Текст книги "Русские налоговые сказки"

Годовой отчет

Русская сказка не оперирует цифрами, и это не что иное, как способ ухода от налогов. То есть, разумеется, во многих русских сказках можно встретить цифры, отображающие количество обмолоченной пшеницы или поголовье скота. Но внимательному читателю очевидно, что цифры эти условны. Более того, этих цифр всего две – «сто» и «тысяча». Если сказитель говорит «сто пудов жита» или «тысяча коров», это просто значит «очень много пшеницы» и «очень много коров». Некруглых цифр в русской сказке вы вообще не встретите. «Девяносто четыре пуда пшеницы» – это для русской сказки невозможное выражение.

То же самое справедливо и в отношении денег. Русская сказка оперирует в основном тремя денежными суммами: «рубль», «сто рублей» и «тысяча рублей». «Рубль» – это значит «небольшие деньги», а «сто рублей» и «тысяча рублей» – это «очень большие деньги». «Сто шестьдесят семь рублей» – невозможное для русской сказки словосочетание, потому что не бывает некруглых денежных сумм.

Тем не менее существует целый жанр, который теперь мы бы назвали «годовой финансовый отчет», «декларация о доходах» или «налоговая декларация». В этих сказках мужик рассказывает барину, сколько заработал за год. И все, что мы теперь описали бы цифрами, в этих сказках описывается при помощи иносказаний и сравнений.

«Много ли хлеба уродилось?» – спрашивает барин.

«Много, – отвечает мужик. – Три дня собирали, в один сноп увязали, на печную трубу положили, да сноп и сгорел».

Между прочим, вопрос барина не праздный. Барин хочет получить с мужика оброк. Разумеется, с единственного снопа пшеницы, который к тому же и сгорел, оброка получить нельзя. Но нельзя и поверить, что у крестьянина совершенно нет сельскохозяйственных продуктов. Живут же они как-то. Едят же что-то. Даже вот праздники устраивают, и барин был свидетелем тому, как в праздник все деревенские мужики перепились и валялись по улицам пьяные.

«Где же вы взяли вино?» – пытается барин уличить крестьянина в уклонении от уплаты налогов.

«Так то не вино, а пиво, – отвечает крестьянин. – Хлеб горелый собрали, солода натолкли, в ковшике пива сварили».

«Да велик ли ковшик?» – интересуется барин в надежде, что хоть пивом заплатят ему оброк.

«Велик, – отвечает крестьянин. – Побольше ведра, поменьше наперстка».

И опять совершенно непонятно барину, сколько именно пива ему причитается, если объем произведенного продукта – больше ведра и меньше наперстка. И все же в надежде получить оброк барин спрашивает, как вышло, что целая деревня перепилась с одного ковша пива.

«Так мы каждому ковш подносили, а по затылку поленом давали, – поясняет мужик. – Вот и валялись все».

У несчастного барина, разумеется, ум начинает заходить за разум от общения с крестьянином, который хотел напоить своим пивом всю деревню, но, поскольку пива было мало, оглоушивал односельчан поленом по голове, чтобы были похожи на пьяных. Показания налогоплательщика представляются барину совершенно абсурдными, а с абсурдного хозяйствующего субъекта не соберешь рациональных налогов.

В последней надежде получить оброк барин принимается расспрашивать крестьянина про его имущество. Может быть, хоть с имущества получить налог?

«А большой ли дом у тебя?»

«Дом большой. В один кирпичик. Сто дней обходи, а кругом не обойдешь».

«А много ли у тебя лошадей?»

«Лошадей много, барин. Шесть кошек езжалых, двенадцать котов стоялых (это тоже круглые цифры, дюжина и полдюжины), да один жеребец бойкий, кот сибирский…»

Если же не считать лошадьми котов, а считать лошадей, то тут еще абсурднее. К концу сказки барину преподносится совсем уж какой-то бред. Крестьянин рассказывает, что лошадь его увязла в болоте, а он принялся вытягивать из болота лошадь за хвост, но лошади не вытянул, а только стянул с лошади шкуру. Шкуру продал на базаре, а лошадь потом сама вылезла из болота и пришла на двор. Иными словами, если бы крестьянин продал на базаре лошадь, то из вырученных денег должен был бы заплатить барину что-то вроде налога с продаж. Но лошади он не продавал, так что ничего барину не должен, потому что абсурдно же думать, будто лошадь может ходить без шкуры, тогда как вот же она ходит, то есть не продана…

Подобного рода сказки никогда не приходят ни к какому логическому финалу. Нагромождение абсурдных описаний абсурдного хозяйства всегда просто обрывается. Обрывается, надо полагать, тогда, когда барину надоедает задавать рациональные вопросы и получать абсурдные ответы.

Под конец такой сказки без всяких уже вопросов крестьянин нагромождает еще несколько шизофренических подробностей своего бизнеса. Рассказывает, например, как поехал на лошади в лес по дрова, как приторочил топор к седлу, как по дороге топор разрубил лошадь напополам, как передок лошади использовался крестьянином для пахоты, а задок в то же время – для перевозки дров.

А барин уже молчит, уже отчаялся получить хоть какой-то оброк с этого сумасшедшего. Чего крестьянин и добивался.

И если вам кажется, что подобный абсурдистский метод составления налоговой отчетности характерен исключительно для русской сказки, то почитайте декларации о доходах наших депутатов и чиновников. Многие из них выглядят ничуть не менее абсурдно, чем рассказ сказочного крестьянина про автономно передвигающиеся задок и передок лошади.

Загадка

Читая русские сказки, можно с довольно большой точностью установить, сколько налогов платит сказочный персонаж – 25 %. Так или иначе, прямо или иносказательно, непосредственно или опосредованно герои самых разных сказок сообщают нам, что податей платят – четверть от своих доходов. Приблизительно вдвое больше, чем мы сейчас платим подоходного налога, и приблизительно вдвое меньше, чем мы платим, если считать нашей податью не только подоходный налог, но и единый социальный.

25 % – это в русской сказке фиксированная ставка. Ни о какой прогрессивной шкале, ни о каких налоговых льготах, ни о каком списании налогов или налоговой амнистии нам не удалось найти в русских сказках даже и упоминания. Оно и понятно. Логично предполагать, что сказители – люди простые, так что сложная система налогообложения вряд ли зародилась бы у народного сказителя в голове.

Другой вопрос: кому и на какие цели идут эти двадцатипятипроцентные подати. Некоторый свет на эту проблему проливает нам сказка про царя и землепашца, загадывающего царю загадку.

История очень простая. Едет по своим делам царь, видит землепашца, обрабатывающего поле, и спрашивает, много ли поле приносит дохода.

«При хорошем урожае восемьдесят рублей», – отвечает землепашец.

«И на что же ты тратишь эти восемьдесят рублей?» – спрашивает царь.

И тут землепашец загадывает царю загадку. Отвечает царю загадкой, ибо загадка в сказке подобна валюте, она обладает особой ценностью. Если ты разгадчик загадок, это оплачивается. Если ты можешь загадать неразгадываемую загадку, это оплачивается сторицей. И землепашец говорит:

«Двадцать рублей – подать плачу. Двадцать рублей – долг отдаю. Двадцать рублей взаймы ссужаю. Двадцать рублей за окошко бросаю».

Царь не может разгадать загадки. Ни одна из фраз мужика государю не ясна, кроме фразы о том, что мужик платит двадцать рублей подати царю. Царь спрашивает землепашца, что значат его странные слова. Царь просит подсказки и, следовательно, по правилам русской сказки, готов за подсказку заплатить. И мужик объясняет.

Двадцать рублей подать – это понятно. «Двадцать рублей долг отдаю» – это крестьянин кормит немощного старика-отца. «Двадцать рублей взаймы ссужаю» – это он кормит маленького сына. «Двадцать рублей за окошко выбрасываю» – это траты на питание маленькой дочери, которая вырастет, покинет дом, попадет в чужие люди и не обязана будет заботиться об отце.

За такие слова царь щедро вознаграждает крестьянина. Но не кажется ли вам странной арифметика землепашца? Двадцать рублей подать, двадцать рублей на отца, двадцать рублей на сына, двадцать рублей на дочь – всего восемьдесят. На какие же средства питается сам крестьянин, если все восемьдесят зарабатываемых рублей он тратит на царя, отца, сына и дочь? Очевидно, что самому землепашцу не остается никаких средств к пропитанию. Никаких, если не считать царева вознаграждения.

Получается, что землепашец кормит власть, стариков и детей, а сам живет на средства, предоставляемые ему властью в награду за мудрость и социальную ответственность. Получается, что герой русской сказки должен думать о поддержании жизни на земле, и в этом случае о поддержании жизни самого героя подумает же кто-нибудь – царь, бог, волшебный помощник или добрый колдун.

Забавная подробность этой сказки заключается в том, что, желая загадать загадку своим воеводам, царь просит землепашца никому отгадки не говорить иначе как в присутствии самого царя. И землепашец обещает хранить тайну.

Возвратившись во дворец, царь загадывает воеводам загадку землепашца, и ни один из царских военачальников не знает ответа. В этом магическая сила загадки. Она атрибут власти, она признак мудрости: царь потому царь, что знает ответ, а воеводы потому слуги, что ответа не знают.

Однако ж один из воевод отыскивает крестьянина, платит ему звонкой монетой и выведывает ответ на царскую загадку. Царь гневается, царь готов крестьянина казнить за болтливость и продажность. Но крестьянин не соглашается: он утверждает, что открыл воеводе разгадку именно что в присутствии царя, как и договаривались, ибо портрет царя был отчеканен на каждой монете, которой платил воевода.

Вот оно, непостижимое для современного человека сказочное сознание. В русской сказке царь и деньги – это одно и то же. Царь и богатство – одно и то же. Царь и милость – одно и то же.

Тяжелым трудом мужик добывает из своего земельного надела хлеба, жизни, милости, власти (все это одно и то же) на восемьдесят рублей. Четверть добытой из земли милости мужик отдает отцу, четверть сыну, четверть дочери… А еще про четверть добытой из земли милости мужик надеется, что милость эта прольется на него, называет это податью и отдает царю.

За этакую мудрость царь, разумеется, награждает мужика сторицей.

Мертвая мать

Жуткая сказка про мертвую мать – о расследованиях и проверках. Налоговые проверки и расследования стали обыденностью в наше время, а корни их идут из самых древних времен, когда герои пытались докопаться до истины, зачастую во вред себе и окружающим. Из сказки этой очевидно, что безвестные наши сказители, в отличие от нас теперешних, вовсе не считали установление истины благом. В большинстве случаев предпочитали истины не знать. Сохранение тайны считали хорошим делом, а раскрытие тайны – злом. И в корпусе русских сказок найдутся тысячи примеров, когда проверки и расследование приводят персонажа к трагической гибели, а отказ от проверок – к благоденствию.

Не надо было Ивану-царевичу узнавать, как именно жена его превращается из лягушки в женщину. Не знал бы, так и жил бы счастливо, не пришлось бы тащиться за тридевять земель, совершать подвиги и убивать бессмертного Кощея. Не надо было злой мачехе узнавать, как именно Крошечка-Хаврошечка ухитряется каждую ночь выполнять невыполнимые мачехины задания. Не узнай мачеха о магических свойствах Хаврошечкиной коровы, так бы и продолжала всю жизнь безнаказанно эксплуатировать падчерицу, сама не погибла бы и дочек бы своих не погубила.

Глядя на теперешние наши разоблачения в прессе, сказочный мудрец дивился бы: зачем? Зачем дело Ходорковского, расследования Браудера, проверки швейцарских счетов граждан Германии? Зачем, если от расследований всем становится только хуже? Зачем, если мутные схемы работают более или менее и всех оставляют более или менее в прибыли, а многим людям позволяют работать и кормить свою семью? Зачем раскапывать правду, если неправду можно терпеть?

Мы теперешние полагаем установление истины безусловной ценностью. Персонажи русских сказок относятся к истине настороженно. А кто докапывается до правды по случаю, по глупости или из праздного любопытства – того ждет ужасная судьба.

Вернемся же к сказке про мертвую мать. Жили-были муж и жена. Хорошо жили. Но вот однажды женщина родила ребенка и умерла родами. Вдовец был безутешен, оплакивал погибшую жену, но еще больше беспокоился о том, как же ему теперь выкормить и выходить младенца.

Как выяснилось, беспокоиться было не о чем. У нанятой вдовцом няньки хлопот не было, ей даже не приходилось пичкать малыша хлебным мякишем или коровьим молоком. Ребенок есть никогда не просил, если и плакал, то только днем, а по ночам спал спокойно. И при этом хорошо прибавлял в весе, заметно рос – одним словом, некоторым чудесным образом был здоров, счастлив и весел.

Семья, конечно, догадывалась, что здоровье и сытость малыша объясняется тем, что мертвая его мать встает из гроба и младенца кормит. Вставать мертвецам из гробов – это для русской сказки в порядке вещей. Мертвецы встают по ночам, а с первым криком петуха, если не успели спрятаться в могилу, падают замертво и лежат неподвижно до наступления ночи.

Правда, обычно мертвецы встают из гроба со злыми намерениями. Обычно эти (как бы мы теперь сказали) зомби – деревенские колдуны. Им после смерти почему-то требуется огромное количество еды. Они встают, чтобы есть: сначала портят людям застолья и праздники, сжирая все, включая ложки и скатерть. Потом начинают жрать скот. А когда и скот съеден, обращаются к людоедству.

Восстающий по ночам мертвец – это кошмар для деревни, беда. Обычно, чтобы отвести эту беду, бывает нужно провести проверку и расследование, узнать из которой именно могилы встает зомби, а потом всем миром при свете дня, когда мертвец беспомощен, могилу его разрыть, бросить гроб мертвеца в яму под старой грушей, либо забить в грудь мертвецу осиновый кол, либо сжечь мертвеца на огромном костре из осиновых дров. Обычно так.

Но в нашем случае восстающий из могилы мертвец никому не причиняет зла. Наоборот, кормит ребенка, которого кормить некому.

В этом случае по логике русской сказки проверку и расследование проводить не нужно. Не нужно выяснять, действительно ли мертвая мать встает из могилы. Не нужно любопытствовать, что случится, если застать эту мертвую женщину за кормлением младенца. Не нужно выяснять, божьей ли силою это делается или дьявольской. Ребенок сыт? Растет и развивается нормально? Ну так и не лезьте выяснять, что, как да почему. Ибо вот что будет.

Однажды к ночи зятья и братья собираются в доме вдовца. Когда темнеет, они ложатся на пол и лежат тихо. Под большой горшок они ставят зажженную свечу, чтобы в нужный момент можно было горшок снять и мгновенно осветить комнату.

И вот после полуночи они слышат в темноте как будто бы легкие шаги. Они слышат как будто бы шуршание пеленок и поскрипывание колыбели. Они слышат, что ребенок как будто бы сосет грудь и глотает молоко. Тут-то один из зятьев и поднимает горшок. Комната освещается, и все видят мертвую мать, которая кормит младенца грудью.

Впрочем, наслаждаться знанием правды вдовец, его зятья и братья могут не больше мгновения. Мертвая женщина молча встает и выходит из комнаты. Мужчины, видевшие это, обращаются в камни. А младенца соседи на следующее утро находят в люльке мертвым.

Налог на обман

Русская сказка отличает честные деньги от нечестных. Причем отличает их не качественно, а количественно. Платит ли человек подать, возвращает ли человек долг, покупает ли какой-нибудь товар – честный рубль в любом случае равняется в русской сказке трем нечестным рублям. Можно сказать, что персонаж русской сказки платит двухсотпроцентный налог на обман.

Вот, например, живет в деревне бедный мужик. Семья большая, зарабатывает рубкой дров. И сердобольные соседи решают помочь бедному мужику: дать ему денег в долг, чтобы завел какую-никакую торговлю. Складываются понемногу, дают бедному соседу, что называется, стартовый капитал, а бедняк прячет деньги в ведро с золой и уезжает в лес рубить дрова. Пока муж на лесоповале, к жене его приезжают сборщики золы – есть в русской сказке такая профессия. Жена ничтоже сумняшеся отдает им ведро с золой.

И соседи, конечно, на бедняка гневаются, что так бездарно потерял собранные всем миром деньги, но верят. Собирают деньги снова. На этот раз ассигнациями. На этот раз бедный мужик зашивает деньги в шапку за подкладку. И едет в лес по дрова.

И надо же такому случиться: по дороге в лес ворон налетает на незадачливого мужика, срывает с головы шапку и уносит шапку в неизвестном направлении.

Деньги опять потеряны, но на этот раз никто не верит в правдивость бедняцкого рассказа. Соседи думают, что деньги, собранные ими бедняку на открытие малого бизнеса, мерзавец просто пропивает или прогуливает, а сам врет то про ведро с золой, то про ворона, унесшего шапку. Разгневанные соседи тащат бедного мужика в суд и требуют, чтобы бедняк вернул одолженные и потерянные в золе и в шапке деньги.

Но нечего взять с бедняка. Изба пуста, дети голодны. Мудрый судья присуждает детей бедняка на улицу не выгонять и по миру не пускать, а отложить вместо этого выплату долга на пять лет.

За пять лет с бедняком случается множество чудесных событий. Отправившись однажды за дровами и заночевав в лесу, он находит сокровищницу, в которую разбойники свозят награбленные богатства. Далее следует, вероятно, позаимствованная из сказки про Али-Бабу и сорок разбойников история про то, как мужик привез деньги домой, да как разбойники его выследили, да как ставили кресты на воротах, да как приехали на двор, спрятавшись в бочках, да как дочь мужика налила в бочки кипятку – история долгая и не имеющая отношения к налогу на обман.

Одним словом, мужик наш богатеет, проникается уважением к дочери, по совету дочери покупает постоялый двор и собирается жить себе этаким преуспевающим отельером, с каждым годом приумножая неожиданно полученное богатство.

Но тут подходит пятилетний срок, в который действовала назначенная судьей отсрочка. Давнишние кредиторы, те, которые давали мужику в долг подъемных денег, разыскивают должника своего в новом его жилище и требуют возвратить долг. Мужик и не спорит. Он ведь действительно брал деньги, которые пропали в ведре с золой. Он ведь действительно брал деньги, которые пропали в унесенной вороном шапке. И он вполне платежеспособен теперь. И он готов отдать даже не ту сумму, которую брал, а втрое больше – вот он, налог на обман! Мужик согласен заплатить втрое больше, чем брал, лишь бы только соседи, ссужавшие его, забыли старые обиды и перестали бы считать бывшего своего должника обманщиком.

На том они и порешают. А чтобы отметить счастливое завершение дела, мужик зовет своих бывших кредиторов за стол. Выпивают, закусывают, празднуют новоселье и отдачу долга, и вот на каком-то этапе праздника хозяин зовет гостей осмотреть только что купленный постоялый двор.

Веселой толпой бывший должник и бывшие кредиторы идут по постоялому двору, как вдруг где-то под сараем находят ведро с золой. Оказывается, здесь на постоялом дворе, когда мужик наш был еще нищим, останавливались сборщики золы и потеряли ведро. Да не просто ведро, а то самое, которое столь опрометчиво отдала сборщикам жена нашего мужика. Содержимое ведра высыпают наземь, а там на дне – деньги.

«Может, и шапка найдется?» – спрашивает кто-то из гостей, вполне уже готовый поверить в честность бывшего соседа.

Смотрят по вершинам деревьев. И точно – на одной из сосен, наверху в ветвях, лежит старая мужикова шапка, и вороны свили в ней гнездо. Шапку стаскивают баграми, а в ней под подкладкой – деньги.

Так, значит, мужик не врал. Значит действительно по досадному стечению обстоятельств потерял одолженные соседями деньги сначала в золе, а потом и в шапке. И стало быть – вот он, налог на обман! – кредиторы не берут с него денег втрое, а берут ровно те, что давали.

Мужик теперь богаче своих кредиторов, но русская сказка не знает социальной справедливости. Прошло пять лет, но русская сказка не знает ростовщичества и годовых процентов. Русская сказка знает налог на обман. А раз обмана не было, то налог этот не взимается.