Текст книги "Не только о Хармсе. От Ивана Баркова до Александра Кондратова"

Пропала совесть

Наряду с другими персонажами агрессивной пропагандистской истории литературы, М. Е. Салтыков-Щедрин пострадал, пожалуй, более многих.

Из бесчисленного количества – лишь несколько примеров: «Щедрин помогает своими образами распознавать врага в нашей среде: предателя, двурушника, подхалима, бюрократа, преодолевать пережитки капитализма в сознании людей» ^[1]; «…критика <Салтыковым. – В. С.> господствующего в царской России класса, его превосходная концентрированная ненависть к помещику, капиталисту, кулаку, к буржуазному „прогрессисту“, его любовь к людям труда делает его нашим союзником. Его гневная сатира, бичующая русский царизм – оплот мировой буржуазной реакции, – крайне полезна для нашего дела» ^[2]; «Образы <капиталистов. – В. С.> „открыли“ читающей России нового хозяина жизни, цепкого, наглого хищника, становящегося опорой самодержавного режима. Идол собственности воздвигался руками преступников, беззастенчивых обманщиков, воров» ^[3].

Действительно, Салтыков-Щедрин с ненавистью писал о капиталистах, буржуях, кулаках… Но – одна из классических уловок пропагандистов – они писали полуправду, умалчивая об одной существенной стороне социального негодования писателя: о том, в ком именно персонифицировал Салтыков-Щедрин свой гражданский пафос.

О том пойдет речь далее.

Постоянные внимательные читатели сочинений Н. Щедрина (они публиковались под этим именем) должны были от раза к разу недоумевать по поводу переменчивости позиции писателя: то он иронизирует над утопистами, то, напротив, обличает их антиподов реалистов (нигилистов), ратует за либеральные реформы (например, местное самоуправление), но в других и многих случаях – издевательски против них (то же местное самоуправление, адвока-тура и прочее). Эти и подобные антиномии вели порой к недоумениям и недоразумениям, которые автора раздражали и принуждали порой горячо объясняться с критиками-читателями.

Лишь в одном содержательном свойстве его произведений невозможно было сомневаться: тридцать с лишним творческих лет он радикально и страстно преследовал новую русскую буржуазию.

Экономические (как и прочие) реформы 1860-х годов были неосуществимы без денег. Заимствовать их следовало у банков – но в 1864 году в России он был всего лишь один! Поощренная властью свободная частная коммерция через десять лет довела их число до тридцати девяти. Концессионеры-предприниматели на выгодных условиях вкладывали капитал в модернизацию России: строили заводы (которыми сами же и управляли) и в особенности чрезвычайно необходимые России железные дороги – благодаря таким концессионерам железнодорожные пути с трех тысяч верст в 1863 году за десять лет удлинились до семнадцати тысяч.

Пестрое частное предпринимательство, интенсивно явившаяся на свет финансовая и промышленная буржуазия многих раздражали. Непривычное явление и десятилетиями впредь обличалось соответствующим образом идеологически мыслившими обывателями и публицистами. Один из неисчислимых примеров такой раздраженной риторики – тирада журналиста, писателя М. Л. Песковского: «<…> начали появляться миллионеры из всем известных проходимцев и голышей, сколотивших себе миллионное состояние в три-четыре года и, самое большее, в десять лет. В жизни вдруг повеяло самой наглой спекуляцией в роде дутых банков, подставных концессионеров железных дорог, дерзких „прожектов“ по части миллионных общественных сооружений и построек, бесконечно высасывающих „правительственные субсидии“» ^[4].

Салтыков был из числа тех, кто категорически и последовательно судил о новой буржуазии исключительно как о неистребимых хищниках-эксплуататорах.

Уже в «Губернских очерках» и косвенно к ним относящихся произведениях конца 1850-х годов было заметно мелькание акцентированного раздражения писателя капиталистическими новациями: биржами, железнодорожными компаниями, фабрикантами, начинающими развивать свои предприятия. В серии очерков «Господа ташкентцы» (Салтыков писал их с 1869 по 1872 год) – о людях, которые продвигают «цивилизацию» из центра на периферию, в провинцию, – писатель воспроизвел ретроспективную историю зарождения современной буржуазии в России. Рассказал, как с 1857 года началась «промышленная и акционерная горячка» (10. 212), и те, кого раньше называли проходимцами и даже подлецами, «вдруг оказались гениями, перед грандиозностию соображений которых слепли глаза у всех не посвященных в тайны жульничества» (10. 212–213): «Хмель, лен, пенька, сало, кожи – на все завистливым оком взглянули домашние ловкачи-реформаторы и из всего изъявляли твердое намерение выжать сок до последней капли» (10. 213). В течение 1872–1876 годов Салтыков написал серию из двадцати очерков «Благонамеренные речи», в значительной мере посвященных «грабительским уловкам» коммерсантов-предпринимателей. В одном из очерков писатель представил купца Осипа Ивановича Дерунова (собирательный образ реальных Деруновых, владельцев заводов в Пошехонском уезде), который в нынешние времена стал владельцем винокуренного завода и хлебной торговли, – Салтыков язвительно-иронически наименовал его опорой и столпом нового мира (11. 100).

В сентябре 1875 года, находясь за границей, Салтыков в письме к литературному критику П. В. Анненкову высказался о людях «культурного слоя»: «Такого совершеннейшего сборища всесветных хлыщей я до сих пор еще не видал и вынес из <Баден->Бадена еще более глубокую ненависть к так называемому русскому культурному слою, чем та, которую питал, живя в России» (18. 2. 207). Потом это словосочетание встретится в ноябре 1876 года в первом из серии его очерков «Отголоски» (12. 135). Салтыков перенял это выражение, вероятно, у своего антагониста, военного историка и публициста Р. А. Фадеева, употребившего впервые это определение в 1874 году в книге «Русское общество в настоящем и будущем, или Чем нам быть?» в прямом значении – в применении к образованным, просвещенным людям. Салтыков же, как водится, дискредитировал это понятие и в 1879 году несколько раз прямо назвал тех, кого он относит к «новому культурному слою»: «В последнее время русское общество выделило из себя нечто на манер буржуазии, то есть новый культурный слой, состоящий из кабатчиков, процентщиков, железнодорожников, банковских дельцов и прочих казнокрадов и мироедов. В короткий срок эта праздношатающаяся тля успела опутать все наши палестины; в каждом углу она сосет, точит, разоряет и вдобавок нахальничает» (13. 349). И здесь же впервые предупредил о нашествии и на Россию деревенскую «чумазого» – предпринимателей (кулаков): «„Чумазый“ человек – на виду у всех; человек свежий, непреклонный и расторопный… Ему известен только грош – ну и пускай он наделает из него пятаков!» (13. 382–383). Об этой угрозе Салтыков еще не раз напишет незадолго до конца жизни: «Идет чумазый, идет!» (16. 2. 13); «…русский чумазый перенял от своего западного собрата его алчность и жалкую страсть к внешним отличиям, но не усвоил себе ни его подготовки, ни трудолюбия» (16.2. 35).

Бессовестный капитализм (банкиры, железнодорожные концессионеры и прочие эксплуататоры) то и дело персонифицировался у Салтыкова в инородцах: евреях, греках, армянах и реже – немцах. В череде очерков «Благонамеренные речи», наполненных множеством автобиографических подробностей, автор-патриот с негодованием оглядывается: «В этих коренных русских местах, где некогда попирали ногами землю русские угодники и благочестивые русские цари и царицы, – в настоящую минуту почти всевластно господствует немец. Он снимает рощи, корчует пни, разводит плантации, овладевает всеми промыслами, от которых, при менее черной сравнительно работе, можно ожидать более прибылей». И чем ближе к Москве, тем более заметно, что немец «не на шутку задумал здесь утвердиться» (11. 22). Через год с лишком после того, как впервые в «Благонамеренных речах» Салтыков рассказал о Дерунове, этот ненавистный автору современный «кулак» снова явится в качестве примера дельца, который постепенно и систематически «финансовыми пакостями» скапливает свой капитал – да еще, к своему позору, водится с «тузами финансового мира», «по носам которых можно было безошибочно заключить о восточном их происхождении» (11. 159) ^[5].

Специфическое отношение Салтыкова к инородцам – в частности и по преимуществу к евреям – явствовало поначалу из многочисленных соответствующих историй, воспроизведенных в «Губернских очерках» и сопутствовавших им произведениях 1856–1858 годов: Салтыков привез из провинциальной Вятки, где поневоле пробыл несколько лет, не только обилие сюжетов для них, но и повальное бытовое уничижительное отношение к евреям.

Например, во «Втором рассказе подьячего» повествуется о гусарском прошлом городничего «из немцев» Фейера, который «то возьмет да собаками жида затравит», то иными способами «на жидов охоту имел» (2. 29). В «Горехвастове» персонаж вспоминает о «славном» полковом прошлом, когда «жидов собаками травливали-с» (2. 323). В драматической сцене «Просители» одной из содержательных коллизий является «дело о жиде» (2. 168): еврей Гиршель обидел Забиякина («И вдруг какой-нибудь высланный из жительства за мошенничество иудей проходит мимо тебя и смеет усмехаться!»; 2. 167); тот является к князю Чебылкину с жалобой; Забиякин, пространно рассуждает о жидочке, которого, например, «за пейсики да головенкой-то бы его об косяк стук-стук» (2. 167; см. также 169, 190); в списке действующих лиц в ремарке о медике Самуиле Исаковиче Шифеле автор счел важным отметить: «с трудом скрывает свое иудейское происхождение» (2. 165). В «Приятном семействе» автор Николай Иванович Щедрин воспроиз-водит любимые анекдоты провинциальных гарнизонных военнослужащих. К числу их относятся рассказы о том, как офицер тройку жидов загнал, или «о том, как русский, квартируя у немца, неприличность даже на потолке сделал, и т. д.» (2. 98).

Немало будет у Салтыкова и впредь проявлений подобного творческого (и личного) бытового неприятия евреев. Например, в 1871 году в главе «Помпадуров и помпадурш» («Единственный») рассказывается анекдот об идущем по лесу трусливом и недогадливом жиде, которому кажется, что вокруг разбойники пересвистываются, а на самом деле это у него в носу свистит (8. 223). В автобиографической первой главе «Убежища Монрепо» (1878) описываются разнообразные перипетии жизни автора в благоприобретенном имении. Эта жизнь тревожна и полнится беспокойством от дачного соседства с евреями («один грек приведет за собой десять греков, один еврей – сотню евреев»; 13. 269, 270, 282). Подобно тому, намереваясь в 1885 году приобрести имение, Салтыков писал доктору Н. А. Белоголовому о желании купить имение поблизости, в центральных губерниях: «Я великорус по природе, и ни с малороссами, ни с жидами жить не могу: скучно» (20. 129).

Находилось место соответствующим пассажам и в некоторых рецензиях Салтыкова. В 1863 году в идеологически важном для него отклике на экспозицию картины Н. Н. Ге «Тайная вечеря» писатель пошутил: «Если б я был знатоком <живописи>, то, наверное, нашел бы в картине множество неисправностей; я сказал бы, например, что некоторые носы не довольно тщательно отделаны…» (6. 148); и, следуя своему язвительному темпераменту, еще четырежды «пройдется» по носам изображенных на картине библейских персонажей.

В феврале 1864 года Салтыков негативно характеризовал текущий петербургский театральный репертуар: «Только и проявляется какая-нибудь жизнь на театре, когда дают какого-нибудь „Актера“ или же водевиль с переодеванием. Тут артисты наши воодушевляются и начинают плескаться, словно рыбки в воде. Жаль, что запас этих армяно-греко-жидовских ^[6] фантазий с каждым годом оскудевает, ибо они доставляли самую пригодную и самую естественную пищу для петербургского театра» (6. 253). В этом критическом пассаже в качестве примеров «армяно-греко-жидовских фантазий» Салтыков привел водевиль Н. А. Некрасова (Н. А. Перепельского) «Актер» (первоначальное заглавие: «Петербургский актер») и следом фактически воспроизвел заглавие «Водевиля с переодеванием» драматурга и популярного актера Александринского театра Н. И. Куликова. Помимо названных произведений, обширный репертуар 1863 года, о котором выразительно отзывался Салтыков, составляли переделки французских пьес и водевилей, пьесы А. Н. Островского, Ф. А. Кони, А. Ф. Писемского и многих других популярных тогдашних российский драматургов (более двадцати авторов) ^[7]. Ни к кому из них и ни к одному из их произведений невозможно применить характеристику Салтыкова – это была не имевшая отношения к реальному критическому объекту излюбленная им эффектная фигура речи ^[8].

Наряду с этим, с конца 1850-х годов выявилась идеологическая мотивация соответствующей позиции Салтыкова.

В январе 1859 года Анненков предложил Салтыкову подписать коллективный протест литераторов против недавней публикации одной антиеврейской статьи ^[9]. Салтыков согласился с целесообразностью такого выступления; но следом удивился, почему литераторы так же солидарно не заступались за оклеветанных, по его мнению, Островского и публициста А. И. Кошелева (18. 1. 204), как видно, не делая разницы между оскорблением национального достоинства (в отсутствие тогда еще термина «антисемитизм») и политическим или бытовым оскорблением личности. (Точно такую же позицию в связи с этим делом ровно через три недели высказал Н. А. Добролюбов в двух статьях в № 1 журнала «Современник»: почему, мол, общественность не протестовала против оскорбительных выступлений разных изданий по иным поводам: против, например, французов. Добролюбов, как и Салтыков, снимал, таким образом, остроту именно антиеврейской темы. Схоже, кстати, смотрел К. Маркс на проблему социальной защиты евреев в Германии в статье/рецензии 1843 года «К еврейскому вопросу»: почему, писал он, немцам должно быть дело до эмансипации евреев, когда сами немцы не эмансипированы? ^[10])

Тогда же Салтыков впервые прямо обозначил один из специфических социальных адресов своей неприязни – евреи-откупщики ^[11]: в очерке «Гегемониев» является иерусалимский князь Полугаров «по всей земле, всех кабаков, выставок всерадостный обладатель и повелитель… кто ж ему равен?» (3. 14). В «Скрежете зубовном» (1860) новое порицание откупной системы, сопровождаемое явлением Гершек, Ицек и вконец изворовавшегося молодого еврея Иоселя Гершсона (3. 371) ^[12]. Формулу «молодой и изворовавшийся еврей» Салтыков буквально воспроизведет в следующем – в череде публицистических атак на захваченную евреями систему откупов – прямом авторском выступлении в «Как кому угодно» («III. Размышления»; 1863). Здесь впервые писатель прибегнул к речевой характеристике персонажа, непременно широко воспроизводившейся в соответствующей литературе: Салтыков рассказал об откупщике «из евреев одной из западных наших губерний», который «впоследствии разбогател, окрестился и, конечно, совсем забыл о своих патентах на иерусалимское первенствующее сословие, если бы ежечасно не напоминало об этом некоторое худосочие в прононсе» (6. 435) – такую комическую формулу писатель изобрел для характеристики специфического еврейского акцента. Всё те же откупы и жиды (8. 93) будут фигурировать в «Помпадурах и помпадуршах» («На заре ты ее не буди»; 1864) и «Благонамеренных речах» (1874): «Откупщик, перекрест из евреев» и откупщик «перекрест из жидов» (11. 456 и 469), хотя в эти годы рассказ об откупщике – какой бы национальности он ни был – оказывался все более глубоким анахронизмом: откупная система в России с 1863 года была упразднена.

В феврале 1869 года Салтыков опубликовал притчу (или сказку) «Пропала совесть».

Читатель, знакомый с главным объектом критической энергии писателя, прочитав заголовок нового произведения – «Пропала совесть», – мог заранее предвидеть: речь наверняка пойдет о чиновничьей бессовестности. Но главным порицаемым объектом притчи Салтыков сделал иного персонажа. Писатель начал с панорамы всеобщего озлобления людей, живущих свободными от совести. А она, жалкая, валяется, никому не нужная, на дороге. Поочередно то один, то другой прохожий – пьяница, хозяин пивной, квартальный надзиратель – подымают ее, но когда у них от этой совести начинаются муки, они разными способами освобождаются от нее. Наконец совесть попадает к отставному откупщику, а ныне финансисту и железнодорожному изобретателю Самуилу Давыдычу Бржоцскому ^[13]. Тот благополучно уживается с совестью (то есть не обращает на нее внимания) и успешно ведет свои «банкирские операции», которые, по стопам «папасы», уже освоили и двое его малолетних детей, рассуждающих о выгоде своих мелких детских коммерций. Совесть Самуилу Давыдычу просто не нужна. Лишь на мгновение его настигло «раскаяние»: «И за сто я Его предал! вопиял он: – и зацем я в то время крицал!» ^[14] – но всё ж победно выдерживает борьбу с совестью (16. 1. 21–23) и, ненужную ему, отсылает в виде благотворительного вклада в какое-то учреждение. То есть один живет без совести, потому что она его мучает, а без нее – спокойнее. Другой живет вроде и с ней, но, можно сказать, бессовестно. Как водится, притчу венчает мораль: cовесть вселяется в «маленькое русское дитя», в котором она постепенно прорастет: «И исчезнут тогда все неправды, коварства и насилия, потому что совесть будет не робкая и захочет распоряжаться всем сама» (16. 1. 23).

Особенно интенсивным красноречием на тревожившую Салтыкова тему отмечен в его творчестве 1872 год.

В автобиографических «Благонамеренных речах» («В дороге»), где речь идет от первого лица (писателя Н. Щедрина) и где автор сокрушается о господстве немцев на исконно русских землях (см. выше), разыгрывается сцена (схожая с коллизией сказки Ш. Перро «Кот в сапогах»), когда рассказчик на череду вопросов о принадлежности тех или иных коренных русских подмосковных земель (прославленных чудесами «русских угодников») в ужасе слышит один за другим ответы, что ими владеет некий Адам Абрамович: «Ведь он, наконец, жид, этот Адам Абрамович! Непременно он жид! Жид – и где? в каком месте?!» (11. 24).

Большой эффект произвели печатавшиеся в этом году главы «Дневника провинциала в Петербурге» (публиковался с января 1872 года по апрель 1873). В первой жители провинции едут в Петербург за концессиями – преимущественно на железную дорогу, как наиболее прибыльное предприятие. Заполучить их не просто: «Одно средство: к тузу какому-нибудь примазаться» (10. 275). Кто же эти тузы-богачи? В дальнейшем оказывается: один русский – Бубновин (его прототип – русский купец, промышленник П. И. Губонин) и два еврея: Мерзавский (прототип – предприниматель, интенсивно финансировавший в реформенную пору строительство железных дорог, филантроп А. М. Варшавский) ^[15] и сын Сирахов (так Салтыков именовал банкира, владельца железных дорог и мецената Самуила Соломоновича Полякова). Сбор компании богачей происходит в «устричной» Елисеева на Биржевой линии ^[16]: «Там и сям мелькают какие-то оливковые личности, не то греки, не то евреи, не то армяне, – словом, какие-то иконописные люди <…>. Они жирны, словно скот, откормленный бардою ^[17]» (10. 276). Особенно колоритно Салтыков описал одного из гостей, произносящего «ницево», «девоцки», «достатоцно» – как отмечено выше, писатель в других произведениях называл это еврейским «худосочием в прононсе» – и «которого наружность напоминает паука, только что проглотившего муху» (10. 276–277). Отождествление еврея с пауком (потом Салтыков еще будет добавлять, что еврей «сосет» своих жертв) – явление, по-видимому, давнишнее, стереотипное и интернациональное. Например, в «Айвенго» (1819) В. Скотта надувшимся пауком, высасывающим кровь своих несчастных жертв, называют еврея Исаака. В России же, например, почти одновременно с Салтыковым писали так: «Что такое евреи теперь? Это пиявки, присосавшиеся где только могли, ко всем народам земного шара, и живущие исключительно чужими трудами. Разве возможен еврей-земледелец, еврей-ремесленник, еврей – фабричный работник? Иногда мы встречаем таких, правда, но много ли? Вся остальная масса их живет исключительно ростовщичеством и так называемыми гешефтами, состоящими преимущественно в комиссионерстве и надувательстве… Представь же себе собрание всех евреев на одном клочке земли: какие гешефты они могут делать друг с другом? Собери кучу пауков в одну коробку, и что ты увидишь? Они перегрызут друг друга или разбегутся, если могут. То же самое было бы и с евреями; они могут жить дружными кагалами, но непременно среди чуждой им народности. Пауку нужны мухи, а не пауки, так же как еврею нужен народ для эксплуатации, но народ, конечно, не еврейский» ^[18].

Ноябрьская того же 1872 года публикация очередной главы «Дневника провинциала в Петербурге» предстала особенно густым раствором выражений «пархатые жиды» и «шайка пархатых жидов» (10. 506, 507–509, 516–519). Речь о тех, кто заполнил Большой театр на фантасмагорическом представлении оперы «Жидовка» ^[19] (не имеющем в данном случае отношения к реальной опере); говорят они всё с тем же характерным акцентом. Сюжет представления состоит в махинациях, производимых сборищем «пархатых» с целью биржевого мошенничества: «Все пархатые были налицо и производили тайное жидовское моление. За большим столом, покрытым белой скатертью, посередине, лицом к зрителю, сидел Гершка Зальцфиш и разбитым тенором произносил возгласы. Он был одет в длинную одежду и препоясан, как бы собираясь в длинный путь. На столе лежали опресноки и зажаренная на собственном сале каширная <правильно: кошерная. – В. С.> овца, приправленная чесноком. Мошка Гиршфельд, Иосель Зальцман, Иерухим Хайкл, Ицко Праведный и множество других жидов-акционеров (в числе их я узнал некоторых зубных врачей) расположились кругом стола и подтягивали» (10. 507).

По прочтении этого текста Салтыкова публицист М. М. Хволос обратился к редактору «Отечественных записок» Некрасову с открытым письмом. Когда идет «философский способ» обобщения по вопросу о евреях, – писал Хволос, – мы стараемся не отвечать. Но в ноябрьской книжке «Отечественных записок» «новое глумление совсем другого характера и свойства. Тут наносится уже оскорбление с такой стороны, к которой относиться с презрением нам невозможно, да и оскорбление-то это по своей форме и неожиданности становится особенно нестерпимым»; развязный и резкий стиль, неостроумная и неоригинальная грубая брань («пархатые», «шайка пархатых жидов») «непристойна и унизительна в образованном обществе, а еще более в сколько-нибудь уважающей себя литературе» ^[20].

Салтыков ранее не намеревался продолжать «Дневник провинциала в Петербурге». Но, как нередко бывало, критические укоры взбодрили его полемическую натуру. Он дал отпор еврейскому публицисту: стремительно написал и в феврале 1873 года опубликовал дополнительную главу, которую назвал «В больнице для умалишенных». Один из ее персонажей – ростовщик, «прекраснейший и честнейший еврей по фамилии Гольденшвейн, который, как я после узнал, тоже содержался в больнице умалишенных и был помешан на возрождении еврейской нации» (10. 606). Это возрождение, в саркастическом изложении автора, наступит, «когда <евреи> перестанут взымать так называемые „жидовские“ проценты, и… когда, захватив в свои руки все банкирские операции, сняв на аренду все кабаки, овладев всеми железнодорожными предприятиями и окончательно оглушив мужика, они докажут изумленному миру, что может совершить скромная нация, которая находит небезвыгодным считать себя угнетенною» (Там же). К этому фрагменту Салтыков сделал примечание-ответ Хволосу: мол, это не я, писатель Н. Щедрин, а некое третье лицо ведет повествование. Между тем в своем полемическом сочинении оскорбительную и невозможную еврейскую фамилию персонажа (= золотая свинья) придумал автор. Салтыков был исключительно изобретателен в выдумывании оскорбительных иностранных фамилий. Таков, например, в «Дневнике провинциала в Петербурге» Корподибакко (черт возьми, ит.), Вантрдебиш и Вантрсенгри (французские ругательства в «Мелочах жизни»), Думкопф в «Пестрых письмах» (нем. болван, дурак), Шенапан (мошенник, пройдоха, фр.) в «Помпадурах и помпадуршах», псевдогреческая фамилия «хищника» Архиканаки в «Пестрых письмах» (с аллюзией на «каналью») и многие другие.

Евреи-банкиры и железнодорожные концессионеры – два рода предпринимателей, которых (помимо откупщиков) энергично, без устали бичевал Салтыков. Например, в серии очерков «Отголоски» (1876–1880) это «жидовствующая братия», «Шмули да Лейбы», которые будут снабжать армию (12. 155, 204) ^[21]; в «Пошехонских рассказах» (1883) в связи с разговором о железных дорогах и банках, конечно, явится вор «еврей Мошка» (15. 2. 38); тот же «проворный Мовша (Мошка) Гудков» – в пятом из писавшейся в 1884–1886 годах серии очерков «Пестрые письма» (1885; 16. 1. 301); к нему тут еще присоединится персонаж январской 1872 года публикации «Дневника провинциала в Петербурге» (таково свойство творческой памяти Салтыкова) Соломон Мерзавский – оба «сосут» народ (16. 1. 302) ^[22].

На похоронах Салтыкова-Щедрина 3 мая 1889 года, как водится, произносились траурные речи. Среди прочих «кандидат прав еврей Абрамович» заявил, что высшие власти поощряли погромы евреев и только Салтыков решился поднять голос в защиту еврейства ^[23]. В благодарность за то 13 мая была отслужена торжественная панихида по нему в Николаевской хоральной синагоге; хотели также отслужить в Симферополе, но местная власть запретила ^[24].

Под защитой писателем евреев от погромов имелось в виду вот что.

После убийства террористами 1 марта 1881 года императора Александра II, под предлогом отмщения якобы инициаторам и виновникам трагедии, южные губернии России захватили антиеврейские погромы. Они происходили почти ежемесячно и продолжались с разной степенью интенсивности еще и в 1882–1883 годах.

На фоне систематических обсуждений печатью тревожных российских событий особенно выразительным оказывалось молчание на эту тему Салтыкова. Однако он принужден был высказаться.

Своеобразный штадлан (так именовались ходатаи за права евреев), еврейский литератор И. Н. Соркин ввиду жестоких погромов просил в пространных письмах Тургеневу 6 и 29 мая 1881 года о «моральной помощи» погибающему «народу-мученику» ^[25].

О последующих событиях (в том числе) Соркин рассказал в трехтомных рукописных «Памятных записках. 1838–1886» ^[26]. Через год, в мае 1882 года, он подарил историку, публицисту К. Д. Кавелину свою книгу «Дамоклов меч» (о средневековых обвинениях евреев в употреблении христианской крови) и поблагодарил Кавелина за выступления в защиту евреев, определенно побуждая его к очередному высказыванию против нынешних погромов. Вскоре после этого написал письмо Салтыкову (оно не найдено), а затем и встретился с ним, утверждая, что писатель тоже должен выступить с протестом против погромов ^[27]. Некоторые обстоятельства беседы известны из воспоминаний журналиста А. Е. Кауфмана, которому Соркин рассказал, что Салтыков встретил его недружелюбно: «Какое вы имеете право обращаться ко мне? – кричал Салтыков. – Ступайте к Каткову, который с вашим Поляковым в большой дружбе. Поляков даже подарил ему дом под лицей» ^[28]. Соркин что-то возражал, но, по его словам, Салтыков чуть не с кулаками на него накинулся ^[29]. О достоверности этой истории свидетельствует повторение тех же слов о «жиде Полякове» и «защитнике еврейства» Каткове («Долгое время молчал, мерзавец, но, очевидно, жиды приступили вплотную – и он заговорил») в тогдашних письмах Салтыкова Белоголовому и Тургеневу (19. 2. 115, 117).

Несмотря на все то, Салтыков 11 августа 1882 года извещал Белоголового: «Завтра идет в цензуру августовская книжка <журнала «Отечественные записки». – В. С.>. В ней одна крошечная моя статейка в самом конце. В пользу жидов. После ужина горчица ^[30], но надобно же что-нибудь сказать. Трудно было отделить еврейский вопрос от вопроса о Поляковых, Заках и Варшавских, но, кажется, успел» (19. 2. 129).

Речь тут об августовской статье (совсем не «крошечной») «Июльское веяние». Она явилась отнюдь не «после ужина горчицей». Во-первых, в 1882 году было опубликовано по «еврейскому вопросу», до и после Салтыкова, свыше шестидесяти статей и книг и не менее пятидесяти откликов на них в печати. Во-вторых, в тех же «Отечественных записках», «родном» журнале Салтыкова, статьи соответствующего содержания в 1882 году публиковались из номера в номер. С журналом интенсивно сотрудничали так называемые писатели-народники, а наиболее радикальные политики – проповедники идеологии народничества – рассматривали погромы как форму революционной борьбы против буржуазии и надеялись при этом, что погромы перерастут в антибуржуазную революцию. Потому статьи, обсуждавшие причины погромов, не осуждали их, а были, можно сказать, с адвокатским по отношению к погромщикам уклоном.

В мартовском этого года номере «Отечественных записок» писатель Г. И. Успенский объяснял, почему крестьяне возмущены жидами: они захватили все, что раньше принадлежало помещикам, спаивают мужиков и отвращают от церкви, заставляя работать в православные праздники, и потому стали врагами народа ^[31]. Народу надо быть более поворотливым, предприимчивым и перехватить «жидовские права», которые они приобрели над мужиком ^[32].

Через месяц после Успенского пространно высказался на ту же тему публицист С. Н. Южаков. По его мнению, «три фурии еврейства», ведущие к погромам: еврейский фанатизм, замкнутость и отчужденность; их раздражающие свойства: бессердечие к ближнему из не евреев, спесь перед слабейшим, бесцеремонность и неделикатность в общежитии, высасывание соков из населения. Всем этим еврейство заслужило общую народную ненависть. Залог успеха евреев в их «всееврейском союзе» для эксплуатации ^[33].

Наконец, в том же августовском номере «Отечественных записок», где Салтыков опубликовал «Июльское веяние», напечатана рецензия Н. Ф. Строганова на книгу Д. Хволеса «Патологическая сторона еврейского вопроса», где повторены всё те же аргументы против евреев: они демонстративно отделяются («кастовый дух»), им свойственны «широко развитые эксплуататорские инстинкты», «носители самых темных нравственных недугов», пропагандируют иллюзию о своей богоизбранности; все это и вызывает ненависть к евреям ^[34].

Салтыков, якобы ничего не зная об этих публикациях, начал «Июльское веяние» с того, что еврейская тема – прошедшая, «изнывшая»: лишь кое-где еще на эту тему «скрипят перья». И повторил многие из суждений о евреях названных авторов журнала. Почему, по его мнению, происходит систематическое отторжение русскими евреев? Причина, во-первых, в разнице темпераментов; Салтыков назовет это – и не раз в очерке повторит – «капризами расовых темпераментов»: русскому «претит прежде всего внешний вид еврея. Все-то он движется, все-то высматривает и все что-то ждет и сосет» мужика («еврей-паук»: 15. 2. 356). Причем русский тоже сосет, но и «человеком делает», то есть, надо понимать, роднится с эксплуатируемым, а еврей просто высосет, как скорлупку, и выбросит, а душевного отношения никакого нет. Другие причины розни, в представлении Салтыкова: «предание», то есть претензия русских к евреям, что «они» распяли Христа, и эту причину «устранить сложно» (15. 2. 237) ^[35]; и, наконец: «От еврея – пахнет; еврей не смотрит, а глаза у него бегают; он не живет, а блудит. А как смешно и даже гнусно он шепелявит» (Там же). И бесконечно «неистово плодится» (15. 2. 239).