Текст книги "Иван Васильевич – грозный царь всея Руси"

На похоронах скорбела и рыдала не только вдова. Ей вторила вся Русь. Василия Ивановича любили, жалели о нем. Русские источники единодушно называли его «добрым», «ласковым». А отношение простонародья кратко и образно передал летописец: «Дети хоронили своего отца» [108]. Отныне их государем стал несмышленыш Иван. Он и начал свое служение. Еще не осознанно, символически. Уже через несколько дней после отцовских похорон малыш принимал гонцов от Крымского хана, «подавал им мед» [99]. То есть, сидел на престоле под присмотром опекунов. От его имени говорили нужные слова, подносили угощение.

Хотя Василий Иванович был прав, и место на этом престоле оказалось чрезвычайно опасным. Миновал лишь месяц, как обнаружился заговор. Летопись сообщает, что боярин Андрей Шуйский «помысли к князю Юрью отъехати, и не токмо отъехати, но и на великое княжение его подняти» [109]. В московском доме Дмитровского князя собирались его сторонники. Обсуждали, что присягу маленькому Ивану вынудили силой. Что новый государь и его опекуны должны были дать Юрию взаимную присягу соблюдать его права. А если не дали, то клятва недействительна. Отметим, что такое понимание взаимных обязательств вассала и сюзерена было совершенно не характерным для Руси. Оно соответствовало западной традиции. Обоснование для мятежа подводили или дипломаты, знакомые с европейским правом, или «многие людие иноземцы и послы», собравшиеся в Москве к моменту смерти Василия Ивановича.

Но когда Андрей Шуйский попытался вовлечь в измену князя Горбатого, тот не поддался, доложил в Боярскую думу и государыне Елене. Обратим внимание, даже ее покойный муж, явно подозревая Юрия, не мог себе позволить наказать брата, не имея прямых доказательств его вины. А уж Елене с ее шатким положением у власти вообще нельзя было подставляться под обвинения в беззаконии. Но доказательства измены были настолько весомыми, что бояре поддержали правительницу. В начале 1534 г. Юрий Дмитровский с Андреем Шуйским и прочими соучастниками были арестованы и заключены в тюрьму. Никаких протестов не выразил даже брат Юрия Андрей Старицкий. Впрочем, он-то оказался в выигрыше. Теперь на роль ближайшего кандидата на престол выдвигался он сам.

До нас не дошло портрета Елены Васильевны, описаний душевных и деловых качеств. Из летописей мы знаем лишь о ее красоте. Вероятно, и умирающий муж не верил, что жена сможет править государством, поэтому старался подкрепить ее опекунами. И бояре поначалу не видели в ней полноправную властительницу. Но факты показывают, что она была очень умна. Елена сама пришла к выводу, что опекуны ненадежны и полагаться на них нельзя. Следующий конфликт назрел как раз с Андреем. В его удел, кроме Старицы, входили Верея, Вышегород, Алексин, Любутск, Холм. Арестованному Юрию принадлежали куда более крупные и богатые города – Дмитров, Звенигород, Кашин, Руза, Брянск, Серпейск. Андрей подал челобитную государю Ивану Васильевичу и его матери, требуя отдать ему владения брата или, по крайней мере, их часть.

Но Елена уже раскусила – это потенциальный соперник сына. А увеличив владения, он усилится. Она отказала, хотя и ссоры хотела избежать. Дала богатую компенсацию из наследства покойного мужа: золото, драгоценности, шубы, кони. Однако Андрей, видимо, понял подоплеку отказа. Оскорбился, демонстративно покинул Москву, уехав к себе в Старицу. Принялся распространять всевозможные сплетни в адрес Елены. Все это оставалось безнаказанным. Власть матери и ребенка была слишком хлипкой. Она не считала себя достаточно сильной, чтобы за оскорбления привлечь князя к ответственности.

Но государыня разобралась, что различные группировки знати соперничают между собой. Боярская дума была легитимным, признанным органом власти, в нее входило 20 вельмож. Выдвижение семерых из них в качестве регентов многие восприняли болезненно. Считали себя по знатности рода ничуть не ниже. Елена стала пользоваться этим, проводя через Думу собственные решения. Она нашла себе и персональную опору. Ею стал вовсе не дядя Михаил Глинский, которого она в своей жизни почти не знала (и о котором летописи не сохранили ни единого доброго слова). Мамка великого князя Аграфена Челяднина стала теперь «ближней боярыней» государыни, а ее опорой – брат Челядниной, Иван Федорович Телепнев-Оболенский по прозвищу Овчина. Конюший, боярин, любимец военных, безудержно храбрый и умелый командир.

Иностранные авторы, изменники типа Курбского и опирающиеся на них либеральные историки впоследствии постарались посильнее опорочить мать Ивана Грозного. Совершенно игнорируя реальные факты, на нее навешивали обвинения в преследовании и гибели «невиновных» Юрия Дмитровского и Андрея Старицкого. А уж любовная связь с Телепневым среди «преступлений» Елены заняла центральное место. Хотя в данном отношении не мешало бы внести определенность. Да, об отношениях Елены Васильевны и Телепнева ходили слухи. Он был любимцем правительницы. Но между терминами «любимец» и «любовник» – огромная разница. А доказательств их связи не было и нет. Зато имеются факты, противоречащие данной версии.

Ни один из источников, в том числе враждебных к правительнице, не упоминает, что она одаривала своего фаворита вотчинами, наградами, драгоценностями. Такого не было. В случае, если бы Телепнев стал «гражданским мужем» государыни, вторым человеком в стране, он смог бы претендовать на самые высокие назначения в войсках. Русская армия традиционно делилась на полки (корпуса) – Большой (главные силы), Правой руки, Левой руки, Передовой (авангард), Сторожевой (арьергард). В каждый полк назначались два воеводы, командир и его заместитель. Первый воевода Большого полка являлся главнокомандующим. Но Телепнев всегда возглавлял лишь Передовой полк. Уступал первенство более родовитым боярам, и «местничать» с ними, спорить о старшинстве никогда не пытался (хотя и сам был из Рюриковичей). Точно так же и в Боярской думе, имея высший чин конюшего, Телепнев никогда не метил на первое место, там заправляли Шуйские и Бельские.

Кстати, само отсутствие доказательств его любовных отношений с правительницей – тоже примечательный факт. Враги Елены Васильевны после переворота имели полную возможность получить их (например, показания слуг), обнародовать пошире. Но не получили и не обнародовали… Впрочем, если даже допустить, что между овдовевшей Еленой и Телепневым возникла любовь, ничего ужасающего в этом быть не могло. Красавице-государыне исполнилось лишь 27 лет. Иван Федорович тоже был молод, удалой рубака, рвавшийся самолично водить воинов в сечи, нестись в бешеные атаки. В такого и впрямь можно было влюбиться. Авторы XIX в. во главе с Карамзиным, вовсю возмущаясь «преступной связью», лицемерно умалчивали, что в их собственной среде амурные похождения были в порядке вещей. Но умалчивали и о том, что в XVI в. на Руси подобная связь не считалась «преступной».

Во многих европейских странах в ту пору действительно существовали законы, предусматривавшие за незаконное сожительство суровые кары вплоть до смертной казни. Но они почти никогда не исполнялись. В нашей стране было иначе, и Герберштейн отмечал: «У них нет законов для обуздания блуда, прелюбодеяния и других вопросов». Охрана нравственности оставалась в ведении Церкви, и как раз к вдовам, вдовцам отношение было довольно снисходительным. Общественная мораль смотрела на их грех сквозь пальцы, он влек церковное покаяние, но не очень строгое. Митрополит Даниил был жестким поборником православных канонов, но ни одного его конфликта с правительницей по поводу близости с Телепневым не зафиксировано. Значит, греха вообще не было или он был незначительным, и его отпустили.

Зато во главе государства Елена Васильевна всего за 4 года своего правления сумела сделать очень много. Вторжение крымцев в 1532 г., когда Москву готовили к осаде, показало, что крепость Кремля стала уже мала для разросшегося города. Возможно, расширение намечал еще покойный муж, но строить новые стены начали в мае 1534 г. повелением государя всея Руси Ивана и распоряжениями его матери. На работы мобилизовали всех москвичей, за исключением высшей знати, духовенства и чиновников – они отряжали слуг. Выкопали ров между Москвой-рекой и Неглинкой и под руководством архитектора Петрока Малого (перешедшего в Православие итальянца) начали возводить каменные стены и четыре башни с воротами – Сретенскими, Троицкими, Всесвятскими и Козмодемьянскими. Новую твердыню назвали Китай-городом, она примыкала к Кремлю и втрое увеличивала площадь защищенной части города.

Конечно же, мать брала с собой ребенка-государя на молебны при закладке стен, вывозила посмотреть, как идут работы, на освящение построек. В феврале 1535 г. он вместе с Еленой Васильевной участвовал в торжественном перенесении мощей святителя Алексия Московского в новую раку – серебряную, ту самую, которую заказал отец при его рождении [99]. А новшества правительницы не ограничились укреплением Москвы. Она организовала централизованный выкуп пленных из татарской неволи. Для этого выделялись казенные средства, собирались частные пожертвования, подключалась Церковь. Новгородский архиепископ Макарий, приславший 700 рублей (очень большую по тем временам сумму), хвалил ее начинание, писал: «Душа человеческая дороже золота» [110].

Елена осуществила и денежную реформу. Прежние удельные княжества и земли давно уже составляли одну державу, а деньги до сих пор ходили разные – московские, новгородские, псковские. Это приводило к путанице, создавало благодатные условия для фальшивомонетчиков. Теперь было указано все старые монеты изъять из обращения, они переплавлялись и чеканились новые. На них изображался великий князь на коне с копьем в руке. Этим великим князем, давшим название копейкам, был Иван Васильевич. А за подделку денег вводились строжайшие кары.

Елена Васильевна, как и ее муж, столкнулась и с несовершенством административной системы. Особенно много жалоб вызывало расследование уголовных преступлений. Наместники и волостели назначались на время, местных жителей не знали. Доверяли нечестным поручителям, лжесвидетелям, иногда арестовывали невиновных. Да и вообще они не были заинтересованы в поиске преступников. По закону, в их пользу шла «вира», штраф за преступление. Если такое случалось, они себя не утруждали. Требовали от городской или сельской общины самим найти и выдать виновных. Если же не найдут, виру взыскивали со всей общины. Елена и ее советники разработали губную реформу – чтобы жители сами выбирали губных старост для уголовного розыска [111]. Но внедрить это новшество успели только в некоторых местах, в качестве эксперимента.

Глава 5
Первая война

Перемены в России всколыхнули ее соседей. Казанский хан Джан-Али был ставленником Москвы, сразу принес присягу новому государю. Ногайцы пробовали попугать. Их князь Шийдяк и калга (главный военачальник) Мамай прислали посольство с требованием, чтобы Иван Васильевич признал Шийдяка равным ему «братом и государем», платил «урочные поминки» – то есть, регулярную дань. В противном случае угрожали, что у них 300 тыс. воинов, которые «летают, как птицы» и запросто нагрянут в Москву. Но этих степных бродяг знали как облупленных, и их похвальбу всерьез не принимали. Отлично представляли: послы приехали только для того, чтобы выклянчить подарки для Шийдяка и Мамая, а к подаркам приложили ответ – Русский государь «жалует ханов и князей по заслугам», а дани не дает никому. Хотите заработать – заслужите. В итоге ногайцы обязались помогать против Крыма, им за это дозволили свободно пригонять на продажу лошадей, и они остались очень довольны таким соглашением.

Швеция и Ливонский орден друзьями России никогда не были, но сейчас воспользоваться ее затруднениями были не в состоянии. Их захлестнула Реформация. Громили католические монастыри, храмы, убивали служителей и монахов – или они сами переходили к лютеранам. Вовсю грабили и делили церковную собственность. В Швеции лютеранство стало идейным знаменем сепаратистов, она восстала и отделилась от Дании. Королем избрали предводителя мятежников Густава Ваза. Враждовать одновременно с датчанами и русскими ему было совсем не с руки, и он прислал послов с подарками, подтверждая прежний мирный договор.

В ту эпоху основой всей дипломатии была определенная иерархия монархов. Считалось принципиально важным, чье имя в договорах указывается первым, а чье вторым, кого позволительно называть «братом», а кого нет. От этого зависел престиж всего государства. Перврстепенная важность придавалась и титулу властителя. Его искажение было не только поводом, но и весомой причиной для войны. Когда Швеция принадежала Дании, ею управлял наместник короля – и любые переговоры он должен был вести на своем уровне, с великокняжескими наместниками Новгорода. Густав был королем не «природным», а избранным, поэтому за ним сохранили тот же уровень. Обращаться напрямую к Московскому государю права ему не дали.

Ну а Ливонский орден был военизированной монашеской организацией. Братья-рыцари давали обеты нестяжания, безбрачия, послушания своим начальникам. Но Орден уже разложился. Нестяжание и безбрачие стали фикцией, рыцари содержали наложниц, гаремы крепостных девок, усыновляли незаконных детей, передавали им по наследству собственность. В лютеранство они перекинулись легко и организованно. Орден сохранил свои структуры управления, но условные рыцарские владения превращались в частные, неофициальные семьи – в «законные». До их внутренних разборок русским государям дела не было. Но после очередной войны в 1503 г. с ними был заключен договор о перемирии и свободной торговле через Ливонию. Для нашей страны он был очень важен.

В России еще не были открыты месторождения меди, селитры, свинца. А медь требовалась для изготовления пушек, селитра – для производства пороха, свинец – пуль и ядер, их закупали за границей. В оплату за свои товары в Россию шло золото, серебро, их в обороте было недостаточно. Договор поначалу выполнялся, в прибалтийских городах возникли подворья русских купцов, при них строились церкви. Но в угаре Реформации лютеране вместе с католическими храмами крушили и православные. Великий князь Василий Иванович строго одернул Орден: «Я не папа римский и не император, которые не умеют защитить своих храмов». Однако случаи вандализма продолжались. Ливонские власти стали притеснять и русских купцов. Когда послы Ордена прибыли к новому государю Ивану Васильевичу для подтверждения перемирия, им еще раз указали на требования свободной торговли и неприкосновенности православных храмов, а в договор включили суровое предупреждение: «Аще кто преступит клятву, на того Бог и клятва, мор, глад, огнь и меч» [112].

Но польско-литовский король Сигизмунд и крымский хан Сахиб Гирей едва узнали, что Василий Иванович умер, власть оказалась в слабых руках женщины и в детских ручонках, сразу возбудились – самое подходящее время напасть. Между собой они заключили союз и послов тоже прислали, с ультиматумами. Сигизмунд требовал вернуть Смоленск и прочие земли, отобранные у него прежним государем. Сахиб Гирей – платить дань, назначил немыслимую сумму, составлявшую половину великокняжеской казны. И ни тот, ни другой даже не дожидались ответа. Крымские загоны нагрянули на Рязанщину, Сигизмунд стал собирать армию.

Московское правительство разослало призывы к детям боярским садиться на коней, к удельным князьям и боярам – поднимать свои дружины. Вывозилась из арсеналов артиллерия, ее называли «нарядом». Пехота считалась вспомогательными войсками, города по разнарядке выставляли пищальников – стрелков из ручного оружия. Обращаться с ним умели многие, ведь при осадах стены обороняли все жители. Воеводами Большого полка были определены князья Иван Бельский и Иван Воротынский. Они должны были формировать войско для обороны западной границы. На южном направлении собирали вторую армию под Серпуховом, ее возглавили младший из трех братьев Бельских, Семен, и окольничий Иван Ляцкий. Но неожиданно открылось, что Литва рассчитывала не только на собственные силы и на татар! У нее имелись союзники в самой России! Командующие обеих армий поддерживали тайные связи с Сигизмундом. Готовились при настеплении врага переметнуться на его сторону, открыть дороги на Москву.

Господь этого не допустил, предательство обнаружилось. Ивана Бельского и Ивана Воротынского с сыновьями Михаилом, Владимиром, Александром, тоже состоявшими в заговоре, арестовали. Но Семена Бельского и Ляцкого кто-то предупредил, они со своими дружинами бежали в Литву. Правда, даже их слуги и воины не поддержали их. Когда поняли, что их ведут за границу, то заявили, что не хотят служить изменникам, ограбили своих начальников и повернули обратно. Но Сигизмунд встретил беглецов с распростертыми объятиями, наградил богатыми имениями взамен потерянных на родине. А они заверили короля, что оборона России слаба, что большинство знати и простых людей недовольны правлением Елены и настроены против нее. Такие сведения воодушевили литовцев, и они даже без объявления войны вторглись на русские земли.

В Москве после раскрывшегося заговора шли перестановки военачальников, помощи приграничным городам оказать не успели. Но местные воеводы и ратники проявили себя самым лучшим образом. Наместник Смоленска Оболенский изготовился, мобилизовал ополчение. Встретил на подступах литовское войско князя Вишневецкого, разбил и гнал несколько верст. Главная неприятельская армия воеводы Немирова двигалась южнее. Вышла к Стародубу, сожгла предместья. Но князь Кашин со своим гарнизоном и вооружившимися жителями не позволил врагу начать планомерную осаду. Вылазками отбросил от стен, захватил несколько пушек и заставил литовцев в беспорядке отступить. Они отыгрались, захватив штурмом маленький Радогощь, перебив всех защитников. Затем обложили Чернигов, бомбардировали из тяжелых орудий. Но эта крепость была гораздо серьезнее Радогоща. А воины князя Мезецкого ночью выбрались из города и напали на литовский лагерь. Возникла паника, и неприятели побежали, бросив всю артиллерию и обоз.

В такой обстановке в Москве собралась Боярская дума. На престоле восседал четырехлетний мальчик, и митрополит Даниил обратился к нему: «Государь! Защити себя и нас. Действуй – мы будем молиться. Гибель начинающему, а в правде Бог помощник» [112]. Малыш объявил, что берет страну и народ под защиту, повелел воеводам и ратникам выступить на врага. Пролепетал несколько слов детским голоском – но от этих слов пришли в движение все механизмы государства. Съезжались десятки тысяч воинов, под Смоленском собирались полки. На этот раз их возглавили князья Михаил Горбатый и Никита Оболенский. Уехал на войну и Телепнев-Овчина. Как обычно, принял Передовой полк.

Елена Васильевна и ее воеводы учли: на зиму литовская шляхта разъезжается по домам, а в случае опасности укрывается по городам и замкам. Поздней осенью, когда мороз сковал грязь разбитых дорог, массы русской конницы ворвались в Литву. На осады крепостей не отвлекались, нигде не задерживались. Двигались налегке, без пехоты, артиллерии, обозов. Снабжение обеспечивали за счет неприятельских запасов. Рассыпались по селам и местечкам, прокатились по окрестностям Орши, Борисова, Полоцка, Витебска, Мозыря, Турова, Могилева. Хозяйничали в 15 верстах от Вильно, вогнав в ужас Сигизмунда и его двор.

Переполошенные литовцы писали, что на их страну нахлынуло 150 тыс. русских. Разумеется, сильно преувеличивали. Им казалось, что государевы отряды повсюду – и везде они разоряли, жгли, грабили. Подрывали экономику противника, да и для литовских панов разорение их имений было очень чувствительным – а паны определяли политику короля. Впрочем, даже литовские хроники признавали, что церквей наши воины не трогали, а православных пленных отпускали. Ну а других жителей угоняли – война есть война, и не мы ее начали. Прокатились по неприятельским землям, а в марте, пока не началась распутица, с большими трофеями возвратились на свою территорию.

Но в это же время, когда русские сотрясали Литву, в конце 1534 г., в Москве раскрыли еще один заговор. Был арестован дядя государыни Михаил Глинский. По летописному свидетельству, он «захотел держати великое государство Российскаго царствия со единомысленным своим с Михаилом Семеновичем Воронцовым» [113]. Историки приходят к выводу, что свергать малолетнего государя Глинский, конечно, не собирался. Они с Воронцовым намеревались устранить окружение ребенка и перехватить власть от его имени. Вообще, Глинский был известным авантюристом. Наемником-кондотьером он успел послужить австрийскому эрцгерцогу Максимилиану. Побывал в Италии, Испании. Вернувшись в Литву, из-за личных обид изменил и передался в Россию. Потом изменил России и провел 13 лет в тюрьме. Дважды менял вероисповедание, переходя из православия в католицизм и обратно. На Западе его знали очень хорошо. Германский император и магистр Тевтонского ордена считали его своим личным другом, поддерживали какие-то связи. Герберштейн в оба своих приезда в Россию, в 1517 и 1525 гг., от имени императора ходатайствовал за заключенного Глинского, просил отпустить его в Германию.

Похоже, что Глинский и Воронцов входили в заговор Ивана и Семена Бельских, Воротынских, Ляцкого, связанный с Литвой [114]. Дальнейшее расследование измены военачальников могло привести к их сообщникам в Москве. И не только в Москве. У крамольников существовала какая-то опора в западных городах России. Об этом говорит тот факт, что после раскрытия заговора было решено привести к повторной присяге жителей Пскова и Новгорода [115]. Впрочем, есть и летописное известие противоположного свойства, что Глинский пострадал «по слову наносному от лихих людей» [116]. То есть, нельзя исключать, что его оклеветали. Если так, то вину следует возложить на врагов Елены Васильевны, устранивших человека, который в будущем мог стать препятствием для их планов. Для Воронцова опала ограничилась удалением от двора, Глинский был заключен в тюрьму.

Между тем боевые действия продолжались. Летом 1535 г. армию возглавил Василий Шуйский, и русская конница опять ворвалась в Литву, разоряя ее. Но этот набег стал прикрытием для другой операции. Под Псковом было собрано второе войско, оно тоже вступило на литовскую территорию и на берегу Себежского озера заложило крепость Иваньгород – в честь государя Ивана Васильевича (ныне Себеж). Неприятель прятался в своих городах от конных отрядов и строителям не мешал. Крепость возвели за месяц, разместили в ней гарнизон. Таким образом, отхватили и закрепили за собой кусок литовских владений.

Но и Сигизмунд готовился к наступлению. Русские ударили на северном фланге, он нацеливался на южный. Елена Васильевна и ее советники учитывали такую опасность. На Оке на всякий случай собрали еще одну рать под командованием Дмитрия Бельского и Ивана Мстиславского. Однако король послал побольше золота в Крым, и орда напала на Рязанщину. Полки Дмитрия Бельского и Мстиславского перенацелились на нее, татар побили и прогнали. Но для Сигизмунда главное было достигнуто, южную русскую армию отвлекли. 40-тысячное войско коронного гетмана (главнокомандующего) Тарновского и князя Острожского двинулось на Гомель. Причем численность требует уточнения. Литовцы и поляки учитывали только «рыцарство» – шляхту и наемников. Но каждый шляхтич брал с собой на войну вооруженных слуг. Поэтому реальные цифры были значительно выше.

Воевода Гомеля Оболенский-Щепин перепугался вражеских подчищ и бросил крепость. Литовцы заняли ее без боя и осадили Стародуб. Это был большой город, центр Северской земли, а воеводой в нем сидел Федор Телепнев, брат любимца государыни. Русские воины вместе с жителями отчаянно оборонялись, отбили несколько штурмов. Но неприятели подвели подкоп, заложили мину и взорвали часть стены, город заполыхал. Телепнев даже в такой ситуации пробовал отбросить врага, повел защитников в контратаку, прорвался до ставки неприятельских воевод. Однако силы были слишком неравными, его окружили и смяли. Телепнев и князь Сицкий попали в плен, погибли князь Ромодановский и боярин Колычев.

Рассвирепевшие враги ворвались в город и резали всех подряд. Те, кто запирался в домах, сгорали в пожаре. В Стародубе было истреблено 13 тыс. человек. А победители двинулись на Почеп. В нем гарнизон был небольшим, укрепления – слабыми, и воевода Сукин сам сжег город, приказав населению уходить вглубь страны, закапывать или уничтожать запасы продуктов и фуража. На пепелищах Стародуба и Почепа поживиться было нечем, да и закрепиться в сгоревших крепостях было невозможно. Литовцы опасались, что подойдут крупные русские силы, и отступили с Северской земли.

Победы окрылили их. Посланцы Сигизмунда снова ехали в Крым, возами везли туда деньги (их в прямом смысле перевозили на телегах, ведь деньги были еще не бумажными, а металлическими). А крымские эмиссары появились в Казани. Внушали: Василий Иванович умер, русских бьют литовцы. Миром с Россией здесь многие были недовольны. Подрывались доходы работорговцев. Простые татары лишились возможности подзаработать в набегах. Их возбуждали и тем, что их нынешний хан признал подданство «неверному» великому князю, да еще и ребенку, растеряв былую славу ханства. Произошел переворот. Джан-Али убили, тут же явился прежний хан Сафа Гирей с отрядами крымцев. Любимой женой Джан-Али была Сююн-бике, дочь ногайского князя Юсуфа. Ей никакого зла не причинили, с почетом выдали замуж за нового хана. Таким образом и ногайцев вовлекали в союз.

А Сигизмунд уже готовил новый удар. Его особенно раздражала крепость Иваньгород, построенная на его земле. В феврале 1536 г. на нее выступила армия воеводы Немирова с тяжелой артиллерией, 20 тысяч рыцарства (то есть около 50–60 тыс. воинов). Осадили Иваньгород, открыли бомбардировку. И… попались в ловушку. Русские специально замышляли раздразнить врага, притянуть его силы именно сюда. В крепость завезли побольше орудий, разместили многочисленный гарнизон под командованием Засекина и Тушина. В перестрелке государевы пушкари сразу одержали верх. Поражали батареи противника, его позиции и лагерь. А затем ратники выплеснулись на вылазку.

Ударили дружно, решительно, и литовцы попятились. Воеводы уловили этот момент и бросили в контратаку все свои силы. Враги побежали, и их загнали на лед Себежского озера. Под тяжестью тысяч людей в доспехах, их коней лед треснул, стал проваливаться. Русские рубили неприятелей, расстреливали из пушек и пищалей, многие тонули. Те, кто сумел выбраться из воды, замерзали в окрестных лесах. Немиров едва ускакал, его армия погибла почти полностью. В Москве праздновали, выставили показать народу трофейные пушки и знамена – и победа была одержана у стен города, названного в честь Ивана Васильевича!

Литва потеряла цвет своего рыцарства. А государева конница снова покатилась опустошительным рейдом до Любеча и Витебска. Но под прикрытием конницы в неприятельских владениях построили еще две крепости, Велиж и Заволочье, сдвигая границу на запад. Восстанавливались и погибшие города, Стародуб и Почеп. В Литве поняли, что развязали войну слишком легкомысленно. Сигизмунд запросил о мире. Но и правительство Елены Васильевны считало, что войну надо завершать. Снова напали крымцы, подступали к Белеву. Их удалось отбить, но образовался еще один фронт. Казанский Сафа Гирей созвал в поход ногайцев, башкир, черемисов.

В Москве узнали, что он хочет напасть. Выслали прикрыть восточные рубежи рать воевод Гундорова и Засецкого. Но они еще на своей территории столкнулись с массой казанцев. Сразиться не отважились, отступили и даже не доложили в столицу о нашествии. Воеводы Нижнего Новгорода тоже не решились дать бой, заперлись в городе. Только жители Балахны вооружились и вышли в поле, но их смяли и перебили. До Москвы известия об этом дошли с запозданием. Гундорова и Засецкого за прямое нарушение воинского долга посадили в тюрьму. Назначили других воевод, Сабурова и Карпова. Они крепко побили казанцев, разошедшися толпами для грабежей. Пленных прислали в Москву, и правительство решило не церемониться с ними. Всех казнили как бунтовщиков, нарушивших присягу.

Хотя оказалось, что говорить об успехах еще рано. Сафа Гирей специально бросил на Русь в первой волне разношерстную массу подданных, желающих пограбить. А позже выступил сам с настоящими воинами – личной гвардией, крымцами, ногайцами. Часть его войска повернула вверх по Волге. В сражении между Галичем и Костромой рать Сабурова потерпела поражение и откатилась на запад. А сам хан в январе 1537 г. осадил Муром. Татары лезли на приступы, но защитники дрались героически, ворваться в город не дали. На выручку подоспели и мещерские казаки. Нападали на тылы, обозы, мелкие отряды. Тем временем Елена Васильевна и бояре выслали свежие полки. Сафа Гирей узнал о них и велел уходить. А мещеряки «проводили» врагов, истребляя отставших.

Вот в таких условиях в Москву прибыли литовские послы. Их принял государь. Ему было шесть лет. Положенные по протоколу слова говорили уже не за него, а он сам – по подсказкам. Для этого возле трона стояли Василий Шуйский и Телепнев-Овчина. Мальчик терпеливо и с достоинством просидел весь прием. Потом, согласно этикету, он давал обед послам, но сам на нем уже не присутствовал. Бояре пояснили литовцам, что по малому возрасту ему «будет стол в истому» [99].

Переговоры стали не трудными. Московское правительство спешило замириться, чтобы не воевать одновременно с тремя противниками. Но и литовцы после своих поражений старались воспользоваться моментом, пока русским угрожают казанцы. Заключили перемирие на тех рубежах, которые занимала каждая из сторон. Литва удержала за собой Гомель. Но Россия присоединила Иваньгород-Себеж, Велиж и Заволочье с прилегающими землями. Ребенок-государь выиграл войну у враждебного короля. Обычно к этому относятся скептически. Самостоятельных решений мальчик, конечно же, не принимал. Полки в бой не водил. Просто сидел, где скажут, и говорил, что скажут. Но ведь сидел именно он. Говорил такие слова, какие в аналогичной ситуации должен произносить взрослый государь, – и они исполнялись, вели к победе.

Воины, погибавшие в Стародубе и громившие литовцев под Иваньгородом, прекрасно знали, что на троне ребенок. Но выполняли повеления, исходившие от него, шли в бой за него и с его именем. Жаловал и награждал отличившихся тоже он – для него только готовили указы, кого и чем наградить. Но и для взрослых властителей их готовят. А Божье благословение, искренняя детская молитва государя, чистого и близкого душой к Господу, разве мало значили? Он по полному праву стал победителем, маленький Иван Васильевич.