Текст книги "Семейное дело"

Оля умирала два дня. Она цеплялась за влажную ладонь матери и испуганно смотрела в никуда. Потом стонала от боли, в забытье. К жене Орловского пустили, когда началась агония. Он запомнил белое, блестевшее от пота лицо жены с темными глазницами и обожженный рот. Волосы, золотистые и густые волосы Олечки разметались по подушке. На окне в вазочке съёжился высохший гербарий.

От Оли уже убрали бесполезную капельницу. Орловский прижал к лицу ладошку со ссадинами на пальцах, которым не суждено зажить. Ладошку, так нежно ласкавшую его. И зарыдал. Он просил у жены прощения безнадежно исступлено. Его существование, ненужное никому, кроме этой женщины, убитой его предательством и глупостью, становилось бессмысленным, если она не выживет. Если бы Бог или кто там наверху подарил ей жизнь, он до конца дней вымаливал бы счастье быть рядом с ней.

Вся его жизнь была в его милой ласковой девочке. Зачем он так поздно это понял!

…После похорон Орловский позвонил в Москву. Сказал:

– Я не могу! – И повесил трубку.

Орловский сменил квартиру. Он мог уехать. Но в этом городе похоронена Оля. Её мать забрала Толю к себе. Когда Орловский навещал сына, женщина с молчаливой ненавистью одевалась и уходила, чтобы они побыли вдвоём.

В редакции догадывались о причине смерти его жены и жалели Олю: город небольшой, новые хозяева обсуждали жильца с соседями. Орловский этого не замечал. Он никого не замечал. Он вглядывался в лицо сына, игравшего у его ног, выискивая черты Оли, и с неприязнью видел, что сын похож на него. Когда Толя баловался и лепетал о маме, Орловский выходил на кухню, долго стоял у окна и курил папиросу за папиросой.

Он ходил на могилу по зимней пороше и по весенней слякоти и смотрел на милое лицо на мраморной доске, в счастливые глаза, в которых не было ни прощения, ни укора.

Вечер тянулся бесконечно долго, и не хватало водки его закончить. Если он пойдет сейчас, то успеет раздобыть бутылку. Он запихнул в карман последнюю десятку. Вспомнил, как им с Олей не хватало денег, и замычал, закрыв лицо. Мысли поползли по кругу. Его не надо было даже покупать! За дармовой кусок он отдал жизнь любимого человека. Он сполз с грязной постели, понюхал рубашку на спинке стула и швырнул её в угол. Затем натянул пальто, обулся и свалился на пол. Он в бесконечный раз представил, КАК она решилась и зарылся в воротник.

Но выход был! Владимир сдвинул на столе загрохотавшую посуду и на оторванном углу газеты принялся писать тупым карандашом. Рука тряслась. Он смял, полез под стол, хотел заплакать, но не получилось.

Когда он проснулся, солнечный луч сполз с потолка на стул. Орловский обхватил колени. Съёжился от озноба. Ему почудилось, что рядом кто-то есть. Он приподнялся на локтях. Увидел у двери красные сапоги-чулки на платформе. В таких здесь, в их глуши, никто не ходил. Превозмогая боль в затылке, он уселся, поджав костлявые пятки.

Валя прикрыла двери и стояла так, опершись о вытянутую в перчатке руку.

– Ты? – он не узнал свой голос с хрипотцой и сипом.

Она поставила дорожную сумку на стол. Сняла пальто с вышивкой на лацканах и спине. Орловский угрюмо уставился перед собой. Впереди был унылый день.

А за ним еще один и еще…

 
Продолжение
 
 
10
 

Осмелюсь не согласиться с Мопассаном: храните старые письма как память о людях, посвятивших вам хотя бы частицу своей жизни. К такому выводу я пришёл исключительно потому, что бережливость моей бабушки оказалась дальновиднее мудрости знаменитого француза. На антресолях в кладовке мы с Ирой нашли деревянный чемодан, набитый старыми письмами и открытками.

Я сидел на полу посреди стопок с конвертами. Ира устроилась с ногами на диване. От пожелтевших страниц, исписанных разными чернилами, у нас рябило в глазах. В письмах мы искали упоминания о тех из друзей и знакомых бабушки или родителей, кто жил в нашем городе или в Москве. Об иных я слышал. Кого-то смутно помнил. Многого от затеи мы не ждали. Но иного способа разыскать человека, знавшего моих родителей, мы не придумали и записали в блокнотик с десяток фамилий.

Ира оказалась удачливее меня.

– Вот, смотри! – сказала она. – Передай привет Соболеву! – прочитала она вслух и протянула мне открытку с новогодним зайцем под ёлкой.

Некто Соболев упоминался в письмах чаще других, и его адрес я собрался завтра разыскать через стол справок – была такая полезная служба в прежние времена.

Но самая большая удача подстерегала Иру впереди. Она протянула мне развернутый двойной листок и ткнула пальцем, где читать. Писали моей бабушке.

«Милая Катюша! Всё, что ты рассказала, чудовищно! Я до сих пор не верю, что Оленьки нет. Теперь я понимаю, что нужно было раньше поговорить с этим зверем. Меня поражает, что после всего он заявился к Нюре за вещими Оленьки…»

Дальше некая Самсонова ругала моего отца.

У меня сжалось сердце. Я догадался, о каком времени шла речь.

Ира подала мне другое письмо, написанное по смыслу раньше.

«…Не огорчайся из-за их переезда. Молодые хотят жить отдельно. А Новикова за ними приглядит. Нюра – баба языкатая, но умная…»

Больше ничего интересного. Приветы, бытописания чужих людей.

– На сегодня хватит! Завтра разыщу Новикову и Соболева. Остальных – потом, – сказал я, растягиваясь на полу.

– А озеро? – спросила Ира, рассматривая рисунки на открытках.

Я уставился в потолок, подложив под затылок ладони.

– Озеро подождёт! Сейчас важней узнать, кто заварил эту кашу.

– Толь, а что ты сделаешь с наследством? Теперь, наверное, всё твоё?

– Наследники найдутся! Не об этом надо думать! – Я потянулся. – Надо думать о том, чтобы меня, как Веру не… ну, словом…

– Дурак!

Мы помолчали. От моей дурацкой шутки обоим стало неуютно.

11

Назавтра в справочном столе города я получил адрес Анны Серафимовны Новиковой, семидесяти с лишним лет, и Вячеслава Игоревича Соболева, ровесника моего отца. Но адрес Соболева, как мне объяснили, скорее всего, старый – Соболев выписался из квартиры и, возможно, уехал в другой город.

Дом Новиковых я нашёл быстро. Во дворе большого ладного сруба за хозяйственными постройками росла огромная старая берёза. Поодаль, через забор, посреди изб высилась новая высотка, напоминавшая крейсер в окружении туземных лодочек-скорлупок. Колёса самосвалов изрыли дорогу напротив изб. Но под навесом сарая Новиковых весело желтела поленница дров. Жизнь здесь шла своим чередом.

Я толкнул калитку и позвонил в двери. В окошко веранды кто-то выглянул, и с той стороны о стену стукнул металлический крюк. Розовощёкая скуластая женщина лет пятидесяти в сарафане и фартуке наклонилась вперёд, придерживая двери.

Я поздоровался и сообщил, что мне нужна Анна Серафимовна Новикова.

– Ма-ам, к тебе! – крикнула женщина в тёмные сени и, прищурившись, искоса поглядела на меня. – Лицо мне ваше что-то знакомое! – вытирая о передник руки, извинительным тоном проговорила она.

– Чего? – дверь широко распахнулась, и к нам, переваливаясь, подошла сухенькая старушка в стеганной безрукавке. Бабка сдвинула повязанный через подбородок платок на лоб, чтобы лучше рассмотреть меня. Я назвался.

– Это не Оли Лемеховой сынок? – назвала бабка девичью фамилию моей матери. У женщины был утробный голос, какой часто бывает у пожилых людей.

Я подтвердил. Новикова-младшая всплеснула руками.

– А я-то гляжу – Владимир! Думаю, как же так-то может быть, что он совсем свеженький, не постарел? Похож на отца-то, как выплюнутый!

Меня провели через сени. На кухне было душно из-за горевшей газовой плиты. Женщины стряпали. Тут и там стояли тарелки со снедью: блины, салаты, рыба, куриные тушки, овощи, соленья в банках.

– Сын с семьёй нынче приезжает! – пояснила бабуся.

Она провела меня в светлую горницу в три окна с большим цветком в кадке. Женщина присела к столу посреди комнаты. Присела на самый краешек стула, давая понять, что засиживаться ей некогда. Я опустился напротив и спросил без обиняков:

– От чего умерла моя мать?

– Вона что! – от неожиданности Новикова чуть отпрянула. – Ты за этим, что ли пришёл? – Она нахмурила густые брови, засопела и удобнее устроилась на стуле. – На что тебе? Нешто бабка тебе не рассказывала?

– Нет.

– Вот как, – покивала. – А ить я ей говорила, откройся малому, пока не поздно. Отца-то не видал?

– Он умер месяц назад. Я его никогда не видел.

Новикова снова покивала.

– Тут ему житья не была, так и там совесть его сгрызла. От Бога не уйдёшь! – вздохнула она, зыркнула на меня исподлобья и отвела взгляд в сторону. – Мать твоя отравилась, после того случая.

– После какого случая? – сердце у меня сжалось. – Говорите, мне это нужно!

– Ну, слушай, коли нужно!

Новикова рассказала о том, что видела сама, и о том, что услышала от соседей.

Позже кое-какие подробности я узнал из переписки бабушки, из писем отца и из рассказов других людей. Я узнал, что после отъезда, в одной из центральных газет отец сделал стремительную карьеру: он прославился острыми публикациями – ему разрешали писать о том, о чём другие молчали.

А в тот день, слушая рассказ Новиковой, я понял, что он «бросил» нас с матерью задолго до моего рождения. Задолго до знакомства с ней. Было ли мне обидно? Не знаю! Я давно вырос. Да и можно ли обижаться на того, кого никогда не знал, или жалеть о том, чего у тебя никогда не было? Скорее – мне было горько за мать. Но ведь в каком-то смысле она меня тоже бросила.

Новикова помолчала. Я закурил.

– Что про мать спрашиваешь – хорошо! – проговорила женщина. – Ты мать жалей. Её есть за что жалеть. Ну, а отцу твоему – Бог судья. Может, не по злобе он делов натворил, дак человека все равно нет. Он, сказывали, начальником большим стал?

Новикова вопросительно взглянула на меня. Я пожал плечами.

– Говорят.

– Ага! Ну, дай то Бог! Он тут еще до твоего рождения с дружками из газеты собирался! Чудные ребяты! Как выпьют, всё хают власть, всё за народ радеют! А сами неухоженные! И девки с ними такие же! Курили похлеще парней! Но веселится мастера! – усмехнулась. – Песни слушали этого, который Жеглов, и под гитару частушки матерные пели. Папаша твой у них навроде главаря. Уважали его очень. Он, шептали, пострадал от власти. Начнёт вещать и все молчок! Выводит тихо. Будто бы молитву бубнит. И знаешь, так, с усмешечкой в зрачке. Любил, когда ему внимали. Это заметно было, – с едва уловимой смешинкой в голосе рассказывала Новикова.

Она помолчала. Затем сокрушенно покивала.

– Нет, не пара он Оле был. Себя высоко ставил. Так ить молодой еще! Заносчивый! А ей, кого б попроще! Понадёжней! Да верно говорят – любовь зла.

Бабка снова взглянула на меня. На это раз – весело.

– Вы кого-нибудь из друзей отца, из тех, кто к вам приходил, помните? Например, по фамилии Соболев? Не приходил к вам такой?

Новикова опустила углы губ подковой и развела руками.

– По фамилии не скажу тебе, кто из них кто. Погоди-ка! Надь! – окликнула она дочь. – Может, ты чего ни то слыхала? – И мне потише: – Соболев? Соболев! – крикнула.

Надя что-то пробормотала от плиты.

– Человеку надо! Слышь, что ли? – требовательнее позвала старуха.

– Слышу! Подходила, пока вы тут говорили! – отозвалась дочь и заглянула в комнату. Она тылом ладони утёрла взопревший лоб. – Владимир с ним вместе работал. Тот и щас, вроде, в газете. Это ж он Владимира перед Ольгой выгораживал. Что, мол, Володька по командировкам. Довыгораживал! – проворчала она и вернулась на кухню.

– Соболев. Славка, что ли? Любовь твоя бывшая? – удивилась бабка. – О-о-о! Это еще тот гусь! А ты почём знаешь, что выгораживал?

Надя сердито шлепнула курицу о разделочную доску.

– Да потому что сволочи они все! Ольга им принеси, подай! А сами все всё знали! Мама, работы много! Время уже сколько! Скоро Сашка приедет! А ты про ерунду спрашиваешь! – огрызнулась женщина и с виноватым видом обернулась ко мне: через проём двери виден был глаз и пол-лица. – В газете он работает. Это точно. Там его спроси.

Я шагал по городу и пытался дорисовать в воображении события двадцатилетней давности. Но получалось чёрное, как дёготь, пятно. Было досадно и обидно за мать.

12

В каком городе в то время не было своей «Правды» или «Вечёрки»? Студентом я подрабатывал на полосах всех местных изданий и знал почти всех газетчиков. Накануне мне даже в голову не пришло, что Соболев из Дома печати, это тот самый Соболев – приятель отца. Я вспомнил долговязую фигуру журналиста, его лысый череп с белым венчиком над ушами и на затылке и вечно красные утомленные веки на розовом лице альбиноса. С отделом Вячеслава Игоревича я как-то сотрудничал, и мы виделись пару раз.

Неужели давний приятель отца не узнал меня? И молчал!

В вестибюле я поздоровался за руку с постовым Костей и взбежал по лестнице на второй этаж Дома печати.

Соболев в тесной комнатушке с кондиционером стучал за столом на печатной машинке. Я поздоровался и уселся за плотно придвинутый стол напротив. Мы с газетчиком какое-то время разглядывали друг друга.

– Что вам, молодой человек? – резким голосом нетерпеливо спросил мужчина. Он шепелявил. Кроме того, у него оказались прокуренные зубы и мелкий, словно срезанный наискось, подбородок – теперь я лучше рассмотрел журналиста.

– Ваш друг Орловский Владимир Дмитриевич умер месяц назад, – сообщил я.

Соболев опустил взгляд, задумчиво покивал и снова уставился на меня.

– Прими мои соболезнования!

– Мне о вас рассказала Надя Новикова.

Соболев провёл языком за щекой, достал из пачки и неторопливо размял сигарету.

– Интересно! – проговорил он.

– Вы знаете кого-нибудь из его друзей в нашем городе или в Москве?

– Зачем тебе?

– Долго объяснять. Нужна ваша помощь.

– Чем же я могу тебе помочь? – Он закурил и поднялся к окну. – Я не видел твоего отца с тех пор, как он уехал. Те, кто здесь остались тогда, после той истории, вряд ли слышали о нём больше. – Соболев посмотрел на меня – понимаю ли я, о чём речь. – А позже, думаю, ни у кого не было желания встречаться с ним. До отъезда он заходил ко мне. Потом я как все, читал его опусы. Читал, что писали о нём в газетах. Вот и всё.

Голубоватый дым сигареты замысловатыми зигзагами поплыл по комнате.

– Вы не поддерживали с ним связь?

– Нет. Зачем? – враждебно проговорил журналист.

– Мне нужен хоть кто-то, с кем он не прерывал общения в нашем городе. Он прожил здесь столько лет! Неужели у него не осталось тут никого из знакомых?

Соболев явно не желал ворошить старое и вникать в мои обстоятельства. Но в моей интонации, очевидно, было что-то от чего он на мгновение задумался, затем затушил окурок и вынул из внутреннего кармана пиджака записную книжку. Он присел за стол и на листке настольного календаря размашисто набросал имя и адрес, вырвал и подал мне.

Я прочитал: «Алла Васильевна Кутырева».

– Попробуй! Телефон у неё поменялся. Я его не знаю, – сказал Соболев.

Я встал и аккуратно заострил сгиб записки.

– За что вы не любите моего отца? – спросил я.

Соболев засопел, снова поднялся и засунул руки в карманы брюк. Тень от жалюзи расчертила ровными линиями его лицо.

– Его никто не любил! – наконец проговорил Соболев. – И дело даже не в той истории. Никто из нас не без греха. А за что его было любить? – вдруг резко спросил он.

Казалось, Соболев хотел еще что-то добавить. Но лишь сердито посмотрел на меня.

– Вы знали, зачем он летал в Москву! Все знали! А получилось, он один плохой!

– Да причём тут это! – поморщился журналист.

– А что тогда? Он задолжал денег? Ему завидовали? Его боялись?

Соболев какое-то время колебался, говорить или нет. Наконец он поджал губы и лицо его снова сделалось непроницаемым. Он проговорил:

– Пусть тебе об этом кто-нибудь другой расскажет. Мне материал сдавать!

Он сел к печатной машинке и уставился в текст. Я сухо кивнул и вышел.

На углу нашего дома меня поджидал Мишка-сосед. Он огорошил, сообщив, что в моей квартире менты. Так что лучше не «отсвечивать». Ирке он скажет, что я приходил.

Я немедленно отправился к своему школьному приятелю Зуеву. Зуй обрадовался, что есть, с кем скоротать время, и сказал, что я могу жить у него, сколько угодно.

Вечером Мишка приехал и сказал, что я кого-то «замочил». Ирку пасут легавые, а назавтра её вызвали в следственный комитет.

В животе у меня заныло от тоски. Я велел передать Ире, чтобы она съездила на дачу – она знает зачем! – и попросил завтра вечером привезти её ко мне.

Теперь мне нужно было во чтобы то ни стало разыскать свидетелей с озера. Только они могли подтвердить, что я торчал на Лебяжьем в дни, когда пропала Вера. А затем собираться в Москву. В тюряге, пока выяснят все обстоятельства дела – если выяснят! – правды мне было не узнать.

13

Кто рано встаёт, у того всё получается!

В шесть утра я вызвал такси и отправился к Лебяжьему озеру. Затем протопал километра четыре по песчаному просёлку между сосен и елей – легковушка здесь бы застряла – и когда впереди из-за поворота завиднелась деревушка, а между соснами весело зарезвились солнечные зайчики на воде, было часов восемь.

Мне повезло. Хозяин первой же избы, бодрый дедунька, отправил меня к некой Макаровне. Её дом огородами выходил к воде. Старушку я узнал сразу. На ней, как и в прошлый раз, был тот же чёрный сарафан и коричневый платок. Бабуся цапкой окучивала картофельные грядки. Она настороженно слушала, пока я объяснял, зачем пожаловал, а при слове «милиция» испуганно пожевала беззубым ртом. Наконец старушка вспомнила меня, и после многократных заверений, что я ни в чём не виноват, мы уговорились, что когда к ней «нагрянет» «милиционер» (как называла его старушка), она расскажет ему, когда и при каких обстоятельствах меня видела. Я записал её имя и адрес.

Паренёк в лодке оказался правнуком дедуньки, указавшего дом Макаровны. И после обеда, измотанный жарой и тряской в попутном самосвале, я звонил в двери на седьмом этаже панельной многоквартирки. К счастью, хозяин оказался дома.

Парень узнал меня и выслушал в прихожей, потирая опухшие после сна веки.

– Да не вопрос! Конечно, скажу! – Он широко зевнул. – У тебя сигарета есть?

Я отдал ему все, что осталось в пачке.

Теперь нужно было разыскать парня и девушку из палатки по-соседству.

В кафе я заказал бутылку холодной воды и присел под парусиновый тент на улице.

Парень (Дима кажется?) говорил, что работает программистом. Но где именно, я не спросил. Девушка же здорово плавала стилем «баттерфляй». Я вспомнил, как она лихо рассекала до середины озера и обратно. Для действующей спортсменки она, пожалуй, была старовата и к спорту сейчас могла не иметь отношения, но плаванием занималась профессионально не один год, это точно.

Я допил воду, остановил такси и отправился по бассейнам на поиски Оли.

В нашем городе три бассейна, не считая нескольких «лягушатников» при яслях и школах. «Спартак» оказался закрыт на опрессовку (как гласила надпись на тетрадном листе, приклеенном к стеклянной двери изнутри). В двух других никто не слышал про спортсменку или тренера по имени Ольга; с прямыми светло-русыми волосами, выгоревшими, как у всех пловцов; ростом почти с меня; лет двадцати пяти. К тому же многие тренеры и спортсмены разъехались на сборы в другие города или в отпуск.

Я присел на скамейку в вестибюле спорткомплекса, прикидывая, что делать, когда пожилая вахтёрша в рабочем халате за столом у входа в раздевалки окликнула меня.

Рядом с женщиной ссутулился здоровяк со спортивной сумкой на широченном плече. Парень был выше меня на голову. Слушая меня, он сосредоточенно тёр пальцами то щеку, то уши, то стриженную голову.

– Слу-у-у-шай! – вдруг перебил он. – Так может, это Оля Назарова? Только она с плавания на пятиборье перешла.

Я пожал плечами: может!

Парень по-свойски подвинул к себе телефон на столе и, ухмыляясь, набрал номер.

С минуту я слушал трёп, пока, наконец, парень не покосился на меня и сказал:

– Слышь, Оль, тебя тут ищут! Может не тебя! Кто-кто – мужик в пальто! Сейчас я трубу дам. Димон у тебя? – Сердце у меня радостно ёкнуло. – Привет, ему! На!

Я спросил, была ли Оля с Димой на Лебяжьем недели три назад. Девушка подтвердила, и через двадцать минут я звонил в её квартиру, чтобы Оля вспомнила меня в лицо. Её парень оказался тут же. Ребята обещали помочь.

Длинные вечерние тени растянулись по тротуару. На стёклах верхних этажей полыхали пожары предзакатного солнца. От ходьбы у меня гудели ноги.

До встречи с Ирой оставалось еще часа два, и я решил, раз уж мне сегодня везёт, «домучить» последний адрес. Адрес, который мне записал Соболев.

14

Алла Васильевна Кутырева, знакомая отца, оказалась женщиной лет шестидесяти с пышной копной черных крашеных волос. Смущаясь полноты, она то и дело обирала на большой груди и на боках халат – два сшитых пёстрых куска материи с широкой прорезью для головы и рук. На письменном столе в траурной рамке стояла фотографию пожилой дамы. А на книжной полке – фото новобрачных: улыбчивая девушка в кружевах и серьёзный парень с чубчиком и в чёрном костюме. Дама и невеста были похожи между собой и на Кутыреву. Семья хозяйки, решил я.

Алла Васильевна села спиной к включенному торшеру так, чтобы в глаза не бросались малиновые прожилки на её мясистом носу и щеках. Она знала о смерти моего отца и посочувствовала мне. У неё был хрипловатый голос курильщицы со стажем.

По деликатности, с какими Кутырева говорила об отце, чувствовалось, что она его уважает. Поэтому между нами сразу установилась доверительные отношения. Я рассказал о своих злоключениях.

Внимательно выслушав меня, Кутырева рассказала, что моя бабушка сначала отказалась от денежных переводов отца. Но Алла Васильевна по его просьбе сама приносила ей деньги и убедила их взять. Они договорились, что при необходимости бабушка через Кутыреву будет поддерживать связь с зятем. Именно Кутырева сообщила отцу о моём поступлении в институт – он, с её слов, лишь сделал так, чтобы мне не мешали. А дальше я сам «блестяще» справился со своей задачей.

Мы молча допивали кофе.

– Алла Васильевна, Соболев сказал мне, что отца никто не любил! Это правда? Они ведь вроде дружили. Это из-за той истории? – спросил я.

– Какая глупость! – Кутырева возмущенно, с гадливым выражением на лице отодвинула пустую чашечку. – Если Соболев не любил Володю, это не значит, что его не любил никто! Соболев ногтя Владимира Дмитриевича не стоит! Твой отец был талантлив. А такие люди, как правило, одиноки. Друзья им не нужны. Потому что люди в большинстве своём трусливы и верят во всё, что им скажут. Впрочем, как всякая толпа.

– Но отец не был одинок!

– Ну-у-у, у него была семья! Правда, – помедлила Кутырева и быстро посмотрела на меня, – с Ольгой они были совершенно разные люди!

Я ждал. Тогда Кутырева заговорила:

– Я была близким другом твоего отца. Владимир Дмитриевич пользовался успехом у женщин. Но бабником он никогда не был. Можно сказать, что в каком-то смысле женщины заменяли ему друзей – ему, как никому, нужно было душевное тело. – Кутырева поковыряла ухоженным алым ногтем щербинку на полировке десертного столика. – Сразу после того, как Владимир Дмитриевич уехал, редакции всех областных газет перешерстили. В стране началась какая-то очередная компания. Одни ушли сами, других уволили. Все редакции находились в одном здании, и корреспонденты хорошо знали друг друга. Вокруг твоего отца всегда было много людей. Эрудит, умница, он был интеллектуальным стержнем любой компании. Его политические взгляды были всем хорошо известны. В том числе и руководству. Это вызывало недовольство. Но он мог с листа, без единой правки выдать в горящий номер текст любой сложности. Поэтому руководство закрывало глаза на его вольности. Журналист такого уровня для любого издания – находка. Тем более что в работе он не позволял себе никаких вольностей.

Подобная мимикрия многим не нравилась. Коллеги не понимали, как человек может думать одно, а писать совершенно противоположное. Когда в редакциях начались чистки, кто-то распустил слухи о том, что Владимир Дмитриевич тайно сотрудничает с госбезопасностью. Что он, мол, подсадная утка. Поэтому его держат в газете и разрешают говорить всё, как есть, чтобы выявить неблагонадёжных. А когда он выполнил свою работу, его перевели в Москву. Это, конечно же, полнейшая чушь! Но многие поверили!

В действительности у твоего отца была совершенно чёткая профессиональная позиция. Он считал, что интеллигенция в ответе перед людьми, чьё мнение она выражает. Поэтому споры и разногласия внутри нашей среды широкой аудитории знать необязательно. Ибо в большинстве своём люди верят власти и поддерживают её. В противном случае государство развалилось бы. Разоблачать же надо нечистых на руки чиновников, которые творят мерзости и мешают людям жить. Разухабистые политагитки, считал он, напишет любая бездарь. Но тогда уж лучше пусть это сделает он: талантливо и насколько возможно, честно.

Кутырева помолчала, закуривая сигарету.

– Если бы наши крикуны знали, какое у Владимира Дмитриевича прикрытие в лице его тестя, они бы поняли, что ему не было никакой надобности копаться в их местечковой грязи. Но самое занимательное в этой истории, что из всех, кто некогда работал здесь с Владимиром Дмитриевичем, на своём месте удержался только Соболев.

Мы переглянулись. Кутырева приподняла бровь, мол – так-то!

– Сейчас это уже не имеет никакого значения, – сказала она. – Но в те времена оказаться в поле зрения политической милиции было опасно.

– Оказаться в поле зрения политической милицией опасно во все времена. – Я вздохнул. – Доказать-то уже всё равно ничего нельзя.

– И не нужно! Но если Владимир Дмитриевич знал о том, кто распускал слухи о нём – а он это наверняка знал! – то причина неприязни Соболева очевидна.

– М-да! – я кивнул. – А что вы думаете об истории с Верой? И вообще об этой истории? Вы знали Веру?

– Нет. Я не знала никого из друзей твоего отца в Москве. Но о многих от него слышала. Мы созванивались с Владимиром Дмитриевичем. Даже виделись несколько раз, когда я бывала в столице.

Кутырева глубоко затянулась сигаретой.

– После смерти Валентины Владимир Дмитриевич остался совершенно один. Его всегда окружали люди. Но вне общественной работы он был очень одинок. А ему необходим был человек, с которым он мог поделиться самым сокровенным. Нужен был человек, который мог просто побыть с ним рядом. Таким человеком для него была Валя.

Кутырева подумала.

– Боюсь ошибиться, но мне кажется, что всё, что с тобой приключилось, имеет отношение лишь к наследству! Политика или предпринимательская деятельность Владимира Дмитриевича тут не причем! – сказала женщина. – Не исключено, конечно, что в деле замешан кто-нибудь из соратников твоего отца. Очень близкий ему человек. Скорее всего, даже так оно и есть! Обычно все наши самые идейные противники режима, как они его называли, в день зарплаты первыми бежали в кассу за деньгами от этого режима. За разговорами о святом они не гнушались земным. Особенно – чужим. Соболев, например, долго судился со своей бывшей женой за её однокомнатную квартиру. Да так ничего и не высудил! – Кутырева негромко добродушно засмеялась. – Словом, из всего, что ты мне рассказал и насколько я знала твоего отца, мне кажется, что тебе надо поискать среди тех, кто с ним работал и кому он доверял. Очень даже может быть, что это женщина. Ни с кем мужчины так не откровенны, как с женщинами, которых считают своими друзьями. Тем более, что на дружеское участие на стороне у Владимира Дмитриевича просто не было времени.

– Допустим, что вы правы! Но какая выгода этому человеку сталкивать нас с сестрой? Он-то всё равно ничего не получит! Во всяком случае, пока мы живы!

– Вот этого я тебе не скажу! Не знаю! – развела руками женщина.

Кутырева записала мне два московских адреса знакомых отца, которых она знала, мы договорились созвониться, я поблагодарил и ушёл.

Когда в сумерках, едва живой от усталости, я дотащился к дому Зуя, старенький «Москвич» Мишки уже дожидался на углу. (Сосед оказался отличным товарищем.)

Я плюхнулся на заднее сиденье машины, поцеловал Иру и поздоровался с Мишкой.

Ира рассказала о своем походе к следователю. Я сидел оглушенный. В двух словах дело обстояло так: тело Веры нашли в товарном вагоне под Хабаровском. «Они говорят, что её пытались изнасиловать, а потом убили».

Рассказывая, Ира тихонько всхлипнула.

– Они не считают, что это ты! – взволнованно затараторила Ира. Её профиль был едва различим на тёмном фоне улицы. – Самохвалов говорит, что тебе надо прийти, как свидетелю, и всё рассказать! Там еще был какой-то Костров из Москвы. Он показал квитанцию на телеграмму от Веры тебе. Они знают, что в телеграмме.

– Что рассказать? – растеряно пробормотал я. – Я же всё рассказал.

Мишка обернулся к нам и облокотился о сиденье.

– Туфта это всё, Толян! Про свидетеля! Сказочка для лоха! Мотать тебе надо из города! – проговорил он. – Им главное найти терпилу и дело на него повесить. Ты у них единственный кандидат. Пока они разгребут, ты в каталажке загнёшься! Да и маза у зажмурившейся тёлки, видать крепкая, раз московский следак сам сюда прилетел! Сто пудов заказуху на тебя отрабатывает! Я этих козлов знаю!

Я отдал Ире для Самохвалова адреса и телефоны свидетелей с Лебяжьего.

Ира радостно чмокнула меня. Мишка приободрился и поёрзал.

– Всё равно не высовывайся! Если захотят, они твоих свидетелей заткнут. Найдут своих и докажут, что ты на Луну летал.

– Поглядим! Ментам о письмах, которые мы с тобой нашли, не говори! – сказал я Ире. – Это не их дело! Как-нибудь потом расскажу про папашу.

Я не хотел говорить о наших семейных делах при Мишке.

– Что ты теперь будешь делать? – спросила Ира.

– Для начала прокачусь в Москву. А там разберёмся по ходу. Поеду, пока этот хмырь, который всё это замутил, еще чего-нибудь не отчебучил.

– Или хмыри! – сказал Мишка. – Бандюшня любит хаты одиноких старичков.

В те годы мало кто слышал про бандитские группировки и хитрые схемы отъема квартир у одиноких людей. Но в словах соседа мы с Ирой угадали неведомую мне угрозу.

Мы договорились с Ирой, что будем поддерживать связь через Кутыреву – я записал Ире телефон знакомой отца. Забрал привезённые Ирой деньги и вышел в тёплую безлунную ночь, мечтая лишь о постели. Перед глазами у меня стояло лицо Веры в день, когда я видел её в последний раз.

15

В купе поезда я выяснил у соседей, где снять жилье в Москве и в Банном переулке сторговался с добродушной старушкой о квартире на Ленинградском проспекте на месяц.

Я сразу же позвонил по телефонам, которые мне записала Кутырева, уже понимая бессмысленность своей затеи. Человек, впутавший меня в эту историю, всё равно бы ни в чём не сознался, а знакомых у отца действительно оказалось не счесть: коллеги, депутаты, артисты, общественные активисты, соседи по даче…