Текст книги "Сибирские перекрестки"

– Ба-абы! – заорал он. – Слюнтяи!..

С ним творилось что-то странное, непонятное. Казалось, с того момента как появилась опасность, он перестал быть человеком – превратился в какой-то слаженный механизм, с точно выверенными движениями и четкими, ясными мыслями. Для него не существовало вопроса: «Что делать?»… Казалось, он видел все далеко и наперед знал будущее…

– А ну, встать! – подскочил он к Валдемару и грубо схватил его за шиворот. – Быстро – в машину! – крикнул он, толкнул его к раскладушке, а сам уже бежал к кабинке.

Через минуту заработал мотор, и яркие лучи фар выхватили обезображенную и покореженную тайгу.

Валдемар и Женька подхватили с двух сторон раскладушку, как носилки, и потащили к машине. Сидорин кинулся к ним, помог погрузить раскладушку с девушкой. Сейчас он ясно и до конца понял, что помочь девушке он ничем не может. Единственный шанс, который еще остался, это успеть довести ее до людей, жилья, связи, помощи…

– Бросай, бросай все! Пилу и топоры, только пилу и топоры! – крикнул Сидорин Валдемару и Женьке уже на бегу к кабинке, еще сам не отдавая себе отчета, зачем им пила и топоры. – Оба в кузов, живо, к ней!..

Он прыгнул в кабинку, дал перегазовку, сбавив газ, высунулся из кабинки:

– Готово?!

– Да! Готово! – поспешно донеслось из кузова.

Хлопнула дверца кабинки, жалобно взвизгнул застоявшийся мотор. Машина нехотя дернулась с места и встала. Но сейчас Сидорин не оставил ей время на капризы. Газанув, он кинул ее вперед по колее.

Не проехали они и сотни метров, как уткнулись в большой свежий завал, перегородивший дорогу.

Только теперь, здесь, до сознания Сидорина дошло, какую злую шутку сыграла с ними тайга, в какую загнала ловушку и какую чудовищную работу надо сделать, чтобы вырваться из ее цепких лап и довести Веру…

«Веруньчика!» – судорожно скривилось у него лицо, и его неудержимо потянуло куда-то вниз – в апатию, безразличие и слабость… Захотелось расплакаться, громко, навзрыд, как Валдемар, от беспомощности и еще чего-то, опустошающего…

Но эта растерянность длилась не более минуты. Он взял себя в руки, понимая, что сейчас все зависит от него, только от одного его. Валдемар и Женька не в счет: ничего не соображая, они двигались и делали все автоматически, подчиняясь ему…

Сидорин выскочил из кабинки.

– Ребята! Топоры, пилу – к завалу!..

Этот завал они раскидали быстро. И машина рванулась дальше, притормаживая, объезжая или перебираясь через упавшие деревья, сердито урча… В свете фар вспыхнул новый завал, и машина, снова резко затормозив, остановилась… Над глухой таежной дорогой, тоскливо взвизгнув, застонала пила, и в нервном стуке зашелся топор…

Рассвело как-то внезапно, словно сдернули с окна занавеску… И с вершины увала, по которому продирались они, открылась картина гигантского вывала леса, широкой полосой уходящего куда-то за горизонт. И эта картина ошеломила Сидорина. Он остановил машину и, подавленный, не веря глазам, окинул все вокруг. Казалось, здесь порезвился какой-то великан. Повалявшись на тайге, он, играючи, примял ее и ушел, оставив за собой буреломы и завалы. И от этого вида на душе у него стало пусто, апатично и бессмысленно все. Вяло мелькнула нелепая мысль: «Прошел стороной… А если бы накрыл!..» Об этом он подумал равнодушно. Но в нем вдруг снова кто-то взбунтовался, обозлился: на себя, на тайгу, на машину, на еще что-то непонятное в этом мире…

«Вера, Веруньчик!» – лихорадочно мелькнуло у него, и он рванул машину вперед.

Весь день завал шел за завалом. Они прорывались через один, впереди вставал новый, за ним еще и еще… От дикой работы они отупели, еле стояли на ногах. Но подъезжая к очередному завалу, они молча вылезали из машины, хватались за пилу и топоры и с остервенением набрасывались на завал.

К вечеру, когда, казалось, они уже вырвались из тайги, раскидав очередной завал, Сидорин, в который уже раз за день залез в кузов, присел рядом с раскладушкой, взял руку Веры. Он долго искал пульс, никак не мог найти, а когда понял все, осторожно положил поверх спальника безжизненную руку девушки…

Ему стало душно, к горлу подкатил комок, в ушах зазвенело от гулко пульсирующей крови, и сразу всей тяжестью навалилась усталость от дикого напряжения. До сих пор до него как-то не доходила мысль, что она больше не встанет, не улыбнется, не откроет свои огромные темные глаза, что ее не будет, и ему некому будет сказать: «Веруньчик»… До сих пор гонка отнимала у него время подумать, почувствовать что-то человеческое… Быстрее, еще быстрее!.. Надо, надо! – весь день лихорадочно стучалась в голове только одна мысль… И вот теперь это «быстрее» потеряло смысл, и во всю мощь навалилась одна-единственная мысль: «Ее нет! И уже не будет!..»

И от этой мысли у него глухим поскуливанием вырвался странный лающий звук, который он тут же зажал в себе… Нервно провел он огрубевшей мозолистой ладонью по лицу девушки, поднялся с колен, выпрыгнул из кузова и, не оглядываясь, не сказав ни слова на молчаливые взгляды ребят, сразу понявших все, быстро пошел в лес, подальше от машины. Он не хотел, чтобы кто-нибудь видел его слабость…

Когда он вернулся к машине, Женька и Валдемар, смятые страшной усталостью, спали на обочине дороги, прямо на земле рядом с машиной.

На следующий день они добрались до поселка. Сидорин телеграфировал о случившемся в институт. Ответ пришел незамедлительно. Из института передали, что к ним вылетает комиссия. Всем полевикам приказано никуда не отлучаться до ее прибытия.

* * *

Вечером Валдемар зашел в палатку к Сидорину, сел на раскладной стульчик, помолчав, нерешительно протянул начальнику листок бумаги.

– Заявление – об увольнении…

Сидорин взял листок, прочитал, отложил в сторону.

– Да, я понимаю тебя, – тихо сказал он.

И вдруг, неожиданно для Валдемара, он заглянул ему в глаза:

– А может, останешься?! Нам с Женькой будет не хватать тебя… Через месяц закончим поле и поедем все вместе. А?!

– Не могу, Иван Павлович! Не могу я здесь больше! Не могу видеть тайгу, даже эту машину!.. Не могу! Простите, не могу! К себе, на море, поеду! Я теперь стал понимать тех морячек, ненавидевших море, которое отняло у них родных…

– Больше не поедешь в тайгу? – внимательно посмотрел на него Сидорин.

– Не знаю… Может быть. Устал я. Отдохнуть надо… По-другому я ее представлял… А она не только красивая, но и жестокая…

Они помолчали, без слов понимая друг друга.

– Хорошо, я не держу… Соберешься в будущем в поле – звони. Для тебя всегда найду место.

– Спасибо, Иван Павлович! Спасибо! Буду помнить…

– Мы с Женькой проводим тебя. До Камарчаги? – предложил Сидорин.

Валдемар молча согласно кивнул головой.

Спешить было некуда. Из палаточного городка они выехали на следующий день утром.

На станцию приехали во второй половине дня. До электрички еще было время. И Сидорин подвернул машину к магазину. Зашли в магазин, окинули взглядом полки, уставленные консервными банками. Сидорин попросил продавщицу отпустить сгущенку и масло. Та выставила на прилавок заказанное. Он же положил на прилавок полевую сумку и стал рыться в ней, отыскивая деньги… Не находя, он, раздосадованный, высыпал на прилавок содержимое сумки: карты, компас, пякитажку… Бухнулся о прилавок парабеллум, при виде которого продавщица отшатнулась, побледнела… Это заметил и Сидорин, сообразил, что он что-то сделал не так, рассеянно буркнул: «Извините!» – сунул парабеллум в карман и тут же, очевидно, вспомнив, полез в другой и вытащил оттуда деньги.

«Рассеянный он стал какой-то, – подумал Валдемар о Сидорине. – Нельзя ему таскаться сейчас с оружием, нельзя… А ведь он любил ее! – вдруг пришла ему простая и ясная мысль. – Любил, по-взрослому!.. Без мелкой пошлой ревности… Она была его лебединой песней! Пропел он ее… Пусто у него сейчас… Вон как быстро начал сдавать…»

От этой мысли Валдемару стало легче, показались мелкими собственные переживания. Он знал, что со временем с ним все будет в порядке, не забудутся, но притухнут переживания этого лета. И у него будет еще впереди и другое, многое другое. Он это знал и, может быть, поэтому чувствовал сейчас какую-то вину, и даже подлость, перед ней, перед Верой…

«А вот у Сидорина, – подумалось, – уже ничего не будет. В прошлом у него все. И это его прошлое одним разом унесла с собой она»…

Мысли Валдемара прервал Сидорин.

– Пошли – посадим тебя! Как бы не опоздать, – вдруг заторопился он.

Подошла электричка, остановилась.

Прощание было поспешным. Они как будто боялись этой последней минуты, боялись с противоречивыми чувствами. Каждый стремился остаться наконец-то наедине с самим собой, со своей болью. И в то же время потрясения последних дней настолько сблизили их, что они боялись этого расставания, понимая, что это уже навсегда.

Сидорин пожал Валдемару руку, отвернулся в сторону, буркнул: «Пока» и добавил неопределенное: «Пиши!..»

Валдемар попрощался с Женькой и быстро заскочил по ступенькам в тамбур электрички. Та будто ждала его: свистнула, дернулась и пошла, набирая скорость.

И тут, в последний момент, Валдемар не выдержал, выглянул из тамбура и посмотрел назад – на уплывающую от него платформу. Там сиротливо стояли две мужские фигуры…

С вылетом из Красноярска все прошло удачно. Он купил билет и вскоре сидел в самолете, откинувшись в мягком, удобном кресле.

Рядом с ним сели двое мужчин среднего возраста, судя по их разговору, командировочные, возвращающиеся домой, в Москву.

Самолет взлетел, набрал высоту и лег курсом на запад.

Валдемар прислонил голову к вибрирующей стенке самолета и, прикрыв глаза, попытался задремать. Однако это ему не удалось, хотя в голове и на душе у него было пусто…

Вдруг он встрепенулся и насторожился. Рядом сидевшие мужчины говорили об урагане, пронесшемся неделю назад над Восточными Саянами.

– Лес повален полностью, полосой километров на сто! – сказал один из них.

– Да, сильный прошел! – согласился его собеседник и посмотрел на сидевшего рядом рослого парня с исхудавшим, усталым лицом, похожего на прибалта, который при упоминании об урагане резко дернулся, словно очнулся от дремоты, и прислушался к их разговору.

– Газеты писали: туристы выходили из того района и вынуждены были пересекать эту полосу. Так они смогли, представляешь, пройти за два дня только десять километров!

– А жертвы были?

– Нет, не было. Все обошлось…

«Да, жертв не было, – подумал Валдемар. – Кроме одной… Но о ней никто никогда не напишет… Она осталась там навсегда…»

За бортом монотонно ревели моторы. Самолет шел курсом на Москву.

Тагул

Газик затормозил и остановился рядом с огромным брезентовым тентом, натянутым на деревья у самого ручья.

Пашка выкинул на кузова рюкзак и спрыгнул на землю. Хлопнула дверца кабинки, и к нему подошел Герман Васильевич.

– Пойдем на кухню – знакомиться, – сказал он и, заметив колебание Пашки, подтолкнул его вперед. – Пошли, пошли – не робей!

На кухне, под тентом, в сборе был весь полевой отряд.

– Наш новый сотрудник! – представил Герман Васильевич Пашку. – Павел Осетров!

– Вот здорово, а то здесь одни таймени! – засмеялась миловидная чернявка с темно-зелеными глазами.

Герман Васильевич, посмотрев на нее, укоризненно качнул головой.

Девушка отвернулась в сторону, однако, не в силах сдержать распирающий ее смех, прыснула, зажав ладошкой рот.

От такого приема Пашка смутился и растерянно затоптался на месте.

На помощь ему пришел высокий длинноносый парень.

– Денис! – протянул он руку, шагнув навстречу Пашке.

За ним подошел среднего роста розовощекий крепыш:

– Генка!

Последней представилась зеленоглазая чернявка.

– Юлька! – сказала она и снова засмеялась, округлив глаза и сверкнув красивыми белыми зубами.

Не смеяться или, по крайней мере, не улыбаться, Юлька не могла. Смех так и распирал ее изнутри. Если она не смеялась, то пела, если не пела, то щебетала, при этом широко и мило улыбаясь всем своим еще детски наивным существом. А пела Юлька красиво, задушевно, с охотой и часто. И когда она была в лагере, то не было нужды спрашивать, здесь она или нет. Достаточно было прислушаться. Ее голос, как автоматический радиомаячок, постоянно подавал в звуковой эфир сигналы, сообщая всем свои координаты.

Вот эта-та обворожительная чернявка сразу же не понравилась Пашке. Настороженно познакомившись с ней, он стал побаиваться ее и сторониться.

Денис и Юлька были студентами. Он учился в историко-архивном, она – в геологическом. Дениса забросила сюда жажда путешествий, Юлька же здесь отбывала курсовую практику.

Генка и Вика работали лаборантами у Германа Васильевича и поездки в поле были их обычным делом.

Поварихе Зине было уже за сорок. Она работала в Москве, в каком-то научном заведении с длинным, скучным названием, которое в отряде не могли запомнить и сразу же забыли. Чтобы стряхнуть с себя пыль сидячей жизни, она поехала с геологами, соблазнявшись возможностью побывать на Тагуле, о котором была много наслышана от своих друзей-туристов. Но ей не повезло: отряд стоял в междуречье Тагула и Бирюсы, далеко от той и другой реки, и за все лето она так ни разу и не выбралась на далекий и романтичный Тагул.

* * *

Вечером под тентом, у костра на лавочках, было тесно, тепло и уютно. В сумерках этот уголок ожил и, преобразившись, собрал вокруг костра весь полевой отряд.

Пашка не заметил, как рядом с ним оказалась Юлька. Усевшись между ним и Генкой, она прыснула смехом, заерзала от томящей жажды двигаться и шуметь и толкнула в бок Пашку. Тот настороженно покосился на беспокойную соседку и встретился взглядом с блестящими круглыми глазами, в которых металось отраженное пламя костра.

– Извини, Павлик! – сказала Юлька и отвернулась, сделав вид, что он ее не интересует.

Немного поерзав на лавочке, она подскочила и крикнула:

– Давайте рассказывать что-нибудь!

– А что?..

– Ну, что-нибудь интересное! Кто что знает…

– Хм, это идея, – поддержал Герман Васильевич.

– Вот с вас и начнем! – обрадовалась Юлька. – Вы много ездили и, наверное, уже везде побывали!

– Да, пожалуй, можно, – податливо согласился начальник.

– А самоотвод будет? – подала голос Вика. – Мне нечего рассказывать.

– Тогда соври, – послышался в темноте чей-то насмешливей голос.

– Я не умею врать, – тихо сказала Вика. – У меня все серьезно… И мама говорит, если я обманываю, то у меня все на лице написано.

– На нем, кроме прыщей, ничего нет, – ухмыльнулся Генка.

Вика как-то странно хмыкнула, словно захлебнулась чем-то, вскочила и исчезла в темноте.

– Ну-у, ребята, так не пойдет! – растерянно развел руками Герман Васильевич, обводя всех осуждающим взглядом. – Что же вы?..

У костра стало тихо. Сосредоточенно потрескивали головешки, и о чем-то неторопливо сам с собой разговаривал рядом ручей.

– Герман Васильевич, расскажите что-нибудь, – тихо попросила Юлька, разряжая натянутую обстановку и стараясь не глядеть на Генку, чувствуя гадкое отвращение к нему. – А за вами Павлик…

От такого напора Пашка непроизвольно дернулся на скамейке и испуганно затих. Не привыкнув к новой среде, он не сразу находил и точки соприкосновения с ней. Для него это был долгий, мучительный процесс. И обычно он отмалчивался, не зная о чем можно говорить, а чего лучше не касаться. Кроме того, ему не нравилось, когда его называли Павликом. В детстве так ласково и нежно звали его родители. И с этим у него прочно связалась та детская пора, когда он был еще совсем маленьким, беспомощным несмышленышем. Повзрослев, он предпочитал более простое – Пашка, или официальное – Павел.

И он не удержался, тихонько шепнул Юльке:

– Не зови меня, пожалуйста, Павликом…

– А почему, Павлик? – удивилась девушка.

Пашка поморщился оттого, как произнесла она его имя. Ему показалось, еще секунда и она не удержится, погладит его, как маленького, по головке и скажет: «У-тю-тю! Какой славный мальчик – Павлик!»

– Не нравится мне, – зашептал он, не зная, как объяснить это.

Юлька на секунду стала серьезной, посмотрела на него.

– Хорошо, Павлик, не буду, – согласилась она.

Пашка досадливо махнул рукой и замолчал.

* * *

Герман Васильевич, Пашка и Вика медленно поднялись по крутому склону на гору. У входа в штольню, в бытовке, они надели телогрейки и шахтерские каски, взяли в аккумуляторной каморке фонари и, хлюпая резиновыми сапогами по ручейку, вытекающему из горной дыры, пошли по шпалам в штольню, которая дохнула на них сыростью и холодом. По стенкам штольни тянулись провода, в нишах гудели трансформаторы, а в трубах шумел сжатый воздух.

– Павел! – крикнул Герман Васильевич. – Ты под землей бывал?

– Нет, первый раз!

– Смотри, горное дело интересное!

– А здесь обвалы случаются?

– Не-ет! – засмеялся Герман Васильевич, понимая, что это новичков интересует в первую очередь. – Порода надежная. Проходку ведут без крепежа. Вон – глянь на Вику! Она человек бывалый. Не смотри, что молода!..

Вика обернулась, луч фонарика на ее каске метнулся по стенкам штольни и уперся в Пашку. Улыбнувшись, девушка заговорщически подмигнула ему, и в этой улыбке мелькнуло что-то подтрунивающее: «Мол, говори, говори, начальник! Знаем мы цену этим словам. Сейчас говоришь одно, а начинаешь ругать – сразу забываешь о бывалой».

Вообще-то Вика была странной девушкой. При взгляде на нее сам собой напрашивался вопрос: «Как она попала сюда и отваживается ходить в темное, холодное подземелье?»

Она, белотелая и вальяжная, в среде геологов выглядела инородным телом, подобно гранатам в сланцах, которые, впитав в себя их серость, навсегда утратили блеск, отпущенный им природой. Тусклые и невзрачные, они были годны разве что для мостовой… В ней не было ничего яркого, привлекательного, но ее нельзя было назвать и дурнушкой. К тому же она ничем не интересовалась и, будучи натурой впечатлительной, очень переживала из-за своей заурядной внешности. Лицо у нее было обыкновенное: невыразительные маленькие глаза, тяжелый, как у боксера, подбородок и невысокий, но ровный и гладкий лоб, на который до самых глаз падала челка, еще сильнее подчеркивая асимметрию лица. И при первом же взгляде на нее невольно тянуло сказать ей: «Вика, тебе ужасно не идет челка! Открой лоб, он возьмет часть недостатка на себя, выправит пропорцию»… Эта мысль так засела у Пашки в голове, что он, не утерпев, однажды поделился ею с Германом Васильевичем.

– Да ты что! – удивился тот наивности его. – Сказать такое девушке! И не вздумай! Ты что: советуешь склоки развести!..

Со штольни они возвращались уже под вечер. Неторопливо спустившись с горы по круто падающей вниз дороге, они направились в сторону поселка. И тут навстречу им из лесу вышел огромный черный пес, остановился на обочине дороги и большими умными глазами, с желтоватыми надбровными дугами, внимательно посмотрел на них.

Испугавшись его, Вика затопталась на месте, затем быстро перескочила на другую сторону дороги и спряталась за Германа Васильевича.

– Ого! – невольно вырвалось у того. – Вот это порода! Хорош! – восхищенно сказал он, любуясь красивой статью пса.

Пашка молча подошел ближе к псу. Тот настороженно ощерился, показав большие белые клыки.

– Какой сердитый. С характером, – ласковым голосом заговорил Пашка, стараясь расположить к себе пса. – Но такой ты мне нравишься… Пойдем с нами, а? – предложил он псу с такой интонацией в голосе, чтобы пес понял.

Пес прикрыл клыки и, повернув набок голову, прислушался.

– Павел, пойдем, брось его, видишь, какой он, – сказал Герман Васильевич и направился к поселку. За ним, прижимаясь к обочине, торопливо затрусила Вика.

Пашка укоризненно взглянул на пса и пошел вслед за ними. Пройдя десяток шагов, он обернулся. Пес шел за ним. Пашка остановился, пес тоже встал и посмотрел на него, в его глазах, казалось, мелькнуло: «Что же ты! Пригласил, а теперь отказываешься?»

«Да нет», – так же молча, взглядом, ответил ему Пашка, удовлетворенно хмыкнул и решительно бросил:

– Ну, что же – пошли!

Пес пришел за ними в лагерь.

– Смотри, он может оказаться вороватым, – предупредил начальник Пашку.

– Перевоспитаем! – уверенно заявил Пашка, любуясь красивым и сильным псом, уже мысленно представляя, как будет ходить с ним в тайгу…

Зина собрала остатки обеда в миску и поставила перед псом. Тот подозрительно покосился на нее и, не тронув миску, отошел в сторону, хотя было заметно, что он сильно голоден. Худые бока и подтянутый, тощий живот придавали ему вид поджарого гончего пса, каким он не был от природы. Ему, должно быть, чем-то не понравилась повариха, которой он выразил так свою неприязнь.

– Ишь, бандюга какой! – сердито пробурчала Зина, обидевшись на него за эту неблагодарность, и ушла на кухню.

* * *

На другой день геологи узнали от жителей поселка кличку пса и то, что он был беспризорным.

В лагере геологов Пирата признали все, кроме поварихи, которая невзлюбила его. И между ними установились натянутые отношения, которые затем перешли в открытую вражду. Первый шаг к этому сделала повариха: она стала подкармливать собак из поселка тем, что оставалось после обеда и по праву принадлежало Пирату. Оказавшись несколько раз голодным и заметив, куда уходит его обед, Пират проучил дворняжек, и те больше не появлялись вблизи стана. Первый раунд остался за ним. Но на этом он не успокоился и в отместку утащил у поварихи бидончик с маслом, завернутый в полиэтиленовый пакет, и куда-то спрятал.

Хватившись бидончика и не найдя его, Зина подняла шум, стала нападать на Пирата.

Герман Васильевич и Пашка вступились за него.

– Да сколько их здесь шатается-то! – старался переубедить повариху начальник. – Ты посмотри – когда ни глянешь, все два-три пса крутятся. Так он разогнал хотя бы их. Молодец! А ты на него!..

Но Зина не сдавалась. Видимо, они с Пиратом обоюдно, нутром хорошо чувствовали друг друга.

– Так разогнал-то, чтобы самому жрать! Хитрый он, не смотри, что собака! Хитрый, как дьявол! У-у, зараза! – распалившись, крикнула она, увидев Пирата.

Заметив ее сердитый взгляд, пес на сей раз оставил поле боя за ней. Понуро повесив голову, он поплелся в Пашкину палатку и, оскорбленный, голодным залез под топчан.

Пашке стало интересно узнать правду в этой истории, и он, тайком наблюдая за Пиратом, выследил его, заметив, что тот несколько раз куда-то исчезал, уходил кустами вверх по ручью. Пашка пошел за ним, увидел там бидончик, а рядом с ним Пирата, который, заслышав чьи-то шаги, оскалил было зубы. Увидев же Пашку, пес с виноватым видом отошел в сторонку.

Пашка поднял из травы бидончик, осмотрел его: масло и полиэтиленовый мешок были целыми.

– Эх ты! – укоризненно сказал Пашка псу, который сидел в стороне, виновато засунув голову в кусты, чтобы не видеть осуждающие глаза своего приятеля.

Весь его вид красноречиво говорил, что он понимает все, искренне стыдится своего поступка, но чувство справедливой мести считает выше этого и ни в чем не раскаивается.

– Ну ладно, пойдем, что с тобой поделаешь! – сердито сказал Пашка и погрозил Пирату пальцем:

– Но чтобы это было в последний раз! Запомни!

В стан они вернулись вместе. Пашка отнес масло на кухню и отдал поварихе, сказав, что Пират отбил бидончик у бродячих собак, тем самым не выдал своего друга, а сделал его даже героем дня.

После этого случая конфликт Пирата и поварихи пошел на убыль, а вскоре она признала его, и между ними установилась дружба.

* * *

С керна пришли девушки и Генка. Вернулся из камералки[14]14
  Камералка – помещение для хранения и работы с геологическими документами и образцами.


[Закрыть] Герман Васильевич. Бросив промывать пробы, Пашка и Денис тоже прибежали на кухню.

– А что там у нас сегодня?.. Опять каша с тушенкой?..

– Ребята, да что вы такие! В поселке ничего нет! – с обидой зазвенел голос поварихи.

– Попроси Поликарпа, пусть съездит в Патриху за картошкой…

– Хватит трепаться, ешьте! – недовольно загремела кастрюлями Зина.

– Хм, а ничего, – сказал Герман Васильевич, зачерпнув ложкой густую кашу, и одобрительно посмотрел на Зину.

Та, довольная его похвалой, оживилась и, усмехнувшись, с вызовом посмотрела на сидящих за столом.

– Смотрите, кто-то идет, – негромко буркнул Денис.

На тропе, проходившей рядом с кухней, показался незнакомец с горбачем[15]15
  Горбач – жесткой конструкции, закрытое герметичное приспособление из тонкой фанеры или тонкого металла для ношения на горбу, как рюкзака.


[Закрыть] за спиной. Он шел размеренной походкой бывалого таежника и тащил за собой на ремешке голенастого щенка.

Герман Васильевич поднялся из-за стола, пошел навстречу незнакомцу, издали приветствуя его:

– Здорово, Захар!

– А-а, Герман, привет! С прибытием!..

– Спасибо! Что же ты мимо проходишь? Заходи, чайком угостим! – потянул Герман Васильевич незнакомца на кухню.

Поздоровавшись со всеми, Захар привязал к дереву щенка, рассупонившись, скинул горбач и сел за стол.

Геологи с любопытством разглядывали пришельца, которого видели впервые, хотя уже слышали о нем от Германа Васильевича. Внешне Захар был похож на лагерного зека[16]16
  Зек (прост.) – то же, что заключенный.


[Закрыть]. На низкий лоб угреватого лица спадал жиденький чуб, прически «бокс». У него не было передних зубов, которые уже давно выбили в драке. Бросался в глаза короткий, словно обрубленный нос, и глубокие морщины на щеках, выдавая какую-то внутреннюю нездоровость. Одет он был по-дорожному: выцветшая серая рубаха навыпуск прикрывала штаны, заправленные в белесые потрепанные кирзачи; на поясе у него висел большой самодельный охотничий нож.

В округе его знали все. Правда, больше по имени. Даже Герман Васильевич, давно с ним знакомый, не мог вспомнить ни его фамилии, ни отчества.

Из уважения к гостю Герман Васильевич сам заварил чай, зная его слабость к этому напитку, как и многих других таежников.

– Хорошо, спасибо, – сказал Захар, пододвигая к себе коробку с сахаром. – Все бы ничего, да вот беда – зубов нема, – посетовал он, причмокивая языком с особенным характерным звуком. – Скоко уж времени, а все не могу вставить. Без них в тайге пропащее дело… Заезжал как-то раз на рыбалку стоматолог из Тайшета, обещал сделать мосты. Без очереди, по-быстрому… Да у меня времени нет…

– Куда его ведешь-то? – спросил Герман Васильевич, кивнув головой на щенка.

– В зимовье… Пускай поживет в тайге, обвыкнет. Не то для дела пропадет.

– А что зимой стряслось у вас, на Тагуле? – переменил разговор Герман Васильевич и с интересом посмотрел на таежника, зная, что тот всегда был в курсе всех местных событий и ревниво воспринимал все, что было связано с рекой. – Мы слышали, подробности не знаем, а говорят бог весть что!..

Заметив как оживились все за столом, охотник шумно отхлебнул чай, вздохнул и отодвинул кружку в сторону.

– Что спрашиваешь? А вот что! Вон у вас собака прижилась, – показал он на Пирата. – Без хозяина пес сейчас…

– Это Пират-то!

– Да-да, он самый. Хозяин его, Касьян, пацан еще, напакостил зимой тут и убежал. На Алдан… Ты моего соседа-то по участку, Егорыча, может, знал аль видел? – спросил охотник Германа Васильевича.

– Может, и видел. Кто его знает… Много здесь ходят на Тагул. Всех-то по имени не спросишь.

– Ну, его-то, ежели бы видел, то заприметил бы. Мужик видный был. Нет его сейчас – в живых-то…

* * *

Касьян шел медленно, устало переставляя широкие охотничьи лыжи, шел уже второй день, крадучись обходя места, по которым летом проходила тропа, хорошо утоптанная геологами и рыбаками. Ночью на перевале он вышел к избушке, срубленной когда-то изыскателями, и заночевал в ней. Этот свой единственный след на тропе и у избушки он замел на снегу лапником, покинув ее рано утром.

Далее, с перевала, его, путь пошел все время под гору. Идти стало легче, но он не спешил. Рядом с ним, проваливаясь по брюхо в глубокий снег, бежал огромный черный с проседью пес по кличке Пират. Когда до зимовья осталось часа два ходьбы, Касьян остановился у громадной разлапистой ели, нижние ветки которой образовали что-то вроде шатра, занесенного со всех сторон снегом. Сбросив полупустой горбач со спины и сняв лыжи, он раздвинул ветки и протиснулся к стволу, вокруг которого в снегу было небольшое углубление. Наломав веток, он кинул на них горбач, затащил под ель лыжи, позвал собаку и аккуратно заделал вход. Теперь, оставаясь незамеченным, сам он хорошо видел все вокруг.

Касьян сел на горбач, тесно прижался к Пирату и приготовился ждать темноты – по-звериному терпеливо и долго. Обрадовавшись временному отдыху, Пират свернулся калачиком и задремал.

Касьян сидел молча, но по напряженному выражению его лица было заметно, что он о чем-то сосредоточенно думал. Устав от неподвижной позы, он достал фляжку: сделал несколько глотков обжигающей жидкости, и в такт с ними судорожно задергался острый кадык на его грязной худой шее.

Пират открыл глаза и взглянул на хозяина. Необычность поведения его он заметил давно. Таким он не видел его никогда, не понимал он также, для чего зашли они так далеко в тайгу зимой и почему, притаившись, сидят под елью. Но эти мысли, туманно скользнув, исчезли, так как он во всем полагался на хозяина, привык подчиняться и, не раздумывая, следовал за ним. Суровая жизнь научила его молчать, подражая хозяину, а не заливаться пустым лаем, как делают обычно деревенские шавки, которых он всегда презирал, и только предупреждающе скалил зубы, когда они сворой, лая, кидались на него, боясь, однако, приблизиться вплотную. Неосторожную дворняжку обычно ожидал молниеносный бросок, молчаливый лязг зубов, и она, обезумев больше от страха, чем от боли, с визгом катилась от него, платя за свою глупость располосованной мордой.

И самого хозяина, и Пирата не любили, и не только собаки, но и люди, и не только в их родной деревне, но и в соседних. И было за что. Не один год они вдвоем обирали амбары, кладовые и зимовья у запасливых местных мужичков. Бывали случаи, им не везло, их ловили, и следовал жестокий самосуд…

Сидя под елью, Касьян изредка дремал, и тогда черты лица у него ненадолго смягчались, и становилось заметно, что он еще молод, однако в уголках рта и на впалых щеках уже обозначились глубокие старческие складки.

Касьян и Пират не заметили, как подкрались ранние зимние сумерки и тайгу окутало легким морозным туманом. Они выбрались из-под ели. Касьян встал на лыжи, закинул за спину горбач, подхватил на плечо двустволку и пошел вниз, забирая влево и сваливая в широкий распадок в верховьях ручья. Пират, стряхнув с себя снег, покрывший его тонким слоем, словно пыльцой, побежал вслед за хозяином.

Спустившись в распадок, они, петляя между завалами, двинулись в сторону Тагула.

Касьян вспомнил, что летом в этом распадке под ногами обычно хлюпала болотина, питающая ручей, который в этом месте был совсем слабеньким. По-настоящему он набирает силу далеко внизу. Там он с ревом несется между огромных валунов, ворочая камни и деревья после проливных дождей. В одном месте ручей ныряет глубоко под курумник и затихает, как зверь в засаде. Его не слышно и не видно. И только далеко внизу он снова выскакивает из-под курумника и бросается дальше вниз – навстречу Тагулу.