассудив, что если книге, со слов Муссы, не важен язык, она расшифрует мой иероглиф. В случае неудачи я ничего не потеряю.

Помню, мысли путались. Я не мог решить, желаю ли я ему мгновенной или мучительной смерти, как мучилась моя Аля. Тогда я не знал, что нужно точно называть желание, чтобы оно сбылось. Серый призрак ждал в углу до утра – я его чувствовал…

—

…После холодной ночи утром трава покрылась инеем. Воду в кадке у слива с крыши затянул тонкий ледок.

К болоту поехали на автомобиле. Бронштейн сел рядом с водителем. Мы с Мураловым и егерем – сзади. Трое привычно заговорили о своём. Они улыбнулись, услышав, как где-то на облаве Ленин смазал по лисице с двадцати шагов. Вспомнили, как сговорились с ним съехаться на охоту под Тверью, но машина «Ильича» застряла на просёлке у Шоши. Теперь Ленин заболел.

При упоминании о болезни они надолго замолчали. Возможно, думали о том, что всех их ждёт после его смерти.

Автомобиль остался на подъеме. Егерь развёл нас по разным шалашам.

Я услышал дальние выстрелы. Сам пальнул пару раз. Попал.

К полудню солнце пригрело. Болото оттаяло. В шалаше в сапогах ноги зябли. Но, возвращаясь к машине по лужам, я похвалил себя за то, что надел сапоги, а не валенки, как другие охотники. В машине «вождь» сидел рядом с водителем и грел босые ноги теплом мотора. Его товарищ вприпрыжку бежал через болото с ружьём.

Вечером, перед тем как им уезжать, Бронштейна уже сильно знобило – ледяная болотная вода быстро высасывает из человека здоровье.

Позже от Жоры и Славы я узнал, что «вождь» долго болел. А наверху в его отсутствие началась ожесточенная схватка между его конкурентами. Книга? Не знаю! У Троцкого были враги посильнее.

Мы тоже засобирались. Я отправился на разведку в Москву.

Дома все улеглось. Брат помог прописать Лежнева у меня. Игорь получил документы. А затем, пользуясь временной возможностью, занялся хлебными поставками в Москву – попробовал ужиться с новой властью. Я тоже. Какое-то время я преподавал общую историю на вечернем рабфаке при бывшем Московском коммерческом институте…

—

…В следующем году Слава уехал в США.

Еще задолго до признания Штатами Советской России американцы и русские решили учредить в Нью-Йорке акционерное общество «Амторг», на основе компании братьев Хаммеров. Компания закупала в США оборудование для СССР. В Америку же по обмену приглашали советских специалистов.

Создавал акционерное общество, на советские деньги, Людвиг Мартенс. В разгар Гражданской войны американский министр Палмер выдворил из США всех сотрудников Советского бюро во главе с Мартенсом. Но тот успел заложить, так сказать, основание для советского торгового представительства.

Незадолго до выставки у Нескучного сада Мартенс стал членом Президиума Высшего совета народного хозяйства. Там-то Слава, как заместитель Щусева, и познакомился с ним. После строительства Мавзолея Ленина Щусев в архитектуре Советов стал фигурой первой величины, и карьера всех, кто с ним работал, пошла в гору.

Тогда я понял, что Славе пора уезжать. Они с Жорой много говорили о высотках. В квартире брата на книжных полках стояли научно-технические ежемесячники «American Engineering and Industry», в комнатах тут и там были разбросаны фотографии небоскрёбов. Американские журналы еще не считались у нас подрывной литературой.

В те дни во власти и в архитектурном сообществе активно обсуждали идею строительства самого высокого в мире здания – Дворца Советов. Ни тогда, ни позже его так и не построили. Ибо в двадцатые они менее, чем сегодня, имели представление о небоскрёбах. Хотя рассуждали верно: экономическую мощь страны определяли именно технологии высотного строительства – производственная база, мощности, материалы. Власти нужны были свои специалисты, чтобы показать миру преимущества социализма. В каком-то смысле интересы государства и моего брата совпали.

Но отправиться на стажировку в США хотели многие. Даже из окружения Щусева.

Я поставил в книге точку и загадал желание. Всё сложилось на удивление удачно.

Жора подсказал, что после Февральского переворота Мартенс вернулся в Россию на пароходе «Кристианиафьорд» с Троцким. Хотя портреты наркомвоенмора и предреввоенсовета уже отовсюду сняли, а его соратников отправили послами в европейские страны, но от власти Троцкого пока не отстранили.

Я разыскал Павла. В тот же день он велел мне ехать в торговые ряды Клейна, где размещался Реввоенсовет. К Троцкому. Сталин еще поддерживал видимость товарищеских отношений с ним, и тот не мог отказать Павлу как человеку Сталина.

Троцкий узнал меня. Выслушал. Пообещал поговорить с Мартенсом, чтобы тот, в свою очередь, связался с Исаем Хургиным, первым директором «Амторга».

Спустя два месяца, осенью, Слава уехал.

Собственно, всё! Специально избегаю подробностей. Возможно, Слава вырвался в Америку без сторонней помощи – там-то он всего добился сам.

Я пытался помочь брату, как умел. С тайной надеждой, что он останется там. Записал в тетради, чтобы у него в Америке всё сложилось. Даже если чудес не бывает, надеюсь, что и благие пожелания помогают тому, кому помощь нужна…

—

…За десять лет в Америке Слава отправил нам несколько писем по почте и с оказией. Почтовые отправления не дошли. «Курьеры» привезли четыре письма. Три из них пропали вместе с моими первоначальными записями. Одно письмо сохранилось частично.

По возможности, постараюсь изложить суть утерянных писем. Брат дополнил их рассказами после возвращения в СССР.

Первое письмо через год привёз сотрудник «Амторга». Фамилию его не помню.

Стояли последние дни бабьего лета. Воздух был прозрачный и теплый. По улицам мчались пролетки на рессорах. Лошади выбивали подковами искры из мостовой и испуганно косились из-за шор на проезжавшие мимо редкие автомобили. По тротуару сновали посыльные и спешили клерки в дешевых костюмчиках.

Мы договорились встретиться в трактире Эбельмана. Строгую простоту дома с полуколоннами и резной дверью портили аляповатые купидоны и кариатиды на фронтоне.

Время завтрака уже миновало, а обеденное – еще не наступило, поэтому в зале было почти безлюдно. Мужчина лет тридцати ждал меня за столиком у окна.

На нём был отличный немецкий костюм и туфли. В России его одежда стоила немалых денег. Как выяснилось из разговора, мужчина служил заведующим подотделом торговой политики и старшим референтом по Германии в наркомате иностранных дел. Вернулся из командировки в Америку.

Я спросил: как Америка? Он улыбнулся – хорошо! Рассказал о трагической смерти директора «Амторга» – утонул, катаясь на лодке в Канаде. Спросил, как ему Россия после Америки? Он отмахнулся: всё то же. В наркомате вечная грызня между Меером Моисеевичем Валахом (Максимом Максимовичем Литвиновым) и Чичериным. Оба ненавидят друг друга. Пишут в Политбюро кляузы один на другого. Литвинов обвиняет Чичерина в мужеложстве. Чичерин Литвинова – в хамстве. Называет его ничтожеством!

Чиновник рассказывал, как своему, подразумевая мою осведомленность. Через несколько лет всё изменилось: ни трактиров, ни политических сплетен на людях – серость и страх.

Мы позавтракали. Я забрал письмо и ушёл…

—

…Брат писал о том, что устроился на строительство сначала десятником, затем прорабом, чтобы получить практический опыт возведения высоток. Но здесь я могу ошибаться в хронологии. К тому времени, со слов брата, в Нью-Йорке уже подняли наиболее известные на тот момент небоскрёбы – World, Park Row, Singer и Woolworth Building, а также MetLife Tower. На их строительстве он не мог работать. А The Bank of Manhattan Company и Empire State Building строили в начале тридцатых. Но тогда Слава уже получил американский диплом и открыл бюро – и в бригадиры вряд ли пошёл бы. Он рассказал, что съездил посмотреть на первый чикагский небоскрёб. Значит, это случилось не позднее 1931 года, когда старый небоскрёб сломали.

Вот фрагмент письма. Оно главным образом посвящено архитектуре. Поэтому, возможно, основная его часть осталась у Жоры.

«…Сборка стального каркаса – самая опасная и сложная часть работы. Промедление и небрежность здесь невозможны. От сборки зависят сроки реализации проекта и затраты. Поэтому без клепальщиков построить небоскрёб немыслимо.

Клепальщик – это особая каста рабочих. У них свои законы. В день клепальщик зарабатывает пятнадцать долларов. Больше, чем любой квалифицированный рабочий на стройке. Бригада не выходит на работу в дождь, туман или ветер. Клепальщики работают по четыре человека. Если на работу не выходит один из бригады, не выходит никто. При всей дисциплинированности американцев и их умении считать деньги, инвесторы и прорабы смотрят на подобные вольности сквозь пальцы. И сейчас ты поймёшь, почему!

Каркас небоскрёба собирается, как конструктор, из стальных балок. Балки крепятся заклёпками – стальными цилиндрами: десятисантиметровые в длину и трёхсантиметровые в диаметре. А для этого их сначала надо разогреть в угольной печи.

Теперь представь, что угольную печь ставят на помост из досок или просто на стальные балки на высоте пропасти. В ней заклёпки разогревают. Это делает „повар“ – так называют первого рабочего. Он небольшими мехами раздувает огонь до нужной температуры. Заклёпка должна прогреться не слишком сильно, чтобы не провернулась в отверстии – тогда придётся её высверливать. И не очень слабо – иначе она расклепается.

Затем заклёпку передают туда, где скрепляют балки. Какая балка куда крепится, рабочие знают лишь приблизительно. Передвигать же горячую печь в течение рабочего дня не станешь. Поэтому место крепления заклёпки часто находится от „повара“ выше на два-три этажа. Передать заклёпку можно единственным способом – бросить. „Повар“, убедившись, что „вратарь“, второй рабочий, готов к приёму, щипцами бросает ему шестисотграммовую болванку, раскаленную докрасна. Кинуть нужно один раз, точно и сильно. И не промахнуться. Иначе маленькая бомба рухнет вниз.

„Вратарь“, стоя на узком помосте или на голой балке рядом с местом клёпки, ловит летящую железку обычной консервной банкой. Он не может двинуться с места – иначе упадёт. Но поймать заклёпку – обязан. А поймав её, загоняет в отверстие.

„Упор“ – это третий рабочий, с внешней стороны дома над пропастью стальным стержнем и своим весом удерживает шляпку заклёпки. „Стрелок“ – четвёртый член бригады, пневматическим молотом расклепывает болванку с другой стороны. Молоток весит пятнадцать килограммов. Так-то!

Лучшая бригада Стэнли Вуда проделывает такой фокус раз пятьсот за день. Остальные – около двухсот пятидесяти.

Суди сам об опасности их работы: каменщиков на стройке страхуют по ставке шесть процентов от зарплаты, плотников – четыре процента, а клепальщиков – двадцать пять – тридцать процентов. На моей памяти на здании Chrysler погиб один человек. Говорят, на здании Wall-Street-40 погибло четверо. На Empire State – пятеро».

Судя по всему, письмо всё же было написано в тридцатые. Потому что названные небоскрёбы строились в разгар Великой американской депрессии. «…Скелет небоскрёба монтируют из сотен стальных многометровых профилей весом в несколько тонн. Так называемых beams. Хранить их негде. Делать склад в центре города запрещено. Все балки разные. Каждая используется в одном-единственном месте. Значит, даже временное складирование их на каком-нибудь из построенных этажей приведёт к большой путанице и срыву сроков строительства.

Именно поэтому работа клепальщиков не только самая важная и сложная, но и самая тяжелая. Тяжелее и опасней – лишь работа крановой бригады.

Бимсы заказывают у металлургов заранее, за несколько недель. Подвозят на грузовиках минута в минуту. Независимо от погоды, их надо разгрузить немедленно.

На последнем построенном этаже устанавливают стрелу на шарнирах – деррик-кран. Оператор лебёдки может находиться в любом месте уже построенного здания. У каждой бригады свой кран, и никто не станет останавливать подъём, пока работают другие. Поднимая многотонный швеллер, оператор не видит ни саму балку, ни машину, которая её привезла, ни коллег. Сигналом для управления служит удар колокола. Его подаёт подмастерье по команде бригадира. А бригадир с рабочими – десятками этажей выше. Удар – оператор включает мотор лебедки. Другой удар – выключает.

А теперь представь, что рядом работают несколько бригад клепальщиков со своими молотами. Другие крановщики тоже поднимают по командам своих колоколов другие швеллеры. Грохот стоит невообразимый. А ошибиться и не услышать удар нельзя. Тогда швеллер или протаранит стрелку крана, или сбросит с балки монтажников.

Бригадир управляет дерриком через двух операторов. Он их не видит и вслепую подгоняет отверстия под клёпку на вертикальных балках с отверстиями на швеллере. Точность должна быть филигранная – до двух-трёх миллиметров. Иначе заклёпки не войдут. Только после этого монтажники могут закрепить огромными болтами и гайками раскачивающийся, часто мокрый швеллер…»

Слава рассказывал, что раньше строить высотки было нерентабельно. И только новые технологии изготовления стали, железобетона и водонапорных насосов, а также изобретение безопасных лифтов позволило в десятки раз увеличить этажность зданий.

В этом письме, помню, он рассказывал архитектурный анекдот о строительстве Chrysler и Wall-Street-40. Анекдот из области, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем, по-американски. Закадычные друзья архитекторы Уильям ван Элен и Крэг Северанс оба хотели построить самый высокий небоскрёб. В итоге за одиннадцать месяцев другой архитектор, Уильям Лэмб, возвел Empire State Building – еще выше их домов. Сhrysler от досады отказался платить гонорар ван Элену. А друзья больше не разговаривали друг с другом…

—

…Второе письмо от Славы привезла Елена Александровна П., известная русская актриса. Имя её не называю: слышал, что она неоднократно просилась вернуться в СССР. Как знать, может, вернётся. До войны Жора имел удовольствие видеть её игру в Харькове в труппе Синельникова. Она была в роли Веры в пьесе по роману Гончарова «Обрыв». Жору даже представили госпоже П. после спектакля. Из Германии она приезжала с двухмесячными гастролями в Малый театр, кажется, в середине двадцатых. За письмом Жора ездил в гостиницу «Метрополь», где остановилась труппа.

Летом Слава виделся с актрисой в Берлине и передал ей письмо.

Брат рассказывал о жизни в Америке. Несмотря на то что в России он много чего построил, в Америке его диплом оказался недействителен. Поэтому ему пришлось экстерном «доучиваться» в Нью-Йоркском университете. После этого он сам преподавал архитектуру в Колумбийском университете. Его без проблем приняли в Американский институт архитектуры – некое подобие разнообразных советских творческих союзов: художников, писателей, артистов – словом, общество «Знание» на американский лад.

На одном листке Слава написал заявление и список своих основных работ. Отдал три рекомендации от совладельцев архитектурной фирмы – Корбетта и Харрисона. Третьего – не помню. Заплатил двадцать пять долларов – годовой взнос, и его приняли.

С Корбеттом Слава преподавал в Колумбийском университете, а с Харрисоном участвовал в конкурсе на проектирование мемориала Колумбу в Санто-Доминго, где нашли останки его экспедиции. Из советских, кроме Славы, в конкурсе участвовал Павел Мельников. Брат выиграл. Но поскольку он был из СССР, выбрали проект какого-то испанца. Да так ничего и не построили.