Текст книги "Не только о Хармсе. От Ивана Баркова до Александра Кондратова"

М. В. Ломоносов, закончивший к началу апреля отбор студентов из воспитанников Александро-Невской семинарии, доносил 26 апреля 1748 года в канцелярию Академии наук:

«1. Сего Апреля 24 дня приходил ко мне из Александроневской Семинарии ученик Иван Борков и объявил, что он во время учиненнаго мною и господином профессором Брауном екзамена в семинарии не был и что он весьма желает быть студентом при Академии наук, и для того просил меня, чтобы я его екзаменовал. 2. И по его желанию говорил я с ним по латине и задавал переводить с латинскаго на российский язык, из чего я усмотрел, что он имеет острое понятие и латинский язык столько знает, что он профессорския лекции разуметь может. При екзамене сказан был он от учителей больным ^[62]. 3. При том объявил он, что учится в школе пиитике, и что он попов сын от роду имеет 16 лет ^[63], а от вступления в семинарию пятый год, и в стихарь не посвящен ^[64]. И ежели канцелярия Академии наук заблагорассудит его с протчими семинаристами в Академию потребовать, то я уповаю, что он в науках от других отменить себя может. О сем доносит профессор Михайла Ломоносов.

Подано апреля 28 дня 1748 года» ^[65].

Об окончательном решении по поводу зачисления всех претендентов узнаём из резолюции Академической канцелярии от 27 мая 1748 года: «Минувшего апреля 7 числа сего 748 году поданным в канцелярию академии наук репортом от профессоров Ломоносова и Броуна объявлено: по указам де Ея И. В., присланным к ним из канцелярии академии наук, выбраны ими из александроневской семинарии учеников студенты в академический университет пять человек, а именно: Андрей Малоземов, Наум Киндерев, Степан Румовской, Иван Лосовиков, Фаддей Томаринский. А того-же апреля 26 числа помянутый же профессор Ломоносов поданным к канцелярию академическую доношением объявил: из помянутой де семинарии, сверх показанных пяти человек, экзаминовал он ученика-ж Ивана Баркова, который де имеет острое понятие и можно де с прочими его из семинарии той требовать. И сего маия 10 числа из оной семинарии по требованию вышеобъявленные ученики, шесть человек, в академию присланы и в собрании екзаминованы, из которых удобнейшими для академии оказались только четыре человека, а именно: Степан Румовской, Иван Лосовиков, Фаддей Томаринской и вышеписанный Иван Барков, кои при академии и оставлены, а Андрей Малоземов и Наум Киндерев отпущены попрежнему в реченную семинарию. Того ради определено: показанных четырех человек написать в академический список и обучаться им некоторое время в гимназии, ибо оные от профессоров принимать лекции не гораздо еще в хорошем состоянии, о чем гимназии господину ректору и профессору Фишеру послать ордер. А жалованья им производить по три рубли по пятидесяти копеек на месяц, из положенной суммы на академических учеников, которое начать сего маия от десятого числа и производить оное по прошествии каждаго месяца, записывая в расход с росписками, о чем к расходу послать указ» ^[66].

Студенты были размещены в общежитии в доме баронов Строгановых близ стрелки Васильевского острова, тут же были лекционные аудитории ^[67]. Каждому полагалась казенная одежда: зеленый кафтан, шляпа, шпага с портупеей; помимо того, выдавались камзол, двое штанов, сапоги, башмаки, чулки ^[68]. О замене быстро ветшавшей на молодых плечах одежды начальство не позаботилось, поэтому через год студенты подали прошение: «<…> данный нам мундир весьма обветшал и изорвался»; «<…> что отчасу дале в большую бедность и оскудение приходим в вышеобъявленном мундире, так, что и рубашки на плечах ни у кого не остается» ^[69]. Прошение осталось без ответа.

Для университетских студентов была педантично разработана иерархия наказаний – всего десять разрядов (эта многоуровневая система лучше всего характеризует их повседневное поведение): 1) за ослушание начальства подавался рапорт в канцелярию, которая решала дальнейшую судьбу нарушителя, а до тех пор он находился под караулом; 2) за непослушание ректору студент помещался на две недели в карцер на хлеб и воду; адъюнкту – на одну неделю; 3) за ослушание профессоров – неделя карцера; учителей – три дня; 4) за обиду товарища словом – один день карцера; за обиду рукой (то есть драку) – рапорт в канцелярию; 5) за пьянство: за первый раз – неделя карцера; за второй – две недели; за третий – рапорт в канцелярию; 6) за выход из общежития без разрешения ректора или адъюнкта: за первый раз – карцер (срок на усмотрение ректора); за второй – вдвое дольше; за третий – рапорт в канцелярию; 7) если студент не ночевал в общежитии: за первый раз – неделя карцера; за второй – две недели; за третий – рапорт в канцелярию; 8) за пропуск лекций: на первый раз – серый кафтан на неделю; на второй – то же самое на две недели; на третий – на три недели и т. д.; 9) за невыученный урок: на первый раз – серый кафтан на день; на второй – на два дня; на третий – на три дня и т. д.; 10) за кражу – рапорт в канцелярию, а до назначения канцелярией наказания – под караул ^[70]. Разумеется, это не отвращало студентов от разнообразных проказ, и они, как сказано в одном из донесений в академическую канцелярию, «по ночам гуляют и пьянствуют, и в подозрительные дома ходят, и оттого опасные болезни получают» ^[71]; дошло до того, что для усмирения двадцати студентов в апреле 1749 года были запрошены шесть-восемь солдат ^[72].

Занятия в Университете начались 16 мая ^[73]. В конце года успехи Баркова в разных изучавшихся им науках были следующими: «2. Господин профессор Рихман в математических своих лекциях имел слушателями всех на жаловании содержащихся и вольных студентов. <…> Худо при нем учились: Терентьев, Барков, Лосовиков, Яремский и Фрязин, которым, по его, господина профессора мнению, надлежит еще в практике арифметической гораздо быть обученными, пока до прочих математических наук допущены будут. 3. Господин профессор Тредьяковский объявил, что к нему в лекции ходили следующие студенты, которых он по их прилежности и понятию, что до латинского штиля и до элоквенции надлежит, разделил на три класса… <Барков здесь оказался в среднем классе. – В. С.>. 4. Господин профессор Крузиус при своих лекциях, которыя до толкования древних латинских авторов касаются, лучших почитает из студентов Котельникова, Яремского, Софронова, Барсова, Боркова… 5. Господин профессор Фишер толкует, по его объявлению, историю ветхаго завета, содержащую восмь частей, из которых он две первыя к концу привел, а потом историю новаго завета начнет. К нему в лекции ходят все новоприсланные студенты <…>; следующие либо негодны к историческим наукам, либо рано к оным допущены, а именно: Фрязин, Борков, Лосовиков, Клементьев и Козляницкий» ^[74].

По первым нескольким месяцам учебы еще, разумеется, преждевременно было судить о перспективах того или иного ученика, но нельзя не заметить, что Барков более всего преуспел именно в том, за что недавно отметил будущего студента экзаменовавший его Ломоносов: в «латинском штиле и элоквенции» (то есть красноречии) и толковании древних латинских авторов – латынь была коньком Баркова. Из донесения профессора Ф. Мюллера, поданного еще через год, 6 октября 1749 года, известно, что Барков (вместе с несколькими другими студентами) желал усовершенствоваться именно в этой области: «В прошлом 748 году апреля 26 и августа 2-го дня писано от меня в поданных академической канцелярии доношениях, между протчим, о недостатках некоторых университетских студентов в латинском языке и в других школьных науках; о том же и в аттестатах господ профессоров, после первого университетского экзамена в канцелярию от меня поданных, упомянуто. Ныне же некоторые из оных студентов, а именно: Иван Елисеев, Иван Борков, Иван Лосовиков, Фадей Охтенский, Федор Соколов, Адриан Дубровский, Василий Клементьев, Степан Румовский, Борис Волков, Игнатей Терентьев, меня просили, дабы иметь старание об обучении их вышеписанным наукам. – Того ради за потребно я разсудил прежния мои предложения повторить, в которых я представил, что необходимо нужно при гимназии учредить верхний класс, ректорский, в котором такие студенты вместе с учениками в гимназии обучены быть должны. А пока сие не сделается, чтоб кого назначить из профессоров, который бы грамматическия и риторическия правила им толковал и задавал компоновать им разныя до штиля и до оратории касающияся экзерциции и оныя экзерциции поправлял бы с обстоятельным изъяснением, понеже без такого основания все труды их в вышних науках будут втуне и академии в предосуждение» ^[75]. Ректор Фишер не откликнулся на просьбу учащихся, но Барков, вероятно, и без того успешно совершенствовался в латинском языке – тот же Ф. Мюллер, докладывая 12 февраля 1750 года о состоявшемся незадолго до того студенческом экзамене, о Баркове сообщил следующее: «…25. Иван Борков – несколько показал успеху в арифметике, а в других математических науках не столько; также и философии не много учился. Он объявляет, что от большей части трудился в чтении латинских авторов и между оными Саллюстия, которого перевел по русски войну Катилионову; понятия не худова, но долго лежал болен и кажется, что острота его от оной болезни еще нечто претерпевает» ^[76]. Это был первый самостоятельный переводческий труд Баркова, свидетельствовавший о сформировавшемся у него серьезном интересе к латинской истории и намерении заниматься переводческим трудом ^[77]. Что до упомянутой болезни, то предполагается, что она была связана с переживаниями Баркова по поводу смерти отца ^[78].

В те же дни, 17 февраля 1750 года, были подведены итоги и «нравам и понятиям студентов» – инспектор И. Фишер докладывал в канцелярию Академии наук: «23. Иван Борков – средних обычаев, но больше склонен к худым делам» ^[79]. Чтобы по достоинству оценить эту лаконичную характеристику, полезно сравнить ее с данным в том же документе пространными характеристиками других студентов: Павел Введенский «не глуп, но пьяница, и за пьянство сидел несколько раз в карцере»; Левонтей Соловьев «человек грубый и не очень умен. Иногда ночью со двора без спросу сходит и по нечестным домам волочится. Некогда не устыдился привесть к себе на квартиру нечестных женщин и о сем я известившись, приказал согнать женщин со двора. На сие он осердившись, меня ругал и убить грозил»; Назар Герасимов «человек тупой, глупый, гордый и наушник, иногда и пьянствует, а в пьянстве никому не спускает, как товарищей, так и командиров бранит и ругает»; Григорий Павинский «с лица можно почесть его за добронравнаго человека, но ошибаются которые знаки на лице почитают за довольные к познанию человека. В пьянство так сильно вдался, что трудно его от того отвратить. Весьма опасно попасться ему в руки пьяному и бешеному; хватается иногда за нож или за другое, что в сердце ему не попадется, чем всякаго, кто ни попадется, хотя не убъет, но устрашает»; Егор Павинский «меньшой брат прежняго, но злыми делами его превосходит. Он в пьянстве не разсуждает о честности, славе, благодеянии, пристойности, а напившись, как человек не смирный и суровый, дерзостно и нагло поступает. Он человек упрямаго нраву и не усмиряется науками, к которым склонности не имеет. Оба за пьянство и за наглость сидели несколько раз в карцере, для исправления, но напрасно»; Иосиф Полидорский «неразлучный товарищ Егора Павинскова и участник злых его дел, за что канцелярия сажала его в карцер не однажды» ^[80]. Очевидно, что, по крайней мере в приведенном контексте, Барков характеризуется почти невинно. Ниже последует еще немало сведений о провинностях Баркова и о наказаниях за них; важно только принимать во внимание, – для того здесь и приведен обширный контекст характеристик сотоварищей Баркова по Университету, – что его «чудачества» или «буйства» не были исключительным свойством его личности: таковы были обыкновенные нравы университетского студенчества.

Список прегрешений Баркова не замедлит последовать.

Из протокола канцелярии Академии наук от 23 марта 1751 года явствует: «Его высокографское сиятельство Академии наук г-н президент, слушав поданного в канцелярию Академии Наук от профессора и университета ректора г-на Крашенинникова репорта, которым представлено: сего месяца 10 числа видел он некоторых студентов во время службы Божией шатающихся по улицам, которые из университета в церковь отпущены были, за то приказал он посадить их в карцер, и из того числа Иван Барков ушел из университета без позволения, пришел к нему, Крашенинникову, в дом, с крайнею наглостию и невежеством, учинил ему прегрубые и предосадные выговоры с угрозами, будто он его напрасно штрафует, а наконец, сказав, что он рад сидеть в карцере, токмо он писать на него будет, и хлопнув дверью так, что она отворилась настежь, ушел; и тою наглостию не удовольствовавшись, бегал он по некоторым из г-д профессоров, и клеветал на него, г-на профессора, и на своих товарищей. И ежели сей поступок отпущен ему будет без штрафа, то другим подастся повод к бóльшим наглостям, а карцер и серый кафтан, чем они штрафуются, ни мало их от того не удерживает. И в рассуждении онаго представления, что оные студенты от такого штрафа сажанием в карцер и надеванием серого кафтана ни мало от худых поступок воздерживаются, изволил приказать: показаннаго студента Баркова за такую учиненную им продерзость, в страх другим, при собрании всех студентов, высечь розгами; да и впредь, ежели кто из оных студентов явится в таких же худых поступках, оных по тому же наказывать розгами, кто бы какого возраста не был. О наказании же помянутаго студента Баркова к вышеписанному г-ну профессору Крашенинникову послать ордер, в котором написать, чтоб он впредь о являющихся в продерзостях, достойных таковому наказанию, студентах представлял канцелярии, отколе о учинении того наказания посылать ордеры, а без ведома канцелярии никого тем штрафом не наказывать» ^[81]. Это был, как видно, психологически тяжелый период в жизни Баркова: провинность следовала за провинностью. 1 апреля «…отлучившись из Академии, он возвратился в нетрезвом виде и произвел такой шум, что для усмирения его товарищи принуждены были позвать состоявшего в Академии для охранения порядка прапорщика Галла. Барков, сопротивляясь ему, „сказал за собою слово и дело“, почему взят был „под караул“ и отправлен в Тайную Канцелярию розыскных дел. 15 апреля он был возвращен оттуда и снова принят в академический университет с таким объявлением, что хотя он Барков за то подлежал жестокому наказанию, но в рассуждении его молодых лет и в чаянии, что те свои худые поступки он добрыми в науках успехами заслуживать будет, от того наказания освобожден; а ежели впредь он Барков явится в пьянстве или в худых каких поступках, тогда жестоко наказан и отослан будет в матросскую службу вечно» ^[82].

Из этого документа, как и последующих, очевидно, что Баркова, несмотря на его проступки, ценили как подающего надежды талантливого студента: как здесь, так и впредь его будут журить или даже наказывать, но в конце концов всегда предоставлять возможность тех или иных (весьма ответственных) занятий при Академии наук.

Так случилось и «буйной» для Баркова весной 1751 года. Не вняв предыдущему предупреждению, он снова провинился и 25 мая исключен из числа студентов и состоял в типографии учеником наборного дела, с содержанием по два рубля в месяц; но канцелярия, «усмотря его молодые лета и ожидая, не будет ли от него впредь какого плода, назначила ему обучаться российскому штилю у проф. Крашенинникова, и языкам французскому и немецкому, и только по окончании учебных часов приходить в типографию, при чем корректору Барсову поручено было наблюдать, чтобы он не впал в прежние непорядки, и доносить о его занятиях и поведении ежемесячно» ^[83]. Таким образом, Баркова попросту освободили от занятий теми предметами, которых он не любил и в которых не успевал, предоставив возможность заниматься любимым делом – изучением языков, да еще, сверх того, осваивать процесс подготовки книг к изданию.

В июле 1751 года корректор типографии А. С. Барсов, которому было поручено руководить Барковым и сообщать о его поведении, доносил, что «<…> оный Барков находится в трезвом уме и состоянии и о прежних своих продерзостях сильно сожалеет и поступает тихо, смирно и кротко и притом послушен и к делу прилежен» ^[84]. Надо полагать, обилие положительных эпитетов в донесении Барсова о поведении Баркова соответствовало его истинному образу жизни в это время, а не было лишь товарищеской выручкой.

Осенью академическая канцелярия подтвердила дозволение Баркову продолжить изучение французского и немецкого языков и «российского штиля», мотивируя всё теми же молодыми его летами «и не может ли быть от него впредь какого плода» ^[85], и для этих занятий ему были выданы грамматики – немецкая и французская ^[86]. По-видимому, он делал успехи и на службе в типографии: 29 мая 1752 года его назначили уже помощником корректора Барсова (вероятно, помимо благонравного поведения, были отмечены и его успехи по части освоения «российского штиля»).

Между тем 10 ноября 1752 года Барков был «за пьянство и ссору в ночное время вместе с двумя академическими мастеровыми <гравировальными учениками. – В. С.> наказан розгами» ^[87], но продолжал работать помощником корректора.

Положение Баркова изменилось весной следующего года.

2 марта 1753 года он направил в канцелярию Академии наук следующее прошение: «<…> 1. Прошлого, 1752 года, Маия 29 числа определен я нижайший к находящемуся в типографии корректору Алексею Барсову для вспоможения ему в поправлении корректур и для записи у него бумаги и прочих материалов, понеже за множеством положенных на него Барсова дел, а имянно, что надлежит до приходу и расходу бумаги и прочих материалов, такожде и для посторонних его случающихся дел, как то переводу ведомостей и иных, без вспоможения оному одному исправиться было трудно. 2. А минувшаго февраля м<еся>ца 5 числа сего 1753 года по резолюции Канцелярии Академии Наук помянутый корректор Алексей Барсов от должности, касающейся до приходу и расходу бумаги и прочих материалов, уволен, и оная препоручена определенным для тех дел особым людям г<оспо>д<и>ну инспектору Томилину и наборщику Ивану Ильину, и следовательно он ныне оставлен токмо при исправлении корректорской должности и над типографскими служительми смотрение имеет, что он без труда и без помощи моей исправлять может. 3. И тако я нижайший в типографии впредь имею находиться праздно, ибо как объявлено мною, для помянутых обстоятельств и умаления дел лехко может и без помощи моей оной корректор Барсов справляться. 4. А желаю я нижайший принять на себя должность бывшего при асессоре и унтер библиотекаре г<оспо>д<и>не Тауберте канцеляриста Ульяна Калмыкова, которую я свободно отправлять могу, хотя от типографии освобожден и не буду. 5. А понеже в убогом моем нынешнем состоянии определенным мне жалованьем, которого годовой оклад состоит токмо в тритцати шести рублях ^[88], содержать себя никоим образом почти не можно, ибо как пищею и платьем, так и квартиры нанять чем не имею.

Того ради прошу Канцелярию Академии Наук, дабы соблаговолено было меня нижайшего на помянутого бывшего канцеляриста Калмыкова место определить и притом к окладу моего жалованья прибавить по благоизобретению Канцелярии Академии Наук, и о сем моем прошении решение учинить.

1753 года, Марта дня.

К сему прошению ученик Иван Борков руку приложил» ^[89].

Явное стремление Баркова оказаться в повседневной службе ближе к книгам не было уважено: его перевели из типографии не в библиотеку, а в канцелярию Академии наук «впредь до усмотрения», для переписки набело, с обещанием прибавки жалованья, «ежели он свои худые поступки оставит» ^[90], и хоть «худые поступки» не оставил, а снова провинился, тем не менее был не только прощен, но и получил посуленную ему прибавку жалованья. Об этом свидетельствует нижеследующий документ от 30 марта: «Понеже ученик Иван Борков за продерзости ево <а он, очевидно, вознегодовал на то, что его недавняя просьба не была принята во внимание. – В. С. > содержится при Канцелярии под караулом, а ныне он в виностях своих признавается и впредь обещает поступать добропорядочно, да и Канцеляриею он усмотрен против прежнего исправнее, того ради, да и для наступающего праздника С<вя>тыя Пасхи, из под караула его свободить, однако быть ему при делах в Канцелярии и для переписки ученых пиэс в звании копииста и к производимому ево нынешнему жалованью к 36-ти рублям прибавить ему еще четырнатцать рублей и тако имеет он получать в год по пятидесяти рублев; и оное прибавочное жалованье начать производить будущаго апреля с перваго числа; а ежели он Борков впредь наилучшим образом себя в делах и поступках окажет, то имеет ожидать как прибавки жалованья, так и произвождения; а в противном случае непременно отослан будет в матрозскую вечную службу; чего ради ему объявить сие с подпискою.

Подлинной за подписанием Советника г<оспо>д<и>на Шумахера за скрепою Секретаря Ханина.

Марта 30 дня 1753 года» ^[91].

Таким образом, можно в очередной раз подивиться снисхождению к Баркову академического начальства и пытаться объяснить это, по-видимому, особенными профессиональными достоинствами, которые сумели заметить и оценить в Баркове решавшие его судьбу профессора (не просто и не только чиновники) ^[92].

В какой-то месяц 1754 года Барков очередной раз был наказан батогами «за его пьянство и дерзкое поведение» ^[93], а 15 апреля того же 1754 года очередной раз попытался переменить свои служебные занятия – очевидно утомившую его работу переписчика чужих бумаг: «В Канцелярию Академии Наук Всепокорное доношение.

Доносит оной же Академии Копеист Иван Барков о нижеследующем:

1. Уведомился я именованный, что полученною сего апреля из г<осу>д<а>р<с>твенной Адмиралтейской Коллегии промемориею требуется в типографию морского шляхетного кадетского корпуса справщик, который бы знал российскую грамматику и по латине;

2. А понеже я в рассуждении знания объявленных в той промемории грамматики и латинского языка особливую имею к оной должности способность, тако ж и к типографскому поведению нарочито уже приобык, упражнявшись в касающихся к тому делах, наипаче же во исправлении корректур более, нежели полтора года;

3. Того ради, да и для претерпленной мною весма немалой бедности, в коей почти целые три года обращался, всепокорнейше Канцелярию Академии Наук прошу, дабы в порадование мое и во облегчение от оной не лишить меня в сем случае высокой милости, удостоить к определению в помянутую должность, а паче что сим способом малые труды мои в науках втуне остаться не могут, но и сверх того чувствуя толь чрезвычайную милость и пользуясь, елико возможно, приобретенными от Академии плодами учения с непременною благодарностию, по всеподданнической моей рабской должности, о многолетном здравии ЕЯ ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА с ИХ ИМПЕРАТОРСКИМИ ВЫСОЧЕСТВЫ молить Бога неусыпно буду, к тому ж и высокую честь и славу Академии ЕЯ ВЕЛИЧЕСТВА по всей моей возможности наблюдать и прославлять долженствую;

4. Что ж касается до моего исправления в житии, то не довольно еще кажется, чтоб нынешнее мое гораздо исправнейшее против прежнего состояние могло быть о честных моих поступках доказательством, но непременно во всю мою жизнь стараться не премину, дабы и всегда оказывать себя таким, какому надлежит быть трезвому, честному и постоянному человеку.

Апреля „“ дня 1754 год<у>.

К сему доношению копеист Иван Барков руку приложил» ^[94].

Канцелярия Академии наук в очередной раз отказала Баркову в попытке избегнуть роли вечного переписчика («копеиста») чужих бумаг и дел и заняться всерьез любимыми русским и латинским языками и книгами: «…быть ему впредь об нем до усмотрения при писме всяких дел, а чтоб он таковыми доношениями часто Канцелярию не утруждал, сию резолюцию объявить ему с подпискою» ^[95]. Не учинил ли Барков именно вследствие этого очередного отказа в своей просьбе то «пьянство и дерзкое поведение», за которое он был «наказан батогами» (см. выше)?

Наконец через год происходит знаменательное событие: 13 февраля 1755 года канцелярия Академии наук выделяет Ломоносову для помощи в переписке его трудов копииста Ивана Баркова ^[96] – Ломоносов в это время закончил «Опыт описания владения первых великих князей российских»; с этого времени Барков начал работать в доме Ломоносова ^[97] и практически не расставался с ученым и поэтом до самой его кончины в 1765 году. Впрочем, можно предполагать, что уже не раз отмеченной и проявленной во многих документах снисходительности академического начальства к своим проступкам Барков еще до начала непосредственной работы у Ломоносова был обязан его покровительству: вспомним, что Ломоносов не только согласился проэкзаменовать опоздавшего к приемным экзаменам Баркова, но и дал высокий отзыв о его способностях и ходатайствовал о зачислении студентом Университета. Таким образом, не менее десяти лет (а вероятно, и более того) Баркова и Ломоносова связывали совместные труды и, по-видимому, взаимная симпатия.

Примерно в это время имя Баркова становится известным среди интересующихся литературой и у самих писателей.

Находившийся в 1850-е годы в Москве, но регулярно получавший информацию обо всем, происходившем в Петербурге, историк Я. Штелин вспоминал: «Около этого времени, именно в 1753 г., являлись в Москве различныя остроумныя и колкия сатиры, написанныя прекрасными стихами, на глупости новейших русских поэтов под вымышленными именами (Autore Barcovio, satyro nato)» ^[98]. И далее: «Барков <…> сделался известным своими острыми сатирами на необразованных новых стихотворцев» ^[99]. Вполне вероятно, что Штелин имел в виду «Сатиру на употребляющих французские слова в русских разговорах» и еще более задорно-полемическую «Сатиру на Самохвала». Последняя явилась откликом на опубликованную в вышедших в 1752 году в «Сочинениях и переводах» Тредиаковского басню «Самохвал». Тредиаковский, задетый претензиями Ломоносова на первенство во введении в отечественную поэтическую практику тонического стихосложения, заносчиво оспаривал свое первенство. Ломоносов в полемику не включился. Зато на вызов ответил Барков: вступившись за своего университетского учителя (и покровителя?) он утрированным языком Тредиаковского – другого университетского преподавателя – высмеял его неумеренные притязания. По-видимому, кроме названных, были и еще какие-то сатирические произведения «на глупости новейших стихотворцев», не дошедшие до нас или неопознанные в качестве таковых. Вполне вероятно, что в те же годы (1752–1753) появилась и одна из знаменитейших и безусловно атрибутируемых Баркову ода «Приапу» – датировка Штелиным времени появления первых произведений под именем Баркова совпадает с пометой при одном из рукописных списков оды «Приапу»: «Списано с оригинала 1752 года» ^[100].

Таким образом, Барков стал помощником Ломоносова, уже не просто проявив свой поэтический талант и темперамент, но и продемонстрировав, на чьей стороне и в каком качестве этот темперамент готов впредь проявляться.

Нельзя не обратить внимание и на еще одно обстоятельство. Многочисленные парафразы или прямые цитаты из Ломоносова в произведениях Баркова все взяты из произведений поэта, созданных в достаточно локальный хронологический период, а именно в 1746–1751 годах: «Ода 1746 года», «Ода 1747 года», «Переложение псалма 145», «Ода 1748 года», «Тамира и Селим», «Ода на взятие Хотина» (у Баркова это оды: «Турову дню», «Приапу», «Описание утренней зари» – всего около десяти подобных произведений). Невозможно утверждать наверное, но и не исключено, что эти произведения Баркова тоже созданы в период около середины 1750-х годов, ко времени назначения Баркова помощником Ломоносова, и сыграли свою роль в этом назначении: использование Барковым произведений Ломоносова в своих одах не было обидным для его учителя; отмеченное «терпимое отношение к ним самого Ломоносова» ^[101] объясняется тем, что Барков в своих сочинениях этого рода использовал «классическую оду ломоносовского стиля» ^[102], не уничтожая ее существо, но лишь гротескно снижая, что было своеобразной поэтической игрой, но не издевкой над образцом.

Итак, с конца зимы 1755 года Барков становится помощником и сотрудником Ломоносова в его трудах и сначала переписывает его труд по истории России (см. выше), а затем «Российскую грамматику»: «Потребно мне на переписку Российской грамматики, сочиненной г. советником и профессором Ломоносовым, – обращается он 12 сентября 1755 года в канцелярию Академии наук, – шесть дестей голландской писчей бумаги. Того ради сим репортую, чтоб повелено было оное число бумаги мне выдать 1755 года, сентября 12 дня» ^[103], а после окончания этой работы принимается за подготовку для сдачи в типографию второго тома «Сочинений» Ломоносова.

За талантливого переписчика шла борьба – его хотели удалить от Ломоносова и вернуть в академическую канцелярию, но, надо полагать, Ломоносов его отстоял, о чем узнаём из очередного документа, составленного в канцелярии 9 февраля следующего 1756 года: «Генваря 29 дня Конференции секретарь и проф. Миллер доношением объявил, определенной де при Конференции копиист Иван Барков находится беспрестанно для письма у г<оспо>д<и>на сов<етника> и проф<ессора> Ломоносова, а при Конференции ежедневно случаются дела, для которых российский копиист необходимо надобен, и требовал, чтоб копииста Баркова возвратить на прежнее место, или определить вместо его кого другова, искусного писца, дабы в настоящих делах не было остановки; приказали: копииста Баркова оставить при советнике г<оспо>д<и>не Ломоносове, ибо он, Барков, переписывает у него сочиненную им, г<оспо>д<и>ном Ломоносовым, „Российскую грамматику“, а вместо ево в Конференцию для переписки ученых дел и прочаго определить находящагося при библиотеке копииста Семена Корелина» ^[104]. Безусловно, переписка и «Российской грамматики», и очередного тома «Сочинений» Ломоносова была для Баркова не менее блестящей школой русского языка, нежели соответствующие университетские курсы.

Другой фундаментальной школой – уже по изучению древней российской истории – была в течение нескольких лет работа Баркова над перепиской для Ломоносова «Повести временных лет» – летописи, составленной древнерусским писателем XI – начала XII века, монахом Киево-Печерского монастыря Нестором. Эту работу Барков начал в апреле 1756 года ^[105], в октябре – декабре закончил переписывание сделанной в свое время по указу Петра I копии с так называемого Радзивилловского списка летописи ^[106] (во время посещения Кенигсберга, где хранился список летописи, Петр I приказал снять с него копию, которую переправили в Петербург), а в октябре 1758 – мае 1759 года, когда из Кенигсберга в Петербург доставили тамошний список летописи Нестора, делает сличение и правку петровской копии по тексту подлинной Кенигсбергской. «Вся правка сделана рукою И. Баркова, который имел непосредственное отношение к работе над летописью Нестора: по указаниям Ломоносова он вносил поправки и исправления в петровскую копию Кенигсбергской (Радзивилловской) летописи, вписывал карандашом варианты и примечания <…>» ^[107].