Текст книги "Семейное дело"

Самохвалов выдержал паузу. Я поёрзал на стуле.

– Ну, допустим, – согласился я. – И что мне делать?

– Не дергаться! Я не видел материалов дела. Но у меня сразу есть вопросы. Как ты узнал, что она подала в суд, если вы с ней больше не общались? А если б общались, зачем ей ставить тебя в известность? Ты бы ничего не знал о тяжбе, пока тебя не вызвали. А она за это время через знакомых зарядила бы нужных людей так, что ты бы еще своё отдал. Это раз. А два: допустим, что ты ничего не знал о её планах и решил действовать на свой страх, чтобы ни с кем не делиться. Тогда как ты её нашёл? Дома Кобелева почти не бывала. За неделю она только в Питер и обратно дважды летала! Друзей её ты не знаешь. Москвы, чтобы всё подготовить, – тоже. Она не из тех, кто ездит в метро. Нанять кого-то у тебя ни бабла, ни времени! Ты же не босс мафии! Допустим, тебе повезло. Тогда почему ты не уничтожил письмо с конвертом и черновики? Ни писем! Ни иска! Ты в первый раз слышишь о её делах! Все шито-крыто! И последнее – куда ты упрятал тело?

– Нет, это не последнее, – уныло сказал я. – Тот, кто в квартире составлял иск, знал, что Вера не вернётся.

Самохвалов подумал, скривил рот – верно, – и со вздохом уселся за стол.

– Ты знаешь кого-нибудь из близкого окружения твоего отца, кто мог быть заинтересован в дележе имущества и в ваших с Кобелевой разборках?

– М-м-м. Нет! Я видел пару его сотрудников. Потом разговаривал по телефону с его приятелем. Он бывший депутат. Всё! – пожал я плечами.

– Понятно. Придешь домой, узнай у соседей, не спрашивал ли про тебя кто, пока ты был на озере? Еще раз проверь почту – может Кобелева тебе ответ прислала. Ну и свидетелей ищи! Не затягивай. – Он записал на календаре, вырвал лист и протянул мне. – На! Номер моего рабочего телефона. Как узнаешь что-нибудь, звони.

9

У старого ботанического сада за остановку до своей улицы я вышел из такси и сел на скамейку у заросшего осокой бассейна, чтобы собраться с мыслями.

Как некто, заваривший эту кашу, думал я, увязал моё уединение на озере с исчезновением Веры? Совпадение? Допустим! Но получается, что тот, кто отправил письмо из нашего города, приезжал сюда! Опять же, имела ли телеграмма, которой меня вызвали в Москву, какое-то отношение к этой истории? И если имела, зачем неизвестному было стравливать нас с Верой? Из-за наследства? Но тогда этот человек должен был хорошо знать окружение отца и Веры. Он должен был знать то, что не знал никто, за исключением Веры и её родни – он должен был знать обо мне.

В голову лезла всякая дрянь. Мне мерещились заговоры, политические интриги неведомых противников отца, месть за деда Веры. Мистический страх затопил сердце – смерть не приходит одна: отец, Вера …я – последний. Лишь здравый смысл удерживал меня от желания немедленно удрать и спрятаться в глухомани. Я размышлял дальше.

Старуха Лапшина уверяла, что ничего не знает о Вере, и, тем не менее, вызвала её в Москву. Она утверждала, что Вера показывала ей письмо с «моей» подписью, и, значит, что-то связывало обеих. Возможно, Лапшина знала об отце больше, чем говорила, и знала того, кто был в его квартире после исчезновения сводной сестры.

Надо искать свидетелей с Лебяжьего, решил я. Лишь они могли подтвердить, что я не успевал в Москву и обратно поездом или чем угодно в день исчезновения Веры. А авиарейсы легко проверить.

Дверь мне открыла Ира. Известие об исчезновении Веры потрясло её.

На кухне она ссутулилась на табурете и зажала коленями кулаки. Я сел напротив.

– Когда ты уехал в Москву, я знала – добром это не кончиться! – сказала она.

В глазах Иры набухли слёзы. Нос покраснел.

– Не дрейфь! Найдём свидетелей!

– Дура я, дура! – вдруг выпалила Ира.

– Что еще? – насторожился я.

Ира ушла в комнату и вернулась с двумя мятыми бланками телеграмм.

Одна телеграмма приглашала на телефонные переговоры с Москвой.

Другая – уведомляла, что Вера подаёт на меня в суд.

– Тете Зое, почтальону, надоело таскать их нам каждый день, и она отдала их Лёньке Козыреву, соседу. Когда я вернулась от родителей, Лёнька забухал и забыл отдать. А когда узнал сегодня, что ты ушёл в Управление, вспомнил и принёс!

Ира виновато смотрела на меня.

Я порылся в шкафу и из пиджака, в котором ездил в Москву, достал телеграмму, которой меня вызвали на похороны. Номер почтового отделения на штемпеле совпадал с номером на уведомлении в суд. Обе телеграммы отправляли из одного отделения.

А вот на телеграмме Веры штемпель был иной. Похоже, сестра заподозрила неладное, решила позвонить и выяснить, что я затеваю.

– Вот тебе и мотив, как говорят у них, – растерянно пробормотал я.

– Может, они не узнают о телеграммах? – с надеждой спросила Ира.

Слезы покатились по её щекам. Я вздохнул:

– Узнают!

Во дворе доминошники дубасили по столу. Прохладная тень тучи накрыла землю. Ветер пошевелил мертвенно-вислые косицы ивы в парке.

Я успокоился: что должно было случиться, случилось, и ничего не поделаешь!

Первым делом, решил я, нужно было найти свидетелей с Лебяжьего. Затем порыться в архивах бабушки: в её письмах и фотографиях. Остались же у родителей родственники. Среди них мог быть «невидимка».

Я прикинул, куда определил старый чемодан с бумагами бабушки – либо на антресоли в кладовку, либо в наш старенький с бабушкой домишко за городом, либо, что хотелось менее всего – на свалку.

 
По письмам и рассказам очевидцев
(приложение)
 
 
1
 

Орловский вышел из здания переговорного пункта и встал под навесом. Грело майское солнце. Среди прохожих мелькали первые смельчаки в рубашках с короткими рукавами. Домой не хотелось. В редакцию тоже.

В парке он присел на лавку у деревянной сцены. По выходным здесь играл оркестр.

Орловский забросил ногу на ногу. Подставил лицо теплу. И стал думать о Москве.

Месяц назад впервые за пять лет ему разрешили въезд в столицу. Он выбил командировку и поехал. Зачем? Он сам не знал. Мать умерла. Отец жил с другой женщиной. В их коммуналке. Для друзей Орловский был в прошлом.

Но Москва! Свобода! Он прилетел. Всё больше пьянея от счастья!

Метро! Люди! Жизнь, по которой он скучал! И когда произошло чудо – а иначе как чудом они это не называли! – он не удивился. В унылой толпе на Пушкинской Орловский увидел Валю, спускавшуюся по эскалатору. Он мгновение сомневался – окликнуть или нет? – и, подавив детскую «обидку» – не он, а она отступилась – окликнул.

С воем уходили поезда. Двое ошалевшие, переходили от лестницы к платформе и обратно; говорили, что он мог отвернуться и не заметить, она – замешкаться и пройти мимо; сбивались; смеялись, … а радость одна на двоих ширилась и ширилась в них.

В её по-детски распахнутых глазах уже не было надменности избалованного ребенка, но спокойствие женщины, которая знает, что жизнь не всегда то, что мечталось. Он с иронией говорил о прошлом. Она носила то, что не всем доступно. А он мял кроличью ушанку и стыдился своего старомодного клёша.

– Нет, Валь! – мямлил Орловский, за лямку поправляя сумку на плече. – Там твой отец. Опять всех подведу! – Но уйти, расстаться с ней не хватало сил.

– Кого ты подведешь? – хмыкнула. – Папу? Он о тебе вот только вспоминал!

– Наверно, слышал, что меня отпустят.

– А как же! – добродушно хихикнула. – У него ведь все мысли только о тебе!

Дома выпили за встречу. Поведали родителям «о чуде». Николай Федорович недоверчиво кривил рот. Инесса Ивановна тревожно поглядывала на мужа.

За полночь болтали у Вали. Её двухлетняя дочь спала в соседней комнате.

Их жизнь уместилась бы в абзац. Но не хватало ночи, чтобы пересказать минувшие семь лет, и они шёпотом, смеясь и дурачась, наперебой упивались восторгом.

– Я с первого дня, как вышла за него замуж, думала, когда это кончиться.

– А я думал, зачем я это сделал?

– После развода мы вернулись к папе. Володя, что же делать?

Они лежали притихшие. Из-за посветлевшей шторы в комнату заглядывало «завтра». Он гладил ладонью её спину и вдыхал аромат шампуня от её волос.

– Почему ты не приехал на год раньше?

– Не так! Почему я не подождал год? – поправил он.

– Папа сделает всё, что я попрошу.

– Я не смогу.

– Ты этим людям ничего не должен. Я не о твоей семье.

– Я понял. – И с неприязнью. – Я ненавижу этих… Продажные ничто!

– Не надо, не хочу о них! Запомни лишь, что мне теперь без тебя никак!

За шутливым тоном к привычной твёрдости в ней прибавилась властность.

И мучимые ненасытной жаждой счастья, они снова пили восторг друг другом.

Утром Инесса Ивановна деликатно определила его обуви место на полке.

…Орловский встряхнулся от грёз и придирчиво обвёл взглядом деревянные избы с палисадниками; не вспаханные огороды (из памяти протиснулось забытое ахматовское «еще струится холодок, но с парника сняты рогожи»); крыши, выглядывавшие из-за нежной зелени лопнувших почек; стадо гусей за забором парка…

То, что раньше мнилось убогим, но родным, теперь стало постылым и душным.

2

А ведь всё начиналось так забавно и легко, как бывает только в юности. Их поселили на одном этаже пустующей общаги местного университета. Она – студентка факультета журналистики. Он – политеха. Оба – практиканты из Москвы.

Валю ужасало всё! Пьяные дядьки на улицах городка. Пустые полки продуктовых магазинов. Лозунги и транспаранты из кумача и ветхие бараки за фасадом главных улиц. Женатый заведующий отделом городской газетёнки, слащаво приглашавший её в кафе. Она совсем не знала страны, которая начиналась за их дачей в Шишкином лесу! И Володя лишь посмеивался над страхами девушки: он вырос в Марьино, в детстве носил за поясным ремнём свинчатку, и шпана района считала его своим.

Вечерами в его комнате с кипятильником и панцирной кроватью слушали «на рёбрах» «Ролинг стоунз» и «Битлз» – проигрыватель притащили местные. В комнате Вали и её подруги пели под гитару песни Окуджавы и Визбора. Спорили про «Ивана Денисовича», Бродского, самиздат, вражеские голоса, Венгрию, Тито. Володя много знал. Декламировал на память Есенина, Блока, Ахматову, Мандельштама, Евтушенко. Говорил, что паровоз наш не туда летит, раз для таких, как он, у них винтовка. Восхищался семью несогласными на Лобном месте и их единомышленниками из Свердловска. С ним было интересно и жутко. И заперенный гусями берег пруда в вечернем парке, куда они ходили, разбитые грунтовые тротуары, унылая труба завода – всё страшное, когда Володя был рядом, не пугало, а представлялось захватывающим приключением.

В Москве после поэтической декламации в Политехе и под портвейн у друзей оба вдруг ощутили: порознь им не хватает кислорода, им порознь тяжело дышать. А затем в постели на даче её деда, испуганно притихшие – у обоих в первый раз, – по радиоточке слушали полуночный гимн страны. В пустом доме на чердаке завывал ветер, и, казалось кто-то ходит наверху. Они не включали свет, чтобы не увидели соседи.

Тогда Володя спросил:

– Валь, а твой отец, он в чём учёный?

– Не знаю. Докторская у него по целине.

– А что же он так часто делает заграницей? Засеивает им поля?

– Вернётся, сам спроси! Володь, поедем в следующем году на море? Смутил девицу: так и знай, теперь я без тебя умру!

Он снисходительно поцеловал её в макушку.

Мать уже привычно спрашивала её: «Как Володя»? Отец шутил с ним, как со своим. А на следующий год, в августе, Володя запропал. Валя не знала, что думать. И лишь через две недели отец кивнул дочери «зайди» и в кабинете сухо сообщил: «Владимир арестован»! Оглохшая от ужаса Валя слушала о годовщине танков в Праге, о «выходке» Владимира в Александровском саду: он разбросал листовки на скамейке, а глупости напечатал на их машинке. Валя смотрела на хмурое лицо отца, на то, как он большими пальцами, досадуя, оттянул подтяжки, и понимала: это конец!

В комнате изолятора Орловский узнал, кто «академик» по профессии. Тот, расстегнув пиджак, руки в карманах брюк и, отвернувшись к зарешеченному окну, сказал:

– Тебя отчислили. Отправят за сто первый километр. Это все, что я для тебя могу.

На лестнице их дома Валя прошептала: «Володя, ты же предал нас! Зачем»?

Орловский не ответил: он сам не знал, зачем?

Затем она слышала, что он уехал, едва ли не бежал со сто первого километра, что закрутило его, завертело, он «покатился» и всё, что было прежде, теперь было в другой жизни.

Орловского же сначала рвался что-то кому-то доказать. Из древней столицы опричнины с полуразвалившимся Кремлём и обмелевшей речкой Серой он тайком повёз в Тарусу опус на открытое письмо для «Политического дневника».

Кому везти? – шепнули знающие люди. Невысокий бородатый дядька прочитал. И на лавке на высоком берегу Оки, куда отправились прогуляться и обсудить, средь буйства зелени и огородов, доброжелательно объяснил, что заниматься «этим» нужно убеждено, а не из гордыни, что «обиженные» на власть, как правило, выпестованы этой властью: одни – потомки репрессированных слуг «режима»; другие – мыслящая соль земли!

– А вам, мой юный друг, простите, надо еще многому учиться. Тогда, быть может, вы сумеете трудом загладить перед «ними» свой грешок.

Орловский возвращался оскорблённый. Но знал, что дядька прав. Богема сытенько блажила на тех, кто её хорошо кормил. Для них он был чужой – Гаврош с орудием борьбы, зажатым в кулачке. А им всем подавай венец терновый. Да так, что б за него не продешевить. С того дня он презирал всю «сволочь» которая умело торговала болтовней.

За самовольную отлучку его Александровскую комнатушку обыскали. Изъяли переписку. Вручили повестку в прокуратуру. Он не стал дожидаться и удрал за Урал. Но это было бегство от себя. Властям он был не интересен. И он бы тихо загнулся, никому не нужный, если бы не злость паренька с окраины со свинчаткой за поясным ремнем.

Ему позволили окончить техникум. Приспело время, он женился. Не так, чтобы вовсе без любви. На хорошей девушке. Они работали в одном стройтресте. Стал под псевдонимом пописывать статейки в местную газету. Ловкие статейки. Конечно, газетенка – это не политех, но и не тоскливый мир пульманов и ватманов в гадкой дыре. Его взяли в штат. А уж он работал! Доказывал тем, кто его просмотрел. Но себя так и не сумел убедить в том, о чём писал. Бравурные передовицы, очерки об ударниках труда, репортажи о повышенных надоях, авралах, подсвеченные его ярым слогом …и смертная тоска от беспросветной скуки, кухонных споров под бутылку среди «своих». В редакции его жалели: «Светлый ум, а сгинет тут»! И он потихоньку сам уже примерял венец местечкового пророка.

Поэтому за Валю ухватился. Теперь лишь нужно было снова не наворотить дел.

Личная жизнь человека – это часто единственное, чем он распоряжается сам. Если и личная жизнь подчинена обстоятельствам, человек становится частью стада. Поэтому их любовь дополнял здравый расчёт взрослых людей. Вале нужен был надёжный мужчина. Володя хотел вырваться из своего захолустья. Они могли помочь друг другу!

Каждую неделю Орловский звонил «туда». Он знал, слышал по голосу, читал в письмах до востребования – «там» его ждут. Они единомышленники и уже обо всём договорились. Валя почти уговорила Николая Федоровича подыскать ей квартиру. У Володи семимесячный сын. Обсудили и это. (Потом оба виновато молчали.) Володя поживёт с семьей, пока малыш начнёт ходить. К тому же нужно время, чтобы получить жильё. Конечно, Олю жаль. Но он принесёт больше пользы в Москве. И хотя никто не требовал от него отчёт – когда люди расходятся, как бы ни складывалось, виноват всегда мужчина – ему необходимо было убедить себя, что он нужнее там. И он убеждал.

3

Квартира пропахла кисловатым запахом детских пелёнок. Когда младенец спал, дом погружался в тишину и полумрак. Ради покоя мальчика окна прикрывали шторами от дневного света, и без того скудного в их двухкомнатной съемной половине избы.

Орловский установил для себя внутренний заслон от внешних раздражителей, и если, например, младенец ночью «орал» и Орловскому следовало встать вместе с женой, отнести в сени грязные пелёнки, пока Оля пеленала сына в сухое, он никак не проявлял неудовольствия. «Занимал» малыша, если просили. Иногда сам играл с ним. Без желания. Из чувства долга, который Владимир понимал правильно. Он хотел любить сына, но из этого ничего не получалось. И в своё оправдание он мысленно сравнивал себя с Николаем Ростовым – тот тоже не любил младенцев.

Оля предлагала переехать к маме. Но Володя не желал стеснять тёщу.

Владимиру отвели рабочую комнату, куда посторонние не ступали без нужды, когда он трудился. Но Орловский кривил душой: не все часы за письменным столом он отдавал работе. Он ускользал в «кабинет» передохнуть, «зарядиться». А потом мучился из-за собственного малодушия.

Жена что-то ласково мурлыкала сыну. Она радостно обернулась на шаги мужа. И того в очередной раз словно толкнули в грудь – она счастлива! Милая, хрупкая, пышные волосы соломенного цвета, звонкий голосок. И пока она замирала у него на груди и, прикрыв веки, подставляла ему губы для поцелуя, Орловский с ужасом думал, как ОДНАЖДЫ скажет ей. Скажет в счастливые глаза! И Валя тогда казалась ему злом.

Он потёрся щекой о бархатистое личико ребенка, восторженно задрыгавшего ручками и ножками, поцеловал жену и пошёл в «кабинет».

– Мы покормим тебя! – Оля подхватила на руки сына, обманутая ложной нежностью мужа.

– Потом! – буркнул он и скрылся за дверью.

Толя уснул. Оля простирнула пелёнки. Приготовила ужин. По дому она хлопотала сама. Иногда помогала хозяйка, дородная тётка за пятьдесят и две её дочери. Над её мужем подтрунивали: жена зашивается с малым, а тот ковыряется в писульках. В глаза ему остерегались говорить. Вроде отшутиться, но с обратной шуточкой к нему не подступись. Или за стол сядет со всеми, но как будто в стороне. Смеётся, а во взгляде скука. Не урка, а участковый про него их потихоньку тормошит. Да и Ольга языки им распускать про своего Володьку не давала. Между собой соседи называли его Граф.

Когда Оля поняла, что Володя её не любит, то постаралась не думать об этом. Верила – образуется. Берегла каждую минутку его редкой нежности к ней. Она так жила всегда. Без ласки. Его же сдержанность она оправдывала тем, что он «страдал за людей»!

Володя склонился над столом. Оля тихонько подошла, чтобы не мешать. Перед Володей лежал чистый лист бумаги, а когда Оля коснулась плеча супруга, Володя вздрогнул, испуганно обернулся и заморгал красными спросонья глазами. Олю неприятно удивило: он спал. И тут же оправдала его: на работе он уматывается.

– Извини, я на минутку, – сказала.

Орловский прокашлялся в кулак:

– Ага! Да-да.

Она рассказала, что Толе нужно пальтишко. Поискала, куда бы присесть, но второй стул занимали книги. Оля с наигранной бодрецой облокотилась о стол.

Муж нахмурился. Сердитый встал. Отошёл к окну.

Оля оробела. Выпрямилась. Она всегда робела, если Володя сердился.

– Пальтишко! – проворчал: – А у кого же брать взаймы? Мне уже совестно. Нужно сейчас? – Он покосился на жену. Оля мяла передник. – Ладно!

Он молча вернулся за стол, давая понять, какого терпения ему стоит её «прихоть». Оля не решилась поцеловать мужа и вышла, осторожно прикрыв двери. А Орловский упёр лоб в ладони: «Рублики! Пальтишки»! Он злился на себя за то, что срывал зло на женщине, ни в чём не виноватой! Срывал по пустякам!

Он вспомнил Валю. Её барственного отца. И испугался: жизнь проходит! Сколько таких, как он, по всей стране безвестных сгинули! Он должен вырваться! Но как? На что? Решил: «Возьму у Аллы»! Переоделся наспех. Соврал: в редакции забыл… И выбежал! На улице придушил сомненья! Потом! Когда вернётся! Всё потом!

Алла жила с матерью и дочкой подростком. Бывший муж артист запойно пил. О её романе с Вовой знала вся редакция. Он всё чаще придумывал отговорки, чтобы не приходить. Алла делала вид, что верит. Она уже подкрашивала седину. Следила за диетой. Когда у Володи родился сын, она смирилась с тем, что стала для Орловского «жилеткой», кому можно поплакаться.

Не разуваясь, в прихожей он попросил денег. Постарался твёрдо смотреть в глаза.

– Сколько?

Она так быстро согласилась, что он растерялся.

– Сотню! Ал, только…

– Мне не к спеху!

Он потянул руку под её шелковый халат, но Алла отстранилась: «Мама дома!»

Прохладный вечер затушевал в серое ускользавший день. Владимир приободрился. Брать деньги у «любимой» женщины, чтобы лететь к другой – это свинство! Но ведь об этом знает только он! Завтра он купит билет на вечерний самолёт в пятницу и утренний на понедельник. Придумает что-нибудь про командировку. Ах, да! Еще Ольге на пальто.

Пакостное ощущение не отпускало. Но он жил пятницей! Валей! Москвой!

4

Валя переехала в новую квартиру. Огромную. Три комнаты с гостиной. По комнате на каждого. Володя хлопотал, распоряжался, упаковывал и помогал грузить. Девочка Вали радостно бросалась к «Вове» в дни его приезда. Чаевы отмалчивались, что «жених» женат, но дважды в месяц прилетает к дочери. (Не знали, что половину рейсов оплатила она!)

В последний его приезд Валя шепнула:

– Папа хочет с тобой поговорить.

Орловский вошёл за академиком в просторный кабинет со стеллажами книг и присел на черный кожаный диван напротив, присел с враждебностью человека, ничего хорошего не ожидающего от другого человека, человека власти. Чаев сцепил пальцы на пухлом животе и сказал без церемоний, что Владимир ему симпатичен, но он против его связи с Валей. Однако Валя любит его, и она их с Инессой Ивановной единственная дочь.

Позвал же он Владимира, вот зачем! Чаев поднялся на удивление легко для своей тучной комплекции. Извлёк из папки на столе исписанные листы и подал гостю. Простое курносое лицо академика было сосредоточено.

– Твоя переписка! – сказал Чаев. Оба понимали, о какой переписке речь.

Орловский побледнел – за хлопотами он не вспоминал о прошлом. В голове мелькнуло: «У него-то они как»? Орловский ведь отдал их верным людям. В бумагах не было крамолы, лишь собранные Орловским цифры, но академик сказал:

– Если бы материал опубликовали там, это считалось бы изменой.

Из-за полноты он говорил с небольшой одышкой.

Орловский, нервно ощупывая стопку листов, неуверенно проговорил:

– Я здесь живу! И хочу лишь, чтоб люди жили лучше.

Чаев энергично кивнул, сел за стол и переплёл пальцы.

– Да, да, я понимаю! Я, конечно, презираю моё отечество с головы до ног, но мне досадно, если иностранец разделяет со мной это чувство, – процитировал он с иронией. – Ты, конечно, не думал, что тобой воспользуются, и твои материалы уйдут туда.

Чаев поднялся и прошёл по кабинету.

– Романтика лозунгов заканчивается, когда нужно делать конкретные дела! Варить сталь, выращивать хлеб, строить дома, поднимать страну. И писать талантливые материалы в газету, где ты работаешь! – показал академик пальцем на собеседника. – Там тебя читают тысячи. А здесь, возможно, будут читать миллионы. И ты в ответе за каждое слово и за тех, кто ждёт от тебя это слово. Очень удобно обличать или поднимать людей на борьбу, сидя дома на мягком диване. И гораздо труднее делать для них что-то нужное!

Нос картошкой и щеки академика покраснели.

– Думаю, что ты знаешь, кто передал нам твои письма. Поверь, порядочность многих людей, о которых ты печёшься с такой щепетильностью, заканчивается, когда они узнают, что не получат за свою честность никакой выгоды. Один человек в Тарусе как-то пытался тебе это объяснить.

Они переглянулись. Орловский вспыхнул. Он снова почувствовал унизительное бессилие и липкий страх перед этими людьми, как много лет назад в комнате с привинченным к полу стулом и с зарешеченным окном. Но сказал:

– Те семеро на Лобном месте и студенты из Свердловска тоже думали о выгоде?

Чаев нахмурился.

– Тебе-то что до них? Любое государство обязано защищаться! Листовками танки не остановить! Ни здесь, ни там не нужен новый Сахаров, Солженицын, Медведев. Да и тебе до них далеко! Поверь, у них не рай, как многие тут грезят. А здесь им всем, тем, о ком ты говоришь, путь закрыт. Ты на себе не почувствовал? Не дошло? – Учёный сердито засопел. – Теперь речь не о тебе! О Вале! Умерь упрямство, мой тебе совет!

Орловский задумался и процитировал на память:

– Если царь даст мне свободу, то я месяца не останусь. Мы живём в печальном веке, но когда воображаю Лондон, чугунные дороги, паровые корабли, английские журналы или парижские театры и бордели – то моё глухое Михайловское наводит на меня тоску и бешенство, – с самодовольной ухмылкой закончил Орловский цитату, начатую учёным. – Извините, Николай Фёдорович, и всё-таки, я не с вами!

– Но и не против нас! – ворчливо парировал Чаев. Он сердито пошарил по столу руками. Кинул на собеседника взгляд исподлобья и снисходительно покривил губы.

– Я знаю, что ты эрудированный парень. Но мы сейчас не на посиделках с девочками, чтобы красоваться. Никто не собирается перевоспитывать тебя. Ты честный человек. Даже в своих заблуждениях. Вот и делай своё дело честно. Это всё, что от тебя требуется! И это все, что тебе и Вале нужно. Мы с Инессой Ивановной помыкались, а вам всё на блюдечке поднесли! Цените это! Если уж на то пошло, то Хам посмеялся над хмельным отцом. А братья, как ты помнишь, отца прикрыли. Это я к тому, что здесь, среди своих, ты можешь говорить о чём угодно. Да! На одном энтузиазме рай на земле не построишь! И всякую идею надо кормить! Наши вожди стали забыть об этом! Но простым людям необязательно знать всё. Сомнения мешают работать!

Чаев сердито посопел.

– Пойми, Володя, ты даровитый парень. Тебя ждёт большое будущее, если ты выбросишь глупости из головы. Бунтовать прилично в детстве! Кто из нас не бунтовал! А дальше надо служить своей стране, а не вредить ей. Служить, как умеешь. Попинать нас без своих охотники найдутся.

Он помолчал и спросил мягче:

– Как твой сын?

Орловский смущенно кашлянул в кулак и пробормотал что-то невнятное.

– Жизнь – сложная штука. – Чаев вздохнул. – Постарайся поступать так, чтобы тебе не в чем было себя упрекнуть. И запомни, я хочу только одного – чтобы Валя была счастлива. Тем людям, с которыми я разговаривал о тебе, нужны гарантии, что ты их не подведёшь. Я эти гарантии дал! Не каждому выпадает второй шанс! Надеюсь, ты понял меня. Ладно! – Он хлопнул себя по колену. – Ты интересный собеседник, но работа!

У двери Орловский задержался.

– А почему вы не остановили меня тогда? Ведь Валя вам наверняка сказала.

– Зачем? Ты получил урок и сделал выбор. Теперь ты здесь.

В глазах учёного Орловскому померещился недобрый огонёк.

С ухмылочкой уличенного человека Владимир выскользнул за дверь.

Когда «жених» уехал, академик, шлёпнув подтяжками по животу, сказал дочери:

– Володя твой дурак, либо еще не вырос! Подумай, Валя, нужен ли он тебе?

– Пап, ты его не любишь, потому что у него семья!

– Да! Я не верю хитрованам! Кто предал раз, предаст и два. Самовлюблённый тип! Позёр! Да не по Сеньке шапка! Прости, но Веру я вам не отдам!

– Он понял всё давно. Но он самолюбив. Не любит признавать ошибки.

Валя поцеловала отца в щеку и ушла.

5

Настала осень. Берёза во дворе Орловских пожелтела, но еще не осыпалась. Из окна кухни Оля видела медленное умирание дерева и, сравнивая жизнь своей семьи с жизнью этой берёзы, чувствовала жуткие перемены, как человек чувствуют неизлечимую болезни, которая день за днём убивает его, и с тоской ждала, когда случится то, чего она боялась.

Недавно она нашла в кармане Володиных брюк пустой конверт с московским штампом и поняла причину его частых командировок. Оля долго сидела у стола перед конвертом с надорванным неровным боком и смотрела на дохлую муху кверху лапками между рамами, на мутные стекла и снова на муху. Наверное, надо было кричать, спасать! Делать то, что Володя презирал в других. Если бы можно было любить больше, она бы любила! Но ему это не нужно! Тогда о чём кричать?

Как-то она сказала мужу:

– Мне иногда кажется, что ты с нами прощаешься!

Он не умел лгать: уткнулся в подушку и сжал её руку.

Ну, пусть уходит! Зачем её мучить? Она ведь не сделала ему зла! Но, боясь правды, Оля не находила сил рассказать мужу о своих сомнениях!

Орловский притулился в сенях к стене, не вынимая рук из карманов пальто.

Главное, первое слово! И не думать! Ни о чём не думать! Иначе у него не выйдет. Тихий кошмар не закончится никогда. Он и так потерял осторожность. Назанимал денег, чтобы «приносить зарплату». Брать уже не у кого. Летал в Москву…

«Пора заканчивать, – решил он. – Там вечно ждать не будут»!

Орловский неохотно оттолкнулся плечом от стены и вошёл в дом. Не раздеваясь, сел на кухне на табурет. Сын в теплых ползунках, переваливаясь, как медвежонок, и смешно балансируя руками, притопал на шаги отца и споткнулся о половик. Орловский поймал мальчика, и сын радостно загукал. Орловский сглотнул ком в горле. Оля отнесла сына в комнату и вернулась к умывальнику чистить картошку, не видя ничего.

– Надо поговорить, – хрипло сказал Орловский и кашлянул.

Оля кивнул, не поворачиваясь и не выпуская нож.

Причёсанная, в чистеньком халате – она всегда готовилась к приходу мужа. И Орловский с ужасом понял, что ничего не скажет, …если промедлит хоть миг.

Сначала он говорил тихо, подбирал слова. Потом быстрее и быстрее, как в бреду.

Зачем-то рассказал, как встретил Валю, как летал в Москву…

Оля отвернулась. Руки с картошкой и ножом плетями повисли вдоль тела.

– Уходи! – Картошина и нож упали на пол. – Я видеть тебя не могу! – всхлипнула и повторила. – Уходи! Ну, ты же видишь, я видеть тебя не могу! Прошу же, уходи!

Она кричала в пустой кухне, в пустой коридор и сени и не слышала плача ребенка.

Окажись кто-нибудь рядом, Оля никогда бы не сделала это. Но была пятница, и хозяйка ушла в баню. Оля побежала в сени, не замечая в дверях хныкавшего сына. Мальчик шлёпнулся и заголосил с новой силой, когда мать была уже в кладовке.

Её жизнь скользнула незаметно. Без особых радостей. Школа, институт, работа – всё как у всех. У неё не было честолюбивых желаний. Мужчины оборачивались на её красоту – это была красота женщины, способной подарить счастье единственному человеку. Но теперь это малое и такое великое, без сожаления и понимания её крошечного мира разбил человек, которому она отдала самую великую свою ценность – любовь.

В пыльном захламленном закутке, вонявшем мышами, Оля, поломав в кровь ногти, содрала крышку с бутылки уксусной эссенции, зажмурилась от страха и без остановки, чтобы не передумать, сделала несколько глотков. Огонь обжог и ослепил её. На миг она пришла в себя, ужаснулась тому, что сделала, вывалилась в холодные сени и скорчилась на полу. Спустя полчаса её нашла хозяйка, прибежавшая на плач зашедшегося малыша.

А Орловский почти бежал, спотыкаясь о ямки, заметенные первой порошей, бежал скорее прочь по тёмным улицам в никуда. «Сама сказала – видеть не могу»! Но вместо оправдания хлестало и хлестало: «Сволочь! Сволочь! Сволочь! Сволочь»!