Текст книги "Семейное дело"

Еще помню, как на ступеньках церквушки я безуспешно попытался закурить. У меня тряслись руки и стучали зубы, а в голове крутилось: сколько же она там пролежала? И никто (!), никто (!) из соседей не узнал, почему орёт несчастный кот…

Немного придя в себя, я по телефону на углу вызвал милицию, и только после осмысленного действия вспомнил про ключ от квартиры отца. Один ключ был у Веры, а другой, запасной, у старухи. Без ключа в квартиру отца я не попаду.

Скорым шагом я пересёк переулок и, не давая себе опомниться, взбежал по ступенькам в квартиру Лапшиной. Задержав дыхание, я обшарил стены в коридоре и вешалку. С ужасом подумал, что ключ может оказаться на теле покойной. Стараясь не смотреть на диван и не поворачиваться к нему спиной, чтобы не поощрять мистические фантазии, я включил в комнате свет и осмотрелся. К счастью, ключ висел под часами. Медный. От английского замка. Я сорвал его с гвоздика, запихнул в поясной кармашек брюк, выключил свет и бросился к выходу и вниз по ступенькам.

Толкнув входную дверь, последнее, что я увидел – две легковушки у тротуара вместо одной. Вслед за тем створка срикошетила мне в лицо, и ночь взорвалась яркой бело-красной вспышкой, от которой я потерял сознание.

Очнулся я, очевидно, спустя несколько мгновений. На четвереньках. Кто-то держал меня за ворот рубашки. Я вцепился в его руку и постарался встать, инстинктивно прикрывая ладонью голову. Удар пришёлся мне по пальцам. Я вскрикнул от боли и беспомощности. Вероятно, именно крик выручил меня. Потому что меня опрокинули на спину, я ударился затылком и снова потерял сознание.

Не знаю, сколько я пролежал. Но когда открыл залитые кровью глаза, кто-то ослепил меня фонариком. Я попытался сесть и лишь беспомощно посучил руками по холодному граниту – у меня онемели затылок и шея, и меня тошнило.

– Пьяный? – раздался над головой далекий мужской голос.

– Вроде не пахнет. Давай его в машину. Там разберёмся.

Меня уложили на носилки и понесли. Каждый шаг болью отдавался в голове. В ушах опять зашумело. Мне дали понюхать нашатырный спирт и перевязали.

– Говорить можешь? – донёсся сквозь шум в ушах тот же голос. Я утвердительно пошевелил языком. – Ты вызвал наряд? Понятно. Везите.

Дверь машины захлопнулась и меня повезли.

18

Из травмпункта я вышел солнечным утром. Без прописки держать меня в больнице никто не собирался. В коридоре на лавке я переждал дурноту и заковылял к выходу. Голова кружилась так, словно я слез с карусели. Но земля перед глазами уже не дыбилась.

За бетонным забором шумел город. Я присел в больничном сквере у разросшегося кустарника, чтобы немного прийти в себя, поймать такси и ехать на съемную квартиру.

– Эй, ты!

Я обернулся. Ко мне, поигрывая дубинкой, не спеша подошёл милиционер в лихо заломленной на затылок фуражке.

– Куда поп… л? – лениво спросил он. – Тебя, что ли, привезли с Котельнической?

– Наверное. А где это?

– Пошёл за мной.

Я послушно заковылял за ментом к боковой аллее, где в самом конце за деревьями дожидалась милицейская «канарейка».

В отделении за прозрачной перегородкой я рассказал белобрысому старлею, при каких обстоятельствах оказался в квартире Лапшиной. Милиционер недоверчиво переспрашивал про открытые двери, пытливо буравил меня взглядом и скептически поджимал губы. К его удивлению, я оказался трезв, но моё утверждение, что я имею прямое отношение к квартире Владимира Дмитриевича Орловского, соседа покойной, вызывало у старлея сомнения. Я же равнодушно гадал, когда он, наконец, хватится, что в руки к нему попал матёрый преступник в бегах и арестует меня.

На мой рассказ о нападении мент кисло ответил: «Ты конечно, можешь написать заявление», – что подразумевало: «Даже если это правда, где искать злодея»?

– Что же там за соседи, если бабушка протухла? – пошутил он.

– Может, все на даче?

На столе сыщика зазвонил телефон. Он взял трубку, ответил «да» и какое-то время слушал. Затем сказал: «Есть, товарищ майор»! – и с любопытством посмотрел на меня. Выражение лица у него стало простецкое, как у мальчишки.

– Подожди там! – сказал он доброжелательнее и показал подбородком на скамейку в холле. – Только не слоняйся. Сейчас за тобой приедут.

Хотелось спать. Но казалось, что я только сомкнул веки, как кто-то коснулся моего плеча. Меня снова затошнило от головной боли и голода.

– Кто тебя так? – спросил коренастый парень лет тридцати. У него были широко расставленные, чуть навыкате глаза. Носил он светлую рубашку с короткими рукавами и черные брюки. – Заходи! – сказал парень и занял за перегородкой стул, где недавно сидел старлей. Я, как деревянный истукан, опустился напротив.

– Майор Костров, из уголовного розыска, – представился парень. – Ты куда пропал, студент? – спросил он иронично, достал сигареты и закурил.

Я припомнил, что перед отъездом Ира говорила мне про некого Кострова из Москвы, и сообразил, о чём пойдёт речь.

– Тут без тебя работы навалом, а ты бегаешь! Ладно, проехали! – продолжил майор. Он говорил спокойно, не повышая голос. – Давай сразу договоримся – без трёпа! Чтобы сэкономить моё и твоё время. Беседа, как поётся, без протокола. Ты зачем Вере письмо накатал? Прижать сестрёнку хотел?

– Ничего я не писал! – с трудом произнёс я. – Вы что, письмо нашли?

– Какая тебе разница? – Костров хмыкнул. – Тебя от мокрухи отмазали. Свидетели нашлись. Вашему Самохвалову спасибо скажи. И друзьям твоего отца. А то бы сейчас в другом месте беседы беседовали! – Я перевёл дух. Хотя еще минуту назад мне казалось, что исход разговора для меня не имеет значения. – Вы с родственничками цапаетесь, а нам разгребай. Знаешь, сколько таких дел за месяц набегает?

– Так часто трупы во Владивосток отправляют?

Майор зыркнул на меня исподлобья.

– Давай договоримся. Ваша склока с Верой за добро – одно дело. Её смерть – совершенно другое и тебя не касается. Значит, письмо писал не ты? А кто?

– Тот, кто убил Веру!

– Я же с тобой договорился!

– Что вы хотите?

– Толя, я понимаю, тебе перед родственниками…

– У меня нет родственников.

– …перед друзьями, соседями во дворе неудобно, что ты заварил эту кашу, и всё так закончилось. Не по твоей вине, конечно, но всё равно. Люди есть люди. У них свои понятия о таких вещах.

– Ну, понятно! – наконец сообразил я, чего он добивается. – Лучше быть шкурой, чем убийцей. Я, жадная скотина, решил нахлобучить сестру, затеял тяжбу, но тут на моё счастье, ей не повезло, её убили. А телеграмму я сам себе отстучал?

– Ты про штампы, о которых нам девушка твоя рассказала? Любая подруга твоей сестры по её просьбе могла отправить.

Я стал было втолковывать майору, что Вера приехала в Москву позже меня. Костров терпеливо ждал, когда я закончу.

– Ты можешь назвать хоть кого-нибудь кто кроме тебя заинтересован в этом деле? – спросил он.

Я подумал о Нине. Но как я мог обвинять Завьялову, не будучи уверен в её причастности к делу? К тому же я не понимал её мотивы. Да и вчера у подъезда меня избила не она. Кроме того, пришлось бы рассказать этой равнодушной московской ищейке о прошлом моего отца – именно на них основывались мои подозрения. А что я знал о его московской жизни? Ничего! С другой стороны мне хотелось поскорее развязаться с этим делом. Но здравый смысл пересилил. Я пожал плечами.

Костров хмыкнул. Он предугадал мой следующий вопрос:

– На то, чтобы проверить всех знакомых твоего отца, что они делали по минутам в день исчезновения Веры, уйдут годы. А итог будет тот же! Скажи, зачем им лезть в ваши семейные дрязги, да еще рисковать своей шкурой? Твой отец был не последний человек в этом мире. Его окружали такие же, как он, благополучные люди, у которых всё есть. Никому дела нет, кроме журналюг, как вы распилите его добро! В политике он тоже никому не мешал. Его лучшие годы прошли, и своё место под солнцем он застолбил.

– А смерть Лапшиной?

Я рассказал о её возможной роли неудобного свидетеля.

– Вскрытие показало, что бабуся умерла от острой сердечной недостаточности, – ответил Костров. – Старенькая она! Понимаешь! А старые люди, случается, умирают!

– Бред! Дверь была открыта. Обычно старуха закрывала её на все замки. Возможно, она хорошо знала того, кто к ней зашёл. Сама закрыть дверь она уже не могла. А тот, кто убрал бабусю, не захлопнули дверь для того, чтобы её нашли, как её нашёл я.

– Что тебя так на бабке замкнуло? Сериалов насмотрелся? Кому она нужна, бабуся твоя, подумай? За что её убивать? Если она в первый раз выгородила убийцу, как ты говоришь, что ей стоило сделать то же самое во второй? Со дня смерти Лапшиной никто не поинтересовался старушкой. Может, предчувствуя недоброе, она открыла двери, чтобы позвать кого-нибудь. Ей стало плохо, она вернулась в комнату и больше не встала.

– Она могла по телефону вызвать скорую!

– Понимаешь, нет мотивов её плющить!

– А Вера? Не сама же она пыталась себя изнасиловать, а потом легла в товарный вагон и умерла? – теряя терпение, выпалил я и поморщился от головной боли.

– Настырный ты парень! – усмехнулся Костров. – Веские причины сделать это были только у тебя. Но ты чист. Теперь слушай сюда. Только держи язык за зубами. Это уже третье подобное убийство в Москве. Во Владивосток, правда, никого больше не отправляли, но почерк тот же. Этого с тебя достаточно, чтобы ты остыл? Трепаться об этом не нужно. Москва и так уже слухами полнится.

Я не знал, верить ему или нет. Похоже, Костров сам не верил в свои бредни. Но даже в то время я уже слышал от коллег по газетному цеху про рутину в органах и про то, как они затыкают дыры, чтобы закончить следствие. Костров явно не рвался заниматься этим делом: скорее всего, с одной стороны к поиску убийцы его подстёгивало начальство и родственники Веры, с другой – за меня заступились Пашин и друзья отца. Майор сказал:

– Мы найдём его. Рано или поздно преступник ошибётся. Без него работы по горло. И без тебя тоже. Так кто писал письмо?

– А муж Веры? – не сдавался я.

– Он с тестем на тебя бочку сгоряча покатил. Ситуацию ему объяснили. Сейчас он другим занят. Кстати, советую тебе подсуетиться с наследством! Там их адвокаты уже вовсю работают! – Костров многозначительно подмигнул, и в его широко расставленных глазах впервые мелькнуло подобие уважения к такому везунчику, как я.

– Было б добро – хозяин найдётся. Ну? Закрываем дело?

Я был бы рад поверить оптимизму Кострова, если бы был уверен, что завтра со мной не случиться то же, что прошлой ночью.

– А то, что меня отделали, это ничего? – обвёл я пальцем вокруг лица.

– Если бы бандюшня впряглась за твою хату, они бы тебя просто грохнули! Меньше по ночам шляйся!

– Приму к сведению! Можно я отвечу через пару дней?

– А ты – баран! – без злобы проговорил майор и вздохнул. – Упрямый баран! Ладно, дело твоё. Но через два дня я закрываю дело. Понял?

Он окликнул кого-то по имени и, не прощаясь, ушёл в соседнюю комнату.

19

День, как говорится, разгулялся. Но от яркого света болели глаза и голова. Впрочем, встряска, похоже, пошла мне на пользу – я стал быстрее соображать.

Нападавший мог не знать, что я на свободе. Если, конечно, он видел, как к дому подъезжал патруль. Он так же не мог знать, что Костров и компания хочет скорее спихнуть дело на мифического маньяка, а нападение на меня – на шайку местных хулиганов и, если повезёт, записать на себя раскрытие не одного, а нескольких преступлений. Так что, коль уж кто-то специально приходил сегодня ночью к дому отца, он вероятнее всего, вернётся. Вот только зачем?

В том, что на меня напали не хулиганы, я не сомневался – деньги и документы они не взяли. Кроме того, вряд ли он или они подстерегали у подъезда именно меня – той ночью я сам не знал, что от Завьяловой отправлюсь к Лапшиной. Да и, рассуждая здраво, что мне было делать у старухи во втором часу ночи? Адрес моей съемной квартиры знала только Завьялова. Так что, если уж записывать Нину в наводчицы, то, скорее всего, ждали бы меня у съемной квартиры на Ленинградском проспекте.

Нет, ждали не меня. Или, скажем иначе, меня-то как раз не ждали.

Я зашел в кафе пообедать. Очевидно, сотрясение было сильным – после еды меня снова затошнило, и я выпил бутылку минералки.

Скорее всего, дело было так, размышлял я. Неизвестный подъехал на машине, когда я во второй раз поднялся в квартиру Лапшиной. Потому что изначально у подъезда стоял лишь «жигулёнок». Нападавший заметил свет в квартире покойницы и решил подождать. Но подождать чего? Зачем он оглушил меня? Значит, он видел, что я вошёл в дом и, следовательно, знал, что я – это я и иду в квартиру отца либо соседки. То есть он видел меня прежде. Но даже тогда он мог дождаться моего ухода и спокойно подняться к Лапшиной или в квартиру отца. Либо уехать и вернуться в более подходящее время.

Нет, подумал я, ему нужна была не старуха. Он решил, что я забрал из квартиры отца что-то важное, и решил обыскать меня. А наверх он не пошёл, потому что у него не было времени: не я, так соседи, потревоженные шумом, могли вызвать милицию. И если ночной гость хотел забрать из квартиры что-то что, по его мнению, могло заинтересовать меня, желательно было бы его опередить.

Со страхом я подумал о двух опустевших квартирах на одной лестничной площадке и о вчерашнем нападении. И всё же поехал в переулок.

У подъезда еще виднелись затоптанные пятна крови. Квартиру Лапшиной опечатали, но я не мог отделаться от ощущения, что за стеной лежит старуха. И запах…

Я нащупал в поясном кармашке ключ, открыл дверь и вошёл в квартиру. Сердце сжалось. Родовой склеп. Холодно и жутко. С опаской я осмотрел комнаты. В косых лучах солнца из окон ни пылинки, словно здесь никто никогда не жил.

Что будет искать незнакомец, я не знал. Поэтому переложил пакет с фотографиями из старых журналов на видное место, на рабочий стол – приманка для незваного гостя. А сам выбрал место в нише у двери за стеллажами книг: я решил спрятаться рядом со столом. Затем поискал старые письма, как мы делали это с Ирой. Но нашёл в телефонной книжке на трюмо лишь открытку от алтайской родственницы Чаевых. К вечеру я перетряс треть библиотеки, и от монотонной работы – вынуть том, развернуть и поставить на место – у меня ныла спина и плечи. Я искал открытки, записки, что-нибудь.

Солнце перекатилось за другую сторону дома. Я решил передохнуть и отправился на кухню разогревать чайник. Из предосторожности свет я не включал и двигался бесшумно. Хотя вряд ли незнакомец явился бы сюда посреди дня.

В прихожей я скользнул взглядом по потолку и заметил у плафона на дутых под кирпичную кладку обоях неровный квадратный срез. Люк. Я подставил стул, взобрался и толкнул крышку вверх. В лицо ухнул клуб пыли.

Тогда я закрыл двери в комнаты, включил свет и снова взобрался на стул.

Уровень потолка в прихожей был ниже, чем в квартире – я заметил это лишь при свете. Люк открывал что-то наподобие чердака-кладовки.

Корзина с хламом едва не свалилась мне на голову. Я опустил её на пол. Пустые металлические канистры, стеклянная посуда, тряпье и рыжая пыль – это всё, что я нашёл. Я разочарованно сел на стул и без каких-либо мыслей выбрал из корзины целлофановый мешок с вещами, исписанные тетради, железную посуду.

Под тетрадями обнаружилась увесистая кулинарная книга в красивом золоченом переплёте. Очень дорогая книга, невесть как оказавшаяся среди мусора. Корзину, по-видимому привезли с дачи и забыли на чердаке.

Я перевернул несколько страниц альбома, рассматривая красочные фотоэтюды, и на развороте обложки прочитал дарственную надпись.

«Володя! Любимый! Прожитый год подарил мне счастье быть с тобой, любить и чувствовать тепло твоего сердца. Желаю, чтобы счастье наполняло твою жизнь. Кулинарная книга поможет сохранить хороший аппетит, а значит, здоровье, бодрость духа, чудесное настроение и …даст работу на кухне мне. Твоя Нина».

Какое-то время я изучал ладонь, думая о том, что у отца всё же был неплохой вкус на женщин. Ни словом, ни жестом Нина не выдала себя во время трёх наших встреч. Ну, разве что рьяно защищала своего шефа от моих нападок.

Впрочем, подпись в книге не объясняла главное – какое Нина имела право на наследство, кроме сомнительного права любовницы?

Я убрал книгу в кладовку. Если некто придёт, то еще неизвестно, чем для меня закончиться наша повторная встреча. А книга была уликой, хоть и косвенной, против Завьяловой. Потому что если предположить её заинтересованность в этом деле, то вполне возможно, что выяснится и причастность её к смерти Веры.

Первые часы я прислушивался к малейшему шороху в подъезде и ждал, что с минуты на минуту откроется дверь и появится неведомый враг. Иногда мне панически хотелось бежать из квартиры. Воображение рисовало кровавые бандитские схватки за наследство. И я успокаивал себя мыслью, что Костров прав: если бы это были злодеи, они просто-напросто устранили бы меня, как Веру; я успокаивал себя тем, что отец был слишком заметным человеком, чтобы кто-то мог рассчитывать безнаказанно ввязаться в авантюру за его имуществом. Затем я представлял, как некто, не зная меня, задумал разрушить мою жизнь и ненавидел этого человека. Я убеждал себя, что достаточно настрадался за то, что мне причиталось, и совесть моя чиста – бери и не думай. Отец ведь тоже не особо расстарался, чтобы получить всё это. Ему повезло. Как везёт тем, кто за небольшие уступки совести получает от судьбы всё. Теперь, когда мне везло, было бы большой глупостью отказаться от удачи. И в этом мы с отцом похожи.

Но это сейчас, спустя годы, я, как умею, объясняю в первую очередь для себя скрытые мотивы и тайные движения души. А тогда…

А тогда я очнулся на заре, на не разобранной постели. Испуганно прислушался. Умылся. Позавтракал макаронами из запасов, оставленных Верой на кухне в шкафчике. И весь следующий день дремал или проваливался в забытье.

К вечеру я почти поправился. Отеки под глазами спали и почернели. Голова не кружилась. Под марлевой повязкой-шлемом от носа до волос лоб уродовала огромная кровоточащая шишка, пульсировавшая от малейшего прикосновения. На затылок наложили швы. И хотя боец из меня был никудышный, чувствовал я себя лучше.

На кухне я нашёл молоток для отбивных. В ванной – бельевой шпагат и вывернул пробки. Темнота – главный мой союзник. Я еще раз осмотрел нишу у двери в кабинете отца. Меня можно было увидеть, лишь заглянув за шкаф.

К исходу второго дня я успокоился и почти смирился с мыслью, что стал пленником своего разыгравшегося воображения, и никто не придёт.

Дом погрузился во мрак. Я дремал на кухне. «Еще полчаса и спать»! – пообещал я себе, когда на лестничной клетке мне почудилось движение. Это был не тихий стук ключа о замок или неосторожный шарк. Это было как напряженное молчание за спиной.

Я подхватил кулинарный молоток и скользнул по коридору в нишу за дверью, как раз, когда замок щелкнул и прихожую на миг выхватил свет с лестничной клетки. Уличный фонарь напротив окна скудно освещал комнату, персидский ковёр на полу посередине, оттоманку и пуф. Паркет в прихожей скрипнул. Кровь прихлынула к голове так, что заныли лоб и затылок. Паркет еще раз осторожно скрипнул. На этот раз у порога кабинета. Я затаился. Но удары сердца, казалось, разносились по всей комнате.

За матовым стеклом створки темнело расплывчатое пятно. Незнакомец хорошо знал квартиру. Он шагнул к лампе на столе и щелкнул бесполезным выключателем. Я не спешил – нужно было убедиться, что гость один, – хотя от волнения у меня дрожали коленки. Минуло несколько бесконечных минут, прежде чем незнакомец вернулся в кабинет с зажженной свечой: он не догадался проверить пробки. Я разглядел его. Примерно моего роста. Лет тридцати. Брючный костюм и тенниска. Напряженное лицо с припухшими веками. Мужчина подошёл к кипе старых журналов и тут заметил на столе пакет с фотографиями. Но не стал рассматривать их, а положил пакет возле свечи, очевидно, с намерением забрать все снимки. Тогда я бросился вперед. Паркет скрипнул под ногами, незнакомец обернулся и рефлекторно закрыл голову рукой – удар молотка пришелся ему в висок. Мужчина охнул. В ту же секунду, вспомнив армейский приём, я, еще ошеломленного, саданул его боковым в печень и, как по мячу, ногой в голову опрокинул его на пол, и от страха бил и бил.

Затем связал незнакомца шпагатом, завернул в ковёр и прижал к стене оттоманкой. Только после этого я ввернул пробки, отыскал на кухне йод и бинт и вернулся в комнату.

Мужчина очнулся и заворочался. Я не спеша разобрал медикаменты. Сел на пуф и вытер пот, заливавший лицо. Нас ждала длинная ночь.

 
По письмам и рассказам очевидцев
(приложение)
 
 
6
 

Старые привычки умирают вместе с человеком. Поэтому даже после смерти второй супруги Владимир Дмитриевич лишь незначительно поменял дневной распорядок. Высвободившиеся полтора утренних часа, которые прежде он посвящал уходу за Валей, теперь он отдавал работе. В его работе не было срочности – хотя случались и авралы – ему нужно было заполнить пустоту. Затем Владимир Дмитриевич делал гимнастику или совершал пробежку в сквере рядом с домом, ополаскивался прохладной водой, съедал два яйца всмятку и выпивал чашку чая с двумя ложечками сахара. В пятьдесят с небольшим он был подтянут и бодр.

Если Владимир Дмитриевич не уезжал в командировку или у него не было встреч в городе, то ровно в девять за редакторским столом в своём кабинете он просматривал прессу – подборку главных информационных событий за минувший день ему готовила помощница. До десяти утра в редакции по заведенному порядку никто из сотрудников его не беспокоил. Далее начиналась обычная газетная рутина: работа с авторами, согласования, звонки, переговоры, встречи. День был расписан по минутам: заседания, комиссии, комитеты и круглые столы, выступления на семинарах, слётах, съездах, собраниях, участие в теле – и радиопередачах, разъезды и перелёты. Если Орловский был в городе, то поздно вечером, возвращаясь домой, он сразу ложился спать, чтобы спозаранку приняться за свои или чужие рукописи.

От подчинённых Орловский не требовал педантичности. Главное, чтобы они знали и выполняли свою работу. Разговаривал он тихим голосом и никогда не раздражался при людях. В минуты волнения он потирал прикрытые веки, а кожа на его голове между редкими седеющими волосами багровела. Но и тогда он не повышал голос и говорил спокойно и вдумчиво.

Свободное время Владимир Дмитриевич старался проводить в загородном доме в сосновом бору. Сюда он привозил Валю и соседку Лапшину. А после смерти Вали привозил только соседку – он не любил свою пустую квартиру в Москве. Лапшина помогала по хозяйству и ковырялась в грядках. В загородном доме Орловский принимал «нужных людей». Он умел угостить. Еще Владимир Дмитриевич слыл заядлым грибником. Впрочем, на отдых и хобби времени у него почти не оставалось.

Но вся его насыщенная жизнь была лишь парадным фасадом его истинной жизни. Наедине с собой, вне работы, Владимир Дмитриевич часами слушал внутреннюю пустоту. После смерти Вали, друзей он не то, чтобы сторонился (это были преимущественно её друзья), но встреч с ними не искал. С Верой они избегали друг друга. Иногда к Орловскому приезжал Пашин. Они играли в шахматы, неторопливо обсуждая насущные дела. Еще был кот, к которому Орловский привязался, как многие люди, сторонящиеся людей – за котом присматривала соседка.

И была Нина.

7

Жизнь Орловского на разных её этапах можно было обозначить какой-нибудь одной фразой. Первые годы в Москве, когда тесть забрал к себе Веру и Орловский только начал приходить в себя, знакомился и привыкал к людям, не ведавшим о его прошлом, можно выразить словами Вали: «Всё образуется»!

Действительно, улеглось, почти забылось. Он вспоминал о прошлом, разве, когда высылал деньги. Тесть надолго уезжал по службе. Вера всё чаще жила у матери. Но это уже было нелюдимое, замкнутое существо. В тринадцать она открыто курила при родителях, и глаза её наполняла тёмная ненависть, если муж матери её «воспитывал». Родственники жены намекнули: «У Веры есть отец». И Орловский отступил.

Зато на работе он быстро продвинулся: зам главного редактора, главный редактор. Ему всё давалось легко. Друзья хвалили: «Растёшь»! Но обок работали люди достойные и опытные. Они сделали бы его работу не хуже. И зять академика считал бы унизительным для себя их снисходительное понимание, кому он обязан карьерой. Поэтому он работал как проклятый, раз за разом писал материалы, которые от него ждали. Он писал о том, о чём молчали другие, говорил правду, но не хаял. В письмах в редакцию одни благодарили его, другие ругали. Его вызывали «на ковёр». Но не рвали в клочья, а журили и проверяли «сигналы». У него была репутация. Ему верили. К нему шли за помощью. И он помогал. Случалось, пёр напролом, рискуя карьерой. Но близко к себе людей не подпускал, усвоив: порядочность, как талант – редкий дар.

В их с Валей доме бывали всякие люди – писатели, драматурги, публицисты, художники, артисты. Люди мыслящие, широких взглядов. Здесь открыто говорили о маразме власти, деградации идеи и тупике, к которому марширует страна. Говорили о том, что сломить человека можно, а переделать нельзя – пора вкалывать на себя, чтобы жить сейчас, а не светлым будущим для других. Одни, критикуя, предлагали. Другие лишь ядовито кусали. Но те и другие твердили: пора что-то менять.

Тесть не осуждал посиделки у дочери. Но в его молчании было презрение того, кто служит, к тем, кто прислуживает. Зять и тесть не любили друг друга. Их примиряла Валя.

В ней не было Олиной преданности. Но разумная благодарность.

Как-то они с Валей заехали к Чаевым на именины тещи. Женщины сервировали стол. Тесть с зятем в гостиной потягивали аперитив. Академик раздобрел и постарел. Владимир носил модные бачки и костюмную пару. Они вяло обсуждали то, сё в ожидании застолья, когда тесть, как бы между прочим, предостерёг зятя от человека, упорно искавшего с Орловским дружбу.

– Я знаю, кто он, – сдержано сказал главред. – Зачем вы мне об этом говорите?

– Будь бдителен. Этот человек опасен.

– Вас долго не было в стране. Здесь многое изменилось. Не все вокруг враги.

– Ты прав. Пока нас большинство. Но как ты точно намекнул – со стороны виднее.

Тесть прежде тоже предостерегал. Но сейчас одергивание раздражало. Орловский пригубил и сдержанно сказал в бокал – получилось будто бы из бочки:

– Так, может, хватит за кадык держать? Самим не надоело?

Тесть грузно встал и оттянул подтяжки. Очки блеснули на его курносом лице.

– Володя, ты думающий человек, и ты за перемены – знаю. Таких, как ты, вас большинство. Вы даже не согласные будете работать. С вами просто. Еще есть те, кому необходимо всё сломать, чтобы понять свою ошибку. Таким всё тоже можно объяснить. Еще есть дураки. Им посулить, объединить и натравить – они до основания всё разрушат! – он со смешком вяло махнул. – Пускай таскают кумачи под «ура» на парадах!

Орловский растеряно покривил губы на откровенность тестя.

– Но есть и те, которые всё понимают. Они не с нами, но не против нас. Такие, как говорят твои, есть при любом режиме. Для них нет родины. Точнее, родина для них – весь мир. Случись чего, они зовут на баррикады. Но их самих ты там не встретишь никогда! И там, – тесть ткнул за спину кулаком и большим пальцем «клёва», – прекрасно поняли – нет смысла с нами воевать. Нас можно изнутри расковырять. Для этого нужны как раз вот те, кто позовут на баррикады! А ваш знакомец – он как раз из них! Так вот здесь, – академик ткнул пальцем вниз, – их надо истреблять! А там – растить! На них нельзя скупиться! – Тесть хлопнул о живот подтяжкой. – И путь ему – туда!

Орловский покраснел. Неторопливо потёр прикрытые веки.

– То есть тот, кто хочет жить нормально – враг?

– Ты за обездоленного своего не хлопочи! Пока от скуки вы под водочку с икрой спасаете народ от новых паразитов – у нас их нынче много развелось! – этот народ вкалывает вам на костюмчик из двухсотого отдела ГУМа! – Орловский покраснел. Чаев усмехнулся. – Так что старайся! Обеспечивай жену. А с этими мы управимся, не сомневайся. С тобой то дело общее у нас!

Орловский дома с раздражением рассказал всё Вале. Она присела на подлокотник кресла, в котором сидел муж, и, обняв его за голову, сказала:

– Ну что ты дуешься! Ведь папа прав – этот жучила может всем всё испортить!

Перстень с бриллиантом больно царапнул Орловского по щеке.

Затем настали перемены. Орловского называли «совестью эпохи».

Спустя год после смерти тёщи умер тесть. А через неделю после того, как взвод солдат в фуражках с малиновыми околышами дал ружейный залп над его могилой и передал подушечки с орденами семье, в кабинет главного редактора пришёл тот, от кого предостерегал тесть. Орловский вспомнил его фамилию – Нефёдов.

Небольшого роста, одетый с недешевой простотой Нефёдов, постарел, но говорил так же вкрадчиво и слащаво. Он предложил главному редактору материал об академике Чаеве. Сообщил, что он бы не хотел портить безупречную репутацию члена генеральской семьи, но если они не договорятся, материал не залежится. Кожа на голове Владимира Дмитриевича побагровела. Его первым порывом было выгнать негодяя вон, но Орловский попросил время ознакомиться с документами.

В письменах не было ничего крамольного: разведчик делал то, что ему было положено делать – служил своей стране. К тому времени разоблачениями было никого не удивить. Но сразу отделить правду ото лжи было не просто.

Орловский вызвал зама, соратника и опытного человека, отдал документы и распорядился срочно подготовить материал в печать. А сам улетел в командировку и пропадал том, когда материал появился в номере. Следом случилось то, что Орловский не ожидал – у жены случился инсульт.

Дома Вера сквозь зубы прошипела:

– Ненавижу! – и, хлопнув дверью, ушла.

В больнице он долго беседовал с врачами, расспрашивал и узнавал: оттягивал встречу с женой. А потом в отдельной палате на белой подушке он увидел мёртвое, без морщин лицо Вали, какое бывает у больных с её диагнозом. Здоровый глаз жены бесстрастно следил за ним, и это, казалось, единственное, что жило в ней – её глаз с красными прожилками. Он вспомнил, как давным-давно вошёл в палату к другой женщине, раздавленный и убитый, но теперь в его сердце ничего не дрогнуло. Он знал, что выполнит свой долг, и расчёт с Чаевыми будет закончен. Винить себя ему не в чем.

Коллеги ему сочувствовали. Знакомые подбадривали. Родственники жены и друзья тестя отмалчивались. Желтые газетёнки было подхватили тему. Но то, что материал вышел в издании Орловского, лишь подтвердило безупречную репутацию непримиримого борца и бескомпромиссность редакции. Правду же о себе знал лишь Орловский.