Текст книги "Студенты шутят. От сессии до сессии"

Шерши ляфамов!

Помните литературную классику, которую в школе проходят? Письма Татьяны Онегину и в обратном направлении, любовные переживания Наташи Ростовой и Анны Карениной, героев и героинь Тургенева? Судя по всему, подобные произведения очень подействовали на одного из студентов МИФИ, Смирнова. Он приходился однофамильцем герою, проводившему свою барышню из окна, но его чаще называли по прозвищу – Смирман. Хотя кто его знает – может, он не отечественной классики начитался, а Гете, «Страдания молодого Вертера»? А может, Золя или Вальтера Скотта.

Во всяком случае, Смирман совершенно замучил окружающих своими собственными любовными страданиями. Придет со свидания и начинает расписывать во всех деталях, вспоминает каждое слово, каждый поцелуй и сопутствовавшие ему ощущения. Бережно хранил использованные билеты в кино, засушенные цветочки. Да ладно бы хранил – но при каждом удобном случае лез демонстрировать товарищам эти сокровища и свое отношение к ним. А когда его роман завершился печально и подруга вышла замуж за другого, тут вообще от трогательных воспоминаний житья не стало. Мужики уже сами жалели, что она за другого вышла и многократно выслушивать историю их любви приходится не ей, а соседям по комнате. Хотя неведомую подругу вполне можно было понять – тут поспешишь выскочить за кого угодно, только бы не слышать этих постоянных романтических излияний.

Как только они возобновлялись, товарищи уже торопились удалиться, вспоминали про срочные дела, а если дома занимались, предпочитали уйти куда-нибудь к друзьям в другую комнату. Но Смирман не унимался, хватался за любых новых слушателей – и вскоре почти все досконально изучили отвергшую его девицу, подробности их печального романа. Неудивительно, что через некоторое время он вдруг получил от своей подруги трогательное письмо. Страдалец, обрадованный до небес, прибежал с ним в свою комнату, покрывая конверт поцелуями. Распечатал и принялся зачитывать вслух.

А дама его сердца сообщала, что живет с мужем плохо, он грубый, обижает ее, ревнует и денег не дает. Поэтому она, хоть и поздно, поняла, что единственной настоящей любовью в ее жизни был Смирман. С грустью вспоминала несколько памятных моментов их отношений, а в конце концов назначала свидание в такое-то время возле студгородка. Писала, что муж будет в отъезде и она непременно вырвется. Влюбленный герой, захлебываясь в нахлынувших чувствах, несколько раз перечитывал полученное послание соседям по комнате. Хотя они, как авторы, и без того знали его назубок.

В назначенный день Смирман смотался в магазин, купил вина и водки. Вино – для свидания. А водку, как было принято в подобных случаях, выставил товарищам с просьбой, чтобы комната была в полном его распоряжении. Конечно же, те выразили полнейшее понимание. Водку слопали и пообещали: как только Смирман приведет гостью, они немедленно улетучатся в кино. Но в этот вечер они забавлялись другим кино. Место свидания выбрали таким образом, чтобы оно просматривалось из окна. Вид влюбленного, поглядывающего с нетерпением на часы и кидающегося навстречу то одной, то другой появившейся юбке, стоил первоклассной комедии. Когда Смирман вернулся с разбитым сердцем и новой порцией упоительных амурных страданий, товарищи душевно его утешили: мало ли что случилось? Может, заболела или муж не пустил? Давай-ка, мол, лучше вино твое допьем, чего ему зря пропадать!

Миновала неделя или две, перепевы всколыхнувшейся любви совсем стали зашкаливать, и вот один из соседей, спустившись на первый этаж, где выкладывали почту для студентов, возвращается и говорит с деланым равнодушием:

– Тут тебе еще какое-то письмо пришло…

Влюбленный кидается коршуном и обнаруживает – конечно же, письмо опять от «нее». Мгновенно вскрывает и торжествующе начинает всем вслух зачитывать. В начале – сетования и объяснения, что приехать не смогла, муж вернулся не вовремя, и пришлось дома сидеть. А дальше пошла уж такая лирика, что читавший ее страдалец растрогался до слез:

– А вчера ты мне во сне приснился. Будто лежу я в своей кровати, а ты опускаешься ко мне, словно ангел с неба, – тут он носом хлюпнул и продолжил соответствующим тоном: – Спускаешься ко мне, словно ангел с неба, и ну меня е…, и ну меня е…! И такой инджой! И такой инджой!.. («инджой» по-английски – «наслаждение». – Прим. авт.).

Только на этом месте Смирман затормозился, перевел квадратные глаза с письма на товарищей, не способных больше сдерживаться и покатившихся в конвульсиях. Когда до него наконец-то дошло, соседи были вынуждены спасаться бегством. Зато от его дальнейших лирических излияний комната избавилась навсегда.

Впрочем, литературные и кинематографические любовные мелодрамы оказали глубокое влияние не только на Смирмана. Другой такой же «страдалец», Миша Житенев, учился в нашей группе. Тоже всех совершенно достал бесконечным устным сериалом о глубоких чувствах к особе, которую он встретил на институтском вечере, об извилистых путях ухаживаний и прочих подробностях своего вдохновенного романа. Но Мишу от этой привычки вылечил Витя Филиппов. Возлюбленная Житенева училась в балетном училище. И стоило ему только показаться в пределах слышимости, как Витя сразу заводил с кем-нибудь глубокомысленную беседу: правда ли, что балерины бреют интимную область? Начинал детально разбирать все аспекты данной проблемы. Например, если балерины выходят замуж, они с мужем пользуются разными бритвами или одной, по очереди? Выражал балеринам искреннюю жалость, обсуждая, как дерут кожу лезвия «Нева».

Житенев, уловив этот разговор, начинал накаляться и взрывался воплями: «Ироды! Пошляки! Ничего святого для вас нет!». Но Витя спокойно оглядывался, будто до сих пор не подозревал о его присутствии, и пожимал плечами: «Слушай, а ты здесь причем? Мы вроде о своем разговаривали. Мы же не встреваем, когда ты о своем говоришь. Ой, погоди! Ведь ты тоже что-то рассказывал про балерин! Ты как раз кстати! А то у нас вопрос возник, может быть, ты нам объяснишь…»

После нескольких сеансов подобной профилактики любовно-словесные поносы Мишки резко пошли на убыль.

Застолья и последствия

Анекдотических случаев по пьянке, конечно же, случалось предостаточно. Например, очень выделялся подобными подвигами Леня по прозвищу Купа. А усугублял он частенько, причем его не останавливали даже финансовые проблемы. Личностью он был чересчур заметной, эдакая туша «далеко за сто». В студгородке его каждая собака знала, все пообщаться с ним любили за веселый нрав, он сразу становился душой любой компании. Поэтому даже с пустыми карманами ему постоянно где-нибудь обламывалось, было бы желание – а желание у Лени было всегда. Но когда зашкаливание превышало определенную норму, он имел еще одну особенность. Энергия начинала бить через край. Он принимался бегать по разным этажам, по всем знакомым, пока не залетал в какую-нибудь неприятность на собственную крупногабаритную задницу. Запирания в комнате не помогали – весовая категория у него была соответствующая, силушкой Бог не обидел, и попытка его закрыть, пока не проспится, кончалась вынесенной дверью.

А слушался он в подобном состоянии только одного человека – грузина Мелко Хуциева. Хотя причины этой покорности лежали вообще за пределами объяснимого. Мелко-то был физически слабым, хромал, но стоило ему приказать властным голосом, как Купа подчинялся беспрекословно. И вот, когда он начинал колобродить, соседи бежали за Хуциевым. Тот приходил и требовал от Лени снять и сдать ему трусы. Предварительно заводил его в чужую комнату, чтобы он не смог воспользоваться запасными предметами туалета – чужие трусы или штаны Купа по своей комплекции натянуть все равно не сумел бы. После конфискации интимного белья ему приходилось сидеть тихо, не высовываясь в коридор, или ложиться спать. Правда, случалось и так, что он начинал бегать по общаге без трусов. Но это означало уже крайнюю степень неуправляемости, и спасательные возможности считались исчерпанными. Хотя вступал в действие другой защитный фактор – все знали, что без трусов забирать его и тащить через весь студгородок опера не станут. Значит, морды им Леня не посворачивает. Ну а если обвинения ему предъявят потом, то пускай сам выкручивается на трезвую голову.

А Леха Ростовцев однажды прославился тем, что крупно погудел где-то в центре Москвы. Приехал в общагу в два часа ночи на «мерседесе» с дипломатическими номерами, причем без ботинок – в одних носках по ноябрьской погоде. Да еще и приволок с собой типа, которого сегодня назвали бы бомжом. Дипломатический «мерседес», высадив их, уехал. Пьяный бомж улегся на полу, а наутро, проспавшись, ушел. А когда продрыхся Леха, то выяснилось, что он ничегошеньки не помнит. Сколько ему потом ни рассказывали о его феерическом появлении, он так и не поверил. Вплоть до окончания института утверждал, что такую несуразную чушь мы явно выдумали.

Саша Разумов, возвращаясь как-то из кабака, влез в один из последних, полупустых трамваев. А когда вагоновожатая поинтересовалась, куда ему надо, сказал:

– Езжай прямо, а там скажу, где свернуть.

Нечто подобное произошло и с компанией наших ребят, гудевших со стройотрядовской получки. С деньгами они почувствовали истинно купеческий размах. На обратном пути вышли из метро «Каширская». Там до общежития ходило несколько автобусов, всего две остановки. Но нет, им втемяшилось непременно шикануть, снять такси. Осуществить это не получалось, вечером ни одной свободной машины не проскакивало, а ждать им было невтерпеж. Тогда возникла идея «снять автобус». Залезли в обычный рейсовый, подошедший к остановке, одни принялись «с шефом договариваться», а другие почему-то сочли, что автобус они уже «сняли», и начали пассажиров выгонять.

Самым сообразительным оказался шофер – мгновенно придумал, как ему подзаработать и скандал в салоне прекратить. Сказал, что на «снятие» автобуса согласен, но только при условии, что парни утихомирятся и не станут препятствовать ехать «попутным» пассажирам. Маршрут-то все равно проходил мимо студгородка, а от остановки до корпуса общежития было метров 30. Автобус сделал небольшой крюк, прямо к дверям. Но зрелище было еще то! Студенты из окон общаги ошалело уставились на подруливающий автобус с пассажирами. А из окон автобуса ошалело уставились пассажиры – куда это их завезли?

А одна группа с нашего курса праздновала где-то в центре Москвы окончание летней сессии. До такой степени напраздновалась, что задумала поиграть в индейцев. Когда один из чингачгуков пополз по-пластунски по переходу через улицу Горького, то, конечно же, рядом возник милиционер. Некоторое время он осторожно приглядывался к ползущему, потом подошел и поинтересовался – что с ним? Тот приподнял голову и прошептал:

– Тс-с-с! Я на тропе войны!

Милиционер от такого ответа настолько растерялся, что даже не забрал.

Стройотряды

Очень ярким и незабываемым явлением были студенческие стройотряды. Каждое лето их отправляли на разные стройки с помпой, музыкой, торжественными митингами и речами комсомольских работников. Была особая стройотрядовская форма, довольно красивая, у каждого института – свои нашивки. О стройотрядах слагали песни, писали во всех комсомольских газетах, их показывали в кинохронике и по телевидению.

Но только все, что слагали, писали и показывали, было полнейшей собачьей чушью. Реальные стройотряды четко подразделялись на две основных категории – «шабашки», куда попасть было очень трудно, и «обязаловку», от которой еще труднее было отвертеться.

«Шабашки» ездили обычно куда-нибудь далеко – на Север, в Сибирь, и зарабатывали они очень прилично. Но туда набирали лишь хороших специалистов с разрядами по строительным специальностям, да и то не всех, а по рекомендациям, и зарабатывали они прилично. Причем заработок зависел не столько от места работы и квалификации, сколько от командира. Командиры в «шабашках» были профессионалами своего дела, уже знали места, куда надо ехать на заработки, и отправлялись туда из года в год. Там у них было все схвачено, они знали подходы к местному начальству, все юридические тонкости. А стройотрядовское движение открывало серьезные возможности для махинаций.

Например, для студентов предполагались различные льготы, в том числе налоговые. Значит, было выгодно записать на них работу, сделанную кем-то другим – а разницу, так сказать, в долевом участии. «Под стройотряд» иногда получалось выбить дефицитные стройматериалы. Да и для «левых» работ, для приписок почва была благоприятнейшей – отряд сегодня здесь, а завтра нет. Поди проверь, кто и какой объем работ на самом деле произвел? Наконец, любой человек, сведущий в специфике строительства, знает – главное не то, что сделали, а как сумели закрыть наряды.

В «шабашках» это умели очень хорошо. Ребята там пахали, как негры, с рассвета до заката. Не задавались лишними вопросами: почему их поставили именно на эту работу? Почему вдруг бросили один объект и перекинулись на другой? Это было дело командира. Его на стройплощадке, да и вообще в отряде, зачастую подолгу не видели. Он занимался другим делом, куда более важным и вредным для здоровья. Целыми днями пил с начальством, от которого зависел заработок – от прораба до районных руководителей. Сколько он сам получал за сезон, всегда оставалось неизвестным. Да это никого и не интересовало – потому что он обеспечивал хороший заработок другим. А в шабашки брали как раз «надежных»: таких, кто удовлетворится полученной суммой и нос не будет совать куда не надо.

Профессиональный командир «шабашки» даже после защиты диплома чаще всего оставался в институте. Пристраивался сотрудником или стажером, но продолжал жить только своими стройотрядовскими проблемами. Завершив летом одну кампанию, уже в течение года начинал готовить почву для следующей. А для того, чтобы ему не мешали заниматься любимым и выгодным делом, подмазывался к руководству. Например, брал к себе в стройотряд комиссаром кого-нибудь из высокопоставленных комсомольских работников. Или вообще записывал к себе чьих-то родственников «мертвыми душами». Хотя бывало и так, что человек расстанется с МИФИ, а «шабашничать» со студентами продолжает. Так было с морячком Воробьевым, о котором я уже упоминал. Его где-то с третьего курса выгнали за неуспеваемость. Но он уже успел зарекомендовать себя хорошим командиром «шабашки». Он потом каждую весну появлялся в общежитии, набирал отряд, объявлял, куда летом поедут. Но его бойцы привозили очень солидные деньги, у него сформировался свой костяк, и попасть туда новому человеку было практически нереально.

«Обязаловка» была другого сорта. Именно она сопровождалась парадной шумихой, помпой и славословиями. Для каждого студента считалось «почетной обязанностью» хоть раз за время обучения отработать лето в стройотряде. В МИФИ эту «почетную обязанность» реализовывали после третьего курса, тут уж записывали всех поголовно, вне зависимости от желания. Комсомолец – значит, «почетно обязан». Эти отряды чаще всего ехали куда-нибудь недалеко, в Московскую область или другие регионы Нечерноземья. Тремя основными признаками «настоящего» стройотряда считались хреновая жратва, свинское жилье и работа от зари до зари. Но они и ни шута не зарабатывали.

Впрочем, и командиры в «обязаловке» были другого сорта, чем в «шабашках», из комсомольских активистов низшего и среднего звена. Им должность командира требовалась только для карьеры, чтобы по комсомольской лестнице продвинуться, зарекомендовать себя получше перед партийным и институтским руководством. Для таких командиров было главное – чтобы у него все обошлось без ЧП, и желательно, привезти с места работы какую-нибудь почетную грамоту. А строительное начальство вертело такими командирами и их отрядами как хотело. Допустим, ставило их на нерентабельные объекты, где средств недостаточно, где они уже потрачены либо разворованы – а достраивать-то надо, вот пускай и пашут студенты. Или можно было заставить их делать черную и трудоемкую работу, но не до конца. Траншеи нарыть, построить коробки зданий – и заплатить копейки. А закончит работу уже сама строительная организация или колхоз, и загребает всю смету после закрытия нарядов.

Мне в данном плане очень повезло. Наш обязаловочный стройотряд ни под один из трех пунктов «настоящего» не попал – и насчет жратвы, и насчет жилья, и насчет ненормированного рабочего дня. Нам выпало строить Московский Областной институт постоянного тока, располагавшийся недалеко от института, на Каширке. Поэтому на жилье нас определили в наш же институтский профилакторий – в прекрасные комнаты со всеми удобствами. Там же и питались на диетическом уровне. А с работой от зари до зари, несмотря на старания активиста-командира, ничего не вышло – повара профилактория менять свой распорядок отказались, а подчинялись они не комсомольскому, а медицинскому руководству. Вот и получилось, что в 8 завтрак, в 18 – уже ужин, да два часа на обед, туда и обратно. Так что жить было можно.

Но в остальном ситуация была типично «обязаловочной». На стройке, кроме нас, числилось всего трое рабочих, да и они существовали только за счет выноса материалов, которые еще не были разворованы. Все средства на строительство давным-давно были исчерпаны, и все наряды закрыты. Но закрыты с такими приписками и «недоделками», что работы осталось – начать да кончить. Вот и понадобился стройотряд, чтобы эти недоделки доделывать практически бесплатно. Когда нам всем (опять за исключением активиста-командира) стало ясно – здесь не обломится ничегошеньки, то и решили не рвать задницы.

В общем, отбывали положенные месяцы в свое удовольствие. Даже поездки на работу в «развлекуху» превратили. Добирались-то в часы пик на общественном транспорте, а нужный автобус ходил редко. Значит, всему стройотряду нудно было втиснуться в один автобус. Если он приходил заполненный битком, когда пассажиры к дверям прижаты и по окнам размазаны, такой автобус назывался у нас «спортивным» – поразмяться можно. Когда он останавливался, натужно приоткрывая двери, раздавался крик «ура». Дружной атакой в салон вколачивалось еще наши тридцать рыл. Кто-то из пассажиров пищал, кто-то ахал и пытался что-то возражать, что места уже нет совсем. Куда там! Весь стройотряд впихивался с огромным энтузиазмом.

Возле метро автобус на минутку пустел, там многие выходили. Но и в очереди на посадку уже стояло не меньше. Вот в эту самую минутку раздавалась команда: «В каре!». Это значило всему стройотряду сгруппироваться плотной и компактной массой на задней площадке. А когда машина, снова до предела набитая, добиралась до нужной остановки «Институт постоянного тока», звучал клич: «Раз-два-три-четыре-пять, кто не выходит, я не виноват! Ура!..» И вся масса тем же плотным строем бросалась на выход. Сами понимаете, какая веселая куча мала при этом получалась!

Через какое-то время автобусы, завидев наш стройотряд, вообще стали проезжать остановку возле профилактория. Останавливались и открывали двери метров через сто, выпуская пассажиров, которым надо выйти. Но к таким маневрам мы быстро приспособились. На остановке выставлялся только один дежурный, снявший стройотрядовскую куртку, а остальные прятались в кустах. Водитель, не увидев опасности, спокойно останавливался, открывал двери – и тут в автобус кидалась наша толпа.

Когда приедем на стройплощадку, начинаем рабочий день, конечно, с перекура. Пару часов повозимся на свежем воздухе – уже и на обед пора собираться. Опять в одну сторону, в другую, туда-сюда, а там уже и конец, день завершен. После ужина оттягивались в свое удовольствие в меру фантазии и наличных средств. Месячишко проваландались таким образом, а дальше студенты один за другим стали получать телеграммы о необходимости срочно приехать домой в связи с болезнями троюродных бабушек. Командир к этому времени уже и сам на все рукой махнул, отпускал безоговорочно. И растаял отряд в считанные дни.

Заработали мы сущую мелочь, рублей по сто. Но остальные наши однокурсники, работавшие в Подмосковье, потом нам завидовали. Потому что жить им пришлось в каких-то грязных школах, спать вповалку на полу, жрать такую дрянь, что из поносов не вылазили. Причем за еду у них еще и вычитали – и они не только ничего не получили, а многие даже «в минусах» остались.

Великий русский язык

Как-то наши ребята работали в стройотряде под Шатурой. Нравы там царили еще те. Это же был как раз «сто первый километр» от Москвы, куда выселяли всякого рода «неблагополучных» – отсидевших воров, хулиганов, проституток, алкоголиков. А те люди, которые там на месте родились, в результате уже с рождения получались «неблагополучными». Студентам в подобных местах порой приходилось несладко – когда местная молодежь в качестве свежего развлечения возгоралась желанием помериться силами с приезжими и начинала наведываться с кольями.

Но в тот раз ситуация оказалась иной. К ребятам повадились не добры молодцы, а красны девицы. У них там образовался острый дефицит мужского населения – одни в армии, другие сидят, а оставшиеся так пьют, что к мужчинам их можно причислить чисто условно. Вот и кинулись оголодавшие девахи на заезжих мальчиков. Хотя сами эти девахи были настолько крутыми, что студенты к ним на «свиданки» не ходили – просто боялись.

Однако и те не сдавались, рассчитывали рано или поздно получить. Возле школы, где жил стройотряд, каждый вечер собиралась толпа местных подруг. Поддадут – и давай нарываться. Уж что только они не выделывали! И зазывали, и свистели, и соблазнить пытались, так и эдак рекламируя свои прелести. Даже норовили залезть в окна или вломиться в двери. Словом, каждую ночь кошачий концерт чуть ли не до рассвета. Причем все попытки изъяснить свои лучшие чувства девушки вели сугубо матерным языком – и невиданно чистым, без малейшей примеси литературного.

Однажды Шура Трибелев, человек очень интеллигентный, поэт, самодеятельный драматург, не выдержал очередной волны отчаянного девичьего хая. Открыл окно на втором этаже, сел на подоконник и начал подруг убеждать – дескать, ребята за день наработались, очень устали, им сейчас не до «свиданок», а завтра снова рано вставать. Поэтому у них к девочкам огромная душевная просьба: проявить элементарное человеческое сочувствие и дать им спокойно поспать.

Говорил он красноречиво, убедительно. Очень грамотным языком и строгой логикой выстраивал свои безупречные доводы. Смотрит – притихли девки, рты разинули и слушают. Ага, думает, проняло! Обрадовался, что сумел найти к ним тонкий педагогический подход, и дальше залился соловьем. А когда закончил, зависло молчание. Девицы все так же ошалело на него пялились. Потом между собой неуверенно переглянулись, одна другую локтем подталкивает и шепотом спрашивает:

– Слышь, а чего это он, тарам-твою-мать, сказал-то?

Та плечами жмет:

– А хрен его знает!