Текст книги "Иван Васильевич – грозный царь всея Руси"

Глава 12
Первая полоса реформ

Казанский хан Сафа Гирей ненавидел «неверных», но сам законы ислама нарушал, любил спиртное. В марте 1549 г. он в пьяном виде ударился головой «в умывальный теремец» и «убился». Вполне может быть, что и не сам ударился. Вечно пьяный хан, отдающий во хмелю самодурские приказы, был не слишком приятным правителем. Вероятно, и мужем не лучшим. Его главная жена Сююн-Бике быстро утешилась с крымским уланом Кощаком, «свирепым», воинственным и властолюбивым. А казанская знать провозгласила ханом двухлетнего сына покойного, Утемыш Гирея при регентстве той же Сююн-Бике.

Смерть хана дала и прекрасный повод для переговоров с Россией. Казанцы сообщили, что виновника войны уже нет в живых и они готовы замириться на старых условиях, принести присягу Московскому государю. Но они лгали. Одновременно направили послов к Сахиб Гирею. Просили, если он хочет, «чтобы тот юрт» от него «не отошол» и продолжилась война «с русскими людьми» (и не просто война, а «священная война»!), пусть пришлет им хана. В этом качестве звали к себе племянника крымского хана, Девлет Гирея, находившегося при дворе султана. Рассчитывали, что он сумеет получить турецкую помощь, а потом унаследует и крымский престол.

Но послы до Бахчисарая не доехали. Их перехватили казаки и представили письмо в Москву [237]. Иван Васильевич и бояре узнали об истинных намерениях Казани. Но ударить на нее были еще не готовы. Поэтому решили обеспечить хоть какую-то передышку и сделали вид, будто поверили. Пригласили полномочных послов для переговоров о мире. Однако они так и не прибыли, казанцы лишь тянули время, ожидая помощи от крымцев и турок. Так что замирение получилось недолгим.

Но тем временем Россия жила другими вестями – по ней катилось эхо Земского Собора. Народ воспрянул надеждами на своего царя. Ему стали писать не только челобитные с жалобами на обиды, ему хотели помочь! Люди совсем не высокого происхождения, из «низов», разрабатывали для него предложения, как лучше преобразовать страну. До нас дошло два таких проекта. Автором одного из них был Иван Пересветов, родом из Литвы, из мелких русских дворян.

Он мечтал об идеальном государстве, искал счастья на воинской службе в Польше, Венгрии, Чехии, Молдавии. Когда на московский престол взошел малолетний Иван Васильевич под опекой матери, Пересветов в Молдавии услышал, как он писал, предсказания «многих мудрецов», что в России царь будет вводить «правду великую». Перешел на московскую службу, но вместо правды попал в хищничества временщиков, много претерпел, лишился поместья и всего достояния. Как он жаловался Ивану Васильевичу, «служил есьмы… трем королем, а такие обиды ни в котором королевстве не видал», «и ныне, Государь, от обид и волокит наг, бос и пеш» [238].

В своем сочинении «Сказание о Магмет-салтане» Пересветов брал за образец порядки в Османской империи: справедливость, выдвижение не по роду, а по качествам, забота о «воинниках». Подчеркивал, что для оздоровления государства нужна сильная самодержавная власть. Разбирал пример погибшей Византии, где «все Царство заложилось за вельмож», которые грызлись между собой и угнетали народ. Указывал, что в Бога-то греки верили, но волю Его не творили, поэтому Господь отдал их державу туркам. Вывод делался: «Бог не веру любит – правду», а «коли правды нет, то и ничего нет». Служилый дворянин много повидал на своем веку и пояснял, что благими пожеланиями этой правды не добьешься. Для борьбы со злом нужна «царева гроза». «Не мочно царю без грозы быти; как конь под царем без узды, тако и Царство без грозы».

Другой взгляд представил Ивану Васильевичу ученый псковский монах Ермолай-Еразм. Он назвал свою работу «Благохотящим Царем правительница и землемерие» и обращал внимание на крестьянство (может, и сам автор был выходцем из крестьянской среды или сельского духовенства). Он доказывал: «В начале же всего потребни суть ратаеве, от их бо трудов есть хлеб, от сего же всех благих главизна». «Вся земля от Царя и до простых людей тех трудов питаема». Описывал бедственное положение крестьян, разоряемых большими податями и произволом начальников, предлагал реформы в земельном устройстве и налогообложении [239].

Иван Васильевич ознакомился с работами и оценил авторов, оба получили ответственные назначения. Ермолай-Еразм был переведен из Пскова в Москву, священником дворцового собора Спаса-на-Бору. У Пересветова использовали его богатый воинский опыт, он разработал щиты нового образца, для их изготовления была создана мастерская под началом боярина Михаила Юрьевича Захарьина. Хотя идеи Пересветова совершенно не соответствовали линии «Избранной рады». Да и проекты реформ Ермолая-Еразма так и не были внедрены, их затерли. Но о манипуляциях приближенных царь еще не подозревал. Был уверен: дела в России пошли на лад. И в семье у него была радость. 10 августа 1549 г. Анастасия родила их первенца, дочку Анну.

А потом пришло и время вразумить соседей. Армию на Казань снова возглавил царь, а «ведать» Москву без себя назначил двоюродного брата Владимира Андреевича и при нем как раз «новых» бояр, Курлятева и иже с ним. Полки собирались в Суздале, Муроме, Костроме, Владимире. Иван Васильевич выехал к ним 24 ноября. Но поход, который вся страна, напрягая силы, готовила два года, чуть не сорвался. Невзирая на присутствие государя, воеводы вдруг принялись местничать! Спорить о старшинстве. Как видим, своевольства бояр отнюдь не прекратились. А царь, которого принято изображать «тираном», на самом-то деле оказался не в силах унять разболтавшихся аристократов!

Начальники грызлись, полки стояли без дела, терялось время. Чтобы вывести ситуацию из тупика, 3 декабря Иван Васильевич послал нарочных в Москву, вызвал митрополита. Он приехал с епископом Крутицким Саввой и со всем клиром, уговаривал воевод послужить царю и Отечеству «в любви и братстве», «за святые церкви и за православное христианство». Доказывал, что в таком деле не может быть споров о «местах», грозил церковными карами [240]. Кое-как уломал, и лишь тогда войска выступили. Этот поход тоже выдался тяжелым. Ударили сильные морозы, люди обмораживались, хватало и замерзших. Царь себя не щадил, все время находился вместе с воинами, вдохновлял их собственным примером.

14 февраля 1550 г. полки осадили Казань. Иван Васильевич предложил ей капитулировать. Архимандрит Новоспасского монастыря Нифонт, участвовавший в походе, писал, что в городе имелись сторонники России, тайно прислали царю заверения открыть ворота. Но своих обещаний не выполнили, а сдаваться город отказался. Государь приказал строить туры – осадные башни, ставить батареи. Загремели залпы… Но сказалась задержка из-за боярских склок. Приближалась весна, таял снег. А осада в грязи и воде была бы гибельной для войска. Иван Васильевич попытался взять крепость до распутицы. Бросил войска на штурм. Но он не был как следует подготовлен, а казанцы во главе с Кощаком ожесточенно рубились. Русские врывались на стены, а их выбивали. Атаки захлебнулись… А потом начались «ветры сильные, и дожди великие, и мокрота немерная» [241]. Бурно таяли снега, дороги залило морями грязи, подвоз продовольствия прекратился. Люди были мокрыми насквозь. Порох намок. Оставалось лишь отступить.

Казанцы увидели, что русские уходят, воодушевились. Вывели из города все силы, присоединились их отряды, прятавшиеся по лесам. Двинулись в преследование, прижать измученные и растянувшиеся на марше полки к Волге и уничтожить. Дело могло обернуться полной катастрофой. Но молодой Иван Васильевич очередной раз проявил первую заповедь Макария – храбрость. Отправив вперед главные силы и артиллерию, он лично командовал арьергардом из легкой конницы. В рубках его отряд осаживал неприятелей, пока ратники сумеют протащить по грязи тяжелые пушки и обозы, переправят их через Волгу. По набухшему, опасному льду, среди промоин, царь и его воины покинули левый берег последними…

Но за первой заповедью опять пришла очередь второй – мудрости. В общем-то после нескольких неудач впору было задуматься: а стоит ли раз за разом повторять одно и то же? Или поискать другое решение? Казалось бы, за Волгой можно было поспешить в ближайший русский город, отдохнуть, обсушиться, обогреться. Но на пустынном берегу царь посчитал нужным задержаться. Его внимание привекла Круглая гора у впадения в Волгу реки Свияги, и Иван Васильевич не поленился самому подняться на нее с 30 воинами. Увидел, что оттуда открывается обзор на десятки верст вокруг. Это было стратегически важное место. Предание об основании Свияжска рассказывает, что царь, вернувшись в свой лагерь, прилег отдохнуть, и во сне ему явился святой Сергий Радонежский, повелел строить на горе крепость.

Просвещенные историки заменили эту легенду собственными домыслами, что идею внушил Ивану Васильевичу кто-то из воевод. Но те же самые воеводы, командовавшие полками, – Дмитрий Бельский, Шах-Али, Александр Горбатый, Петр Шуйский – уже неоднократно бывали в здешних краях. Круглую гору все они видели, но не придавали ей значения. А государь был тут впервые. Гору заметил и понял, насколько выгодно ее положение. Даже предсказал, к чему прведет строительство крепости: «Стесним Казань; Бог даст нам ее в руки». В Москву он вернулся 25 марта, и на этот раз, невзирая на неудачу, не «с великими слезами», а «с веселым лицом» [242].

А о том, как к Ивану Васильевичу относился простой народ после Земского Собора, мы можем судить по красноречивым фактам. Из-за распутицы связь с армией прервалась, от нее не было вестей. Стали расходиться панические слухи (не исключено, что их кто-то сеял преднамеренно), будто войско постигла беда, царь сгинул. Летописцы отмечали: «Вся земля была в велицей печали и скорби». Говорили: «Един государь был во всей Русской земли… како такого государя из земли выпустили! И бысть во всех болших и меньших слышати: ох, горе земле нашей!»

Иван Васильевич не обманывал народных ожиданий. От военных дел без перердышки окунулся в мирные. Работа над Судебником продолжалась в его отсутствие, и уже 1 июня 1550 г. он был принят. Колоссальный труд завершили в предельно сжатые сроки. Судебник Ивана Васильевича не был компилляцией старых законов и указов. В нем было много принципиально нового – и в основном эти новшества нацеливались именно на защиту простых людей. Полномочия наместников и волостелей значительно ограничивались. Вместо прежних персональных грамот статьи дохода и пошлины, на которые они имели право, оговаривались доходными списками, общими для всего государства.

Из ведения наместников изымался уголовный розыск. Для этого на всю страну распространялась губная реформа. В городах и волостях из детей боярских избирались губные старосты, обязанные бороться с разбойниками и расследовать преступления.

Уже не только в Новгороде и Пскове, а во всех городах избирались земские старосты и целовальники, чтобы судить вместе с наместниками. Отменялись судные поединки – этот обычай не только устарел, но и был выгодным для богатых людей, способных нанять вместо себя профессионального бойца. Впервые в России (и в Европе!) вводилась уголовная ответственность за взятки.

Мало того, Судебник Ивана Васильевича впервые в Европе обеспечивал неприкосновенность личности! (Британский закон о неприкосновенности личности, «Нabeas corpus act», был принят только в 1679 г.) Наместник не имел права арестовать человека, не предъявив доказательства его вины земскому старосте и двум целовальникам [243]. В противном случае староста мог освободить арестованного и по суду взыскать с администрации штраф «за бесчестье». Подтверждалось право освобождать человека от наказания при надежном поручительстве. А вопрос о наказании тяжких преступлений решался только в Москве. Без доклада царю наместники не имели права «татя и душегубца и всякаго лихого человека… ни продати, ни казнити, ни отпустити».

Кроме изменений уголовного и административного законодательства, Судебник предусматривал налоговую реформу. Вместо подворного обложения вводилось посошное, по количеству земли. Для этого была организована земельная перепись. Прежняя система была выгодной крупным хозяевам, с их дворов и с дворов простых крестьян подати брали одинаковые, а в итоге основная их доля перекладывалась на бедноту. Теперь распределение податей становилось куда более справедливым. А тарханы, освобождения от налогов, направо и налево раздававшиеся временщиками для своих клевретов, аннулировались и на будущее запрещались. Князей и бояр, владельцев крупных вотчин, лишили торговых пошлин, которые они по собственному усмотрению взимали в своих владениях. И самих их лишили права торговать беспошлинно.

У крестьян самыми тяжелыми повинностями считались ямская и «посоха». Первая означала, что они должны были по требованию властей бросать все дела, на своих телегах и лошадях везти почту или чиновников. По второй крестьян привлекали к военным перевозкам. Судебник заменил «посоху» посошным налогом – на эти деньги государство нанимало возчиков для обозов. Ямская повинность также заменялась денежным взносом, и Иван Васильевич учредил регулярную почту. Из добровольцев набирались ямщики, они получали оплату, должны были содержать станции с лошадьми, и извоз становился главным их промыслом. Царь развил и начинание своей матери по выкупу пленных у татар. Перевел его на постоянную основу, и для этого вводился новый налог, «полоняничные деньги».

Конечно, не сам Иван Васильевич провел всю работу по составлению новых законов. Над Судебником трудился целый коллектив. Но статьи, ограничивающие права и доходы крупных вотчинников, наместников, явно вышли не из-под пера бояр. Здесь дьяков и подьячих направлял лично государь. Учитывал жалобы, услышанные на Земском Соборе, поступавшие к нему в челобитных. Хотя и Боярская дума, советники «Избранной рады» не оставили создание Судебника без своего внимания. Закон о неприкосновенности личности должен был защищать простонародье от произвола знати. Но этим же законом могла пользоваться знать, чтобы избежать наказаний за те или иные проступки. В новом Судебнике были сохранены пункты, утвержденные дедом Ивана Васильевича в Судебнике 1497 г., о поручительстве «добрых людей». Об их свидетельствах на суде, если вина подозреваемого не доказана. О возможности «добрых людей» брать осужденного на поруки. Ну а разве бояре не могли претендовать на имя «добрых людей»? Они подтвердили законное право защищать представителей своей касты.

Историки отметили и статью 98. «А которые будут дела новые, а в сем Судебнике не написаны, а как те дела с государеву докладу и со всех бояр приговору вершается, и те дела в сем Судебнике приписывати» [244]. В прежних законах такой статьи не было. Правда, в преамбуле указов использовалась формула: «Государь указал, и бояре приговорили». Но в новой статье тонкостями формулировки устанавливалась совсем иная суть. За государем остается лишь роль докладчика. А законы вводятся приговором «всех бояр», Боярской думы. Она официально превращалась в законодательный орган! Дума решает, принять или отклонить царские предложения. Такую статью исследователи справедливо считают плодом деятельности «Избранной рады», заложившей в Судебник скрытую мину. Причем принципиальную, «стратегическую». Получалось, что высшая власть принадлежит не царю, а Думе! [245]. Протащив подобную статью, можно было легко соглашаться на все остальное. В будущем, выбрав удобное время, другие статьи нетрудно было изменить.

Но пока такие вещи внедряли исподволь, незаметно для царя. Он был преисполнен энтузиазма и после Судебника взялся за преобразования в военной сфере. А личного военного опыта он набрался очень быстро. Подмечал и недостатки. Уже в 19 лет проявил редкую способность анализировать их, находить средства для их преодоления. Его воспоминания о местнической склоке воевод были свежими, он хотел предотвратить подобные случаи в будущем. На саму систему местничества Иван Васильевич не покушался. В ту эпоху она выглядела естественной – каждый человек осознавал себя в первую очередь членом того или иного рода. А роды были более знатные, менее знатные. Но царь упорядочил эту систему, чтобы она не рушила дисциплины.

Была установлена четкая иерархия воеводских «мест» в полках – Большом, Правой и Левой руки, Передовом, Сторожевом. И порядок старшинства должен учитываться только в прямом подчинении. Между теми начальниками, кто не был подчинен друг другу, местничество не допускалось. Запрещалось оно и в период ведения боевых действий. Ввводилось еще одно важное ограничение. Юные аристократы начинали службу в 15–16 лет. Они еще не могли сами командовать полками. Но и служить под началом менее знатных лиц отказывались. Отныне молодежь исключили из местнических правил. Она была обязана подчиняться менее родовитым воеводам, и «в том их отечеству порухи нет».

В походах царь увидел и низкие боевые качества ополченской пехоты – разношерстных «пищальников» из разных городов. Он повелел формировать первые в России регулярные воинские части – московских стрельцов. В них было решено зачислить 3 тысячи «выборных», то есть лучших пищальников. Они получали от казны оружие, боприпасы, им платили высокое по тем временам жалованье, 4 рубля в год. Чтобы поселить их, строилась отдельная слобода. Место было выбрано рядом с загородной царской резиденцией в Воробьеве. Ох, как не хватало Ивану Васильевичу этой слободы и стрельцов в 1547 г., когда в Воробьево нагрянули толпы бунтовщиков! Но стрельцы стали не только пехотой. На них возложили задачи поддержания порядка, они стали первой столичной полицией. И первыми профессиональными пожарными, борьба с пожарами тоже стала их обязанностью. А вот казаков, в отличие от пищальников, Иван Васильевич оценил высоко. Как раз после похода 1549–1550 гг. их начали широко и целенаправленно привлекать ко всем боевым операциям.

Реформы в войсках сразу же проверялись на практике. Поступили сведения, что на Русь намеревается напасть крымский хан. Царь поднял свои силы, 20 июля 1550 г. выступил к Коломне. Оттуда дошли до Рязани. Но Сахиб Гирей не появился. Не исключено, что узнал о готовности русских встретить его и отменил набег. Поход ограничился маневрами, проверками полков. Возможно, при этом осуществлялся набор стрельцов из городских пищальников. 23 августа Иван Васильевич вернулся в столицу.

Но в этом же походе у него возникла еще одна идея – создать свой персональный конный полк из лучших детей боярских. Придворную гвардию, которая будет постоянно находиться при нем, служить для экстренных поручений. Она могла стать и резервом, откуда государь будет черпать командные кадры.

В октябре Иван Васильевич издал указ о формировании «лучшей тысячи», поместья для нее требовалось выделить в радиусе 70 верст от Москвы. Повеление царя начали исполнять, дьяки составляли списки. Без сомнения, и борьба развернулась, попасть в такой полк хотелось многим. В «лучшую тысячу» набрали 1078 человек. Но такое новшество бояре сочли нежелательным. Не возражали, а просто спустили на тормозах. Во всех уездах, близких к Москве, для «лучшей тысячи»… «не нашли» земли. Так и похоронили идею [246]. Нет, наличие у царя сильной охраны, появление рядом с ним новых приближенных не устраивало его советников и бояр.

Зато влияние Сильвестра и Адашева в это время достигло максимального уровня. Поручение Адашеву принимать челобитные придало ему очень высокий статус – то ли царского секретаря, то ли главы его личной администрации. Он стал настоящим вельможей, перед ним заискивали. А Сильвестр удерживал Ивана Васильевича под своим наставничеством. 20 июля 1550 г., прямо перед выходом на крымцев, в царской семье случилось горе. Умерла дочка Анна. Сильвестр внушал: Господь по-прежнему карает государя, над ним все еще тяготеют «преступления» его предков и собственные грехи. Кстати, сам он о праведности не слишком заботился и денежки очень любил. Выписал в Москву сына Анфима. Сперва пристроил его по торговой части, а потом на выгоднейшее место, заведовать в казне таможенными сборами [247]. Это было «золотое дно».

А царя его советники принялись настраивать на реформы… Церкви. В духовной сфере вообще хватало проблем. Россия не так уж давно стала единой державой, и в церковных обычаях, обрядах, в разных землях сохранялись особенности. Разнобой царил в монастырских уставах. Но государю подбирали факты о неграмотных и неподготовленных священниках. О неподобающем поведении духовенства. О нарушениях монахами уставов, пьянстве. О том, что монастыри занимаются ростовщичеством, ссужают под проценты деньги, зерно, за долги отбирают землю. Да, такое тоже встречалось. Но подобные случаи подтасовывались, усугублялись, распространялись на всю Церковь, рисуя картины полной черноты и упадка.

А богатый купчина Сильвестр превратился вдруг в ярого «нестяжателя». Подталкивал Ивана Васильевича к тому же, к чему Вассиан Косой подводил его отца. К секуляризации церковной собственности. Внушал, что это и есть способ угодить Богу, очистить Православие от грехов и соблазнов, от служения Маммоне. Царя манили, насколько это будет выгодно для государства. Как повысятся доходы казны! Сколько детей боярских можно наделить поместьями за счет церковных земель (взять хотя бы «лучшую тысячу» – для нее земли нет, а у монастырей сколько угодно)! Обрабатывая царя, Сильвестр привлек еще и подкрепление – «старца» Артемия Пустынника.

Личность это была примечательная. Сперва он подвизался в Псковско-Печерском монастыре. Специально отправился в Ливонию, чтобы узнать о протестантских учениях, и как свидетельствовали современники, «и тамо веру их восхвалил» [248]. Вернувшись в Псков, он «недобро» толковал Священное Писание [249], и его обвинили в «Люторских расколах» [250]. Но Артемий ушел из Пскова в заволжские скиты, где хоронилась ересь жидовствующих. Поселился в Порфирьевом монастыре. Соблазнил здешних монахов, у него появились ученики – Феодосий Косой, Порфирий, Савва Шах, Иоасаф Белобаев. О нем пошла слава «старца», чуть ли не пророка, «всеми людьми видим бысть, и ближними, и дальними» [251]. Сильвестр, как выяснилось, поддерживал с ним связи. В 1550 г. вызвал его из «пустыней», представил царю. Причем было уже известно, что Артемия по протекции Сильвестра прочат на почетнейший пост, игуменом Троице-Сергиева монастыря! Первого по рангу в России! Из настоятелей этого монастыря открывалась дорога даже к митрополичьему престолу. А Ивану Васильевичу «старец» принялся втолковывать то же самое – необходимо конфисковать церковные и монастырские земли.

Но не сложил оружия и Макарий. Видимо, он не представлял со всей полнотой, какого рода советники присосались к Ивану Васильевичу. Но явно не идеализировал их, как молодой государь. Догадывался о плетущихся интригах. Митрополит повел собственную борьбу за царя. В конце 1549 – начале 1550 г. он добился назначения настоятелем Благовещенского собора близкого себе священника Андрея (позже, в монашестве, Афанасия), перевел его из Переславля-Залесского [252]. Между прочим, митрополиту для этого опять пришлось воспользоваться отсутствием царя, казанским походом. Чтобы Сильвестр через Ивана Васильевича не сорвал назначение.

Но теперь Андрей получил официальный ранг царского духовника. Через него можно было как-то удерживать государя от опрометчивых шагов. Хотя фактически духовников стало два – законный и теневой. А Сильвестра в это же время, в 1550 г., глава дипломатического ведомства дьяк Висковатый обвинил в ереси [253]. Но для могущественного царского советника это обошлось без каких-либо последствий. А для решения проблем, накопившихся в Церкви, было решено созвать Освященный Собор, позже получивший название Стоглавого.

Показывая ход борьбы за государя перед Собором, доктор исторических наук И.Я. Фроянов отметил два тревожных послания к Ивану Васильевичу. Одно из них дошло до нас в так называемом Сильвестровском сборнике и до недавнего времени приписывалось самому Сильвестру. И.Я. Фроянов доказал совершенную безосновательность такой версии. Совпадения текстуальных фрагментов с материалами Стоглавого Собора свидетельствуют, что писалось оно во время, близкое к Собору, в 1550 – начале 1551 г. Но в это время Сильвестру было незачем обращаться к царю с письмом, причем строго конфиденциальным, да еще и направленным против советников государя! Он сам был ближайшим советником! Исходя из этого, И.Я. Фроянов полагал, что послание писал Макарий [254]. (По мнению автора, возможна еще одна версия – что его переслал бывший советник отца государя, Вассиан Топорков. Доводы в пользу такой версии будут приведены ниже.)

В тексте приводится картина безобразий на Руси: «Восста убо в нас ненависть и гордость, и вражда и маловерие к Богу, и лихоимство, и грабление, и насилие, и лжа, и клевета, и лукавое умышление на всякое зло, паче же всего блуд и любодеяние, и прелюбодеяние, и содомский грех, и всякая скверна и нечистота. Преступихом заповедь Божию, возненавидихом, по созданию Божию, свой образ, и строимся женскою подобою, на прелесть блудникам, главу и браду и усе бреем, ни по чему не обрящемся хрестьяне: ни по образом, ни по одеянию, ни по делем, кленемся именем Божиим во лжу…» [254] Здесь мы видим как раз «западничество», характерное для «Избранной рады», внедрение чужеземных мод, нравов, обычаев, разврата, даже содомского греха, который на Руси практически не был известен. В общем, уже и в те времена пропагада западных «свобод» оказывалась связана с мерзостью извращений.

Но автор перечислял и обычные беззакония, писал, что русских людей «сильнии… плениша и поругаша, и всякими насилии, лукавыми коварствы мучиша». Указана и опасность распространяющихся ересей, «мнози помрачишася безумием», «вооружишася и возсташа на Бога, и хотяща им утаити сия», они «убо мудрствуют паки, хотяще превратити истину Господню во лжу». Упреки адресуются царю, и неоднократные: «А се тебе, великому Государю, которая похвала? В твоей области православныя веры толикое множество Божиих людей заблудиша, и Господню зданию диавол посмехаетца…» Вина возлагается на «ближних людей», подающих государю «чужие» и «неразумные» советы. «И тебе, Великому Государю, которая похвала в таких чюжих мерзостех? В гнилых советах неразумных людей, раб своих, сам себе хощеши обесчестити перед враги своими». Автор предлагает царю «праведную добродетель исполнити, и осквернившееся очистити, и заблудившееся на рамо взяти и ко Христу привести». Но послание конфиденциальное: «Сие убо писание причет, и рассуди себе, и умолчи до времени» [254].

Второе послание – анонимная «Повесть некоего боголюбивого мужа», предостерегающая государя от неверных «синклит» (советников), способных увлечь его чародейскими книгами, написанными «по действу диаволю» [255]. Исследователи сходятся, что Повесть адресовалась непосредственно Ивану Васильевичу, и к ее созданию Макарий имел прямое отношение [254]. Документы Стоглавого Собора неоспоримо доказывают, что царь внимательно ознакомился с этими посланиями. Но главной их сути не исполнил, советников «Избранной рады» не отстранил. На наш взгляд, это и есть один из факторов, показывающий, что автором, по крайней мере первого послания, был все же не митрополит. Если бы оно принадлежало Макарию, и государь согласился с ним, он должен был принять решительные меры. Иное дело, если ему прислал письмо ссыльный Вассиан Топорков или другой деятель, подобный ему. Тогда с чем-то можно было согласиться, а в чем-то счесть, что он ошибается.

Но и Сильвестр с Артемием и «Избранной радой», настраивая Ивана Васильевича перед Собором, кое-чего не учли. Его собственную натуру, его чистую, мятущуюся, но и стойкую православную душу. Недооценили Таинство Помазания! Впрочем, сами-то лица, близкие к ересям, европейскому рационализму, видели в нем только формальный обряд. Хотя в Помазании царю дается поддержка от Самого Господа! Она помогала Ивану Васильевичу не сойти с православного пути. Невзирая на выплескиваемые ему негативные факты и сплетни, его не удалось настроить громить Церковь. Он готовился к совершенно другому: выправить недостатки и оздоровить Церковь, укрепить ее.

Собор открылся 23 февраля 1551 г. Присутствовали 9 епископов и архиепископов, все настоятели монастырей, высшие сановники государства. Сторонники реформаторства готовились дать бой защитникам ортодоксальной веры. И среди них были не только Сильвестр с Артемием, они чувствовали за собой поддержку ряда архиереев, монастырских игуменов и архимандритов, бояр. Но многое зависело от позиции царя. А он впервые нарушил безоговорочное послушание Сильвестру. Он вообще не позволил направить Собор в русло противостояния, был настроен сугубо примирительно.

Первое заседание открылось его речью, и Иван Васильевич опять каялся в прошлых безобразиях в годы его юности. Вспоминал, как простил виновных на Соборе примирения: «Тогде же убо и аз всем своим князем и боляром, по вашему благословению, а по их обещанию, на благотворение подах прощение в их к себе согрешениях». На будущее смиренно просил у иерархов Церкви: «Не щадите меня в преступлениях, смело упрекайте мою слабость; гремите словом Божьим, да жива будет душа моя!» Речь была мягкой, умиленной, вместо прежних обличений Иван Васильевич говорил: «Любимии мои князи и боляре, и воини, и все православное христианство, помогайте ми и способствуйте единодушно вкупе». Судя по всему, он считал, что старые проблемы уже остались в прошлом. Что помощники служат ему верно. А теперь хотел сохранить такое положение: «Тем же и всякому разногласию отныне быти далече повелеваем, всякому же согласию и единомыслию содержатися в нас» [256].

Но, невзирая на покаянный настрой государя, на его душевное обращение к Собору, обратим внимание на слово «повелеваем». Перед собравшимися он предстоял не как униженный и заблудший грешник, а как царь. И не только задал тон Собору, но и сам взялся вести его. Занял подобающее ему место не просто светского властителя, а главы Христианской Церкви – такого же, какими были императоры Византии. Иван Васильевич вынес на рассмотрение Собора свой Судебник, земскую реформу – уставные грамоты о выборной городской и волостной администрации: земских старостах, целовальниках, сотниках, пятидесятниках. Собор благословил и утвердил эти начинания.

А насчет церковной жизни царь сам подготовил вопросы для Собора, а духовенство обсуждало их и формулировало ответы. Решения Собора так и назывались: «Царския вопросы и соборные ответы о многоразличных церковных чинех». Таких вопросов и ответов набралось сто. Отсюда и Собор получил имя Стоглавого. По самим же вопросам можно увидеть – царь занял именно ту позицию, какую считал для себя обязательной. Непредвзятого и беспристрастного судьи. Он поднял недостатки, подсказанные его советниками: о неграмотных священниках, пьянстве, монастырском ростовщичестве, нарушениях монахами уставных норм. Но поднял и пороки, подсказанные защитниками Православия, перечисленные в анонимном послании ему: о брадобритии, крестном знамении, ношении иноземной одежды, ересях, содомском грехе, клятве Божьим именем, неправом суде и др. [254].