Текст книги "Семейное дело"

Когда Валю выписали, и она заново выучила несколько фраз, говорить им было не о чем. По пустому взгляду жены Орловский видел – в своём физическом страдании ей все равно, кто рядом – он, или кто-нибудь другой, такой же чужой.

8

Нина Завьялова пришла в редакцию из корпоративной многотиражки по протеже знакомого её бывшего мужа. В кабинете главного редактора с ней беседовал сухощавый немолодой мужчина с усталым взглядом. Он внимательно слушал и смотрел куда-то мимо неё. Таким сдержанным и немногословным она себе его и представляла. Человек-легенда, о котором с почтительным уважением говорили все в профессиональной среде.

Нине исполнилось тридцать два. Из них девять лет она жила в Москве и восемь растила дочь. Ревнивый муж-идиот запирал её в своей двухкомнатной «хрущебе» пока она, наконец, не сбежала от него. Работодатели за похабные гадости сулили ей плёвые места. Нина давно усвоила, что в этом городе ничего не дают даром. Если бы её не взяли на работу здесь, она искала бы дальше. Еще и еще. Но её взяли.

Затем ей предложили подработку. Нина развозила документы в министерства, учреждения, на заседания и круглые столы. Там успешные люди радели за то, чтобы таким, как она, жилось лучше. Потом успешные люди разъезжались домой к хорошему достатку. А Нина в съемной коммунальной конуре сочиняла за них сказки о своём грядущем процветании.

Ей назначали интервью в домах, в которых ей никогда не жить, в ресторанах, где обед стоил её месячную зарплату. Ей рассказывали о работе простых людей, те, кто не вставал до зари и не ложился за полночь, чтобы их дети ни в чём не нуждались. Она смеялась шуткам, от которых её тошнило. Улыбалась тем, кому бы съездила по роже. И знала, сколько бы она не работала, и чтобы она не делала, для таких, как она, в жизни ничего не изменится. Она будет пахать на износ, годами копить, чтобы купить квартиру где-нибудь в Южном Бутово – если повезёт! – и состарится среди внуков и чужих забот.

Главред показался ей странноватым. Как-то они засиделись в редакции, и он подвёз её домой. Она почувствовала, что нравится ему, как это чувствует женщина. Хотя ни словом, ни взглядом он не дал ей это понять. Но тут же отмахнулась от нелепых мыслей – у него засиживались многие, и всех он развозил. На планёрках, случалось, заваривал для коллег кофе.

А потом… а потом Нина занесла к нему в квартиру какую-то срочную работу. Удушливый запах лекарств, мертвящая тишина и неподвижное лицо в отражении зеркала, повёрнутого так, чтобы видеть из комнаты, кто – в прихожей, оглушили её.

Орловский вышел в домашней вязанной кофте, перехватил её взгляд, перебирая и просматривая бумаги, вежливо предложил чаю – она отказалась – и закрыл за ней дверь.

Нина постояла у подъезда. Она вдруг с удивлением увидела в этом сдержанном человеке не угрюмого старика, как привыкла думать о нём, а еще не старого мужчину, который изо дня в день после работы возвращается и ухаживает за инвалидом. И её собственная жизнь с её грошовыми бедами и маленькими радостями показалась ей счастьем в сравнении с жизнью этого известного и одновременно закрытого для чужих человека. Ей стало жаль его до слёз. Захотелось сделать для него что-нибудь хорошее.

9

Уход за женой отнимали всё свободное время Орловского, и потому работа стала для него своего рода отдушиной. А Нина наполняла жизнь смыслом. По утрам Владимир Дмитриевич неторопливо шагал по редакции, «надушенный» до одури одеколоном, чтобы заглушить запах лекарств, пропитавших вещи, а мысленно убегал вперёд и заглядывал в её рабочую комнату – там ли? Встретив кого-нибудь в коридоре, он останавливался поговорить и гадал: выйдет или нет? Уже пришла или задерживается по редакционному заданию? И когда Нина выходила из двери или из-за поворота, постукивая каблучками, Орловский не спеша оборачивался (непременно после собеседника) и кивал на её кивок, а внутри дрожал от радости, и голова кружилась от запаха её духов, ветерком порхавшего мимо. Разговаривая же с ней, он изо всех сил старался не выдать, как волнуют его её волосы, губы, голос, а увидев Нину в редакционной курилке с молодым корреспондентом или с кем-нибудь из сверстников Орловского в Думе, ревновал. И это было новое, ни к одной женщине прежде не испытываемое им чувство. Он уговаривал себя: молодая, бойкая, она нравиться ему чувственно, и через месяц-другой душевная зыбь уляжется; он удерживал себя от непоправимых глупостей. Потом он думал, что жизнь его не закончилась и в свои пятьдесят он еще может быть счастлив. Но тут же вспоминал комичных старцев и их молодых подруг и мысленно над собой издевался.

Дома он словно с разбега нырял в едкий запах лекарств и в могильную тишину комнат. А рассказывая жене новости, под её цепким взглядом, который один только и жил в этом живом труппе, он усмирял радость и, «наговорившись», шёл в кабинет работать.

В начале весны Вале стало лучше. Но её «лучше» означало лишь продолжение страданий для всех. Орловский собирался в двухдневную командировку. Валя не терпела чужих в доме и в отсутствие мужа доверяла лишь соседке. Самоотверженность Орловского напоминала работу вышколенной медсестры, для которой больные едины. Он выносил судно, кормил жену, выполнял множество мелких и необходимых дел. Вот и перед дорогой он вынес и накормил, и натягивал пальто. Тут Валя прошептала непослушным языком: «Ты ненавидел нас всегда»!

Владимир Дмитриевич взглянул на жену, грузную, на подушках под пледом. Глаза её слезились. Орловский коснулся губами влажного лба больной, как касаются лба капризного ребёнка, и вышел.

Дорогой он думал о супруге и её словах. Он думал, что её слова выразили всю их жизнь вместе. Он думал, что все мы умрём и, помня об этом, надеемся не причинить страданий близким, в глубине себя о них не думая, одинокие перед смертью. Из души его уходил человек, составлявший его жизнь, и восполнить пустоту, как бы жизнь с этим человеком не складывалась, уже не хватит времени и душевного материала. Когда-то он оступился и мог винить в этом только себя. Но и это теперь не имело значения.

Вернувшись из командировки, Орловский сменил Лапшину.

Ближе к полуночи того же дня он проснулся от смутной тревоги и уже знал, что произошло. Торопливо нащупал в темноте тапки и поспешил в спальню.

У изголовья горел ночник. Валя, не мигая, уставилась на стену напротив. Колени подогнулись, и Владимир Дмитриевич присел на угол двуспальной кровати. Но это был ещё не конец. Валя захрипела. Орловский подошёл со стороны лампы. Обе половины лица супруги омертвели. Одни лишь мутные глаза, не видя, смотрели в никуда.

Её еще можно было вытащить: вызвать скорую, поднять на ноги нужных людей.

Орловский включил верхний свет, сел в ногах жены и потёр прикрытые веки. Он ясно, словно это случилось вчера, увидел больничный покой, где умирала Оля, пересел и задремал в кресле. А когда к утру последний звук, что-то среднее между стоном и хрипом, замер, Орловский выключил свет, вышел из спальни, оделся и спустился на улицу.

Тихо падал снег и тут же таял на мокром асфальте. Орловский подставил лицо влаге. Шляпа сползла на затылок, и он зажмурился, чувствуя прохладное прикосновение капель на коже. Впервые в жизни он был свободен.

Он сел в свою «Волгу», стоявшую у подъезда, и вырулил из переулка на пустынную набережную, залитую ярким электрическим светом.

На звонок в двери – он как-то подвозил и запомнил – отозвался заспанный голос. Спрашивая Нину, объясняя, кто он, Владимир Дмитриевич уже понимал нелепость своего поступка. Квартира оказалась коммунальной. Уйти же теперь было еще глупее.

Потом Нина, заспанная, с мятым следом от подушки на щеке, слушала на кухне (в комнате спала дочь) сбивчивый рассказ редактора о жене, о его сыне где-то далеко. Она смотрела на слипшийся от влаги на его лбу чуб, на бледное лицо с лиловой небритостью на щеках и подбородке и не могла взять в толк, зачем он ей всё это рассказывает?

Только когда она, наконец, окончательно проснулась и поняла, у неё вырвалось:

– Так она сейчас там? – что подразумевало: «Одна»?

Орловский поднял глаза на полуоткрытый от удивления рот женщины, на её взметнувшиеся в изумлении брови и понял – к череде ошибок прибавилась еще одна. Покой, наполнивший его после смерти жены, сменила привычная усталость.

– Нет, не уходите! – схватила Нина его за руку. – Я не всё знаю, но мне кажется, я понимаю вас!

Неправда! Если бы она даже захотела, то не смогла понять его. Слишком многое их разъединяло. Но она почувствовала – перед ней человек, так долго несший своё бремя, а теперь, наконец, освободившийся, что он уже не способен выпрямиться.

– Мне кажется, вы не всё рассказали, – проговорила Нина. – Нет, нет, я не хочу, если вам тяжело. Я говорю не то. Я хочу, чтобы вы остались!

– Надо идти, Нина! – прошептал он, бережно взял её руки и прижал к колючей щеке. – Я знаю, говорить так нельзя. Но сегодня я счастлив. Понимаешь?

– Да. Но не говори так.

Его заострившееся лицо, казалось, светилось изнутри, и она не решилась освободить ладонь. Её путанные мысли и неясные ощущения вдруг слились в один вопрос: «Как же он жил»? – и Нина в страхе отшатнулась от этой бездны.

Владимир Дмитриевич вернулся домой в начале восьмого. Он отпер замок, когда за спиной услышал дребезжащий голос Лапшиной:

– Владимир Дмитриевич, вы уехали. А, наверное, надо было вызвать врача?

Из двери напротив, как из норки, предано выглядывало, словно мордочка мыши, лицо и голова соседки с жидким хвостиком на затылке.

На неделе газеты сообщили об утрате, которую понес Орловский. Рассказывали подробности о том, как он вернулся из командировки, застал, сделал. Ему звонили, слали телеграммы, навещали, соболезновали. После похорон многие теперь уже не нужные вещи Вали Владимир Дмитриевич отдал соседке.

10

После первого свидания у него дома Нина заметила, что ему тяжело видеть другую женщину у себя, и они встречались в гостинице. Сначала ей было страшно неловко, и она боялась оказаться в гнусном положении: молодая стерва прыгнула в еще тёплую постель к вдовцу для своей выгоды. Но то, что они было приняли за нетерпение двух разочаровавшихся людей, разрасталось во что-то огромное. С каждым месяцем они сильнее и сильнее привязывались друг к другу. Владимир Дмитриевич много знал и оказался остроумным рассказчиком. Нина же умела слушать, и её замечания поражали его точностью и интуитивным пониманием сути того, о чём она, случалось, узнавала впервые. У них было одинаковые представления о добре и порядочности, но и степень допустимого зла по отношению к человеку лживому они так же понимали одинаково. Стоило кому-либо из сотрудников ляпнуть глупость на совещании или собрании, и Орловский с Завьяловой украдкой переглядывались. В глазах их вспыхивала озорная искорка единомышленников, которую они немедленно гасили, чтобы не выдать себя. И в такие мгновения обоим стоило нечеловеческих усилий сдержаться и не сбежать с работы, чтобы раствориться друг в друге.

Рядом с Володей рутинная работа в редакции, в комитетах и общественных объединениях, куда Орловский ввёл Завьялову, обрела для Нины смысл. Владимир Дмитриевич посвящал её в тонкости межклановой борьбы, с иронией рассказывал ей о тех, с кем начинал – кто был ему обязан и кому обязан он; о тех, кто лишь сломав, как говорил его покойный тесть, узнали цену заблуждений.

Нина не особенно вдавалась в тонкости Володиных философствований, но помогала ему, как помогает преданная женщина своему мужчине. Она редактировала доклады, писала отчёты, занималась секретарской рутиной, до которой у Владимира Дмитриевича не доходили руки. Она ни о чём не просила Володю, но была благодарна ему за то, что они с девочкой теперь не задумывались о деньгах. Ей было приятно хотя бы иногда не трястись в метро; не толкаться на пятачке кухни с хорошими, но чужими людьми; не бегать по магазинам. А вместо этого побыть хозяйкой просторного дома, поужинать в ресторане, проехать в автомобиле с любимым. Эти маленькие бытовые вольности – особое, независимое состояние души. Кроме того, ей льстила любовь известного человека, с мнением которого считались те, кто решал в стране. Она гордилась своим Володей. Орловскому же по-мужски льстило сознавать себя опорой для умной, молодой и красивой женщины. Он увидел, что они еще могут быть счастливы, и теперь всем сердцем хотел этого.

Соседка Лапшина сразу почувствовала в Нине новую хозяйку. Старушка со слащавой улыбочкой угодливо вызывалась сходить в магазин, присмотреть за квартирой и «котиком» – всё для них, лишь бы за ней остался огородик на даче.

Это забавляло. Любовь великодушна. Никто не покушался на «права» соседки.

Как-то Владимир Дмитриевич деликатно завёл:

– Если ты не спешишь, подождём год. Так принято.

– Не будем об этом, – ответила Нина.

Но сердце сжалось от радости и от благодарности за его прямоту.

11

В конце весны, второй раз за пять лет замужества, к Орловскому приехала Вера. Московских друзей она навещала часто, но у «мужа матери» появилась впервые. По делу.

Им с супругом срочно понадобились деньги, и Вера хотела продать участок, который после смерти деда перешёл матери и Владимиру. С детства она привыкла получать все даром, полагалась на знакомства деда и погоны отца и всегда считала себя хозяйкой дедова и матери наследства. Владимир для неё был на её участке и в квартире временным жильцом. Поэтому она приехала за своим. Особенно после всего, что её семья сделала для «редактора», а он их «предал».

Орловский и Нина только разложили вещи из сумок, когда у ворот загородного дома остановилось такси, и Вера позвонила в двери требовательно и нетерпеливо.

Пока «родственники» объяснялись, Нина ждала на втором этаже. Она слышала бубнящие голоса. Потом входная дверь хлопнула. Володя вошёл и опустился в кресло. Он медленно потирал прикрытые веки. Желваки ходили на его лице. Галстук сполз набок.

Нина сзади положила руки на его плечи. Плечи мелко дрожали. И Нина всем сердцем уже ненавидела пигалицу в мини со злым личиком стервы.

– Что? – прошептала она.

– Пустяки! – ответил Орловский. – Она вспомнила, что она дочь своей матери.

Он рассказал, что предложил ей деньги, но Вера требовала участок и дом.

– Ты можешь раздавить её, как муху! – сказала Нина.

– Она дочь Вали! Этого не будет никогда!

Но визит оказался не «пустяки» как говорил Володя. Среди гадостей, которые Вера наговорила «отчиму», с искусством прирожденной дряни она нащупала и наугад вонзила острые булавки в сердцевину его совести:

– А ты, я вижу, обернулся быстро! Год не прошёл, а ты уже жених!

Она криво хмыкнула на опрометчиво оставленный на банкетке клатч.

Орловский знал, что Вале его не в чем упрекнуть! Но о себе он так же знал: кто хочет смерти близкому – тот убийца. Он ненавидел их за собственную трусость; за Олю им убитую; за прожитую под диктовку собственную жизнь! И падчерица, в общем-то права – он отрабатывал лишь право пользоваться тем, что ему досталось кровью близких.

Орловский не боялся собственной смерти. Он боялся за Нину. Иногда, глядя на безмятежно спавшую рядом молодую женщину, он хотел бросить всё и уехать с ней! Куда-нибудь! Но знал – в его возрасте жизнь не меняют, её готовятся доживать! Да и Нина не побежит! Слишком много сил она отдала, чтобы, наконец, зацепиться за мечту.

Орловский пробовал хвататься за работу. Но дело для него давно стало рутиной, а он сам – свадебным генералом. В текстах его было мастерство, но не было творчества. Он знал, где намекнуть, а где сказать прямо, где поставить смысловое ударение, а где значительно промолчать; он знал, как написать, чтобы предложение заиграло, но во всём этом уже не было импровизации, без которой даже корявое слово к месту. Из его текстов ушла душа, осталось ремесло, и это не доставляло удовольствия.

Он старался скрыть внутренний холод, который растекался в душе. И теперь с тоской понимал, что снова живёт не так, как хочет, и этого не исправить.

После приезда Веры дверца к его сердцу для Нины вежливо захлопнулась. Она верила, стоит Володе лишь намекнуть, что его мучает, и она поможет ему. Он был нужен ей со всеми его болячками. Но Орловский больше не приглашал её в свои соучастницы.

В субботу вечером они собирались за город. Нина открыла двери своим ключом. В квартире негромко играла музыка из приёмника на кухне. Из прихожей в дверной проём виднелись скрещенные в носках ноги Володи. Он дремал на постели. У порога дорожная сумка. Нина разулась и на цыпочках, стараясь не шуршать джинсами, подошла к двери.

Сумерки скрадывали линии. Володя так разоспался, что открыл рот. Нина улыбнулась, прислонилась к косяку и поджала к подбородку руки. Залётная муха села Володе на нос. Нина чуть не прыснула от смеха. Муха чёрной точкой скатилась по ложбинке верхней губы, и когда переползла на белый край нижнего резца, Нина все еще смотрела на заострившееся родное лицо. Лишь коснувшись холодного лба, когда голова на маленькой бордовой подушке безжизненно повернулась набок, а муха испуганно вылетела изо рта, Нина вскрикнула и больно ударилась спиной о ручку двери – медную голову льва. Со стеллажей на неё посыпались журналы, а она, застыв, смотрела на мёртвое тело с повернутой набок головой.

Потом она звонила в квартиру Лапшиной. На работе, как ужасную новость ей сообщили о его смерти: «Сердечная недостаточность»! Всё это время она существовала в зыбком пространстве, через которое стучало: «Конец! Конец! Конец»! И знала: врачи ошиблись – Володя умер не от болезни, а потому что ему не для кого жить.

Уже потом она вспомнила о Вере, о том, что чужие будут ходить, рассчитывать, равнодушно оценивать там, где они были счастливы с Володей.

Когда Владимира Дмитриевича похоронили, Нина вспомнила, что забыла сказать ему самое главное – она беременна.

 
Продолжение
 
 
20
 

Я присел на корточки рядом с незнакомцем и обработал его разбитый нос и губы йодом и тампоном из бинта. Из ссадины возле его уха сочилась кровь. Я обработал и ссадину. Незнакомец поморщился и замычал от боли.

– Не дергайся, – проговорил я. Подложил ему под голову маленькую подушку, чтобы он меня видел, а сам уселся на стул напротив.

– Ты кто и зачем пришёл? – спросил я.

Налетчик посмотрел на меня мутным взором. Очевидно, он был, как говорят у боксёров, в нокауте. Я переспросил. Мужчина молчал.

– Будешь молчать – вызову милицию, – сказал я. – Достаточно того, что ты забрался в чужую квартиру.

– Спрашивай, – пошевелил он разбитыми губами и прикрыл веки.

– Какое отношение Завьялова и ты имеете к наследству отца?

Незнакомец открыл глаза и покосился на меня.

– Никакого! – ответил он.

Тогда я сходил за кулинарной книгой, раскрыл и прочитал незнакомцу дарственную надпись на развороте обложки. Он снова сомкнул веки. Крылья его прямого носа расширились.

– Ты за этим приходил? – спросил я.

Со стороны мы, наверное, являли странное зрелище: два избитых человека ночью выясняют отношения в раскуроченной комнате. Это было бы занятно, если не думать, что один из двоих – убийца. Я испытывал к этому типу двоякое чувство: опаску вперемежку с любопытством. Если бы у него была тупая физиономия громилы, а не породистое лицо с осмысленным взглядом, я бы вызвал милицию. Но теперь мне захотелось узнать, чего они от меня хотели – он и Завьялова?

– Не хочешь сдавать свою подружку? Ладно! – начал я. – Тогда я расскажу, как всё примерно представляю. Сначала проясним. Из ментовки я не бежал. Нашлись свидетели, которые видели меня дома в день убийства Веры. Теперь, по сути. После того как Завьялова сказала тебе, что я в Москве, а что это она тебе сказала – точно, иначе ты бы не полез за фотографиями, о которых я же ей рассказал, ты поспешил сюда еще раз проверить, не осталась ли в квартире какая-нибудь зацепка, указывающая на связь Нины и моего отца. Предысторию рассказывать не буду, ты её знаешь! Ты не ожидал увидеть меня здесь прошлой ночью. А потом, когда отделал меня и получилось так, что я сам себе вызвал ментов, ты решил, что я надолго застрял у них. Тогда ты снова примчался сюда. Понимая, что рано или поздно меня отпустят. Убил ли ты Лапшину или она умерла сама – не знаю. Лапшина единственная знала, что Завьялова или ты могли свободно войти в квартиру, напечатать письмо Вере и расправиться с ней. Более того, она заявила, что якобы видела мою подпись под письмом, и Вера якобы показывала письмо ей. Хотя на дух Веру не переносила! Купили вы старуху или запугали – не важно. Скорее – первое. Лапшина перебивалась на пенсию. А если бы ваше дело выгорело, ей тоже что-нибудь перепало. Тогда как от Веры она не получила бы ничего. Зачем вы расправились с Верой и ваших ли рук это дело, не мне судить. Хотя, думается, что ваших. Вот только не пойму, зачем? Зачем вы с Завьяловой вообще полезли в эту историю?

Мне показалось, что незнакомец потерял сознание, – он не шевелился, – я ногой осторожно коснулся ковра, в который он был завёрнут. Мужчина открыл глаза.

– Ментам всё равно, кого сажать – тебя или меня! – продолжил я. – Теперь, скорее всего, всё-таки тебя! Ключ от чужой квартиры, нападение на хозяина, куча других вопросов. Ты можешь, конечно, заявить, что мы лучшие друзья и просто подрались, Завьяловой ты не знаешь. Только помни, что девушку убили и лучшего кандидата в убийцы, чем ты, милиции не найти. Я расскажу о Нине. Кто-нибудь на работе отца припомнит что-нибудь про бывшего редактора и его сотрудницу, на что раньше не обращали внимания. На даче её тоже наверняка видели. И может, даже в день смерти Веры. Так что соображай.

Какое-то время в комнате слышалось лишь пошмыгивание разбитым носом. Я решил, что он ничего не скажет, чтобы не выдать Нину, и направился к телефону.

– Стой! – негромко окликнул он, когда я был уже в прихожей. Через отражение в зеркале я посмотрел на него. – Нина беременна от твоего отца. Я её брат, – проговорил он и откинул голову на подушку.

Я вернулся в комнату и опустился на стул. Само по себе заявление не показалось мне невероятным. В эту минуту я подумал, что будущий ребенок придётся мне братом или сестрой, и, честно говоря, что-то дрогнуло у меня внутри. Понять это может человек, у которого нет никого из близких.

Это потом уже я пытался осмыслить, как женщина решилась расправиться с сыном своего мужчины. Впрочем, история мачехи и ненавистного пасынка стара как мир. И всё же в жилах её ребенка и моих текла одна кровь.

– Больше я тебе ничего не скажу! Ты и этого не докажешь! Только отца измажешь и испортишь всем жизнь! – прогнусил он. – Остальное твое дело! Поступай, как знаешь! Развяжи меня! Руки затекли и башка кружиться, – он нетерпеливо пошевелился.

– У меня тоже башка кружиться, – ответил я и пошёл из комнаты.

21

Было начало пятого. Поливальные машины умывали тротуары. Пахло прибитой пылью. У меня было странное ощущение нереальности происходящего – уже светло, но город словно вымер – ни души. Тогда я еще не знал всех подробностей этой истории. Я шёл и думал о том, что случилась банальная грызня маленьких злых людей за чужое добро, кто-то оказался злее и ловчее, а в итоге всё досталось мне. Нужно лишь уладить формальности и забрать «своё». Помню облегчение от сознания, что все опасности позади; помню ощущение уверенности и превосходства от того, что я получил то, о чём другие только мечтают: состояние и имя отца, что подразумевало связи и новые возможности. И все же что-то мешало мне насладиться удачей. Я не хотел идти по пути, пройденному другим, по пути, о котором я тогда ничего не знал.

Дверь в коммуналку Завьяловой была приоткрыта. Я вошёл.

В комнате горел уже бесполезный свет торшера. Нина курила, притулившись у открытого окна, откуда, очевидно, она увидела меня на улице.

– Закрой двери. Соседи вернулись, – не оборачиваясь, сказала женщина.

Я закрыл и, засунув руки в карманы брюк, уставился на Нину. На ней был знакомый халат с рыбами. Собранные в буклю золотистые волосы открывали затылок.

– Ваш брат у меня в квартире. Я его связал, – сказал я.

– У меня! – повторила она со злой насмешкой и поёжилась. – Что тебе? Что пришёл то? – враждебно спросила она. От былого радушия не осталось следа.

– Расскажи, как всё было.

Нина вскинула голову – моя фамильярность покоробила её – и отвела взгляд.

– Ты сам всё рассказал позавчера.

– Почему вы убили Веру?

– Она получила своё.

– И отец?

На лбу Нины проступила вена.

– Не смей говорить так о Володе! – прошептала она и зло поджала губы. – Ты судишь о нём, ни разу его не видев! Всё, что ты плёл о нём – ложь! Пусть даже это правда: твоя мать – неврастеничка, исковеркавшая всем жизнь!

Я не мешал ей. Это была бессильная ненависть загнанного человека, отчаяние любящей женщины, рану которой бесцеремонно расковыряли праздным любопытством.

Нина переждала гнев, села на диван и зябко укуталась в кофту.

– Думаешь, я раскаиваюсь? – проговорила она спокойнее. Она отрицательно повела головой. – Володя умер. Осталась я и его ребёнок. Ты или твоя сестра не имеете к нам никакого отношения. Узнав правду, ты ведь сразу подумал: молодая стерва окрутила старика. У тебя даже в мыслях не было, что люди могут просто любить друг друга. Потому что с детства он для тебя подлец, который бросил твою мать. А я вызвала тебя лишь только в память о нём! Потом всё получилось само собой! Но ты хоть честно отрёкся от него. А для этой жадной дряни он всегда был чужой. Если бы не необходимость, я бы тебя на пушечный выстрел не подпустила к его могиле. А её бы…

Завьялова по-мужски облокотилась о растопыренные колени и уронила на грудь голову. Она тяжело вздохнула, почти простонала и мелко отрицательно закивала.

– Если бы не она, Володя бы жил! – выдавила она сквозь зубы. – Почему одним всё и, как правило, законченным подлецам, – зло проговорила она, – а другие умирают, не прожив ни одного дня по-людски? А ведь и жена его, и твоя – да, какая она тебе сестра! – ногтя его не стоили! Он обслуживал их всю жизнь! Тратил свой талант на этих пустышек, которые считали, что он обязан им лишь за имя их отца и деда!

Нина вдруг странно посмотрела на меня, всё покачиваясь вперёд-назад. И от её блуждающего взгляда мне стало не по себе.

– А ты знаешь, что такое для меня ночь в этих стенах? – спросила она. – Ты видел старуху Лапшину тогда, после смерти? – Нина улыбнулась так, что волосы зашевелились у меня на голове. – Они снятся мне каждую ночь. Все! И Вера твоя! И Володя! – Она обхватила голову. – А ведь сначала я хотела приручить Володю! – Она снова дико зыркнула на меня. – Когда он в день её смерти ко мне приехал, я так и подумала, что надо лишь подождать! Дря-я-янь! Ой, дря-я-янь!

Затем, когда её тихая истерика закончилась, она рассказала мне об их с моим отцом жизни. Минутами казалось, что она разговаривала с собой – ей нужно было выговориться. По убеждению Нины, «Володю» погубил тесть: если бы, зная всё, он остановил мальчишку, жизнь Володи сложилась иначе. Без тестя он не стал бы тем, кем был, но он бы честно делал своё дело, а не доказывал себе и другим, что может то, что ему не нужно. Но Чаев не хотел дочери такой судьбы и «слепил» ей мужа, каким он его видел.

Я слушал Нину и думал, что одни и те же события мы видим по-разному. Не знаю, права ли Нина, по-женски считая, что мой отец довольствовался бы малым и был бы счастлив, или прав Пашин, утверждая, что Владимир Дмитриевич Орловский исполнял «свой долг перед обществом». Думаю, отец был слишком честолюбив, чтобы прозябать в дыре. Поэтому делал то, что считал важным. А вот что теперь делать мне, я не знал.

В коридоре затопали соседи. За стеной зашёлся плачем грудной ребенок. За окном вовсю шумел день. Нина устало посмотрела на меня.

– Ты думаешь, что можешь осуждать меня? – она ухмыльнулась. – Ведь ты такой, как все! Иначе что тебе тут делать? А эта дрянь получила своё! Наверное, бог все же есть! Ты думаешь, я убила её? Или Саша? – Нина мотнула головой. – Неа! Ты хочешь знать, как всё было? Ну так слушай! – Она подумала вспоминая. – Саша привёз меня на дачу Володи. Я попросила его подождать в машине. Молила её оставить нам хоть что-то. Она не хотела слушать. Разговаривала со мной, как со шлюхой. Затем засобиралась домой. – Нина горько усмехнулась. – Володя не хотел, чтобы меня видели в посёлке или в квартире. Он высаживал меня во дворе, а гулять в лес мы с ним ходили через калитку. Его участок граничит с общим забором посёлка. Вот там мы и ходили, чтобы не мозолить глаза соседям. Оттуда же самый короткий путь к электричке. Я на электричке раза три к Володе ездила, когда у него были дела, и он не мог меня забрать. Там вдоль полотна надо еще немного пройти, – голос Нины осёкся. – Если бы захотела …её, не получилось бы – людей много. А тут никого! Она шла, не оглядываясь. А я, дура, сзади плелась! Надеялась на что-то. А о чём с ней говорить? – Лицо Нины снова стало злым. – Вышли мы из леса. Помню, дятел трещал. Берёзы кругом и кукушка. Володя любил слушать кукушку, если мы по грибы ходили. – Она задумалась. – Может, я бы её избила. Не знаю. Она испугалась, когда я к ней подошла. На насыпи гравий у неё под ногами посыпался. Она как карабкалась с сумкой в руке, так на тот бок и упала. У самых рельсов упала. Знаешь, запасные, их в ряд кладут! – Нина принялась было объяснять. – Такой слабый шлепок был. Когда я к ней наклонилась, у неё уже кровь хлестала. Она сесть хотела, а меня рукой отталкивала. А потом потеряла сознание. – Нина взглянула на окно, словно высматривая в нём прошлое. – Я за Сашей побежала. Когда мы вернулись, крови уже много натекло. Он испугался. Решил, что это я. Веру даже не было видно, пока близко не подойдёшь. Маленькая такая. Не шевелилась. Я заплакала. Саша прогнал меня. Там стояли товарные вагоны. Он сам придумал, как сделать. Потом сказал, что гравием кровь засыпал.

– А письмо? – негромко спросил я. – Тоже случайно упало в почтовый ящик моего города? И Лапшина вдруг умерла сразу после смерти Веры. Совпадение?

Нина отвернулась. На лице её была скука.

– Братан-то твой до того знал про вас с отцом? – спросил я.

– Знал, – Нина кивнула. – Саша просил меня с Володей его свести. Он объединение каких-то несогласных собрал. Что-то типа комсомольцев. Хотел деньги под это выбить.

– Это они, что ли, меня пасли у твоего дома позапрошлой ночью?

Нина нахмурилась и пожала плечами, не понимая, о чём я.

– Не знаю. Саша мне ничего не говорил. Я сказала Володе про Сашу. Володя терпеть не мог кого-то куда-то пристраивать. Сашу в шутку называл Квакин. Это из Тимура и его команды. Он вообще с предубеждением относился к молодёжным движениям. Считал – для того, чтобы отстаивать взгляды, их надо выстрадать. А дети бесятся от безделья. Или их используют взрослые.