Текст книги "Семейное дело"

В своей провинции я не имел ни малейшего представления о широте интересов отца и об общественной значимости его работы. Лишь только за месяц до смерти он несколько раз выступал на телевидении и по радио, участвовал в десятке семинаров и встреч в Москве, по стране и за границей. За три дня я ни на шаг не продвинулся в своём «расследовании»! Правда, я нашёл отделение связи, из которого были отправлены обе телеграммы. Но это мне абсолютно ничего не дало.

Между тем, кто-то ведь убил Веру! Кто-то расставил на меня ловушки! Скорее всего, это действительно был свой! Ибо только свой знал все обстоятельства отца и знал о планах Веры. Я ломал голову, какое отношение он имел к наследству, если только он не мой родственник или не родственник моей сводной сестры? Мужу Веры не было никакого смысла расправляться со своей женой – ему бы и так доставалось всё! Конечно, не мешало бы поговорить с роднёй Веры. Но я был для них единственным, кто заинтересован в смерти девушки. Так что ничего хорошего от встречи с ними я не ждал.

Подумал я и о Нине Завьяловой. Молодая. Симпатичная. Судя по разговорам, она хорошо знала личные обстоятельства своего бывшего начальника. Но несправедливо было грешить на женщину только потому, что я знал одну лишь её в окружении отца – рядом с ним работали многие. Да и какое отношение она могла иметь к наследству?

О бандитах я думал меньше всего – отец был слишком заметным человеком, чтобы кто-то мог рассчитывать на серые схемы вокруг его имени.

Как бы то ни было, теперь тому, кто затеял всю эту свистопляску, ничего не оставалось, как свалить на меня убийство, либо убить меня и завершить дело.

Чтобы унять мрачные мысли, на досуге я размышлял о том, что при благополучном стечении обстоятельств, у меня, возможно, будут шикарная квартира в центре города, загородный дом, машина! Предчувствие свалившейся на меня удачи пьянило. Теперь я пытался, если не оправдать, то объяснить предательство отцом моей матери! Без всякого смущения, я признался себе в том, что не испытываю жалости к Вере. В глубине себя я даже радовался её смерти: её смерть неожиданно открыла для меня возможности, о которых я не мечтал! И эта перемена во мне не пугала меня. Подобное должен был чувствовать мой отец, оказавшись перед выбором! Удача, богатство, сила и власть – не достойная ли эта плата за талант тому, кто сумел ими распорядиться! Ведь сколько их, даровитых и гениальных, сгинуло в небытие, так и не сделав ничего! Только потому, что им просто не повезло! Или они не сумели переступить через себя и сделать маленький шажок навстречу удаче! А если бы у них была хоть малая возможность, разве не воспользовались бы они случаем? Воспользовались! Каждый бы воспользовался!

Я уговаривал себя, что вся эта дрянь лезет мне в голову от безделья. Но чем отчаяние я боролся с искушением владеть, тем крепче искушение меня держало. И тогда я уже не знал, что двигало моими поступками: страх ли за свою жизнь или жадность, или то и другое, вместе взятое. Лишь мысли об Ире удерживали меня от жгучего нетерпения поскорее ухватить чужое и уйти от своей прежней жизни! Но жадность изворотлива! Я и тут призывал в союзницы совесть! Убеждал, что всё мои старания – для Иры, для нас! Недаром же Ира заметила: у Веры было всё, а у меня – ничего! И наследство – это компенсация от папаши за годы нашего с бабушкой прозябания!

Нищета, доложу я вам, страшная вещь: она убивает в человеке всё человеческое!

Впрочем, реальность очень скоро напомнила о себе и развеяла мои сладкие грёзы.

На четвёртый день Ира сообщила, что следователь «беседует» со свидетелями. Невзирая на это, «московские», предупредил следак, хотят объявить меня в розыск. Поэтому без надобности из квартиры я не высовывался. Ел в небольшом кафе рядом с домом, «гулял» на балконе и ломал голову, как выпутываться из этой истории.

Было очевидно, что бесконечно прятаться я не смогу и нужно что-то предпринять.

Поэтому ничего лучше я не придумал, как позвонить Пашину, приятелю отца. Мы уговорились встретиться на Патриарших прудах: Александр Миронович жил по-соседству на Спиридоновской улице.

Пашин оказался плотный моложавый мужчина лет пятидесяти с мелкокучерявыми редкими волосами, слизанными почти до макушки двумя языками залысин. На нём был светлый летний костюм. Мы прогуливались вокруг пруда, и Пашин заложил руки за спину и то и дело с приветливой улыбкой кивал проходившим мимо знакомым.

Друг отца внимательно выслушал меня и вдруг добродушно процитировал:

– Однажды весной, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах, появились два гражданина. Помнишь, чем заканчивается третья глава? Берлиоза переехал трамвай! А знаешь, в чём изюминка этого эпизода? Я говорю о месте действия.

– Да. Знаю. Здесь никогда не было трамвайных путей, – с некоторым нетерпением ответил я. – Мы проходили это еще в университете.

Булгаков в те годы лишь только возвращался в культурный обиход интеллигенции. Поэтому Пашин удовлетворенно кивнул, словно получил верный отзыв на пароль.

– За свою свободу не беспокойся! – сказал он. – Я знаю Николая, мужа Веры, и её отца! Оба вполне вменяемые люди. Отец Веры растерялся, надавил на следствие. Но это вопрос решаемый. А что касается наследства, то тебе понадобиться хороший адвокат, чтобы не утонуть в правовой казуистике. О деньгах тоже не беспокойся. Можешь на меня рассчитывать. Потом сочтёмся.

– Спасибо! У меня пока есть.

– Что же касается дела по существу! – Выражение лица Пашина из приятного сделалось жестким, а голубые глаза стали непроницаемыми. – Не суетись! После смерти Веры, люди, которые это затеяли, себя проявят! Иначе их комбинация не имеет смысла.

– Люди?

– Ну, да. Люди! Без сообщников тут не обошлось. Веру нужно было выследить. Нужно было знать, где ты и чем ты занят, чтобы рассчитать время и расправиться с ней так, чтобы обвинили тебя. Неувязок и без того получилось предостаточно. Хотя бы с твоими свидетелями на озере. Так что подожди, эти люди проявят себя. Но пусть этим занимаются те, кому за это платят. А ты, Анатолий, подумай о более серьёзных вещах!

Пашин замолчал. Я уже обратил внимание на его манеру возвращаться к главной теме исподволь. Поэтому, когда мы неспеша вошли в Большой Патриарший переулок и остановились у двухэтажного особняка, где Пашин рассказал мне печальную историю жизни и смерти армянского богача и мецената Николая Тарасова, одолжившего денег Немировичу-Данченко, когда труппа театра застряла в Германии – дядя мецената некогда владел этим особняком – я слушал в пол-уха и ждал продолжения темы.

Наконец, Пашин проговорил:

– Толя, а ты не думал заняться чем-нибудь более серьёзным, чем то, чем ты занимаешься теперь. Скажем, продолжить дело отца!

– Вы о журналистике? – помедлив, уточнил я.

– В медийном бизнесе у Владимира Дмитриевича были надёжные партнёры. Для работы с ними ты пока еще сыроват. Но это дело наживное. А что ты скажешь о политике? Для начала не хочешь попробовать себя помощником депутата Думы. Познакомишься с людьми. Обрастёшь связями.

– Я не интересуюсь политикой, – осторожно, так, чтобы не обидеть собеседника, ответил я. – Более того, у меня нет никаких политических убеждений.

– А это, Толя, не имеет значения, есть у тебя политические убеждения или их нет. Это даже хорошо, что ты не связан никакими политическими догмами. Твой отец тоже чурался политики. Человек он был противоречивый, но он прекрасно понимал, что лишь стабильность политической системы обеспечит преемственность власти в стране! Различные точки зрения необходимы для выработки правильного решения. А решение всегда должно быть одно – исключительно интересы государства! Это есть то общее дело, которое мы все делаем!

Мне было не до споров или рассуждений на отвлеченные темы. Мы с бабушкой привыкли полагаться только на себя, поэтому я не доверял прихоти человека, которому вдруг вздумалось бы принимать участие в моей судьбе. Тем более под сомнительным поводом моральных обязательств перед покойным другом. Кроме того, мне казалось, что в Москве все слишком заняты собой и вряд ли кто-то расстарается для другого хотя бы без мизерной выгоды для себя. С меня же Пашину взять было нечего.

Тем не менее я ответил:

– А нельзя просто жить и получать удовольствие от жизни?

– Почему же нельзя? Можно! Но я считаю преступлением для талантливого человека не иметь никаких обязательств перед обществом и даром транжирить свои способности. Особенно, когда есть возможность их проявить. Кому многое дано, с того многое спросится! Это должен понимать каждый порядочный человек. Кроме того, жить то на что-то надо. И лучше уж выгодно предложить свои способности, пока на них есть спрос, чем перебиваться с хлеба на воду.

– Скорее всего, вы правы, Александр Миронович, – не стал я упорствовать, – но меня сейчас больше волнует моё настоящее. Если даже от меня отцепятся органы, то не отцепятся те, кто всё это устроил. Иначе, как вы сами сказали, их затея потеряет смысл. И раз уж они расправились с Верой, со мной они тоже церемониться не станут. А кроме как на себя, рассчитывать мне не на кого. Вы же не приставите ко мне охрану. Я даже начинаю иногда сомневаться, действительно ли своей смертью умер отец?

– Ну, это ты уже хватил! Твой отец – публичная фигура, и инсинуации вокруг его имени неизбежны. Не будем скатываться до обсуждения желтых сплетен.

– Хорошо.

– А поберечься тебе действительно нужно. Может, переедешь ко мне за город, пока тут всё утрясётся? – предложил Пашин.

Я отказался, сославшись на то, что за меня никто мои дела не сделает: мне не хотелось никого стеснять, оказавшись, в придачу ко всему, в добровольной ссылке.

– Судя по всему, человек о котором мы говорим, очень хорошо знал отца и его личные обстоятельства. Он бывал у него дома, раз отпечатал там письмо и, вероятнее всего, появлялся с ним на людях, и вы могли его видеть, – вернулся я к разговору.

– Мог! – согласился Пашин. – Только он не рассказывал мне о своих намерениях. Да я и не припомню, чтобы Володя секретничал. У него не было на это времени. Володя был постоянно на людях. Впрочем, ты знаешь… – Пашин поднял указательный палец и кому-то задумчиво погрозил, – …было! – Александр Миронович взглянул на меня и хитро прищурил глаза. – Как-то зимой, в выходной я заехал к Володе за город по срочному делу. Володя жил один. По будням пару раз в неделю у него прибиралась его соседка по московской квартире. Других посторонних в доме он не терпел. Но мне тогда показалось, что наверху, на втором этаже, кто-то ходит. И это была не соседка, потому что ту я хорошо знаю. Бабушка всегда прислуживала нам. Я еще хотел было пошутить, но Володя занервничал, и я подумал, что ему будет неприятно. Мы уехали, а дом и ворота он запер.

– И вы не видели того человека?

– Н-нет. Может, там и не было никого. – Пашин в раздумье легонько постучал пальцем по носу. – Я тогда подумал, что ему было неловко передо мной за Валентину.

– Почему?

– Хм! Твой отец дорожил своей репутацией, а его жена недавно умерла.

– М-м-м, но почему вы думаете, что это была женщина?

– Да я вообще ничего не думаю. Мне могло показаться. – Он заложил руки за спину. – Но, если в доме кто-то остался, то вполне возможно, что я знал этого человека, или видел его, или её, – сделал он ударение на последнее местоимение, – а Володя не хотел, чтобы я знал, что у него кто-то бывает. Да, что об этом теперь говорить!

Пашин нетерпеливо помял ладонями за спиной и нахмурился.

Мы остановились перед домом приёма министерства иностранных дел, и Александр Миронович сменил тему беседы: рассказал про особняк бывшей владелицы Зинаиды Морозовой и про то, как архитектора Фёдора Шехтеля, строившего дом, отчислили из училища за прогулы.

Пашин еще раз предложил перебраться к нему за город, показав подбородком на чёрную машину, неслышно подкатившую за ним. Я снова отказался.

– Ну, смотри! Над моим предложением подумай. Мы вернёмся к этому разговору.

Мы уговорились созваниваться по мере надобности и распрощались.

16

Было еще светло, но улицы обезлюдели. После отъезда Пашина мне стало неуютно. А когда на душе тревожно, мы вспоминаем тех, кто принял в нас хоть толику участия. В арке дома я увидел телефонную будку, раскрыл записную книжку на букве «З» и набрал номер, в следующую секунду уже жалея, что поддался меланхолии: Нина несколько мгновений размышляла, как относиться к моему звонку.

– Вы в Москве? – осторожно спросила она.

– Да.

Завьялова помедлила.

– Вы становитесь популярны в определенных кругах, – со свойственной ей иронией, наконец проговорила Нина. – В редакцию приходил следователь и спрашивал про вашего отца и про вас. Что вы уже успели натворить?

– Да так! Ничего особенного! – ответил я как мог безмятежнее. Но при упоминании о следователе ладони мои покрылись липкой дрянью.

– Приезжайте! Расскажете! Не бойтесь, я не стану вызывать милицию! – с той же иронией пообещала женщина, назвала адрес и объяснила, как доехать.

Примерно через час, когда на прозрачно-синем небе задрожали первые звёзды и проступил жиденький месяц, а край облака над головой заалел, я нащупал в темноте тесной лестничной клетки испорченный звонок. Затем негромко постучал и услышал в чёрную щель приоткрывшейся двери голос Завьяловой:

– Проходите. Открыто. В квартире маленький ребёнок. Вечером звонок отключают.

Мы прошли по коридору мимо двух комнат коммунальной квартиры к дальней двери, откуда через щель сочился рассеянный свет.

Комната Завьяловой оказалась тесноватой, но уютной. Предметы и вещи в ней были подогнаны друг к другу, как кирпичики в кладке, уложенной опытным каменщиком: ничего не прибавишь, не убавишь, не передвинешь на другое место. С фотографии за стеклом мебельной стенки смеялась девочка лет восьми.

– Ваша дочь? – спросил я, присаживаясь на диван.

– Да. Она у бабушки.

Нина села на другой диван наискось и напротив. Даже при неярком голубоватом свете настольной лампы я всё же разглядел её осунувшееся лицо. На женщине был короткий летний халат с нарисованными на нём рыбками. Невзирая на духоту, Завьялова накинула на плечи мохеровую кофту.

– Что вы так смотрите на меня? – без выражения спросила Нина.

– У вас болезненный вид.

– Нездоровиться.

– Тогда, может, я зайду в другой раз?

– Нет, нет! Иначе я совсем расклеюсь! Так где вы нахулиганили?

Её ироничный доброжелательный тон располагал к откровенности, а мне нужно было выговориться – я устал от неизвестности. Я рассказал Нине всё, что со мной стряслось: от телеграммы до разговора с Пашиным. Рассказал я и о родителях.

Нина ходила по комнате с зажженной сигаретой и с пепельницей в скрещенных на груди руках. Рыжий локон упал на её высокие брови. Она потёрла висок вдавливающим вращением большого пальца.

– Может, вам стоит пойти в милицию и рассказать всё, как есть. Они разберутся. Это снимет подозрения, – сказала она несколько отстранённо.

– Если свидетели подтвердят мою невиновность, мне там незачем появляться. А если всё же убийство Веры повесят на меня, то меня рано или поздно все равно найдут. Так что лучше уж я пока погуляю. Но телеграмму про обращение в суд прислала не Вера.

– Почему? – Нина, прищурившись, посмотрела на меня через дымок.

– Штамп отделения связи на обеих телеграммах один и тот же. На той, которой меня вызвали на похороны и сообщили про суд. Вера меня на похороны не вызывала. Значит, логично, что и вторую телеграмму отправила не она.

Нина молча курила.

– Судя по всему, неизвестный имеет какое-то отношение к наследству, – рассуждал я вслух. – Но почему он не объявился раньше и не заявил о своих правах? Зачем нужно было устраивать инсценировку с телеграммами и письмом и подставлять меня? Допустим, что меня посадят или расстреляют. (Нина глубоко затянулась и хмыкнула.) Тогда этот некто объявится, чтобы получить своё. А если четыре человека подтвердят, что я носа не показывал с Лебяжьего, и, значит, физически не успевал встретиться с Верой, его комбинация теряет всякий смысл. Преступнику или преступникам в этом случае не то, что добро заполучить – целыми бы уйти. Родственники Веры их в покое не оставят. Я думаю, некто действовал по обстоятельствам. Сам не знал, чем всё закончится. И я оказался неожиданно удобным прикрытием для него. Но если он не остановился перед убийством, скорее всего, он сделает всё, чтобы избавиться от меня!

– Всё это очень сложно. В жизни так не бывает. Вы напуганы и напридумывали себе. С Верой мог произойти несчастный случай.

– Мог! Если бы только её тело не нашли в товарном вагоне на другом конце света! Не сама же она залезла в поезд и там умерла! Тут есть еще одна закавыка. Письмо отправили Вере до её исчезновения. Письма я не видел. Но милиция, надеюсь, не ошиблась. На конверте должен стоять штамп с датой его получения в Москве. Если так, то кто-то уже знал, чем Вера письмо не прочитает.

– Не обязательно. Вы сами сказали, что некто действовал по обстоятельствам…

– В деталях – да: он ничего не планировал! А в целом всё сложилось очень даже ладно. Мы с Верой съехались в Москве одновременно. Оба с опозданием. Допустим, случайность. Но это прекрасная возможность столкнуть нас лбами. А мы раз! – хлопнул я и развёл ладонями, – и не столкнулись! Договорились полюбовно! Вот чего некто не ожидал. Во всяком случае, с этого места он поступает на авось и начинает ошибаться!

– Зачем ему было сводить вас с Верой? Некто, как вы его называете, спокойно бы расправился с ней. И вы бы в своём городе ничего не узнали об этой истории.

– Ну, как видите, расправляться с Верой ему оказалось удобней с моей помощью. Это, во-первых. А во-вторых вполне возможно, что сталкивая нас с сестрой, он затягивал время. Для какой-то своей цели. Если бы мы упёрлись с Верой, суд бы затянулся. Но для чего ему это время понадобилось? – я пожал плечами.

Нина долго молчала.

– Вы рассказывали, что приятель вашего отца, слышал будто кто-то ходил в доме Владимира Дмитриевича. Может соседи или знакомые видел того, кто приходил к нему или к Вере …как близкий друг? Вы же не знаете, как жили ваша сводная сестра и её муж! Может, они ссорились, и у Веры был другой мужчина. Такое случается.

– Всё возможно! Гадать можно до бесконечности! Из тех людей, которых я знаю в связи с этим делом, про Веру может рассказать только Лапшина, их соседка.

Нина докурила очередную сигарету. Её всегда смеющиеся глаза на этот раз были серьёзны. Женщина присела на краешек дивана и зябко укуталась в кофту. Я продолжил:

– Лапшина знает, что после отъезда из Москвы я не возвращался в квартиру отца и, значит, никакого письма там не печатал. Ведь ключ я мог взять только у неё! Допустим, я сделал слепок. Всё равно мимо её квартиры мышь не проскользнёт, и она бы меня обязательно услышала. А теперь предположим, что ключ есть у того, кто напечатал письмо. В этом случае Лапшина должна была знать или хотя бы видеть этого человека. Кроме того, как Вера могла не заметить на столе черновик, якобы мной забытый? Хотя, конечно, в бумагах отца она копаться не стала бы! – подумав, ответил я на свой вопрос. – И еще. Вера говорила мне, что о смерти отца ей сообщила Лапшина. А та зачем-то соврала мне, что не знает, где девушка, и не знает её питерский адрес.

– Вам есть смысл увидеться с соседкой. Но мне кажется, что вы всё-таки сильно усложняете. Вполне возможно, что Вера и соседка чего-то от вас скрывали для своей выгоды. Только и всего. Сейчас все настолько политизированы и насмотрелись криминальных новостей, что родня Веры сочинила историю про вас, и сама в неё поверила. Им-то теперь обиднее, чем вам, терять то, что они уже считали своим.

– Посмотрел бы я, как вы бы упрощали, если бы в убийстве обвинили вас! Вам плохо? – Я встревожился, взглянув на Нину. Женщина ссутулилась и зябко поёжилась.

– Чуть тошнит. Отравилась. Сейчас в магазинах продают всякую дрянь. Говорите!

– А что говорить? Всё!

– Про вашего отца, если это правда, то это ужасно! – сказала женщина. – Почему вас вдруг заинтересовало его прошлое?

– Это получилось случайно. – Я рассказал про фотографию отца и его жены за несколько лет до знакомства моих родителей. – Я стал искать его знакомых, которые могли знать обо мне. Вдруг кто-нибудь из них оказался бы тем неизвестным или посоветовал бы, где неизвестного искать. Но у отца слишком много знакомых.

– Почему же вы не рассказали в милиции о своих гипотезах? Может они быстрее разыщут этого человека?

– По письмам и фотографиям? Нет уж! Им незачем соваться в наши семейные дела. Мне давняя знакомая отца и Пашин подкинули одну мыслишку. Неизвестным может быть женщина. Любовнице часто рассказывают больше, чем другу.

– Вполне может быть. Но какой же физической силой должна обладать подруга вашего отца, чтобы затащить Веру в товарный вагон так, чтобы её там не сразу нашли!

– А сообщник? – не сдавался я.

– Получается, как бы это сказать, что вашего отца окружали одни подонки?

Я хмыкнул.

– Пожалуй! Убедили! Где вы родились?

Нина мгновение помедлила, вероятно, ей не хотелось рассказывать о себе.

– В Твери, – наконец сказала она. – Вышла замуж за москвича. Подруги говорили – повезло. Почему-то считается, что москвичам всё достаётся даром.

Нина обвела насмешливым взглядом комнатушку и пожала плечами. Я хмыкнул.

– В политику вы, как отец, из журналистики пришли?

– Общественная работа и политика – немного разные вещи. Я вам уже говорила, что Владимир Дмитриевич не занимался политикой. В издания вашего отца со своими проблемами обращались разные люди. Многие до сих пор верят в силу печатного слова. А мы им помогали, чем могли. Не только публикациями.

– Судя по скептической интонации, в силу печатного слова вы не верите?

– Почему же? Верю! В его разрушительную силу. Само по себе слово ничего не стоит, но люди склонны видеть то, чего нет. И некоторые, немногие, очень ловко используют склонность людей отрицать очевидное и верить в химеры.

– Мой отец тоже использовал эту склонность?

– Я бы не хотела, чтобы вы говорили о Владимире Дмитриевиче в таком тоне. Даже если вы на него обижены. Он был настоящий профессионал и порядочный человек! Чтобы вам о нём не рассказывали. А то, что у него не сложилось с вашей матерью, ни о чём не говорит. Даже святым не всегда удаётся безукоризненно прожить жизнь. У вашего отца не раз была возможность преуспеть в политике. Но он предпочитал заниматься тем, что у него хорошо получалось. – Она помолчала. – Вы начали язвить из-за того, что на вас так подействовало предложение приятеля вашего отца податься в депутаты?

– Извините! – я смутился: Нина вовремя осадила меня. – Не в депутаты, а в помощники депутата. Я вспоминал наш разговор на набережной Яузы накануне моего отъезда. Помните? Вы тогда убеждали меня не отказываться от наследства. После смерти Веры я почувствовал, как оскотиниваюсь. Причём стремительно! Ищу оправдания своей жадности и нахожу её лишь в плохой наследственности.

Мы переглянулись.

– Вы очень откровенны, – сказала она.

– Это плохо?

– Это не всегда нужно. Тогда вы ответили, что деньги вам нужны, но не любой ценой. А теперь вы готовы ради них переступить через жизнь человека. Согласитесь, почему в таком случае кто-то должен щадить вас?

Ноздри Нины возбужденно расширились.

– Вы рассердились на меня из-за отца?

– Мне не нравиться, что вы так вольно судите о Владимире Дмитриевиче! Дело не в наследственности, а в вас! Во все времена были люди, которые грезили о переменах к лучшему и думали, что они стараются во благо других. Одни, как ваш Пашин, считали, что они обязаны укреплять могущество государства и их задача любой ценой сохранять преемственность власти. Другие, как ваш отец, по мере сил, как могли, защищали людей от произвола той же власти. Но во все времена и у тех и у других выходило одно и то же. Как только они приходили к власти, они делали то же, что делали их предшественники – делили добычу! А простые люди оставались с тем же, с чем и были – со своей жизнью и своими обманутыми надеждами. Тогда снова появлялись те, кто хотел перемен, и всё повторялось! Назовите хоть одного правителя страны за всю её историю, кого бы ни ругали за то, что он сделал? Что вы на меня так смотрите?

– У вас слишком мужская логика! – ответил я с кривой ухмылкой.

– Это не мои слова, а вашего отца. И, кстати, ваши. Но я с ним согласна.

Завьялова поёжилась.

– Так что же следует из ваших слов? – спросил я.

– Ничего!

– Но для чего-то вы завели этот разговор?

– Да. Завела. Но говорить об этом больше не хочу.

– Почему?

Ноздри Завьяловой снова сердито расширились.

– Потому что есть еще пассивное большинство, которому наплевать на то, о чём мы с вами тут болтаем! Они хотят просто честно работать и зарабатывать, чтобы хорошо жить, растить детей и быть счастливыми. Вы же, судя по всему, относитесь к худшей части этого большинства! К тем, кто готов паразитировать на том, что сделали другие!

Я был обескуражен её резкостью, и какое-то время молчал.

– Вот видите, я предупреждала – не стоит быть слишком откровенным, – с привычной иронией проговорила Завьялова. – Вы сами признались в переменах, которые почувствовали в себе! Вы обиделись?

– Не знаю, – пожал я плечами. – Мне приятно, что вы так горячо защищаете отца. Но упрёк в паразитизме я не принимаю. До сего дня я ни у кого не сидел на шее. А сейчас чувствую себя как в американском детективе – все сказанное вами может быть использовано против вас. Действительно – наука за откровенность.

– Значит, обиделись! Не обижайтесь! Я от вас недалеко ушла. Я бы тоже хотела жить в своё удовольствие и ни о чём не думать. Большинству из тех, кто вертелся возле Владимира Дмитриевича, плевать на убеждения. Они выполняли свою работу и получали за это зарплату. Газетчик – это, увы, самая продажная профессия. Кстати, ваш Пашин вовсе не бедствует за свои радения для народа. И, приглашая вас продолжить дело вашего отца, он хлопочет лишь о том, чтобы в систему не прорвались чужие.

– Тогда получается, что вы тоже использовали вашего шефа?

– Что про меня говорить? Я наёмный работник! Исполнитель! Мелкая сошка! Мне никогда не предложат то, что предлагают вам, как сыну знаменитости. Мой мир – вот он! – она с грустной улыбкой развела руками. – Мне надо растить ребенка. Ну, разве что опять удачно выйду замуж! – пошутила она. – Что вы думаете делать дальше?

– Навещу старуху Лапшину. Узнаю, чем я ей так насолил? От неё к отцу загляну. Поищу чего-нибудь. Может, не сцапают. Других соображений у меня пока нет.

Нина предложила мне заночевать в комнате у соседки, – та уехала в отпуск, – я отказался, назвал свой адрес и телефон, и мы расстались, уговорившись созвониться.

17

Стемнело. В узком желобе между домов переулка повис дорожный «кирпич». Державшие его тросы едва виднелись на фоне неба угольного цвета с бледными звёздами. Тёмные окна отражали желтые вспышки светофора за углом. С черных верхушек деревьев сквера, похожего на сотни других московских скверов, спорхнул теплый ветерок, покопался в мусоре у стены и улетел: днём огородники разбили здесь стихийный базарчик на старых ящиках – тогда такие базарчики были в Москве на каждом углу.

Из-за поворота завыл запоздалый троллейбус и, щёлкнув башмаками штанг на проводах, подрулил к остановке. Забыв, что теперь я богач и могу позволить себе такси, я было по привычке припустил за троллейбусом, когда меня будто ударили под коленки, и я остановился. Дом и поворот, откуда вынырнул троллейбус, «кирпич» между домами, скверик напротив и стихийный базарчик, безликие каждый по отдельности, вместе показались мне знакомыми. Я видел их не тогда, когда подходил к дому Завьяловой – да и шёл я с другой стороны! – а раньше! Я видел это место днём! За поворотом, на первом этаже должно было быть отделение связи…

Троллейбус подождал меня и, с лязгом закрыв двери, укатил. А я без мыслей смотрел на слепые окна отделения связи, откуда отправлялись обе телеграммы.

Поодаль, со стороны дома Завьяловой, в тени деревьев замаячили двое. Они направились ко мне. Я опасливо огляделся. Вокруг никого! Возможно, прохожие хотели прикурить или им вовсе не было до меня никакого дела. Но я испугался. Сам не знаю, чего! Вспомнил разговор о сообщниках. Хватился, что меня может сцапать милицейский патруль. Поэтому остановил такси и поехал домой. Но передумал и назвал адрес отца.

Конечно же, испугался я тогда не прохожих. А своей догадки! В микрорайоне жили десятки тысяч людей, и то, что квартира Нины оказалась рядом, могло быть совпадением. Но в такие совпадения я не верил! В машине я ругал себя за близорукость. Как же я не заметил очевидное! Её нервозность в разговоре со мной и то, с каким жаром она защищала отца от моих нападок, теперь приобретали совершенно иной смысл, нежели ревность благодарного сотрудника. Они с отцом работали вместе. Нина, красивая и умная женщина, не стала бы афишировать служебный роман со своим шефом.

В голову лезла всякая дрянь. И я не вернулся к Нине за ответами на свои вопросы лишь только потому, что боялся услышать правду.

Мимо желтых мигающих светофоров мы по Большому Устьинскому мосту проскочили Москву-реку, свернули в знакомый мне переулок и остановились у церквушки. Я расплатился и вышел.

У подъезда ржавый свет фонаря очертил круг на асфальте и «жигулёнок» на привычном месте у входной двери. Я старался ступать как можно тише в тени дома.

Будь я постарше, мне бы и в голову не пришло ломиться в чужую квартиру во втором часу ночи. Но после своего открытия с телеграммами я хотел немедленно поговорить со старухой Лапшиной.

Гранитные ступеньки, высокие потолки подъезда, рыжий электрический свет. Ничего не изменилось. Но мне казалось, что я вернулся сюда спустя вечность.

Умеряя дрожь в теле, я позвонил в двери. Мне показалось, что в тишине мой звонок слышит весь подъезд. За дверью никто не отозвался. Я позвонил еще раз и прислушался. В глубине квартиры мне показалась, мяукал кот. Если бы хозяйка уехала на дачу, то забрала бы его с собой. Значит, старуха «затаилась» и дожидалась моего ухода.

Досадуя, я покрутил овал никелированной ручки. Дверь, как в заезженном ужастике, приоткрылась, и из квартиры потянуло сладковато-приторной вонью. От этого тошноватого смрада закружилась голова. Сердце тревожно заколотилось. Кот, услышав в прихожей шаги, жалобно замяукал. Я прикрыл за собой дверь и нашарил включатель.

Перед глазами у меня до сих пор это жуткое видение: свет из прихожей, на диване под пледом что-то бесформенное, а на подушке оскаленная дыра с золотым зубом. Кот с воем метнулся мимо меня к двери. Я выпустил его в подъезд. Потом пятился, пока не упёрся в стену. Но было ли это в квартире или уже на улице, я не помню. Меня вырвало, а сладковато-приторная вонь даже на свежем воздухе забивала носоглотку.