Текст книги "Не только о Хармсе. От Ивана Баркова до Александра Кондратова"

^[93] Архив Академии наук. Ф. 3. Оп. 1. № 192. Л. 264.

^[94] Сапов Н. Иван Барков… С. 25.

^[95] Сапов Н. Иван Барков… С. 26.

^[96] Моисеева Г. Н. Ломоносов и древнерусская литература. Л., 1971. С. 157.

^[97] Летопись жизни и творчества М. В. Ломоносова. М.; Л., 1961. С. 245.

^[98] Штелин Я. Записка / Публ. М. П<огодина> // Москвитянин. 1851. № 2. С. 207.

^[99] Там же. С. 209.

^[100] ОР РНБ. Новое собрание рукописных книг (НСРК). Q 771.

^[101] Морозов А. Русская стихотворная пародия // Русская стихотворная пародия: (XVIII – начало XX в.). Л., 1960, С. 21 (Б-ка поэта; Большая сер.).

^[102] Там же. С. 18.

^[103] Архив Академии наук. Ф. 3. Оп. I. № 203. Л. 109.

^[104] Билярский П. С. Материалы для биографии Ломоносова. С. 305–306. Наряду с высказанным выше предположением о времени знакомства и освоения Барковым поэтических сочинений Ломоносова, можно, с другой стороны, уверенно говорить о том, что если не раньше, то уж в работе над подготовкой второго тома «Сочинений» Ломоносова такое освоение безусловно произошло (речь идет о 1755 годе).

^[105] Летопись жизни и творчества М. В. Ломоносова. С. 256.

^[106] Кулябко Е. С. Соколова Н. М. И. С. Барков – ученик Ломоносова С. 193.

^[107] Моисеева Г. Н. Ломоносов и древнерусская литература. С. 157, 200.

^[108] Архив Академии наук. Ф. 3. Оп. 1. № 218.

^[109] Степанов В. П. Барков Иван Семенович // Словарь русских писателей XVIII века. Т. 1. Л., 1988. С. 58.

^[110] Кулябко Е. С., Соколова Н. В. И. С. Барков – ученик Ломоносова. С. 205 (цит. по воспроизведенному здесь фото автографа).

^[111] Семенников В. П. Материалы для истории русской литературы и для словаря писателей эпохи Екатерины II. СПб., 1914. С. 11.

^[112] Кулябко Е. С., Соколова Н. В. И. С. Барков – ученик Ломоносова. С. 201. Рукопись этого труда Баркова сохранилась в архиве Академии наук.

^[113] Моисеева Г. Н. Сочинение Ивана Баркова по русской истории // Страницы истории русской литературы. М., 1971. С. 273.

^[114] Там же. С. 281.

^[115] Штелин Я. Записка. С. 209.

^[116] В свое время Ломоносов посвятил Петру Федоровичу «Краткое руководство к риторике» (1744) и «Краткое руководство к красноречию» (1748).

^[117] Гриц Т., Тренин В., Никитин М. Словесность и коммерция… С. 125.

^[118] Кулябко Е. С., Соколова Н. В. И. С. Барков – ученик Ломоносова. С. 195.

^[119] Там же.

^[120] Радовский М. И. Антиох Кантемир и Петербургская академия наук. М.; Л., 1959. С. 84.

^[121] Кулябко Е. С., Соколова Н. В. И. С. Барков – ученик Ломоносова. С. 196.

^[122] Берков П. Н. Ранние русские переводчики Горация // Известия АН СССР: Отд. общественных наук. 1935. № 10. С. 1050–1051.

^[123] Веселовский А. А. Кантемир – переводчик Горация // Известия Отделения русского языка и словесности АН. 1914. Т. 19. Кн. 1. С. 245–250 и др.

^[124] Макогоненко Г. П. От Фонвизина до Пушкина. М., 1969. С. 159.

^[125] Цит. по: Кулябко Е. С., Соколова Н. В. И. С. Барков – ученик Ломоносова. С. 215.

^[126] Степанов Н. Русская басня // Русская басня XVIII и XIX века. Л., 1949. С. XVI (Б-ка поэта; Большая сер.).

^[127] Кулябко Е. С., Соколова Н. В. И. С. Барков – ученик Ломоносова. С. 216.

^[128] См.: Там же. С. 199.

^[129] Кулябко Е. С. Замечательные питомцы Академического университета. Л., 1977. С. 38.

^[130] Гуковский Г. А. К вопросу о русском классицизме: (Состязания и переводы) // Поэтика: Вып. IV. Л., 1928. С. 126–148; Гуковский Гр. О русском классицизме // Поэтика: Вып. V. Л., 1929. С. 21–65.

^[131] Ср. выше идентификацию Баркова со Скарроном в характеристиках русского писателя Карамзиным и Палицыным.

^[132] Гаррард Дж. «Русский Скаррон»: (М. Д. Чулков) // XVIII век: Сб. 11. Л., 1976. С. 178–179.

^[133] Майков В. И. Избранные произведения. М.; Л., 1966. С. 77.

^[134] Кулябко Е. С., Соколова Н. В. И. С. Барков – ученик Ломоносова. С. 198.

^[135] Гуковский Гр. О русском классицизме // Поэтика…; Гуковский Г. А. Русская литература XVIII века. М., 1939.

^[136] Вот еще одна из таких историй, записанная А. М. Павловой со слов своей бабушки Хитровой – сестры Сумарокова: «Барков всегда дразнил Сумарокова. Сумароков в свои трагедии часто прямо переводил из Расина, и других, напр.

У Расина:

 
Contre vous, contre moi, vainement je m’éprouve.
Présent je vous fuis, absent je vous trouve!
 

У Сумарокова:

 
Против тебя, себя я тщетно воружался!
Не зря тебя искал, а видя удалялся.
 

Барков однажды выпросил у Сумарокова сочинения Расина, все подобные места отметил, на полях надписал: „Украдено у Сумарокова“, и возвратил книгу по принадлежности» (Павлова А. М. Из записной книжки // Русский архив. 1874. № 11. Стлб. 958).

^[137] Гуковский Г. Русская поэзия XVIII века. Л., 1927; см. также: Берков П. Н. Ломоносов и литературная полемика его времени. М.; Л., 1936.

^[138] Показательно в этой связи, что собственно сумароковские произведения, в качестве анонимных, не просто входили в разнообразные коллективные сборники эротических сочинений, но включались и в «Девичью игрушку» наряду с барковскими, как бы принадлежащими его перу.

^[139] Не из Баркова ли реминисценция в «Плачевном падении стихотворцев» (1775) не раз упоминавшегося Чулкова:

 
Мне кажется Ермий не промах сам детина,
И ведает опять, что строгая судьбина
За шалости ево проучит наконец…
 

(Чулков М. Д. Плачевное падение стихотворцев. <СПб., 1775>. С. 8).

Взгляд за занавеску

Прислушаемся к мнению авторитетного ученого, рассуждающего об относительных достоинствах «занавешенных» (то есть долгое время не допускавшихся к читателю) литературных произведений: «Лучшие произведения эротической литературы (речь идет только о русской традиции) так или иначе нашли себе дорогу в печать на протяжении XIX, а затем и XX века, и неважно, что при публикации они получали скромное название любовной лирики» ^[1]. Это утверждение бесспорно, если только отвлечься от тех цензурных (и автоцензурных) обстоятельств, в которых пребывала русская литература на всем протяжении своей печатной истории.

Между тем при одном только взгляде, например, на издание стихотворений А. С. Пушкина нельзя не удивиться обилию отточий на месте отдельных слов и целых строк – они проставлены не поэтом, но цензорами: это замена авторских обсценных слов и «непристойных» фраз.

Есть и иные примеры.

Опубликованное в 1755 году произведение М. М. Хераскова «Сонет и Эпитафия» начинается так:

 
Я век свой по свету за пищею скитался,
Пристанища себе нигде я не имел,
Везде я странствовал, жил тамо, где хотел,
Чужим я был одет, чужим я и питался ^[2].
 

Вместе с тем это сочинение Хераскова входит в рукописный сборник эротической литературы (составлялся в середине XIX века) с иным первым стихом:

Я век свой по свету за еблею скитался… ^[3]

Можем ли мы уверенно говорить о том, что подобный вариант – просто шалость составителя сборника или читателя, переиначивших на свой вкус стихотворение, а не подлинный авторский текст, категорически недопустимый для печати ни в какие прежние времена и потому неопубликованный, но известный изустно? Автограф автора отсутствует, а между прочим, составитель сборника явно был просвещенным знатоком – под текстом стоит точная дата: 1755 год.

Похожая ситуация с лермонтовским стихотворением «Он был в краю святом…», которое не публиковалось при жизни поэта, а впервые напечатано в 1861 году в № 1 журнала «Библиографические записки» (кстати, с опущенным, но легко угадываемым обсценным словом):

 
Он был в краю святом,
На холмах Палестины.
Стальной его шелом
Иссекли сарацины.
 
 
Понес он в край святой
Цветущие ланиты;
Вернулся он домой
Плешивый и избитый.
 
 
Неверных он громил
Обеими руками —
Ни жен их не щадил,
Ни малых с стариками.
 
 
Встречаясь с ним подчас,
Смущалися красотки;
Он п… их не раз,
Перебирая четки.
 
 
Вернулся он в свой дом
Без славы и без злата;
Глядит – детей содом,
Жена его брюхата.
 
 
Пришибло старика…
 

Это по форме неоконченное стихотворение, возможно, таким и было создано М. Ю. Лермонтовым – но автограф не сохранился, и уверенно судить о том, что именно такой вариант является подлинным авторским текстом, нет оснований. Зато в одном из рукописных собраний эротики (второй половины XIX века) этот текст записан со следующим окончанием (которое, конечно, невозможно было воспроизвести в подцензурной печати):

 
Пришибло старика:
За что ж с врагами бился?
Он дрался там пока —
С женой другой скоблился! ^[4]
 

Можно было бы привести еще множество примеров, свидетельствующих о том, что, увы, не всё из созданного в отечественной литературе в эротическом роде и достойного публикации «нашло себе дорогу в печать».

Есть и иные примеры (хоть и немногочисленные) того, как, хитро маскируясь или просто не будучи опознанными цензорами, подобные тексты оказывались напечатанными.

В написанной Пушкиным совместно с П. А. Вяземским стихотворной шутке «Надо помянуть, непременно помянуть надо…» есть такая строка:

 
И известного в Банке члена Аникина…
 

Невозможное в подцензурной печати слово член здесь маскируется под обозначение должности некоего Аникина в каком-то Банке. На самом деле речь именно о мужском половом члене легендарного гайдука Петра I Аники: в «Кабинете Петра Великого», то есть в Кунсткамере, он хранится заспиртованным «в банке». Знай о том цензор, мы и в этом случае увидели бы на месте печатаемой – строчку отточий.

Другой подобный случай удавшейся маскировки обсценного – в поэме В. В. Крестовского «Фрина» 1861 года:

 
И кто-то вдруг для смеха шляпу
Его надел на плешь Приапу.
 

Искушенный читатель обильной уже к тому времени непечатной, но распространявшейся в рукописных копиях эротической литературы, конечно, знал обсценное значение слова плешь да еще в сочетании с Приапом – героем поэм классического «барковского» цикла; но вряд ли цензор мог предъявить Крестовскому (за которым, правда, была репутация поэта «непристойностей» – в специфическом российском консервативном представлении о допустимом в печати) претензию в откровенном неприличии текста, не обнаружив собственной нравственной «испорченности».

Все это примеры того, что русская литература с самого возникновения светского книгопечатания – а развилось оно в настоящем массовом выражении совсем недавно, немногим больше двух сотен лет назад, – жила в двух планах: официально разрешенном под присмотром нравственной (конечно, и политической) цензуры; и в «вольном» проявлении, в течение долгого времени, почти до наших дней, продолжая многовековую российскую рукописную традицию бытования и распространения, а с некоторых пор в форме «вольного книгопечатания».

Последнему – вольному русскому книгопечатанию – положили основание А. И. Герцен и Н. П. Огарев, заведя с 1853 года в эмиграции в Лондоне первую Вольную русскую типографию (вслед за нею появились русские типографии в Лейпциге, Женеве и др.) ^[5]. Разумеется, эта деятельность была политизирована, и русские заграничные типографии заводились прежде всего для печатания антимонархических и антиправительственных листовок, книг, газет и журналов (вспомним герценовские «Колокол» и «Полярную звезду»). Но уже в первых подобных изданиях, наряду с политическими, печатались и запрещенные к печати эротические сочинения Пушкина, А. И. Полежаева, Лермонтова… ^[6] Были организованы разнообразные каналы для распространения этих книг в России: южный морской путь, по которому книги переправлялись через итальянских и константинопольских книгопродавцев в Одессу, а оттуда в Киев. Часть книг шла через открытую австрийскую границу в Польшу. Был организован и северный канал – через Финляндию и Швецию.

Тем временем в самой России с середины XIX века происходит интенсивное рукописное тиражирование эротической литературы. Похоже, что заграничное русское книгопечатание было стимулирующим примером для такой деятельности, а ее содержательной базой послужили прежде всего рукописные сборники «Девичья игрушка» – с третьей четверти XVIII века распространявшиеся под именем Ивана Баркова собрания од, стихотворений, драматических произведений и т. п. До сих пор неизвестно, какие именно из составляющих «Девичью игрушку» текстов написаны самим переводчиком и поэтом Иваном Барковым, с именем которого впредь стали связывать всю подобную литературу.

К середине XIX века «барковиана» пополнилась многочисленными произведениями Пушкина, Полежаева, Н. М. Языкова, Лермонтова, а число собирателей умножилось такими именами, как В. И. Даль – собиратель пословиц и поговорок, значительное число которых по своей «скабрезности» (с точки зрения цензуры) не могло быть напечатано, А. Н. Афанасьев – собиратель русских народных сказок (можно повторить сказанное по поводу собрания Даля). Наряду с этим, как теперь становится ясно после изучения закрытых прежде архивных коллекций, существовало очень крупное рукописное собрание под названием «Еблематически-скабрезный Альманах. Собрание не изданных в России тайных хранимых рукописей знаменитейших писателей древности, Средних веков и Нового времени. Из бумаг покойного графа Завадовского и других собирателей» ^[7]. До сих пор не выяснено, кто из многочисленных (и каждый по-своему знаменитый) графов Завадовских составил это замечательное по своему объему и разнообразию эротических текстов собрание; очевидно лишь, что с 1855 года оно пошло, так сказать, по рукам и стало интенсивно вручную тиражироваться и пополняться за счет увеличивавшегося числа эротических литературных произведений разных жанров. По количеству выявленных к настоящему времени рукописных копий этого многотомного собрания можно судить о том, что именно оно, наряду с проникавшими в Россию изданиями заграничных русских типографий, служило основным источником знакомства читателей с отечественной эротической литературой.

Короткий период цензурных послаблений начала XX века, когда оказалось возможным публиковать то, что прежде, несомненно, было бы запрещено, очень быстро сменился жесткой советской «цензурой нравов» и снова вернул ситуацию с распространением эротики в прежнее русло – рукописные копии и заграничные русские издания (это стало именоваться, соответственно, самиздатом и тамиздатом).

Обыкновенные русские качели…

^[1] Степанов В. П. Списки «Барковианы» в Рукописном отделе Пушкинского Дома // «А се грехи злые, смертные…»: Любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России (X – первая половина XIX в.). М., 1999. С. 604.

^[2] Ежемесячные сочинения. 1755. Август. С. 166.

^[3] ОР РНБ. НСРК. Q 735.

^[4] ОР РНБ. НСРК. Q 743.

^[5] См.: Сажин В. Н. Вольная русская печать за границей в 1850-х – начале 1880-х гг. // Книга в России: 1861–1881. М., 1988. Т. 1. С. 48–54.

^[6] В советской пропаганде положено было всячески акцентировать, конечно, политическое содержание и роль вольной русской заграничной печати и умалчивать о ее эротической составляющей. Тот же характер носили и антологии: Вольная русская поэзия второй половины XVIII – первой половины XIX века. Л., 1970 (Б-ка поэта; Большая сер.); Вольная русская поэзия второй половины XIX века. Л., 1959 (Б-ка поэта; Большая сер.). Не только тексты, но даже библиографические сведения об их напечатании изгонялись из соответствующих справочных изданий. Так оказались напрочь исключенными книги эротического содержания из кн.: Сводный каталог русской нелегальной и запрещенной печати XIX века: В 3 т. 2-е изд. М., 1982. Из библиографического указателя Л. М. Добровольского «Запрещенная книга в России: 1825–1904» (М., 1962) советская цензура изъяла сведения об уничтоженных по указанию цензуры дореволюционной таких книг, как, например, «Гигиена любви» (М., 1888), «Любовные страсти и нравственные недуги» (М., 1902), «Онанизм, садизм и содомия у женщин» (М., 1881), – переводных по преимуществу, относившихся скорее к области медицины и психопатологии, нежели к эротической литературе; но даже такие книги запрещались дореволюционными цензорами, а упоминания о них не допускались советскими. Кстати говоря, политизация истории российской цензуры и книгопечатания от советской науки – будто по наследству – перешла к зарубежной. Это заметно, например, по организованной два десятилетия назад американо-российской выставке «Цензура иностранных книг в Российской империи и Советском Союзе» (см. каталог под таким названием: М., 1993), где ни словом, ни экспонатом не представлена цензура многочисленных книг эротического содержания, так или иначе проникавших в Россию из-за границы.

^[7] См.: Под именем Баркова: Эротическая поэзия XVIII – начала XIX века. М., 1994. С. 378–379 (примечания Н. Сапова).

Рука победителя
Выбранные места из переписки В. Белинского и М. Бакунина

Речь о победе, одержанной В. Г. Белинским в эпистолярном поединке со своим другом М. А. Бакуниным. Впрочем, для читателей этой переписки победа Белинского до сих пор не очевидна – ее свидетельство опущено во всех наличных публикациях писем Белинского. Причина этого объяснится ниже.

Спор вышел по поводу сообщения Бакунина в августе 1837 года о своей душевной победе над внешними обстоятельствами и «восстания к подлинно духовному существованию» ^[1]. Мнительного Белинского это задело. Его уязвило гордое заявление Бакунина о победе над собой, которое звучало (или так воспринималось Белинским) как укор отстающему другу.

Белинский решил продемонстрировать, что цена победы Бакунина над собой невелика, поскольку не так глубока степень его падения. Иное дело – пропасть, в какой находится Белинский.

Так в письме Бакунину от 16 августа 1937 года Белинский положил начало своеобразному соревнованию со своим другом в описании сравнительной глубины нравственного падения каждого из них.

Белинский открыл Бакунину два главных своих порока: самолюбие и чувственность, подробно описал проявления каждого из них, с душераздирающими деталями рассказал о гибельных обстоятельствах своей «внешней» жизни, о безнадежных попытках борьбы с безденежьем, о долгах и жизни за чужой счет, признался в жажде «любви чистой и высокой», а за отсутствием ее – погруженности в разврат и увлечение продажной любовью.

Таким образом, Белинский намеревался доказать Бакунину свое первенство в степени падения и тем объяснить невозможность собственного духовного «восстания».

В завершение письма Белинский бросал Бакунину вызов: «Итак, Мишель, я сказал тебе всё и о тебе и о себе: заплати и мне тою же откровенностию. Я признался тебе во всем, в чем только имел признаться; я показал себя тебе во всей наготе, во всем безобразии падения, открыл тебе мои раны – измеряй их великость, но для того, чтобы исцелить, а не растравить…» ^[2]

По-видимому, Бакунин слабо оборонялся, убеждая друга, что хоть тоже имеет свои пороки и слабости, но не так они вообще велики и у Белинского, чтоб не суметь преодолеть их во имя духовного просветления. Но Белинского переговорить было нелегко.

К прежним аргументам он добавил новые. Как будто забыв собственное заявление, что он сказал всё о своем падении, в письме от 1 ноября 1837 года Белинский сообщал: «Но это не всё, а начавши говорить, я люблю всё сказать». Следуют новые саморазоблачения: о растрате денег, одолевающей его апатии и тоске, желании в разврате заглушить «немолчный вопль нужды и обязательств» ^[3]. Бакунину следовало признать, что Белинский более глубоко пал и внешние обстоятельства действительно препятствуют его «духовному восстанию».

Но, видимо, признать этого Бакунин упрямо не хотел и в качестве контраргумента сообщил Белинскому новость, которая, вероятно, должна была убедить друга, что ему, Бакунину, тоже не сладко приходилось в борьбе с собственными немалыми пороками. Оказалось, что Бакунин занимался онанизмом.

По словам Белинского, эта новость его потрясла, но не настолько, чтоб признать победу Бакунина. Оказалось, что и до сих пор он еще не все самое страшное о себе сообщил другу. «Твоя искренность потрясла меня, – писал Белинский 15–20 ноября 1837 года (дата условная), – и я хочу тебе заплатить такою же сколько потому, что истинная дружба может существовать только при условии бесконечной доверенности и совершенной откровенности, столько и потому, что теперь меня ужасает мысль, что ты думаешь обо мне лучше, нежели я заслуживаю» ^[4]. Не давая другу одержать верх в соревновании по прыжкам в пропасть, Белинский демонстрирует, что глубина его падения все-таки значительнее ^[5]: «Итак, узнай то, что я так упорно ото всех скрывал, вследствие ложного стыда и ложного самолюбия – я был онанистом и не очень давно перестал им быть – года полтора или два. Я начал тогда, когда как ты кончил – 19-ти лет. В первый год я делал сначала раза по два, по три в неделю, потом в месяц. В последующие годы раз по пяти в год, наконец, раз или два. Конечно, это еще очень умеренно и благоразумно, но нисколько не удивительно, потому что я был уже не ребенок, а студент, читал Шиллера, Байрона, бредил романтизмом и сочинял свою драму. Сначала я прибег к этому способу наслаждения вследствие робости с женщинами и неумения успевать в них; продолжал же уже потому, что начал. Бывало в воображении рисуются сладострастные картины – голова и грудь болят, во всем теле жар и дрожь лихорадочная; иногда удержусь, а иногда окончу гадкую мечту еще гадчайшею действительностию. Нет, Мишель, что ни говори, а я превосходнее тебя: я не был кадетом, не был офицером в Москве, без книг, без людей, без денег и сапог, я начал не мальчишкою, а юношею – нет, я выше тебя.

Бывало Ст<анкевич>, говоря о своих подвигах по сей части, спрашивал меня, не упражнялся ли я в этом благородном и свободном искусстве: я краснел, делал благочестивую и невинную рожу и отрицался. В начале моего письма я сказал, что твое письмо произвело во мне кроме изумления еще и скорбь и радость и что в последнем чувстве было и подлое и благородное. Я уже выше того, чтоб радоваться, что такой человек, как ты, подвержен был, подобно мне, гадкой слабости, и находить в пороке другого оправдание своему, но не скрою, что меня сначала и мгновенно как будто порадовало то, что ты скрывал свой порок от твоих друзей, так же как и я. Но это было только движением мгновенным, а после до сих пор я полон одним чувством – какою-то грустною любовию к тебе». С совершенным сознанием своей победы Белинский великодушно предложил Бакунину вечную дружбу, которая, как он счел, только теперь, после предельной откровенности, и может установиться между ними: «Наш спор теперь выяснился…» ^[6] Выяснилось, между прочим, гораздо более сказанного. Выяснилась (или еще раз подтвердилась?) неуемная жажда Белинского в каждой точке спора с оппонентом одерживать верх, причем ценой этого верховенства может быть и абсолютное, ничем не ограничиваемое самобичевание и саморазоблачение (чуть ли не в полном смысле этого слова). Нарастающее проявление этого свойства, которое явилось в переписке Белинского с Бакуниным, довело его и до той откровенности, которую, во имя победы над соперником, он выплеснул на страницы своего письма.

Неистовый Виссарион и здесь одержал победу.

^[1] Письма Бакунина к Белинскому не сохранились, но об их содержании нетрудно судить по их обстоятельным разборам в письмах Белинского.

^[2] Белинский В. Г. Собр. соч.: В 9 т. М.; Л., 1976–1982. Т. 9. С. 81.

^[3] Там же. С. 94.

^[4] Белинский В. Г. Собр. соч.: В 9 т. Т. 9. С. 111.

^[5] Следующий далее текст, который явился решающим аргументом Белинского в эпистолярном поединке с Бакуниным, выпущен во всех изданиях. Воспроизводим его по автографу Отдела письменных источников Государственного исторического музея (Ф. 281. Ед. хр. 8). Его место в цитируемом издании на с. 111. За словом «в своем» следует читать – вместо отточия в скобках: «онанизме». Далее идет решающее признание Белинского.

^[6] Там же. С. 116.