Текст книги "Иван Васильевич – грозный царь всея Руси"

А бои шли непрерывные и тяжелые. Защитники старались срывать осадные работы, днем и ночью совершали вылазки. То на одном, то на другом участке закипали жаркие схватки. Конница Епанчи из лесов перекрыла дороги, мешала снабжению. Налетала там, где высмотрит слабые места. Русские находились в постоянном напряжении, ели и спали урывками. Самому царю то и дело приходилось садиться на коня, гнать подмогу против очередного нападения. Он решил зачистить тылы. За горой укрыл 30 тыс. конницы и 15 тыс. пехоты под командованием князя Горбатого. А перед Арским лесом выпустил для приманки маленькие отряды. Воинство Епанчи клюнуло, обрушилось на них. Ратники побежали, заманивая неприятелей до обозов. А в это время войско Горбатого вышло им в тыл, отрезало от леса. Врагов окружили и перебили.

Несколько сотен пленных царь велел привязать к кольям перед крепостью, чтобы они умолили защитников сдаться. Глашатаи объявляли, что Иван Васильевич обещает пленным свободу, «а вам прощение и милость, если покоритесь ему». Но казанцы сами расстреляли из луков своих собратьев, показывая, что не желают даже слышать об этом. А государь послал конницу Горбатого прочесать и окончательно обезопасить тылы. Она прошлась по селам, захватила базу Епанчи, Арское укрепление. Вернулась со стадами трофейного скота, обозами продовольствия, освободила множество невольников, которых казанцы держали в своих имениях.

Курбский описывал, что осажденные использовали даже каких-то колдунов, и они вызывали проливные дожди над русским войском. В общем-то ничего необычного в этом нет. Среди знахарей издревле существуют подобные методики. Но тогда они доставили много неприятностей. По совету духовенства государь отправил курьеров в Москву, и на перекладных привезли Честной Крест из царских регалий. Тот самый, присланный из Константинополя Мономаху, – с частицей Животворящего Креста, на котором был распят Господь. Священники соборно освятили им воду, устроили крестный ход, и магия перестала действовать, дожди прекратились.

А царские полки приближались к городу окопами и траншеями. В некоторых местах подошли вплотную к стенам, там вспыхивали рукопашные. Отличился и артиллерийский «наряд» боярина Морозова, метко поражал цели. От перебежчиков узнали, где в Казани расположен источник воды. Литвин Розмысл (очевидно, это не имя, а прозвище – инженер) рассчитал подкоп. Его прорыли, заложили мину и взорвали источник. Хотя ничего этим не добились. Казанцы нашли другой ключ, с плохой водой, но он позволял держаться. Царь применил еще один способ, известный в то время. Была построена высокая передвижная башня, на ней установили 10 больших орудий и 50 поменьше. Ночью ее придвинули к городу, с башни простреливались стены и улицы, были сбиты все тяжелые пушки врага. Но защитники укрывались в ямах, окопах, отвечали из легких орудий…

Штурма Иван Васильевич старался избежать до последнего, представляя, каких жертв он будет стоить. Предложение о капитуляции повторял несколько раз. Однако противники надеялись дотянуть до холодов, дождей – и осаду придется снять. Но ведь и русские знали: скоро погода испортится, окопы зальет, дороги развезет грязью. Чтобы все труды и потери снова не были напрасными, оставался только приступ. В трех местах рылись тоннели, готовили мины. Первый, пробный взрыв прогремел 30 сентября, снес часть стены. Воины ворвались в пролом, завязалась рубка. Но к общей атаке армия была еще не готова, и царь велел отступить. Стрельцы и казаки, захватившие Арскую башню, уйти отказались. Передали своим: «Здесь будем ждать вас».

А Иван Васильевич все еще щадил людей. Уж теперь-то казанцы должны были понять, что их оборона обречена. Он сделал последнюю попытку избежать бойни. Невзирая на долгую и трудную осаду, послал казанцам те же условия, которые предъявлял с самого начала. Выдать главных изменников и выполненить прежние договоры. Осажденные снова отказались. Упрямо заделывали проломы, у захваченной башни ставили новую стену из срубов. 1 октября наступил великий праздник Покрова Божьей Матери. И в этот день Иван Васильевич объявил, чтобы воины готовились «пить общую чашу крови». Как раз на праздник всем было велено исповедоваться, причаститься. Штурм был назначен на следующий день, 2 октября.

Утром войска ждали сигнала. А царь, отдав все необходимые распоряжения, просил милости у Господа, стоял в походном храме на Литургии. Когда прозвучали слова Евангелия «да будет едино стадо и един пастырь», громыхнул страшный взрыв. А на словах «Еще молимся Господу Богу нашему помиловати государя нашего, царя Иоанна Васильевича, и покорити под нозе его всякаго врага и супостата» землю сотряс второй [273]. Над Казанью поднялись тучи дыма, пыли, обломков. Полки ринулись вперед. Когда царь, причастившись и благословившись, вышел из храма, русские стяги уже развевались на стенах.

Но прискакал Михаил Воротынский, доложил – нужна помощь. Жестокая рубка шла на улицах, войска растекались по ним, и чуть не случилось беды. Казань была большим и очень богатым городом, и царь назначил специальных людей следить за дисциплиной, пресекать грабежи. Однако и у них разгорелись глаза, они сами набросились на трофеи. А знать заранее подготовила отряды холопов, поживиться богатствами. Вместе с ними в город побежали обозные, кашевары, торговцы, пристроившиеся при лагере, всем хотелось урвать свое. Но защитники, сорганизовавшись, нанесли контрудар. Те же самые холопы и обозные в ужасе побежали, заражая паникой других воинов.

Спас положение лично царь. Поскакал к воротам и встал перед ними со знаменем в руках. Видя государя, ратники останавливались, собирались вокруг него. А Иван Васильевич приказал спешиться половине своей личной дружины и бросил в город 10 тыс. свежих бойцов. Присоединились те, кто только что бежал, и татар опрокинули. Тем не менее продолжалась свирепая рубка. Русские были озлоблены упорным сопротивлением, смертью товарищей. Но и казанцы дошли до остервенения, в плен не сдавались. Большинство мужчин погибло. Около 5 тысяч вырвалось и ушло в леса.

Пала не только крепость. Пало Казанское ханство. Царь приказал тушить пожары, расчищать развалины. Он въехал в город на следующий день. Встретили его толпы русских, до сих пор находившихся здесь в неволе, и государь жалел их, приказал приютить в лагере, кормить со своего стола. На улицах лежали груды тел. Иван Васильевич плакал над павшими соратниками, но тужил и о казанцах: «Они не христиане, но подобные нам люди». Построив полки, государь говорил о погибших, что они уже в Царствии Небесном. Называл своих воинов «страдальцами» за веру, за Отечество и царя, достойными потомками витязей Дмитрия Донского. Отдал им все трофеи и пленных, а о себе пояснял: «Моя корысть есть спокойствие и честь России» [274]. Потом был пир. Для всех – царь чествовал и воевод, и рядовых. Все они были для него близки, все сотворили победу.

По преданию, Иван Васильевич особо пожаловал казаков, первыми ворвавшихся в город. Даровал им в вечное владение Тихий Дон со всеми притоками. Грамота о таком пожаловании до нас не дошла. Но казаки о ней всегда помнили. Именно в связи с Казанским взятием Покров Пресвятой Богородицы стал у них особенным, казачьим праздником [275]. Из поколения в поколение пересказывали, что как раз на Покров на казачьем круге зачитывалась эта грамота Ивана Грозного [276].

4 октября был отслужен благодарственный молебен, и царь собственноручно водрузил крест на том месте, где он наметил строить городской собор в честь Благовещения Пресвятой Богородицы. Отсюда двинулся крестный ход – вместе с воинами Иван Васильевич обошел по периметру стены, освящая город. Отныне он становился русским, христианским. А на месте погребения погибших царь велел основать Успенский монастырь. Первыми его иноками стали ратники, получившие увечья (позже монастырь перенесли в другое место, его стали называть Зилантовым).

Но и с побежденными Иван Васильевич обошелся милостиво. Простил взятого в плен Ядигера. Разослал грамоты жителям казанского края, гарантируя им мир и безопасность. Сохранил им прежние, привычные порядки, определил такие же подати, какие они платили хану. Кстати, как раз с этого времени пошло выражение «сирота казанская». Многие местные дети потеряли родителей, и их отдавали в русские семьи. Царь велел, чтобы о них заботились как о собственных детях, для этого опекунам назначалось пособие от казны.

Глава 14
Боярский бунт

Взятие Казани стало не просто победой, это был стратегический успех. Рушились проекты возрождения Золотой Орды. Для нашей страны открывались пути на восток – на Урал и за Урал. Открывалась дорога по Волге к Каспийскому морю, Кавказу. Теперь государь намеревался ехать в Москву, распустить по домам полки. Но начали твориться довольно странные вещи. Та же самая часть воевод, близкая к Адашеву и Курбскому, принялась убеждать его, что возвращаться ему нельзя, он должен со всей армией остаться в Казани на зиму до полного покорения здешнего края.

Подобная идея выглядела просто нелепой. Мало того, она была гибельной. В разгромленной Казани и разоренной стране зимовать 150-тысячной армии было негде. Скоро должна была начаться распутица, ледоход, а потом дороги завалит снег. Снабжение войск оборвалось бы. Ратники начали бы вымирать от болезней, голода. Могли и взбунтоваться. Война и в самом деле не завершилась, по селениям и лесам бродили враждебные отряды. Но разве дело царя – гоняться по зиме за мелкими шайками? И разве нужны для этого многотысячные полки? Курбский и другие военачальники не понимать этого не могли. Но им почему-то очень не хотелось, чтобы царь вернулся на Русь в славе победителя!

Однако Ивана Васильевича поддержали родственники жены, Захарьины и Морозов, и он опять не послушался советников. С военной точки зрения он принял решение вполне грамотное. Наместником Казани назначил князя Александра Горбатого-Шуйского, выделив ему 1,5 тыс. детей боярских, 3 тыс. стрельцов и предложив остаться добровольцам из казаков. Такие силы могли разместиться и прокормиться в городе, а по весне нетрудно было прислать подкрепления. Большой гарнизон во главе с Петром Шуйским был оставлен и в Свияжске. А сам государь 11 октября отбыл в Москву.

В Нижнем Новгороде его встречало все население, и «благодарственный плач» заглушил пение священников! Люди со слезами на глазах благодарили своего царя, навсегда избавившего их от ужаса набегов. То же самое повторялось в Балахне, Владимире. А в Судогде навстречу прискакал боярин Траханиот с известием – Анастасия родила сына! Господь почти одновременно даровал Ивану Васильевичу победу и наследника! Услышав об этом, государь соскочил с седла, расцеловал Траханиота, на радостях подарил ему собственного коня, одежду со своего плеча [277].

А в Москве народу собралось столько, что город не вмещал его. Люди встречали царя уже за 10 верст, стояли по обе стороны дороги. Старались поцеловать руку или сапог, возглашали «многая лета царю благочестивому, победителю варварскому и избавителю христианскому» [278]. Уж наверное, сам он не жаждал таких почестей. В Кремле были горячо любимая жена, ребенок, которого отец еще не видел! Но почести отдавались не только персонально Ивану Васильевичу – они отдавались царю. А в его лице – всей державе, всей армии. Поэтому сперва была встреча с митрополитом и боярами, праздничная служба в Успенском соборе, государь обошел храмы, поклонился гробницам родителей – и лишь потом смог поспешить к Анастасии, обнять ее и малыша, которого нарекли Дмитрием.

Главные торжества состоялись 8 ноября, на праздник Архистратига Михаила, особо почитаемого царем. Победителя сатаны, предводителя Небесного Воинства. Государь в Грановитой палате давал пир героям войны. Но его речи были удивительно скромными. О собственных заслугах он вообще умалчивал. Хвалил Владимира Старицкого, хотя тот в казанской кампании абсолютно ничем себя не проявил. Благодарил и митрополита, духовенство, всех русских людей – за то, что помогли своими горячими молитвами. Пиры в Грановитой палате продолжались три дня. Царь принимал и чествовал воевод, дворян, отличившихся детей боярских и простых воинов. Жаловал их шубами, кубками, конями, оружием, деньгами. Было роздано наград на огромную сумму в 48 тыс. рублей, не считая поместий и вотчин.

Царь считал важным выразить благодарность и Господу. Раздавались милостыни нищим, делались вклады в монастыри. Из тюрем освободили заключенных, даже осужденных на смерть. В честь взятия Казани закладывались храмы в разных городах. Но государь хотел наградить и всю Русскую землю. Он снизил подати, «земские дани своя людем облегчи» [279]. Мало того, он объявил о своем желании отменить систему «кормлений» [280]. И вот это боярам понравиться никак не могло. Но смолчали, затаили при себе. А Россия уже стала пожинать и политические плоды своей победы.

Предводитель одной из ногайских орд, князь Исмаил, рассудил, что с ней выгоднее дружить, прислал послов с готовностью к союзу. Народы Северного Кавказа, стонавшие под ударами крымцев, увидели, что Иван Васильевич способен их защитить. В то время господствующее положение там занимали кабардинцы. Им принадлежали Пятигорье, значительная часть нынешней Чечни, от них зависели многие адыгские, карачаевские, чеченские роды. Кабардинские князья Машук, Иван Езболоков и Танашук направили в Москву посольство, просили царя взять их землю под свою руку. Грузины тоже прислали делегатов к Ивану Васильевичу, просились под его власть. В Москве появились и послы Бухары, Хорезма. Для них была жизненно важной торговля по Волге. Прежде они сбывали товары в Казани, сейчас хотели договориться с русскими.

24 ноября 1552 г. прислали известие, что в Москву едет и посланник из Литвы Ян Гайко. Но Иван Васильевич после этого уехал в Троице-Сергиев монастырь, крестить младенца Дмитрия. Историки считают, что «разминулись» они не случайно. Крестить наследника Иван Васильевич действительно намеревался по примеру собственного отца. Но это был и хороший предлог не встречаться с послом государства, не признавшего его царский титул. Однако по приезде Гайко открылся вообще сюрприз. Грамота, которую он привез, была адресована: «Велебному отцу, архиепископу и митрополиту Московскому Иоасафу, а Данилу Романовичю, дворетцкому, а князю Ивану Плетеню Шуйскому» [281]. Литовские «радные паны» обращались к ним с предложением, чтобы они выступили перед государем с ходатайством о заключении не перемирия, а «вечного мира».

Были ли литовцы действительно заинтересованы в «вечном мире», говорит показательный факт – они даже имя митрополита перепутали. Но в России обращения иностранных держав всегда адресовались к государю, а он давал указания своим сановникам для переговоров. Теперь создавался прецедент, что королевские и царские советники могут сноситься между собой напрямую. Литовцы обращались к митрополиту через голову царя, и вдобавок, самого знатного вельможу, Ивана Михайловича Шуйского, написали вторым – после менее родовитого Захарьина! Московских порядков литовские дипломаты не могли не знать. Следовательно, их ошибки были заведомой провокацией. С одной стороны, вбить клин между государем и митрополитом. С другой – подогреть недовольство Шуйских, их вражду к родственникам царицы Захарьиным.

Завязать крупную интригу литовцам не удалось. Заслушав грамоты, Макарий и бояре «послали ко Царю и великому князю к Троице». Все шаги согласовывались с Иваном Васильевичем. А на прощальной аудиенции митрополит объявил посланнику: поскольку он «привез грамоту о государских делах, а не о церковных делах», то ему «до тех дел дела нет, а о тех государских земских делах епископу и панам ведомо учинят государские бояре» [281]. Хотя сам Иван Васиьевич, в отличие от панов, был совсем не против полного замирения с Литвой. Отправил туда гонца Сущова с ответом, перечисляя причины разногласий между двумя державами и выражая готовность начать переговоры о «вечном мире».

На время своего отсутствия государь оставил боярам и другое поручение, «о Казанском деле промышляти». Но летописец отметил: вельможи сочли, что они уже достаточно потрудились, покоряя Казань, «и малого подвига и труда не стерпеша докончати и возжелаша богатства и начаша о кормлениях седети, а Казанское строение поотложиша» [282]. Да, советники царя сочли как раз удобным, что он в отъезде. Ринулись без него делить «кормления» – посты наместников и другие выгодные должности. Устроение Казанского края отложили в долгий ящик. А там еще оставались враждебные отряды. Чуваши и черемиса разгромили обоз с запасами, которые везли из Свияжска в Казань, перебили сопровождаюших. Впрочем, особой тревоги это еще не вызывало. Свияжский наместник Петр Шуйский послал отряд Бориса Салтыкова, тот прошелся по селам, выловил участников нападения, одних повесил на месте, других в Свияжске. Князь Горбатый из Казани 25 декабря тоже прислал донесение, что уничтожил одну из шаек.

Царь пребывал в уверенности, что обстановка в покоренном крае под контролем. Он и сам занялся казанскими делами – так, как понимал прекращение вражды. В январе 1553 г. он с митрополитом окрестил малолетнего казанского хана Утемыш-Гирея. Его нарекли Александром, царь взял его воспитывать при своем дворе (его мать Сююн-бике он еще раньше выдал замуж за Шаха-Али). А в феврале пленный хан Ядигер сообщил, что уверовал в Христа. Его тоже окрестили в присутствии царя, Макарий стал его восприемником. Ядигер получил имя Симеона, и Иван Васильевич отнесся к нему вовсе не как к пленнику. Подарил дом в Москве, принял на службу, наделил имениями, сохранил за ним царский титул, позволив сформировать свой двор, и Симеон стал его верным другом.

Но бояре, увлекшиеся дележкой «кормлений» и освоением наградных вотчин, потеряли время. По зимнему пути свежие силы на восток не отправили. А в Крыму и Турции с потерей Казани не смирились. Девлет Гирей заключил союз с астраханским ханом Ямгурчеем, к ним примкнул ногайский князь Юсуф. К остаткам несмирившихся казанцев, прячущимся по глубинкам, пошли на помощь ногайцы и астраханцы. А теневые советники из «Избранной рады» постепенно набрали такую силу, что начали действовать уже не через царя, а помимо него! И оказалось, что высшие сановники России считались с ними! Наместник Казани Горбатый-Шуйский, один из самых знатных аристократов, почему-то обратился не к государю, а к Сильвестру, просил у него инструкций, как лучше управлять краем.

И священник, не занимающий никаких государственных постов, направил ему подробные указания! Причем довольно своеобразные. Хвалил воевод и пояснял, что «добродетель есть лутчы всякого сана Царского»! Фактически ставил бояр выше государя. А свое послание предписал прочесть «протчим Государьским воеводам, советным ти о государевом деле, и священному чину, и Христоименитому стаду». Сильвестр считал себя настолько важным лицом, что наместник должен был довести его инструкции до всех казанских начальников и священников! А в них требовал насильственного обращения татар и язычников в христианство! «Ни что же бо тако не ползует православных Царей, яко же се, еже неверных в веру обращати, аще и не восхотят» [283].

Делалось это вопреки указаниям Ивана Васильевича – ведь он после взятия Казани гарантировал местным жителям сохранение привычного уклада жизни, в том числе и верований. Это было вопиющим противоречием и с традициями Русской Церкви, не допускавшей насильственного крещения. Послание Горбатому-Шуйскому Сильвестр отправил в конце 1552 – начале 1553 г. [283]. А результаты сказались сразу. Началось восстание. В феврале вотяки (удмурты) с луговой черемисой перебили русских сборщиков податей. Горбатый легкомысленно отправил на усмирение небольшие отряды, 350 стрельцов Василия Елизарова и 450 казаков Ивана Ершова. Они еще и двинулись разными дорогами. Но выяснилось, что к местным жителям подошли на помощь башкиры. Оба отряда окружили и уничтожили.

Мятежники появились и на правом берегу Волги. Петр Шуйский тоже выслал против них слишком слабый отряд Бориса Салтыкова, он завяз в снегах. А неприятели налетели на лыжах, со всех сторон засыпали стрелами. 250 человек погибли, 200 с самим Салтыковым попали в плен и были перерезаны. Весть об этих победах над царскими войсками разнеслась по казанским землям, преувеличивалась. Объявляли, что с властью русских покончено… В общем-то, положение еще не было бедственным. Если бы воеводы не распыляли подчиненных, дождались в крепостях подкреплений, не было бы и поражений, жертв. А по весне не так уж трудно было отправить туда солидную рать. Но этого не было сделано. Донесения из Казани и Свияжска привезли в Москву в марте – когда выбыл из строя сам царь.

1 марта 1553 г. его вдруг свалила болезнь. Непонятная и внезапная. «Посети немощь православнаго нашего Царя, прииде огнь великий, сиречь огневая болезнь: и збысться на нас Евангельское слово: поразисте пастыря, разыдутся овцы» [284]. Огневая болезнь – горячка, лихорадка, причем «великая». Но доктор исторических наук И.Я. Фроянов подметил, что летописец внес важное изменение в текст Евангелия. Вместо «поражу пастыря» написал «поразисте» – «поразили пастыря». Это очевидный намек или подозрение, что болезнь носила не случайный характер [285]. Государь метался в жару, порой с трудом узнавал окружающих. Многие сочли, что он безнадежен, «х концу приближися» [282]. Народ был в отчаянии. Говорили: «Грехи наши должны быть безмерны, если Небо отнимает у нас такого Самодержца» [286].

Дьяк Висковатый напомнил царю о духовной грамоте. Иван Васильевич, как настояший православный человек, был всегда готов к этому. Созвал самых доверенных бояр, продиктовал свою волю – наследником он оставлял царевича Дмитрия. При этом собравшиеся начали «государю говорити о крестном целовании, чтобы князя Владимира Андреевича и бояр привести к целованию на царевичево княже-Дмитриево имя» [282]. То есть, понимали, это кое-кому не понравится, и в первую очередь двоюродному брату царя. Предлагали скрепить завещание присягой. Тут же, возле постели больного, ее принесли князья Мстиславский, Владимир Воротынский, Шереметев, Морозов, Палецкий, бояре Захарьины, дьяк Висковатый, думные дворяне Адашев и Вешняков.

Но не все из них были искренними. Палецкий тут же послал к Ефросинье и Владимиру Старицким своего зятя, Василия Борисова-Бороздина. Предложил сделку. Если другому его зятю, недееспособному брату государя Юрию, они гарантируют большой удел, то Палецкий будет «не супротивен», чтобы Старицким быть «на государстве», и готов помочь в этом. Боярин Дмитрий Курлятев и казначей Никита Фуников на вызов к царю не явились и от присяги уклонились, сославшись на болезнь, но при этом «ссылались с княгинею Офросиньею, с сыном ея с князем Владимером, а хотели его на государство, а царевича князя Дмитрея для мледенчества на государство не хотели» [282]. А Алексей Адашев хоть и принес присягу, но был самым близким человеком к Курлятеву, и в последующих событиях ни малейших усилий для утверждения царской воли не приложил.

И тут же выяснилось, что противники Ивана Васильевича уже начали действовать! «Князь Володимер Андреевич и мати его собрали своих детей боярских, да учали давати им жалование деньги» [282]. Собрали на своем кремлевском дворе, рядом с царскими палатами! Впоследствии с Владимира Старицкого взяли обязательство не держать у себя в Москве больше 108 слуг. Следовательно, их было гораздо больше, несколько сотен. Дети боярские составляли удельное войско, зиму они проводили в поместьях, во владениях князя возле Старицы. За короткий срок, несколько дней, поднять их и сосредоточить в Москве было невозможно. Значит, их созывали заранее! Знали, что царь заболеет, когда это случится, и что болезнь может оказаться смертельной! Точнее, были уверены в смерти, иначе собирать воинов посреди Москвы было бы слишком рискованно. Не случайно и замечание летописка про «жалование деньги». Дети боярские служили с поместий. Деньгами им жалованье выдавалось только в походе, перед началом боевых действий.

А сам Владимир Старицкий в это же время зачастил «по соседству», к больному государю. Бояре, верные Ивану Васильевичу, указали ему, «что мати и он не гораздо делает, Государь недомогает, а он людей своих жалует». Но Ефросинья и ее сын уже считали себя победителями, обругали их, «почали на бояр велми негодовати». Но и царские приближенные понимали, что к чему, «начаша от них беречися и князя Володимера Ондреевича ко Государю часто не почали пущати». По сути, взяли царя под охрану. Частые визиты Старицкого сочли подозрительными и пресекли. Но появился Сильвестр! Пытался запретить боярам такие действия, жарко доказывал: «Почто вы к Государю князя Володимера Андревича не пущаете? Брат вас, бояр, Государю доброхотнее». Не получилось. Захарьины, Морозов, Шереметев, Мстиславский, Воротынский и другие верные отказались. Твердо объявили: на чем они царю и его наследнику «дали правду, по тому и делают, как бы их государству было крепче». Сильвестр обозлился, затаил «вражду» на них [287].

12 марта Иван Васильевич счел, что уже умирает. Велел созвать всю Боярскую думу. Объявил боярам, чтобы целовали крест его сыну, поручил провести обряд Ивану Мстиславскому и Владимиру Воротынскому «со товарищи», а приносить присягу не в своей опочивальне, а в Передней избе – ему было слишком плохо. Но выступил вдруг Иван Шуйский и отказался. Нашел формальную отговорку, что им «не перед Государем целовати не мочно: перед кем им целовати, коли Государя тут нет?» Подхватил Федор Адашев, отец царского любимца. У него речь была подготовлена, и не только от себя, но и от других бояр: «Тебе, Государь, и сыну твоему царевичу Дмитрию крест целуем», но Захарьиным служить не будем, поскольку царевич еще в пеленках, и мотивировал бедами боярского правления в малолетство Ивана Васильевича.

После его заявления «бысть мятеж велик и шум, и речи многие во всех боярах, а не хотят пеленочнику служити» [287]. Напомним, это безобразие, споры, крики происходили возле постели умирающего царя! А позиция не служить «пеленочнику» оказалась заранее согласованной, позже государю доложили, что Дмитрий Немой-Оболенский, Семен Ростовский, Щенятев, Пронский вели агитацию не присягать царевичу, указывая на Владимира Старицкого. В свару пришлось вмешаться самому Ивану Васильевичу, собрать последние силы, хлестануть бояр жесткими словами: «Коли вы сыну моему Дмитрию крест не целуете, ино то у вас иной государь есть… и то на ваших душах». Это было уже прямое обвинение в заговоре и измене.

Бояре все-таки утихомирились, вышли в Переднюю избу приносить присягу, но… не ту, которую повелел им царь! Целовали крест по той самой формуле, что озвучил Федор Адашев, – царю Ивану Васильевичу и его сыну Дмитрию Ивановичу. Подтверждали верность только на сегодняшний день, существующему государю и наследнику! После смерти царя такая присяга автоматически теряла смысл! Историки отметили еще одну загадку – при составлении духовной грамоты и крестном целовании не было митрополита. А ведь приводить бояр к присяге должен был он. Мало того, возле умирающего Ивана Васильевича не оказалось даже его духовника, благовещенского протоиерея Андрея! И.Я. Фроянов приходит к выводу: Макария и духовника бесцеремонно отстранили от Ивана Васильевича. Не пустили [288].

Мы видели, что подобное уже бывало – когда убили мать государя. А учитывая, что в Кремле находились сотни вооруженных людей Старицких, блокировать митрополита и духовника было легко. Иван Васильевич тоже умел оценивать факты. Напоминал приближенным о присяге «умереть за меня и за сына моего». Умолял, когда его не станет, спасти царевича, если даже придется бежать с ним за границу, «куда Бог укажет вам путь». Обращался к родственникам жены: «А вы, Захарьины, чего испужались? Али чаете, бояре вас пощадят? Вы от бояр первые мертвецы будете. И вы б за сына моего и за его матерь умерли, а жены моей на поругание боярам не дали!» Как видим, он отчетливо представлял последствия переворота, какая судьба ждет Анастасию и ребенка.

А бояре, принося присягу, еще и кочевряжились. Турунтай-Пронский насмехался над Владимиром Воротынским, что он сам был когда-то изменником и приводит его к кресту. Воротынский ответил сурово – что он, изменник, приводит Турунтая-Пронского к кресту, а тот, «прямой», не хочет служить своему законному государю и его наследнику. Наконец, после присяги всей Боярской думы вызвали и Владимира Старицкого. Но он совсем занесся! В этот период он даже выдал Ферапонтову монастырю грамоту «Великого князя Владимира Андреевича» «за красною печатью». Красная печать – атрибут государя [289]. Принести присягу даже по измененной формуле он отказался. Иван Васильевич сказал ему: «Ты ведаешь сам, коли не хочешь креста целовати, то на твоей душе, што ся станет, мне до того дела нет». То есть в последствиях будешь виноват ты сам.

Ближние бояре настаивали, чтобы Старицкий целовал крест. Тот кричал, что они не смеют так разговаривать с ним. Владимир Воротынский пояснил ему, что служит своим государям и за них готов не только резко говорить с князем Владимиром, но и драться с ним. Но и такого Старицкий не понял, упрямился. Тогда верные бояре заявили ему открытым текстом: «А не учнет князь креста целовати, и ему оттудова не выйти» [290]. Ему пришлось подчиниться, подписать крестоцеловальную запись – служить царю и наследнику Дмитрию, «хотети добра» им и царице Анастасии «в правду без всякие хитрости» [291].

Но когда эту грамоту понесли к матери Владимира Ефросинье, чтобы она приложила княжескую печать, хранившуюся у нее, она отказалась! Палецкий и Висковатый ходили к ней трижды, она упорствовала. Потом все же приложила печать, но пояснила: «Что то за целование, коли невольное?» [291]. Да, она порядки знала: клятва, данная под угрозой, недействительна. И боярская присяга, когда царь умрет, тоже стала бы недействительной. Но… случилось чудо. Иван Васильевич выжил. Очень медленно, но стал поправляться. Курбский писал, что он даже в июне «не зело оздравел» [292]. Господь спас? Да, несомненно, но через кого? Помог молодой здоровый организм? Или молитвы множества русских людей? Или… верные бояре, взявшие его под охрану и перекрывшие доступ во дворец Владимиру Старицкому, что-то нарушив этим, спутав карты?

Вообще, доказательства преступления были налицо: неповиновение царю, подготовка вооруженного мятежа. На законном основании можно было предать виновных суду и казнить. Нет. Иван Васильевич не желал жестокости. Он все еще стремился быть таким, как его воспитал Макарий (и Сильвестр тоже). Править миром, любовью, «милосердием согрещающим». На это настраивало и чудесное исцеление. Господь помиловал его – значит, и он обязан помиловать тех, кто согрешил перед ним. Он… простил всех мятежников. Обласкал Владимира Андреевича. Адашевых еще и повысил, Алексея пожаловал в окольничие, а его отца – в бояре. Получили повышения и некоторые другие участники бунта. Царь действовал истинно по-христиански: «И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим…»