Текст книги "Иван Васильевич – грозный царь всея Руси"

Глава 10
Повсюду враги

Макарий учил Ивана Васильевича, что для государя главное – «сохранити сия Евангельская четыре заповеди: храбрость, мудрость, правду, целомудрие и потом суд праведный и милость согрешающим» [185]. Храбрость, как видим, стоит на первом месте. Потому что Россия по сути жила в состоянии войны. Для соседей не было секретом, к какому развалу привели страну временщики. Ливонский орден вообще перестал считаться с Москвой, отбросил прежние договоры, и пути русской торговли с Европой оказались перекрытыми. В Польше и Литве одряхлевший Сигизмунд уступил корону сыну, Сигизмунду II Августу. Но он 5 лет не извещал Ивана Васильевича о своем восшествии на престол! Игнорировал, словно пустое место. Очевидно, был уверен, что он не удержится на троне.

А Османская империя утверждалась в Причерноморье. Турецкие гарнизоны разместились в Очакове, Аккермане (Белгороде), Бендерах. При султанском дворе содержались наследники подвластных правителей. Таким представителем крымского Сахиб Гирея в Константинополе был его племянник Девлет Гирей. Воинственный, хитрый. Он заслужил расположение Сулеймана и обеспечил его поддержку Крыму. Еще одним племянником Сахиб Гирея был Сафа Гирей, хан Казани. Он объявил себя вассалом не только султана, но и Крымского хана. Увеличил налоги, часть собранных средств отправлял в Бахчисарай, а за это получил от дяди воинские дружины. Султан Сулейман направил личное послание ногайскому князю Юсуфу, величал его «князем князей», и тот был очень польщен. А дочь Юсуфа Сююн-Бике была любимой женой казанского хана, и ногайцев вовлекли в союз с ним.

Крымские татары совершали постоянные набеги на Северный Кавказ. Местные народы жили разобщенно и серьезного отпора дать не могли. Но и покорить их не удавалось, татарская конница не могла взять их каменные крепости. Однако турки дали Сахиб Гирею артиллерию, она разбивала крепости, и хан повел планомерное наступление на Кавказ. Горские племена подчиняли, обращали в ислам, облагали данью. А Россию татарские ханства охватывали полукольцом, и нападения на нее не прекращались. Вспоминая это время, царь Иван Васильевич писал: «От Крыма и от Казани до полуземли пусто бяше» [186]. Возвратив себе власть, он сразу начал предпринимать меры, чтобы защитить своих подданных. Самыми опасными были набеги из Казани. Но и сама она находилась недалеко, была досягаемой для ударов.

Уже в 1544 и 1545 гг. Иван Васильевич назначал походы на Казань. Но воеводы своевольничали, и походы превращались только в карательные рейды. До Казани даже не доходили, разоряли села и возвращались с пленными и добычей. Воеводы привозили солидную наживу, а геройствовать в сражениях и осадах не стремились. Хотя даже такие действия отрезвили многих казанцев. Они и без того были недовольны засильем крымских вельмож и ростом налогов. Добавились русские нападения, и они зароптали, что пора очередной раз мириться с Москвой. Сафа Гирей разгневался. Обвинил сторонников мира в измене, нескольких сановников казнил, других изгнал.

Но расправы только подлили масла в огонь. В январе 1546 г. его подданные восстали. Хан с крымцами сбежали, а Казань обратилась к Ивану Васильевичу, признала подданство ему. Государь отправил туда служилого касимовского царя Шаха-Али. Его сопровождали князья Дмитрий Бельский и Палецкий, от имени великого князя возвели на престол. Но удержался он всего месяц. Сафа Гирей получил помощь из Крыма, от ногайцев и вернулся. В Казани у него осталось немало сторонников – набеги на Русь подкармливали чернь, купцы жили торговлей невольниками, да и хозяйства знати держались за счет рабского труда.

В новом перевороте бежать пришлось Шаху-Али, а Сафа Гирей казнил всех, кто его поддерживал и участвовал в переговорах с Москвой. 76 князей спаслись бегством, попросились на службу к Ивану Васильевичу. Но Сафа Гирея не хотела признавать «горная» черемиса (обитавшая на западном берегу Волги, в отличие от «луговой», восточной). Она жила возле границ, и при русских вторжениях ей доставалось в первую очередь. Старейшины прислали делегацию в Москву, просились в подданство к государю, если он пришлет войско, защитит от хана. В январе 1547 г. он направил на восток несколько полков князя Александра Горбатого. Ему было приказано не подступать к Казани, а пройтись только по окраинам ханства. Казанцев опять попугали, разоряя их села, а горную черемису привели к присяге великому князю.

В этой необъявленной войне активно участвовали казаки – вольные удальцы, селившиеся по границам России и Литвы, на «ничейных» территориях Дикого поля. Татарские набеги, опустошавшие целые области, умножали их число. К казакам присоединялись уцелевшие люди из погибших селений, беглецы из плена, добровольцы. В XVI в. казаки уже жили на Дону, Днепре, появились на Тереке, Волге, Яике (Урале). В Литве паны приграничных районов давали им пристанище в своих владениях, чтобы охраняли их от татар. Для русских пограничных воевод они тоже были полезными – были лучшими разведчиками в степи, предупреждали об опасности, в случае необходимости усиливали гарнизоны. Поэтому им разрешали торговать и селиться в городах, там казаки держали свои семьи, зимовали, а летом выходили в степь на промысел.

От крымского хана, ногайцев сыпались жалобы на нападения казаков. В ответ русские дипломаты обычно разводили руками: «На поле ходят казаки многие: казанцы, азовцы, крымцы и иные ходят баловни казаки, а и наших украин казаки, с ними смешавшись, ходят». Поясняли, что за действия таких ватаг государь не отвечает, они «как вам, так и нам тати», поэтому ловите их и разбрайтесь сами. Но воспринимать подобные объяснения буквально, как это делают некоторые историки, нельзя. Документы показывают, что в столице о действиях казаков были хорошо осведомлены. Так, воевода Путивля в 1546 г. докладывал Ивану Васильевичу: «Ныне, Государь, казаков на поле много: и черкасцев, и кыян, и твоих государевых, вышли, Государь, на поле изо всех украин» [187] (черкасцы – казаки из Черкасс, кыяне – из Киева, термин «украины» означал окраины, к современному понятию «Украина» он отношения не имеет – авт.).

Но ни одного указания воеводам пресекать операции казаков не известно. А дипломатия есть дипломатия. Ведь и крымские ханы заверяли, что на нашу страну нападают вовсе не они, а «непослушные» царевичи и мурзы. Правительство Ивана Васильевича с помощью казаков стало отвечать адекватно, но тоже «неофициально». Повели переговоры и с астраханским ханом, враждовавшим с Гиреями, заключили с ним союз. А венчание Ивана Василиевича на Царство означало преемственность не только от Византии. Ведь царями были и ханы Золотой Орды. Теперь государь готов был предъявить претензии и на их наследство. Он сам решил возглавить большой поход на Казань. Собирали артиллерию, заготавливали побольше пороха, свозили в Москву…

Юный государь находился на душевном подъеме. Он венчался на Царство, женился. Теперь он встанет во главе своих полков, с Божьей помощью сокрушит хищников, терзающих Русь. Займется и внутренними делами, восстановит порушенную Правду… Но оказалось, что такое развитие событий устраивало далеко не всех в русской верхушке. Для запасов пороха кто-то выбрал место рядом с дворцом, в одной из башен Кремля. А 12 апреля 1547 г. вспыхнул пожар на Торгу (Красной площади). Загорелись лавки, дворы, дома. И в это же время возник другой очаг, «в стрельницы загорешася зелие пушечное, и от того разорва стрельницу и разорва кирпичие по брегу реки Москвы и в реку». Ночью заполыхало в третьем месте, «згореша 10 дворов в Чертории к Дорогомилову» [188]. Царь и его близкие не пострадали, дворец уцелел. Но была уничтожена башня, часть Китай-города – 2 тысячи дворов, «и много людей погорело».

15 (по другим источникам – 20) апреля случился новый пожар, в слободах за Яузой. На Болвановке сгорело 1700 дворов, в Кожевниках – 500 [189]. И опять одновременно возникали и другие очаги, «в то же время и в иных местах во многих на Москве загорелося» [190]. Оба апрельских пожара были похожи на действия по одному сценарию, и москвичи заподозрили, что они не случайные. Во второй раз уже были настороже. Принялись ловить злоумышленников. Вероятно, как раз поэтому выгорело только Заяузье, а «в иных местах во многих» разгореться не дали.

Летописец свидетельствует: «А говорили про оба пожара, что зажигали зажигальники. И зажигальников многих имали и пытали их. И на пытке они сами на себя говорили, что они зажигали. И тех зажигальников казнили смертною казнию, глав им секли и на колье их сажали и в огонь их в те же пожары метали» [191]. Что ж, поджигательство было страшным преступлением – в деревянном городе пламя распространялось быстро, уничтожало все нажитое имущество, дома, дворы, сады, уносило множество человеческих жертв. Поэтому и кары были суровыми. Но чтобы пойти на такой риск, наемным «многим зажигальникам» требовалась немалая плата. А заказчиков никто из пойманных злодеев даже под пытками не назвал.

Предположить самоотверженность среди мелких преступников, чьими жизнями так легко жертвовали, очень трудно. Очевидно, они просто не знали заказчиков. Их наняли какие-то неведомые вербовщики. Сулили большие деньги за опасное, но не слишком трудное дело. Но это значит, что были и разработчики операций, их спонсоры. Хотя жестокие казни исполнителей все-таки сделали свое дело. Пожары, казалось бы, прекратились. А внимание царя и правительства переключилось известиями, что на границах появились крымцы. В мае Иван Васильевич сам вывел армию на Оку, проверял полки. А между тем, кто-то принялся распространять по Руси слухи, будто появились колдуны – вынимают у мертвецов сердца, кладут в воду. Ездят по городам и весям, кропят этой водой дома, и возникают пожары [189].

21 июня в Москве начался «великий пожар». Снова около полудня, в разных местах одновременно. Ветер раздул пламя, оно охватило деревянные постройки Кремля и уцелевшую часть Китай-города. Центр города превратился в огромный костер, от жара трескались каменные станы, плавился металл. По словам очевидцев, «таков пожар не бывал на Москве, как и Москва стала именоватися» [192]. Царскую чету Бог уберег, они как раз выехали за город, в село Острово. А Макарий поспешил в Успенский собор, начал молебен об избавлении от бедствия. Но почему-то никто не озаботился спасением митрополита!

Стены собора накалялись, он наполнялся дымом, загорелась кровля. Макарий едва не задохнулся, кое-как вышел из собора, нес чудотворную икону Пресвятой Богородицы, написанную святым митрополитом Петром. С ним вышел протопоп Гурий, вынес несколько священных книг. А вокруг все уже полыхало, и лишь теперь появились сопровождающие во главе с Кексой Татищевым, приближенным князя Владимира Старицкого. Но они потащили митрополита в самое пламя! Чудотворный образ спас Макария и Гурия, в огне сгорели сам Кекса Татищев и священник Иван Жижелев. Митрополит чудом прошел через пламя, но его испытания еще не кончились. Его привели в тайник с выходом к реке. Там было жарко и дымно, однако находиться было можно, в тайнике укрывались слуги боярина Федорова-Челяднина «с рухлядью». Гурий остался там и переждал пожар. А митрополита уговорили покинуть Кремль очень рискованным способом – повели на стену, и те же слуги боярина Федорова стали спускать его на веревке. Которая вдруг оборвалась. Он сильно разшибся, но все-таки остался жив, его увезли в Новинский монастырь [193].

Бедствие было колоссальным. По одним данным погибло 2700 человек, по другим – только за Неглинной собрали 3700 мертвых, 80 тыс. москвичей остались без крова. Царь переехал в свою загородную резиденцию Воробьево – в Кремле его палаты выгорели. А 23 июня собрал бояр в Новинском монастыре: обсудить, как ликвидировать последствия катастрофы, помочь пострадавшим. Макарий чувствовал себя очень плохо, как раз из-за этого заседание Боярской думы пришлось проводить у его постели. Он рассуждал, что Господь бедствиями наставляет людей на покаяние, призывал «каяти отцем своим духовным о грех своих и причащатися Христовым Таинам». Просил Ивана Васильевича простить опальных и осужденных. «Царь же и Государь, слушая митрополита, во всем опальных и повинных пожаловал» [190].

И вдруг духовник царя, протопоп Благовещенского собора Федор Бармин начал доказывать, что пожар начался «волхованием», принялся пересказывать миф о колдунах-«сердечниках», поджигавших дома. Царь удивился, но Бармина поддержали Скопин-Шуйский и Федоров-Челяднин. Первый – ближайший сообщник казненного Андрея Шуйского. Второй покаянием избежал казни после столкновения с пищальниками и был возвращен из ссылки в связи с коронацией и женитьбой Ивана Васильевича. Именно его люди спускали митрополита с кремлевской стены, когда тот едва не погиб. Слух о волшебстве уже дошел до некоторых других собравшихся, и царь велел провести расследование. Поручил его тем же боярам, которые отстаивали эту версию.

Миновало три дня. Никакое расследование не проводилось, зато отчаявшихся погорельцев продолжали взвинчивать слухами. А 26 июня было воскресенье, в Успенском соборе, невзирая на недавний пожар, началась Литургия. Но лица, назначенные царем, тут же устроили и «расследование». Созвали москвичей на площадь перед Успенским собором и принялись бросать в толпу вопросы: кто поджигал Москву? В массе людей оказались «подсадные утки». Стали кричать – Глинские, бабушка царя Анна «з своими детми и с людми». Пересказывали с фантастическими подробностями, как Анна Глинская «вынимала сердца мертвых, клала в воду», кропила дома, а потом обернулась сорокой, летала и разносила огонь. Возбужденная стихия взорвалась. А группы подстрекателей в толпе сразу же, не давая людям опомниться, увлекли их на расправы.

Анны Глинской и дяди царя Михаила в это время вообще не было в Москве, они уехали на лето в свои имения в Ржеве. Но другой дядя Юрий находился на службе в Успенском соборе. Мятежники ворвались в храм. Схватили его, выволокли и убили. Как подчеркивает летописец, набросились на него «на иже-херувимской песни» [194]. Отсюда, кстати, видно: зачинщиками были не случайные люди. Вломиться в главный собор России, осквернить храм и Литургию – любой православный москвич даже в озлоблении остановился бы. А Херувимская песнь – важнейшая часть Литургии, связанная с Таинством претворения хлеба и вина в Плоть и Кровь Христову. Во время ее пения полагается сугубая сосредоточенность и благоговение. Но если вспомнить, что оппозиция уже давно была связана с сектантами, то все становится на свои места. Поджигали мятеж слуги еретиков, для которых святыня ничего не значила.

Растерзанное тело Юрия «положиша перед Торгом, где казнят» [195]. Как бы придали видимость законной казни. Но пролитой кровью провокаторы возбудили на бунт, повели ошалевшие толпы к дворам и загородным имениям Глинских, разграбили, а их слуг «бесчисленно побиша». Перебили и детей боярских из Северской земли, прибывших в Москву на летнюю службу, – их тоже почему-то объявили виновными. Очевидно, режиссеры мятежа опасались, что организованный воинский отряд помешает их планам. А режиссеры существовали. Известно, что брат убитого Юрия Михаил, узнав о событиях в Москве, покинул Ржев и прятался по монастырям [196]. То есть, знал или подозревал – его головы ищет не только разбуянившаяся столичная чернь, есть силы, способные достать его и во Ржеве.

Но те же самые Скопин-Шуйский, Федоров-Челяднин, протопоп Бармин оказались как бы непричастными к злодеяниям – они всего лишь исполнили указание государя, вели расследование, задали вопросы. А когда начался бунт, быстренько убрались. Москва бушевала три дня. Царь оставался в Воробьеве, и рядом с ним не нашлось никого, кто взялся бы усмирять мятеж или хотя бы увез государя с женой подальше от восставшего города! Между тем закулисные организаторы к прежним слухам добавили другие – что Глинские призвали против москвичей крымского хана, и он уже стоит «в поле». А сами злодеи прячутся в Воробьеве, царь укрывает их.

29 июня бунтовщики двинулись туда. Причем не стихийно, а организованно, «боевым обычаем», многие были вооружены копьями и щитами [197]. Как видим, не все сгорело и расплавилось, кто-то позаботился заготовить оружие и раздать в нужный момент. Подстрекатели науськивали толпы требованием выдать Глинских, с собой вели палача, чтобы сразу казнить их. Хотя режиссеры похода не могли не знать – Глинских в Воробьеве нет. Нацеливались на самого царя. Он будет отрицать, что родственники у него. Стало быть, их соучастник. Тут и натравить на него вооруженную толпу. Или под прикрытием толпы – своих людей. Иван Грозный впоследствии подтверждал: «Мы жили тогда в своем селе Воробьеве, и те же изменники убедили народ убить и нас за то, что мы будто бы прятали у себя мать князя Юрия Глинского княгиню Анну и его брата князя Михаила» [198].

Карамзин описывает: «Иоанн велел стрелять в бунтовщиков: толпу рассеяли» [199]. Утверждение лживое, как и многое другое в его трудах. Стрелять, разумеется, стоило бы. Но стрелять было некому. Придворной охраны из стрельцов у Ивана Васильевича еще не существовало. Никольский летописец рассказывает куда более правдиво: «Князь же великий, того не ведая, узрев множество людей, удивися и ужасеся, и, обыскав, яко по повелению приидоша, и не учини им в том опалы, и положи ту опалу на повеление кликати» [200]. А Царственная книга говорит: «Царь же и великий князь повеле тех людей имати и казнити» [201]. Эти два сообщения в совокупности позволяют восстановить картину того, что произошло в Воробьеве.

Защитников, способных преградить путь мятежникам, не нашлось. Иван Васильевич сам вышел к толпе, «удивися и ужасеся». Но он проявил себя настоящим царем! Так проявил, что буйная масса остановилась перед шестнадцатилетним юношей. Вступила с ним в переговоры. И тон задавал он, а не бунтовщики. Не они выставляли требования, а государь «обыскал», то есть допросил их, зачем пришли. Разобрался, что москвичи были обмануты, стали орудием в чужих руках, и простил их. А вот на тех, кто давал им «повеление» и «кликал», положил опалу. Повелел выявить зачинщиков и казнить. Собственной волей вывел из паралича перепуганных слуг, придворных, оказавшихся при нем! Заставил выполнять свой приказ – а толпу вздохнуть с облегчением, что гнев царя обошел ее стороной. За подстрекателей не заступился никто. Впрочем, теперь-то сказалось, что они были чужими для столичного простонародья. Москвичей оказалось очень легко настроить против «бояр», Глинских. Но фигура царя – это было совсем другое. К нему относились с любовью, надеждами. Иван Васильевич победил. В одиночку! Точнее, конечно же, с Божьей помощью.

Стоит отметить еще одно совпадение. Тогда же, в 1547 г., взбунтовался и другой город. Новгород, который и раньше бывал связан с мятежами Андрея Старицкого, Шуйских. Причем он восстал без всяких пожаров. Но архиепископ Новгородский Феодосий писал царю о «великих убийствах» и грабежах. Из текста его послания можно предположить, что новгородцев подпоили – Феодосий умолял Ивана Васильевича закрыть корчмы [202]. Вполне возможно, что и в Москве для разжигания бунта использовалось спиртное.

А сам Иван Васильевич впоследствии сказал об этих событиях: «И от сего убо вниде страх в душу мою и трепет в кости моя. И смирихся дух мой, и умилихся, и познах своя согрешения, и прибегох к святей соборной и апостольской Церкви…» [203] Советские историки связывали эту фразу со встречей с повстанцами, но выдергивали ее из контекста. Она прозвучала на Стоглавом соборе, и о том, что случилось в Воробьеве, царь при этом вообще не упоминал. Речь шла о полосе катастроф в целом – и о высочайшей ответственности государя перед Богом за собственные ошибки и прегрешения. Такой страх был вполне оправданным и свидетельствовал о духовной глубине Ивана Васильевича, его раздумьях о благе своей державы.

Но… именно этот страх Божий его враги выбрали в качестве уязвимого места. Цареубийство не удалось. Однако в запасе имелись и другие сценарии. Ранее отмечалось, что рядом с царем находился скромный молодой человек, Алексей Адашев. Он сумел стать одним из ближайших подручных Ивана Васильевича. На царской свадьбе мыться в бане с женихом были удостоены чести трое: князь Иван Мстиславский, брат невесты Никита Романович Юрьев и Адашев. Ему доверили даже стелить постель новобрачным. В мае 1547 г. царь с армией отправился на Оку. В качестве рынд – знатных телохранителей и оруженосцев – его сопровождали те же Иван Мстиславский, Никита Романов и Адашев [204].

Позже Иван Грозный писал, что «взяв сего от гноища и учинив с вельможами, чающее от него прямые службы» [205]. Уже видел ненадежность бояр, выбрал понравившегося ему незнатного придворного и стал возвышать, считая, что такой человек будет верным ему. А где-то после московских пожаров возле государя очутился еще один человек – поп Сильвестр. О нем мы тоже говорили. Он был из Новгорода, вел там крупную торговлю, в том числе с Ливонией. В Москву попал при митрополите Иоасафе. Имея какую-то сильную протекцию, стал священником в Благовещенском соборе, домовой церкви государей. А настоятелем собора был Федор Бармин – тот самый, что помог спровоцировать московский мятеж.

Курбский описывал первую встречу Сильвестра с царем после пожаров и восстания. Как он предстал перед Иваном Васильевичем, заклинал «страшным Божьим именем» одуматься и отойти от грехов, ссылался на некие чудеса и видения, бывшие ему от Господа (хотя даже Курбский оговорился – он не знает, истинные ли были чудеса или поп стращал государя ради его исправления). И тот ужаснулся, покаялся, встал на «стезю правую» [206]. Карамзин и Костомаров еще и разукрасили эту картину. Изобразили, как Сильвестр явился на фоне пожара и бунта, «с видом пророка», с горящим гневным взглядом, поднятым к небу перстом. И плачущий, перепуганный царь в панике внимал ему, обещал исправиться, следовать его наставлениям [207].

Такое описание недостоверно. Со священником придворного храма Иван Васильевич наверняка был знаком раньше, регулярно видел его на службах. И никакого участия Сильвестра в событиях июня 1547 г. не зафиксировано. Он появился уже позже. Но времени прошло немного. Заговорщикам требовалось «ковать железо, пока горячо», пока Иван Васильевич находился под свежим впечатлением катастроф. Сильвестр появился около него где-то летом 1547 г. Но на вопрос, кто свел его с Иваном Васильевичем, большинство историков отвечает однозначно: Адашев [208].

Очевидно, государь делился с «благочестивым» приближенным размышлениями о своей личной ответственности за все, что происходит в России. Его мысли стали известны в кругах тайной оппозиции. После чего было уже не трудно выбрать методику воздействия на молодого государя. И тому же Адашеву оставалось разрекламировать «подвижника» Сильвестра, поведать о неких откровениях, якобы полученных им от Господа. Игру на «откровениях» подтвердил сам Иван Грозный, он вспоминал, что Сильвестр напугал его «детскими страшилами» [209]. Но в тот момент «страшила» подействовали на впечатлительного юношу, он «совета ради духовного и спасения ради души своея» принял наставничество священника [208].

Это могло произойти не единовременно. Вполне вероятно, что сперва царь стал приглашать его для духовных бесед (как его отец приглашал «старца» Вассиана Косого, приехавшего из лесных скитов в Москву), а потом, втянувшись под его влияние, добровольно передался под его наставничество. Но оно было неофициальным, Сильвестр не был духовником царя. На первых порах держался в тени. Поэтому со стороны его еще не считали видной фигурой. Но психологом он был превосходным. Для воздействия использовал прописную истину – Господь карает людей по их собственным грехам. На Руси это хорошо знали. Никольский летописец объясняет московские пожары Божьим гневом за то, «что в царствующем граде Москве и по всей России умножилась неправда от вельмож насильствующих всему миру и не право судящих, но по мзде» [208].

Царя в этом не винили. Понимали, что он по своему возрасту еще не может отвечать за боярские беззакония. Однако Сильвестр возложил вину персонально на Ивана Васильевича. Поучал, что Господь карает Русскую землю за грехи царя! Но какие грехи могли быть него? Кстати, отметим очевидный факт, что такая проповедь могла подействовать только на очень набожного и чистого душой человека. Игра велась не на худших, а на лучших его качествах! С подачи либеральных авторов XIX в. внедрилась версия, будто юный Иван вел праздный образ жизни, предавался легкомысленным «потехам» и только наставления Сильвестра помогли ему взяться за ум. Но в данном случае была подтасована терминология. В XVI в. под «царскими потехами» подразумевались охоты, традиционный отдых государей. Действительно, после знакомства с Сильвестром Иван Васильевич «потехи царские, ловы и иные учреждения, еже подобает обычаем царским, все оставиша» [210]. То есть вообще отказался от личного отдыха, целиком отадавая себя делам государства и Церкви.

Но такое времяпровождение было явно недостаточным «грехом» для катастрофических последствий! Ведь аналогичные развлечения любили другие князья, и Божьего гнева это не вызывало. Вина должна была быть гораздо серьезнее. Ответ нам позволяет найти сопоставление нескольких фактов. В сентябре 1547 г. Адашев отвез в Троице-Сергиев монастырь царский вклад, 7 тыс. рублей. Колоссальная сумма! Для сравнения, заупокойный вклад по его отцу Василию Ивановичу составлял 500 рублей. По какой же причине вносились деньги? Откупиться от Бога, умилостивить его? Нет, Православие не знало практики индульгенций. Вклады были платой монахам, которые в последующие годы (или столетия!) будут молиться о чем-либо. Но никаких условий, сопровождающих огромный вклад, в монастырских записях нет [211].

Однако проговорился Курбский. Он процитировал высказывание, сделанное царем в то время: «Аз от избиенных от отца и деда моего, одеваю их гробы драгоценными оксамиты и украшаю раки неповинные избиенных праведных» [212]. Ивана Васильевича убедили, что страшные грехи сотворили его дед и отец! Что мятежники и еретики, казненные ими и умершие в тюрьмах, были невиновными и «праведными»! Ответственность перед Богом за мнимые беззакония предков легла теперь на царя. Поэтому он посмертно амнистировал всех, кого постигли наказания, давал вклады об их упокоении и хотел отмолить «вину» своих родных. В таком случае становится ясно, почему отсутствует запись о причине вклада. Она была тайной, передавалась Адашевым устно. Или запись была изъята позже, когда государь разобрался в обмане. Эта амнистия коснулась и живых. В частности, был прощен бывший еретик Максим Грек, переведен «на покой» в Троице-Сергиев монастырь – Сильвестр хорошо знал его, переписывался с ним.

Кроме того, Иван Васильевич уже и сам понимал, что обязан навести в стране порядок, прекратить злоупотребления. А каким способом, новые советники подсказывали ему – надо удалять лукавых сановников. Ставить вместо них честных и достойных. А кого именно, рекомендовали они же. Например, Федора Адашева, отца своего любимца, царь из мелких писарей пожаловал в чин окольничего, ввел в Боярскую думу. В правительстве и при дворе развернулись такие перестановки, что дядя государя Михаил Глинский боялся вернуться в столицу! Скрывался четыре месяца по монастырям и селам. А в ноябре 1547 г. вместе с князем Турунтаем-Пронским, тоже занимавшим видное место в правительстве Глинских, решил бежать в Литву.

Но за ними, как выяснилось, следили. В погоню поскакали Петр Шуйский с дворянами. Беглецы поняли, что им не уйти, повернули в Москву, и их схватили уже в столице. Царь стал выяснять, почему они бежали. Глинский и Пронский оправдывались: «От страха, причиненного убиением Юрия». При этом пробовали выкрутиться, что ехали не в Литву, а на богомолье в Оковец, но сбились с дороги. Их уличили во лжи. Заступился Макарий, привлек поручителей. Указывали, что они не изменники, бежали только «из страха». Царь «для отца своего митрополита их пожаловал, вину им отдал» [213]. Серьезных наказаний они избежали, были отданы на поруки. Однако позиции Глинских и их сторонников были окончательно подорваны.

В исторической традиции деятельность Сильвестра и Адашева принято связывать и с государственными реформами. В 1547 г. они еще не осуществлялись. Хотя новые советники царя действительно вынашивали замыслы кардинально переделать Россию. Подтверждением этого служит история с неким Шлитте. Это был саксонец, долгое время жил в России, выучил русский язык. В каких кругах он вращался, неизвестно. Но в 1547 г. его вдруг вытащили ко двору, представили царю и назначили посланником к германскому императору. Официально ему ставилась задача набрать на русскую службу 120 ученых, ремесленников и других специалистов.

Шлитте прибыл в Аугсбург, на имперский сейм, получил аудиенцию у императора Карла V, и ему было позволено вербовать желающих. Но крайне любопытен список мастеров, которых ему поручалось нанять! В нем были врачи, литейщики, архитекторы, «рудознатцы»… а кроме них, обнаруживаются два юриста, четыре теолога, портной, восемь парикмахеров, певец, органист [214]. Мы видим, что реформаторов, появившихся при царе, интересовали европейские моды, развлечения. А приглашение западных теологов и юристов свидетельствует, что задумывались реформы Православия и законодательства по западным образцам. Иначе зачем они были нужны?

Но Шлитте имел еще и тайные полномочия. С Карлом V он провел переговоры и получил для Ивана Васильевича предложения о союзе против Турции. Причем союз предусматривался неравноправный. Согласно проекту договора, царь должен был помогать императору людьми и деньгами, а для обеспечения своей верности отправить к нему заложников, 25 князей и дворян. Кроме того, Иван Васильевич должен был организовать почтовую связь от Москвы до Аугсбурга (то есть вступить в союз с Польшей и Литвой), учредить совместный русско-германский рыцарский орден, нанять 6 тыс. немецких солдат.

Как оказалось, миссия Шлитте не ограничилась Германией! Он побывал и в Риме. Его принял папа Юлий III и передал в Москву очередной проект подчинить унии. А за это папа обещал Ивану Васильевичу титул короля [215]. Мог ли безвестный саксонец вести такие переговоры по собственной инициативе? Ответ напрашивается отрицательный. Он должен был иметь высокие полномочия, если удостоился личного приема у императора и папы. Да и принимать на себя их предложения об унии и союзе было слишком рискованно. За такое самоуправство в Москве можно было поплатиться свободой, а то и головой. Очевидно, Шлитте был уверен в мощном покровительстве в окружении царя.